Текст книги "Сердце статуи"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

33

Однако увидел тотчас же. Загадка преступления прояснилась, я предчувствовал свет впереди и торопился все раскрыть и кончить, чтоб вздохнуть наконец свободно.

Покинув верных друзей (с надеждой, что они друг друга не прикончат), я пересек узкую улицу и постоял в маленьком магазинчике напротив дома ювелира. «Мясо». Чуть не стошнило при виде расчлененной туши поросенка. М-да, питаемся трупами.

Первым из подъезда вышел доктор. Постоял, расслабленно прислоняясь к стене, вытирая пот со лба носовым платком. Нервничает садист, способный на такую дикую акцию: живому человеку тайком подарить гроб!.. Он, конечно, видел Веру (или ее труп) в ту ночь, иначе не поспешил бы в Москву уничтожать фотографию и не избавился б так поспешно от сумки с вещами.

Тяжелая дверь распахнулась, вышел Сема, бодрым шагом направился к своей машине у кромки тротуара (ничего, далеко не убежит). Тут и Иван Петрович встрепенулся, потащился к своей. Белые машины, медленно набирая скорость, продефилировали передо мной. Ну, мне за ними не уследить, да и не надо. Надо вспомнить.

Куда-то я ехал на метро, шел, почти бессознательно, бесконечно прокручивая в измученном мозгу версии, детали, события, взгляды, жесты… уверенный, что сегодня я раскрою все. Уверенность жила любовью и надеждой – слабый свет, который просвечивал сквозь это «все», сквозь мрак и страх.

Внезапно я очутился перед своим училищем. Зачем? Что я здесь делаю? Я не знал. И опять пошел куда-то, сопоставляя реплики: «Я знаю, где разгадка». – «Ну?» – «На соседнем участке». – «Не впутывай соседей…» – «Я докажу». Что это значит? Вспомнился закат, силуэт в дверях сарая, я склонился над гробом. «Сделайте милость, скажите: чей это дом?» – «Твой». – «А гроб?» Сема пожал плечами, глаз не сводя с роскошной домовины. Потом мы поднялись на крыльцо, в соседнем саду кусты шевелились… нет, это потом, это была Надя… под старым дубом светились дева с юношей. «Это, случайно, не я лепил?» – «Похоже, ты». – «Мне не нравится». Еще он все допытывался, помню ли я что-нибудь, и сказал: «Все гораздо ужаснее, Макс».

«Все гораздо ужаснее, Макс», – повторил я вслух, почувствовав, что потерял нить, ведущую к убийце. И увидел себя в родном дворе. Нет, это странно… Ничего странного! Родные места помогут мне вспомнить. Я понял, что действую правильно, что все действия мои (подчиненные неведомой силе – Промыслу, сказал бы отец Владимир) необходимы, верны и ведут к развязке. И уже совсем уверенно направился я в последнее третье место – маленькая витрина с циркулем и глобусом, обшарпанная пятиэтажка за углом, здесь живет Любовь.

Я никого не хотел видеть, просто постоял. И поехал в Змеевку, точнее – в Темь, проверить ракурс, точку зрения, с которой увидел я когда-то в юности (и навсегда) Успенский храм. Место нашел довольно быстро. Да, вон они – купола (только новенькие, в крестах) над древесными кущами – не в прошлом предчувствии весны, а в пышном ожидании золотого осеннего покоя. Двадцать лет назад я открыл это место для себя, и душа моя, видать, к нему прилепилась.

Мне захотелось повидаться с отцом Владимиром, и я пошел по тропке меж кустами акаций. Впереди – могилы, паперть пуста (нет юродивой старушки Гогой и Магогой; ведь не мерещился мне дьявол в кустах: доктор бегал маску в гроб подкладывать!). Храм заперт. И красно-кирпичный домик с тем окошком в ночи тоже заперт. Я не огорчился, потому что верил: вот-вот наступит освобождение и любовь, и страшно мне было, и радостно.

Шел я лесами, полями, и так остро все воспринималось, так ярко (ощутил внезапную жадность художника) – кружевной куст у дороги, высокие желтые цветы, розовое небо. Вдруг вспомнилось отражение белого облака в голубых глазах, сейчас ее увижу и скажу: «Надя, я почти свободен, осталось только вычислить, кто из них, из двоих друзей…» Наверное, до этого можно дойти и логическим путем, не колыхая бездну подсознания и снов. То есть – кто из них врет больше? Оба были на месте преступления, на обоих кровь.

Расписание на станции Темь я только что просмотрел. Есть электричка из Каширы в десять, правда; но есть и полдесятого. Допустим, доктор приехал раньше, и мы бесновались с ним в мастерской возле статуй; а Сема выследил Цирцею и настиг ее в саду… Нет, нескладно. Иван Петрович, а не ювелир поспешил избавиться от улик: фотография, сумка с вещами… И чисто психологически: он умнее и решительнее… и просто сильнее, наконец! Надо переменить роли. Расправившись со мной, доктор в саду встречает Веру… сцена в сарае, например, убийство, участок Голицыных… Кажется, я нащупал некий путь.

В этих версиях (и в словах недомерка) фигурирует соседский участок – и это естественно, коль там найдены вещи покойницы. Но не забывай, сказал я себе мрачно, Надя была в саду возле девы с юношей и не могла ничего не видеть, не слушать. Густые заросли, громкая музыка… все так, но все так странно и страшно, и так глубока тайна, Господи, что даже вспомнив, возможно, я не буду знать, где же убитая! Где она похоронена, почему я боюсь войти в свой дом?

Ведь обыск произведен самим Котовым лично. Он даже собаку раздобыл, правда, позже, но… Интересно, он один приходил с собакой? Да что я, в самом деле? Никакого отношения, никаких связей, разве что я его невесту много лет знал… У кого хочет что-то проверить ювелир – у Котова? Тьфу, ерунда!

Загнав куда-то в глубь подсознания идиотскую идею, я вошел в калитку, пошел по дорожке, пытаясь разглядеть сквозь блеск «золотых шаров»… ее не видать. Взошел на крыльцо. Андрей в черном трико роет у изгороди яму… Это что значит? Заныло сердце, я сбежал по ступенькам, подошел.

– Добрый вечер.

Он кивнул; кивок как-то оригинально совпал с судорожным движением шеей.

– Что это вы копаете?

– Могилу.

– Для кого?

– Для останков вашей статуи.

– Извините за изуверство, но, в сущности, я исполнил ваше желание.

– Как это?

– Помните наш разговор о том, что мое «творение» вам мешает?

– Ну и что? Я человек нормальный.

– А когда вы впервые увидели «Надежду»?

– Не помню.

– 10 июня вечером?

– Точно нет. Я сразу открыл дверь и прошел к себе в комнату. Ваш допрос меня удручает.

– Потерпите немного. Дверь была заперта?

– Конечно. Я был уверен, что Надя спит.

– Однако она не спала… – произнес я машинально и встретился с пронзительным взглядом голубых, как у сестры, глаз. – Как вы с Надей похожи! Где она?

– У себя… не беспокойте. Надя уснула.

– Надя не спит по ночам? – я был поражен.

Он взглянул исподлобья.

– Я всегда боялся нервного срыва. Главное – дисциплина, твердый распорядок дня, уравновешенность жизни.

– Вот почему вы ее послали на физкультурный.

– Что значит «послал»? У нее великолепные данные. Будьте с ней добрее, Максим Николаевич, мягче.

С чего это он так подобрел? Я глядел во все глаза.

– А вы-то куда денетесь?

– Я вообще говорю.

– Скоро конец, Андрей. Мои друзья признались.

– Признались? В убийстве?

– Пока нет, но это вопрос времени. Оба были на месте преступления, и оба связаны с Верой. Доктор должен был провести с ней «медовую» неделю на Оке, а она провела ее с Колпаковым.

– Ту неделю? – спросил он напряженно.

– С 3 по 10 июня. Есть улики и доказательства. Теперь дело за Котовым. Он их расколет.

Андрей, не отвечая, улыбнулся с горечью и продолжал работу. Я перемахнул через изгородь.

– Андрей, достаточно. Сейчас я принесу.

Под вековым дубом так и остался стоять невысокий пьедестал – выбито «Надежда» – с искореженным металлическим каркасом. Уродец с уцелевшей левой рукой девы и ее круглым коленом, на котором покоилась разбитая голова юноши. Даже символично. И впервые робко подумалось: я ей сделаю новый подарок, другой, лучше!

Приволок останки к яме и сбросил во влажную глинистую глубину. На какое-то время мы застыли, словно почтили усопшую минутой молчания – и в жуткую эту минуту меня посетило мистическое ощущение. Словно и впрямь некая статуя качнула головою, приоткрывая сокровенный смысл преступления.

Мы собрали под дубом осколки, побросали в яму, Андрей начал ее закапывать. У меня было чувство, что мы, как заговорщики, уничтожаем улики. Заговорщики. По странной ассоциации идей у меня вырвалось:

– Помните ночь после очной ставки, Андрей?

– Это когда вы «Надежду», – кивок в яму, – грохнули?

– Ага. Меня потянуло к деве…

– К деве?

– К «творению»… какое-то таинственное любопытство. Я отправился в ваш сарай за кувалдой и из открытого окна услышал разговор, точнее, отрывок.

– Что вы услышали? – он дернул шеей и выпрямился, опершись о лопату.

– Ваш голос: «На темной одежде была кровь, таким образом произошла подмена – по контрасту». А Надя попросила вас…

– Помолчите! – приказал он жестко, даже угрожающе и вдруг улыбнулся, неестественно, словно актер-неудачник.

Его слух был тоньше моего: на веранде показалась Надя в белых шортах и маечке, с ракеткой в руках. Андрей прошептал:

– Если не хотите ее погубить – ни о чем не спрашивайте.

34

У меня язык к гортани прилип. А ведь я раньше (все время) чувствовал и вот убедился: эта юная прекрасная пара, брат с сестрой, ужасно замешаны. Может быть – так ведь я подумал! – мое объяснение в любви – главная загадка происшедшего. Нет, она не убийца, Боже сохрани, но он прав: не надо колыхать. Пусть играют они беспечно, беспечально (как прежде, до меня) на душистой лужайке сада в лад с ветром, летом и солнцем.

Я бросил на нее прощальный взгляд, перелез через изгородь и скрылся в доме, в глубоком мягком кресле, с бьющимся отчаянно сердцем. И с пол-литровой банкой. Конечно, я себя обманывал, я знал: дверь распахнулась и в резком просверке захлопнулась.

– Макс, где ты был? – спросила она устало.

– Ты не поспала?

– Это неважно. Главное…

– Главное – это ты.

Я вдруг успокоился: пусть замешаны, ведь никто не узнает, кроме меня.

– Надя, я люблю тебя.

Она кивнула.

– А ты очень любишь брата.

Опять кивнула и села напротив через столик; стояли потемки, слабо рассеянные началом заката в овальных оконцах.

– Я не хочу ни о чем спрашивать…

– О чем? – она беспокойно шевельнулась в кресле. – Ты что-то вспомнил?

– Это, по-моему, дело безнадежное.

Невольно я наблюдал за ней: как она сразу расслабилась, откинулась на спинку. И продолжал вопреки желанию:

– По мнению невропатолога, своим беспамятством я подсознательно защищаю близкого, даже дорогого мне человека.

– И ты ему веришь? – спросила она с язвительной усмешкой и вдруг дернулась головой, судорожно, как брат. Какое-то едкое неизъяснимое ощущение пронзило душу… чуть не ненависть. Я продолжал настойчиво (зачем, Господи, я не в своем уме!):

– Котов рассказывал, что в ту ночь он пришел к вам забрать одежду на экспертизу, ему открыл Андрей. Так?

– Так.

– Кстати, ты ведь была в темно-синем платье?

– Это допрос? – уточнила она холодно, и я взвился:

– Допрос! – тут же опомнился, поправился: – Надюш, прости!

– Не за что, – она помолчала, потом добавила вскользь: – Я, действительно, очень люблю брата.

Я не смог вынести столь прозрачного намека на их причастность и переменил тему:

– Был сегодня в Москве. Друзья мои, можно сказать, признались. Почти.

– Почти?

– Ну, ту неделю Вера провела у ювелира. А Иван Петрович видел ее тут 10-го.

– Видел?

– Да. И, наверное, прикончил, потому что поспешил к себе в Москву фотокарточку ее уничтожить.

– И что ты теперь будешь делать?

– А что надо? Ты скажи.

– По-моему, просто ждать, – перебила она вкрадчивым беспокойством, – предоставить события их естественному ходу.

Я задумался. Конечно, они правы – Надя и священник – не хватает смирения чудовищу ренессанса.

– Надя, прости, не могу оставаться неполноценным! Нам всем надо освободиться. Я ведь обещал: никому ни слова. И с Котовым связываться не буду.

– Не будешь? Он мне не нравится.

– Клянусь.

– А мне скажешь? – она протянула руки; я их взял в свои, ощутив сильные пальцы, твердые ладони.

– Одной тебе.

– Какие бы ни были результаты?

– В любом случае. Кстати, о Котове: он собирается еще раз с собакой обыск делать.

– Где?

– И на вашем участке, потому что вещи в дупле… впрочем, думаю, след простыл.

Тут в дверь позвонили – конечно, Андрей и наверняка подслушивал – донеслось:

– Надя, мы сегодня ужинать будем?

– Да, да, сейчас! Макс, я скоро.

Я хотел сказать «Не уходи!», а выговорилось «Уходи!» Странное оцепенение на меня напало. Дверной пролом просверкнул в последний раз; наступили сумерки, разбавленные вечерним золотом.

– У них ведь в погребе пол земляной?

Боже мой, как тяжело, как болит голова. И сердце болит, душа. И все же я себя пересилил и поднялся в мастерскую. Там посветлее было, закат в разгаре. Загремела «Гибель богов» – услышу стук из прошлого. Свечи давно догорели, а все будто ощущается приторный душок разложения (цепочка ассоциаций: церковь – отпевание – свечи; интересно Нелю отпевали?..). Прошел мимо зеркала к окну, мельком уловив свое лицо, распадающееся в трещинках. Как вдруг осколки опали разом, изображение исчезло.

Их дом глух и угрюм (неужто вправду едят… жуют? нет, невозможно!), сорока-воровка нижет круги, беззвучно в музыке разевая клюв… вот подлетела к дубу, а украсть-то нечего! Блестящая «лунная» одежда у следователя. «Опасный человек», – сказала Надя. – «Мне он не нравится». Я думаю… как он стоял на противоположной стороне и смотрел на них – они играли в теннис. И я испугался в первый раз, я его принял за убийцу. Не отвлекайся… на чем я застрял? Сорока-воровка, белая одежда (белая статуя… о ней не надо!). А на темной, на Надиной, были пятна крови. «Таким образом произошла подмена – по контрасту» Что это значит?

А то и значит, что он видел сестру и соврал. Нет, невозможно! Не буду разрабатывать эту версию, она тупиковая: у Андрея нет мотива. А у Нади?.. Нет, не буду, слишком страшно.

А почему, собственно, у Андрея нет мотива? (сердце забилось, словно бешеное, словно приоткрылся краешек истины). В шестнадцать лет он занимался любовью, когда умер отец, и дитя чуть не помешалось – вот откуда болезненность в отношениях брата и сестры. Между тем он прибыл тайком в пятницу вместо субботы… за Цирцеей, с которой познакомился 1 мая и которая превратила его в четвертого поросенка. И не ко мне она явилась за изумрудом, а приехала к Андрею… или он ее выследил. И покуда в мастерской бушевала «Гибель богов», он расправился с волшебницей, а сейчас шантажирует меня сестрой: ах, она погибнет. Никто не погибнет, потому что я никому ничего не скажу. Я потихоньку закончу расследование, чтобы все вспомнить.

По внутреннему жару, который точил меня и сжигал, я понял, что иду по верному пути, где каждая деталь находит свое место и время. Я не могу вспомнить из-за Нади: она – и никто другой! – мне близка и дорога… и как-то трагически, глубинно связана с братом. А только «его» версия объясняет главную загадку: почему исчез труп? Да потому что его в мастерской не было. После очной ставки – четвертая группа крови у доктора, узелок в детском дупле – он понял, что раскрыт, и объяснился с Надей (разговор из окна) – вот в чем объясняется перемена в ней, даже надлом; она страстно желала, чтоб я вспомнил; теперь – боится. Но и сейчас он мало чем рискует: нельзя вспомнить то, что не видел, убийство произошло не в моих пределах. Я раскрыл ход преступления логическим путем… и если Господь меня не оставит – так же найду могилу. Или вообще отстранюсь: Надю насчет Котова с собакой я предупредил, пусть брат защищается.

Я вздрогнул, услышав (потаенным эхом подсознания) стук судьбы в том же знаменитом месте – в сцене прощания Зигфрида с Брунгильдой. И пошел с бьющимся безумно сердцем, как в ту ночь, должно быть, как на смертный зов.

Отворил входную дверь – никого, конечно. Сумерки надвигались, но было еще светло. Всего-то полчаса миновало после ухода Нади, а мне казалось – годы. Я был на подъеме, безошибочно предчувствуя освобождение, когда воспрянут двадцать лет и богатым дворцом станет моя душа… а не убогим сарайчиком. Побольше смирения, сударь. Над «золотыми шарами», кустами и яблонями возвышалась замшелая крыша. Я пошел туда, едва преодолевая дикий какой-то страх. Ничем не оправданный: крышка откинулась, гроб пуст.

Да, доктор – достойный противник, натуральный садист. Не отвлекаться на мелочи! До чего я дошел перед арией Брунгильды с инфернальным стуком?… Если Господь меня не оставит – так же найду могилу.

В воображении услужливо возник холмик со свежими венками. Похороны. Чьи? Мамины? Отца? Не помню, всплыл лишь реальный обрывок без концов и начал. Прогнать ужасную картинку… не получается! Зачем я пришел к гробу? Предсмертная маска! Тебе же, идиоту, идет помощь свыше – и опять пойдем логическим путем. Последние похороны.

И почему-то вдруг понял я, что надо торопиться. Понятно, понятно – иначе он меня опередит! Да, но как я найду?.. Найдешь, коль вспомнил могилу.

Наверх подниматься не стал; под огненные громы вагнеровской «гибели» заскочил в спальню, взял сумку с вещдоками, в кармашек к золотым часикам изумруд сунул (предъявлю ему). Сбежал по ступенькам и, когда открыл калитку, услышал:

– Макс, куда ты?

Она стояла у моего крыльца.

– Надя, не забудь про Котова! Я скоро вернусь и расскажу только тебе, как обещал!

– Макс!..

– Я люблю тебя, я счастлив.

Электричку пришлось прождать почти час, зато такси у вокзала поймал с ходу. И кладбище еще не закрыто. Вошел в ворота. Надо вспомнить! Главное – не напрягаться, отдаться потаенному потоку подсознания, божьей помощи, снимающей плотные покровы забвения.

Легко сказать – не напрягаться! Я спешил по темнеющим аллейкам куда-то вглубь погоста, сворачивал, огибал, протискивался меж оградками с четким несомненным ощущением, что за мной следят, как тогда в полдневной Москве, в сумеречном лесу, в ночном саду… Пусть, я готов. Путь выбран верный (Вера, Надежда, Любовь). Я усмехнулся и вдруг увидел Авадону – Ангела смерти на невысокой каменной плите.

В догорающем алом огне тяжелые складки одежды, крылья над плечами, сейчас статуя качнет головою… Раздвигая темную зелень листвы, я подошел ближе и увидел лицо, и помертвел от ужаса, и услышал позади шорох. Обернулся. Справа из зарослей бузины вышел Федор Платонович с чем-то в руках… с кувалдой! Я не удивился – в последнем содроганье, в блистающем свете сознания ко мне вернулась память.

35

– Итак, вы признаете себя виновным в насильственной смерти Вертоградской.

– Признаю.

– Поподробнее обрисуйте мотив.

– Я убил Веру, когда она пыталась украсть у меня дорогой кулон.

– Напоминаю, что ваши показания записываются на магнитофон. Будьте откровенны.

– Я абсолютно откровенен.

– Ладно, перейдем к фактам.

– 3 июня я работал над скульптурой «Сладострастие»: Цирцея, превращающая мужчин в свиней.

– Вы выполняли заказ?

– Нет, для себя. Где-то в двенадцатом ко мне приехал Колпаков.

– Встреча была условлена?

– Да, накануне я закончил Ангела смерти на могилу его жены. В разгар беседы в мастерскую явилась Вера и завела речь о кулоне. По настоянию ювелира, я принес его из спальни, но не отдал ей, так как решил починить застежку. Около часу они уехали. Я продолжал работу.

– При свечах и при музыке?

– Идиотством я не страдал и всегда работал в тишине при естественном освещении.

– Почему никто из ваших друзей не отметил необычность обстановки 10 июня?

– Я редко кого допускал в мастерскую. А 27 апреля в свой мнимый день рождения Вера устроила мне сюрприз: привезла и зажгла ароматические свечи. Очевидно, тот душок и застрял у них в памяти.

– Значит, весь этот эстетский антураж…

– Именно антураж, вы уже поняли. Ну, сходил в сарай заточить долото, а когда поднялся в мастерскую, там была Вера.

– Если Колпаков посадил ее на последнюю перед перерывом электричку, она вернулась к вам через Темь.

– Стало быть, так. По времени сходится. Вера меня не сразу заметила, я же увидел в зеркале напротив входа, как она стащила со станка кулон и положила в сумочку. Тут разглядела меня и рассмеялась.

– Теперь прошу поподробнее.

– Ищете смягчающие обстоятельства? Их нет.

– Я знаю, что делаю. Драгоценность принадлежала ей. Из-за чего вы распалились?

– Не распалился. Я давно хотел ее уничтожить.

– Так разорвали бы связь!

– Разрывал, без толку. Федор Платонович, я во всем признался и не хочу рассусоливать.

– А я хочу.

– Потому что я – бывшая гордость Змеевки?

– Хотя бы поэтому. Очень важен мотив – можно скостить год-другой. К тому же есть основания оформить вам явку с повинной.

– Это как раз неважно.

– Не швыряйтесь жизнью. Вы суеверны?

– Н-нет.

– Я услышал от Колпакова любопытную вещь… то есть бабьи сказки, конечно, но для человека сдвинутого…

– Куда?

– В религиозную сферу, так сказать. Словом, он уверял, что она, извините, занималась колдовством.

– Ну, недаром же я лепил с нее Цирцею.

– И вы поверили в такую дремучую дичь?

– Леонардо да Винчи верил и Микеланджело, сами занимались черной магией.

– Но с развитием цивилизации мы, кажется, освободились…

– Это только кажется. От чего освободились-то? Вон от магии коммунизма никак не можем оторваться. И я не поверил, однако отвязаться не мог – факт. Стал читать «Христианский вестник», там есть кое-что на этот счет. И обратился за консультацией к священнику. Отца Владимира знаете?

– Ну как же. У нас живет в Теми. Старик, на удивление, здравый, умный. Что он сказал?

– Молиться, поститься, исповедаться, чтоб побороть искушение. Я пробовал – не помогает.

– Когда вы узнали о ее столь необычных действах?

– 9 мая. Она булавкой проколола фотографию трех товарищей.

– Господи, вот дребедень! Извините. Прокол есть, помню, но не на ваших изображениях.

– Я вошел в спальню, она склонилась над фотокарточкой с булавкой. Но не это меня задело, а лицо… черты заострились, какая-то нечеловеческая ненависть, садистская… Противно стало. Крикнул: «Ты что?» – дернул за руку, но она успела вонзить булавку. Метила, очевидно, в Сему – над его головой дырка.

– Ну и что? Ювелир жив-здоров.

– Неля погибла.

– Максим Николаевич, я буду настаивать на психической экспертизе. Подлечитесь, придете в норму…

– Да не стоит, я выздоровел. Но тогда, правда, взбесился, рванул кулон…

– И порвали застежку?

– Да. Хотел его в гипсе замуровать, в Цирцее. Чтоб от сороки-воровки отвязаться. Не вышло.

– Почему?

– Я чувствовал к ней сильное влечение.

– Как мужчина?

– Как мужчина. Вот тогда я и задумал преступление.

– Почему же не исполнили?

– Зачем было рисковать при Иване? К тому же надо было проконсультироваться.

– Но ведь Колпаков сумел ее бросить!

– С трудом, но он любил жену. Я же был тогда одинок. Отец Владимир подтвердил, что черная магия существует и очень опасна. Черт ее знает, в чем там механизм, но… может, и правда существует. Словом я решился, однако не предвидел последствий.

– То есть?

– Каково будет потом. Оказалось – невыносимо. Впрочем, оставим сопли. Итак, она увидела меня и засмеялась. Я сказал: «Дай починю и убирайся».

– Значит, вы не хотели ее убивать.

– Я был в сомнении. Взял пинцет, стал соединять звено и говорю: «Как ты здесь очутилась?» – «Опоздала на электричку в Каширу, сейчас перерыв». – «Почему в Каширу?» – «На киносъемки еду». – «Тебе дали роль?» – «Даст. Никуда он не денется». – «Кто?» – «Режиссер. Никто от меня никуда не денется». И опять засмеялась. Я, как всегда, ощутил желание неодолимое… подошел, накинул ей кулон на шею и им же задушил. Мгновенно, она и не пикнула.

– Вообще-то она играла с огнем.

– Может быть. У них – у «лунных», так сказать, созданий – тоже жизнь не сладкая.

– Дальше.

– Мы отразились в зеркале: ведьмочка с высунутым язычком, а за спиной, знаете, чудовище Франкенштейна. Я положил ее на пол. И тут раздался звонок во входную дверь. Набросил на труп покрывало, спустился. Соседская девочка. В белом, с теннисной ракеткой. Такая свежая, чистая. Я вдруг упал на колени и объяснился ей в любви.

– Зачем?

– Нервная реакция.

– Но зачем вы потом поддерживали в ней эту иллюзию?

– Не иллюзию – я жить без нее не мог. И не могу.

– Она-то вас дождется… из заключения. Или – не исключено – из психушки.

– Психушка не исключена. Тогда же, во время любовных восторгов, у меня возник план: как идеально, абсолютно бесследно избавиться от трупа.

– Да закопать в лесу ночью.

– Я ж не знал, что она ко мне тайком вернулась, думал, Сема в курсе. Он сообщил, что грузовик их фирмы выйдет из ремонта к 10-му – оставалась неделя. Я начал работать с бешеной энергией в кладовке, а чтоб никто ко мне не лез, спровоцировал домработницу на уход; Наде же сказал, что готовлю ей подарок.

– Ту самую «Надежду»?

– Ту самую. Съездил в Москву, еще ароматических свечей подкупил. И хотя терпеть не мог этой приторной вони…

– Вы их использовали…

– Ну да, запах разложения. С каждым днем он становился сильнее – лето, жара. И все сильнее проступали пятна на коже – черные, с зеленоватым отливом. Я закрепил труп в арматуре – пришлось ее раздеть, пышные одежды мешали – и она словно наблюдала, как я готовлю ей бетонный гроб. Мой собственный состав, прочный… до Страшного Суда… с металлическим крошевом.

– Как вы могли пойти на такую муку!

– Не сдаваться же! Притом я наконец встретил женщину, которая… ладно, никаких смягчающих соплей.

– Почему вы сразу не уничтожили первого, готового Ангела смерти?

– Чтобы предъявить его в любую минуту – вдруг Сема явится раньше. Ну и имел перед глазами образец: у ювелира потрясающая зрительная память, он лишнюю складку балахона заметил бы. Во вторник Авадонна был готов, до пятницы сохнул. В четверг я съездил в Каширу отправить ее письмо ко мне, в сумочке у нее нашел.

– Какого числа было написано письмо?

– 1 июня. Она Ивану правду сказала. Ну, нужно было создать химеру жизни: ее авторучкой я добавил две поперечных черточки – получилась семерка. И вдруг вспомнил про узелок с одеждой… избавиться!

– Что же вы раньше-то не спохватились?

– Покуда труп не был прочно замурован – не имело смысла суетиться. Ну, положил узелок в сумку – тут Надя пришла. Я заявил: пройтись надо по лугам-полям-лесам в одиночестве, замысел, мол, витает. Мы вышли на крыльцо – и я увидел следователя на улице под фонарем, вы смотрели в упор. Это ощущение насчет вас у меня и в беспамятстве осталось.

– Я Олю ждал.

– А я не знал, на воре шапка горит. Ну, сказал Наде, что хочу посмотреть, как она живет. А покуда кофе приготовит, место для «Надежды» в саду выберу. Столетний дуб. Залезть легко, дупло я из мастерской видел.

– Небезопасное место.

– Временное. Кто же знал, что через сутки мне голову проломят! Наступила пятница, до самой последней минуты я не был уверен, что рискну отдать Семе Авадону с трупом.

– У вас были веские причины колебаться.

– Еще какие – но бессознательно! Смертное ощущение гибели. Тем не менее я закутал статую в мешки, приготовил ящик.

– По логике вещей, до кладбища Колпаков нового Авадону не видел.

– Да уж, разумеется! Все бы обернулось по-другому. Я, конечно, собирался ехать с ним, да ногу растянул и отложил разрушение двойника до вечера. Ну, подарил Наде «Страсть», то есть «Надежду».

– Когда вы ее на самом деле закончили?

– В конце апреля, но парфюмерной фирмы «Чары» не оказалось наличных. Чтоб освободить станок, я отнес «Страсть» в кладовку. Фрагмент из нее – изгиб руки девы – и запечатлелся на фотографии трех поросят. Когда мы несли скульптуру, раздался первый телефонный звонок – это позвонил Иван и, услышав далекий девичий голос (10 июня – последний срок ее приезда в кемпинг), устремился к месту преступления. Туда же понесло пьяненького Семена.

– Перескажите ваш с ним разговор.

– «Это ты?» – «Да, Макс». – «Спасибо, дорогой, за Ангела. Со своей ренессанской усмешечкой ты посмел изменить лицо, да?» – «Я не изменял!» – «Из-за нее, между прочим, Неля погибла – и ведьмочка на могиле… Разнесу к чертовой матери и тебя прибью!» – «Я не изменял! Приезжай, поговорим». – «Ты – некрофил, посмел осквернить могилу!..» – «Статуя торжествует!» Я понял, что все кончено, и после смерти никуда от нее не деться. Интересно, что Наде я сказал правду: возникли проблемы с заказом. Ну, установил под дубом скульптуру и пошел якобы поработать над эскизом, новый замысел. Бросился в мастерскую: Авадона с лицом Нелиной посмертной маски – как договаривались, я сразу сверил. А напротив зеркала торжествует обнаженная Цирцея. Я зажег свечи, меня буквально преследовал запах разложения… метафизический, так сказать. Поставил «Гибель богов» на полную громкость. И разбил проклятое зеркало… потом Ангела и Цирцею. А затем и остальное: две статуи, два бюста и посмертные маски заодно. Вошел в раж. Нелина под руку не попалась, наверное, под станок упала, где ее Сема обнаружил.

– Так оно и было. С какой целью вы уничтожили свои работы?

– Покончил с этим делом.

– Н-да, нелегко, должно быть, день за днем возводить вокруг трупа бетонный гроб.

– Ну, слегка сдвинулся – казалось, будто со всех сторон на меня убитая глядит. Я все прислушивался, ожидая Семена – и вот стук в дверь… в том само месте, Брунгильда запела. Отпираю – Иван. Мы уставились друг на друга, вдруг он говорит: «Где она?» – «Кто?» – «Вера». – «Ее нет». – «Куда ты ее дел?» Я был настолько не в себе, померещилось, что он в курсе. Беспрепятственно в дом впустил, и он сразу устремился в мастерскую, оттуда свет на лестницу падал. Я за ним. «Что здесь произошло?» – «Погребение». Он метнулся в кладовку, потом к окнам – и я туда же, говорю (кричу – Вагнер гремит): «Ее тут нету!» Отодвигаю портьеру, он, наверное, подумал: она там прячется. Эту нашу возню заметила Надя из сада. Иван опять: «Где ты ее прячешь?» Я засмеялся с облегчением, дошло: он же ничего не знает! – «Где?» – «На кладбище». – «Что с тобой, черт возьми?» – «Ничего особенного, у тебя лечиться не стану». Он поглядел внимательно, профессионально, так сказать, на меня, на останки статуй на полу. «Чем занимался, Макс?» – «Гробом. Роскошный гроб, художественный, я б сам от такого не отказался». – «Что за бред? Что между вами произошло?» – «Не догадываешься?»

– Зачем вы так раскрывались? В состоянии аффекта?

– Да нет, ко мне уже вернулось хладнокровие.

– То есть вы спровоцировали Золотцева на покушение?

– Это истинная правда, Федор Платонович: подчеркиваю, чтоб его не засудили. Я внезапно понял, что не выдержу.

– Чего не выдержите?

– Убийство не по плечу. Он начал догадываться и прошептал: «Тебя надо истребить!» (Словечко-то во мне застряло, и в беспамятстве потом твердил…) Вот тут я его и спровоцировал – сознательно: «Попробуй! Слабо? Да разве ты мужчина, девственник ты наш!» Он на меня пошел, но все чувствовалось: до конца не дойдет. Равный себе враг – я сам, чудовище ренессанса, профессор прав. И не кого-то я там берег, вспомнить не мог – себя, любимого! В общем, я его пырнул заточенным долотом, кажется, в левую руку, рукав порвал, проступила кровь. «Будет тебе гроб с музыкой, обещаю!» – завопил он и поднял с пола кувалду. Ну, я провалился в темь. В ту самую Темь, где Успенская церковь.