Текст книги "Сердце статуи"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

28

После его ухода я вышел в сад, постоял у изгороди. Тихо и пусто, лишь «звезда с звездою говорит» в высоком августовском небе. Вон Млечный Путь… а вон и обе Медведицы. Голубое оконце еще не засветилось. Может, уже спит?.. Нет, на веранде с братом – два силуэта сквозь полупрозрачный тюль. Я был почти счастлив. Ладно, дождусь двенадцати.

Подошел к крыльцу, сел на ступеньку. Отсюда не видно девы с юношей, от которых мне так больно и страшно… Как я сказал Андрею после больницы: «И «творение» свое не узнаю». – «Мне оно мешает», – заявил он, я посоветовал: «А вы его разбейте. Позволяю как автор». – «Ну, я – не вандал».

Незначительный, слегка пижонский диалог, в котором внезапно обнажилась бездна драматизма. И «творение» как будто узнаю, и разбить мне его вдребезги хочется… и чем, собственно, оно мешает брату? И мне мешает, ненавижу эти холодные языческие статуи. По психоанализу, моя работа из символа моря, пронзенного солнцем, превратилась в скользкие гнилые водоросли. Зато любовь – в горящую лампаду. Я вздрогнул от радости и страха. Черт с ним, с творчеством! Я в силах подойти к этому хладнокровно и проверить: а вдруг вспомню?.. Себя двадцатилетнего, когда в отчаянии уничтожил «Любовь». Вот он, рубеж забвения – заработал по черепу – и все повторилось.

Повторю дословно, так сказать. Какая-то сила извне мною распоряжалась, заставила перемахнуть через изгородь и прокрасться к их сараю (кстати, не осматривал… да что сейчас увидишь впотьмах!). Однако с помощью спичек кувалду нашел.

А когда к дубу возвращался, услышал с веранды голоса, брат говорил: «На темной одежде была кровь, так и произошла подмена – по контрасту». – «Молчи! Мы же договорились!»– ответила Надя.

Я встал как вкопанный. Что значит «подмена по контрасту»? Темную одежду подменили чистой, белой… лунной, серебристой… Не сходи с ума! Не все же сосредоточены на одном, как ты… Ну, а дальше? Замолчали. «Дальнейшее – молчанье». Ладно, у меня свое дело, срочное.

Быстро подошел, боясь передумать, взмахнул и опустил, вложив всю силу, испытав секундную дрожь восторга… потом принялся разбивать методично. Осколки, арматура, пустота… И я замер опустошенный, ничего не вспомнив, ничего! Услышал голос, обернулся.

– Что ты наделал, Макс?

Они стояли, держась за руки, обособленно от меня, даже враждебно – на миг подумалось.

– Надя! – я засмеялся. – Неудачный эксперимент, прости.

– Эксперимент?

– Понадеялся, что вспомню. Ведь это уже было.

– Когда?

– Давно, тебя еще на свете не было. Одна девушка… она исчезла из моей жизни напрочь…

– Умерла?

– Да нет, жива, слава Богу. Она меня бросила, а ее будущий муж избил.

– Тебя?

– Меня, дорогая. И я в отместку устроил такой вот погромчик – уничтожил статую «Любовь».

– Надя, ты его бросила? – соизволил открыть рот Андрей.

– Нет, Андрюша, – ответила она со сдержанной силой; что-то изменилось в ней; прикоснулась к искореженной арматуре, погладила уцелевшую руку девы, сиявшую белоснежным изгибом в свете веранды. Мучительное ощущение, мистическое, шевельнулось в моей душе. Все напрасно.

– Все напрасно, – повторил я вслух. – Не с погрома я потерял память.

Они глядели непонимающе.

– Я же забыл, как вообще стал скульптором. Наверное, тогда серьезную травму получил, – я швырнул кувалду оземь. – Эксперимент провалился.

– А, глаза мозолить не будет.

– Андрюша, помолчи! – она провела ладонью по лицу, как бы стирая что-то. – Макс, ты захотел вспомнить свою первую любовь и уничтожил «Надежду»?

– Прошу прощения, я хотел проверить. Как еще из больницы вернулся… и потом, когда смотрел, как сорока-воровка клюет узелок…

– О чем ты? – Надя переглянулась с братом.

– Образно говоря, казалось мне, будто тут, в этом пространстве душа Веры, будто она требует…

– Не доводите ее своим бредом…

– Андрей!

– Тебе будет плохо, – предупредил он сдержанно. – Пошли домой.

Она вдруг заплакала, а я его опередил, подошел к ней и встал на колени.

– Надя, я тебя люблю, я вспомнил.

– Не может быть! – заявил Андрей изумленно.

– Я только это помню, больше ничего, – я говорил, обращаясь к ней, нежно и осторожно, словно боясь потерять; и он уступил, ушел… нет, вернулся, поднял кувалду, отнес в сарай и скрылся в доме (я наблюдал бездумно, другим был захвачен). Мы стояли слитно под дубом; я – прижавшись к ней лицом, к белым теннисным шортам: она – положив руки мне на плечи. И я вдруг почувствовал ее как женщину, ужасно обрадовался, поцеловал одну руку, другую, спросил:

– Как тогда, да?

– Как тогда, дорогой, – ответила она как-то «по-взрослому»; меня прорвало – горячо, бессвязно:

– Я знал, что в этом главная загадка… ну, как я тогда внезапно объяснился с тобой…

– Ты ее разгадал?

– Не то чтобы… Но сегодня, когда ты ушла, обидевшись за «дупло», понял точно: я не притворялся и тебя не обманывал.

– Нет, конечно.

Она тоже присела передо мной на колени – ожившая аллегория «девы с юношей». Правда, юность свою я давно растерял, но груз прошлого не тяготил в беспамятстве. Мне двадцать лет, я полюбил впервые, и никого, кроме Нади, у меня не было.

– Ты был у нее? – спросила она, возвратив меня на землю, в ночной сад с белыми обломками.

– У кого?

– Ну, она тебе сказала, что ты когда-то разбил?..

– Не она, бывший сосед. Но я, действительно, у нее был. В незнакомом месте нашел незнакомый дом… Мне даже страшно стало. Зато понял, за что роковой рубеж – двадцать лет: я, наверняка, тогда сотрясение заработал – и вот как откликнулось.

– И что теперь будет?

– В каком смысле?

– Ты вернешься к ней?

– Да что ты, девочка! Там муж, дети… Нужен я ей, как прошлогодний снег.

– Как ее звать?

– Люба. У меня никого нет, кроме тебя… и как будто не было.

– Конечно, не было, раз ты не помнишь, – она помолчала. – И не вспомнишь.

Странно это было сказано. Нет, следствие не кончено и покуда не кончится, не будет мне покоя. Мы разом поднялись с колен, глядя в глаза друг другу. Что такое «подмена по контрасту»? однако об этом я побоялся спросить и заговорил о другом:

– Как я мог Веру при тебе пригласить… Может, ты уже вышла, из сада услышала?

– Нет, я стояла у двери.

– Как я разговаривал? Каким тоном?

– Нервным.

– А тебе как-то объяснил после?

– Ты сказал: «Возникли проблемы с одним заказом».

– Но ведь ты не поверила?

– Какое это теперь имеет значение? – ответила она жестко. – Она умерла, и все кончено.

– Надя!

– Ну, ее позвал, ее… я поняла, что ты говорил с женщиной.

– И не обиделась?

– Это теперь неважно.

– Надя, – сказал я шепотом, – я должен найти убийцу, но никто об этом не узнает.

– Никто? Поклянись.

– Клянусь.

– А я?

– Только ты.

– Макс, а что ты помнишь в двадцать лет? Любу?

– Совсем не помню. И Ивана, хотя мы с ним дружили.

– Какого Ивана?

– Невропатолога. Интересно ты спросила. Наступала весна 74-го, капель в окнах и такая одуряющая свежесть и солнечные вспышки, когда мы рамы выставляли. Я показывал маме ее портрет, только закончил. Я к зачету портрет написал и пейзаж… – я запнулся, какая-то неясная тревога вступила в душу. – Где все это – в кладовке?.. Надо бы поискать. А вот Святослав Михайлович, профессор мой, говорит, что на зачете увидел и оценил мои лепные работы. Почему же я их не помню?

– Какие работы?

– «Прелестная пастушка» и голова Сократа. Вот загадка так загадка! Если я получил тогда удар по черепу…

– Ты и сейчас получил, – перебила она. – А Цирцею убили… и разбили.

– Надя, продолжай!

– Живую женщину и ее изображение уничтожили при тебе.

– Я же был в беспросветной коме!

– Необязательно с первого удара. Тебя сокрушили, ты не мог встать… и нога, не забудь. Он при тебе уничтожил статуи, чтоб ты, беспомощный, видел. А потом добил.

– Может, и не он добил, – добавил я интуитивно, во внезапном прозрении. – А другой. Понимаешь? Вот что их повязало одной веревочкой. Ничего, я до них доберусь.

– Макс, ты только что поклялся.

– Никому ни слова, честно. Ну, что ты, душа моя? Чего ты боишься? Никто не рискнет – хотя бы из-за Котова – напасть на меня, подписать себе приговор. Они на крючке.

– Я и его боюсь. Макс, ты на мне женишься?

– Неужели ты хочешь? Муж я очень незавидный, больной, старый.

– Ты молодой и красивый, – возразила она с женственным упрямством.

– Хорошо, делаю тебе официальное предложение.

– Все, я твоя жена.

– Нет, как только найду его и истреблю.

– Тебя арестуют! Ты же поклялся…

– Черт с ним, я смолчу. Гордость и любострастие – вот из-за чего меня к причастию не допустили.

– Ты говорил.

– Когда?

– Перед… да, 9 июня. Ну, вот когда ты захотел посмотреть, как я живу. Мы ко мне в мансарду поднялись, и ты сказал: «После встречи с тобой я избавился от двух главных пороков – гордости и любострастия».

– Но ведь… иль я не так понял?.. мы принадлежали друг другу.

– Да, это случилось уже 3 июня. Но ты говорил, что это не похоть, а любовь.

– А ты?

– Я была счастлива.

– Девочка ты моя. Пойдем ко мне?

– Нет, Макс, прости.

– Да, я должен еще заслужить твою…

– Да ну. Мне нужно к Андрею.

– А что с ним?

– Ну, переживает.

– Надя, я нечаянно услышал с вашей веранды. Что такое «произошла подмена по контрасту»?

– Ах, это из моего детства, не надо об этом. Ты на меня не обижаешься?

– За что, радость моя?

– За то, что я ухожу.

– Делай все, что тебе хочется.

Мы стояли, обнявшись и никак не могли разъединиться. Наступила любовь. Наконец она пошла, я спросил вдогонку (не смог унять зуд сыщика):

– Надя, тогда в июне она не могла прятаться в моем доме?

– Господи, зачем? – Надя остановилась.

– Где-то она скрывалась неделю.

– Только не у тебя. Я почти каждый день прибиралась, пыль во всех закоулках стирала. Ты свою домработницу вконец избаловал.

– Из-за чего мы с ней поссорились?

– Да ведь она не делала ничего! Как ты ей раньше не отказал. – Надя подбежала ко мне, обняла за шею, я стал счастлив. – Я приду к тебе ночью, хочешь?

Я вдруг испугался.

– Больше всего на свете хочу, но я болен, боюсь…

– Просто так приду.

– Нет, любимая. Ты придешь, обязательно, когда я смогу стать для тебя настоящим мужем.

29

Жизнь просветлела – я жаждал света. И когда проходил через холл (переплеты сияли), опять вспомнились «Бесы». Если Бога нет, то какой же я после того скульптор? Какой я человек? И подумалось нечаянно: он предчувствовал, а мы с бесами живем. Это не теперешняя мысль, нет, я же ничего не знаю об этом мире, мне нельзя, доктор запретил, да и я сам отстранился… Однако читал про бритву «Жилетт» и видел голого монстра по телевизору и много несчастных видел, нищих… ну, ежели буханка стоит девятьсот рублей! Однако «Всех Скорбящих Радости» обрели. И может, одна плита на полу, которую прихожане попирают, – будет моя, за пятьдесят тыщ. «Поставь себя ниже всех». Должно быть, с этой мыслью – мы с бесами живем – я к отцу Владимиру и ходил на исповедь.

Я с нежностью взял в руки защитного цвета томик с коричневыми буковками. Я тебя знаю и помню, спасибо.

Потом наверх поднялся, свет включил, пахнуло, уже слабо, восточной вонью. И как я мог в таком чаду чего-то сам творить? Все окна настежь распахнул и закрывать не буду, очищу дом. Мы с Надей потом мусор вынесем, и никогда больше я к глине не прикоснусь. А что делать буду? Побираться.

Ну, это все химеры. Чтоб по-настоящему очиститься, надо прежде убийцу… нет, нет, батюшка предостерегал… хотя бы назвать. Хотя бы про себя. Ведь если кто из Голицыных замешан (даже брат) – я могила.

Вот она… дверца в небытие, как-то странно выговорилось. Откуда такой оборот?.. Вот откуда: фотография, мы сидели втроем, а за нами в глубине фрагмент статуи, канувшей в небытие… Цирцеи. Конечно, Цирцеи, которая мне снится по ночам, вспомни лицо с зелеными пятнами, зеленые глаза, подружкину фотокарточку… вот откуда чувство, что я видел ее уже после покушения. Видел во сне, и наяву статуя торжествует.

Да ведь она уничтожена, и «оригинал» убит… какое уж тут торжество! Вдруг внизу ожил телефон. Я сбежал по лестнице и какое-т время смотрел на аппарат, как на гремучую змею. Взял трубку.

– Господин Любезнов? – пророкотал далекий тяжелый бас. – Извините, что так поздно, никак не мог дозвониться. Альберт вас беспокоит.

– Какой Альберт?

– Тот самый. Завтра будем забирать.

– Кого? – выдохнул я.

– Вы деньги получили?

– Деньги?

– От парфюмерной фирмы «Чары» из Санкт-Петербурга.

– На почте денег нет.

– Ну, это не наша вина, ждите. А мы завтра присылаем грузовик.

– У меня ничего нету!

– 10 июня на меня напал маньяк, чуть не убил и уничтожил все мои готовые вещи.

– Максим Николаевич, – зарокотал бас после паузы, – вы, часом, не…

– Нет, не пьян, а болен. Заработал амнезию, ничего не помню. Но вы не волнуйтесь насчет денег…

– Это пусть шеф волнуется, это его идея. Вот вернется из Японии…

– Что я для вас делал?

– Скульптурную группу «Страсть».

– А не «Сладострастие»?

– Один черт.

– Можете описать?

– Я не видел… и вообще не разбираюсь. Шеф к вам выезжал весной.

– Работа была уже готова?

– Практически да. Он остался доволен, но у нас возникли трудности с наличностью. Вы согласились подождать.

– Дождался!

– Новую слепите, экая проблема! Шеф приезжает через неделю – и договоритесь.

– Для чего предназначалась скульптура?

– Для красоты. В кабинет шефа, к нему ведь иностранцы приходят, и дамы… Слушайте, вы серьезно ничего не помните?

– С 74-го года – ничего.

– Вот счастливец! – бас прогрохотал хохотом и отключился. «страсть». Аллегория «Сладострастие» (то есть Цирцея). Не одна ли и та же вещь?.. Ах да, скульптурная группа, а волшебница, кажется, одинока. А не копошились ли поросята у маленьких обнаженных ножек? Вот тебе и «группа», наш тройной хоровод.

Я опять взбежал наверх, в сладковатое запустенье, мое лицо мелькнуло в зеркальных трещинах. Я как-то вдруг забыл, зачем пришел, и долго стоял, вглядываясь. Зеркало очень старое, мутное, уже тронутое зелеными пятнами… почему зеленые? Светло-коричневые. Это из сна. Она пришла за изумрудом, и я увидел убийство… ну да, я лежал вон там, где лужица крови… подошел и лег на секунду в каменное крошево – точно, сцена отразилась в зеркале. Надя права, все произошло на моих глазах, иначе уничтожение скульптур теряет смысл.

Беснования вандала прерываются появлением Веры. Удар кувалды. Она падает на меня, я теряю сознание, убийца принимает нас обоих за мертвых. Нет, сначала он ее раздел… нет, все было не так! А что если она сама разделась – для позирования? Ведь Цирцею я лепил обнаженную!

«Сладострастие» для парфюмерной фирмы «Чары».

Погоди, погоди… в этом что-то есть. «Я лепил», – сказал я вслух, дрожь прошла по телу, руки непроизвольно вытянулись вперед, кончики пальцев ощутили знакомое полузабытое жжение, мягкость и сопротивление грубого и податливого одновременно материала. Впервые после больницы ощутилось томление по труду.

Я уже не сомневался, что взял верный след: два кардинальных, по психоанализу, изменения в психике – творчество и секс. В каком-то высшем (или низшем) смысле работа скульптора и есть воплощение эротики, созидательных сил человека в определенной ипостаси – телесной красоте (или уродстве – 20 век – вторая сторона медали). Я этим жил – не забывай! – и этим моя прежняя жизнь окончилась: разрушением идеала, кто-то разнес ее вдребезги.

Что эти туманные мысли дают в практическом смысле? «Я не изменял!», «Приезжай, поговорим», «Статуя торжествует!» «Возникли проблемы с одним заказом», – объяснил я Наде. Соврал, ладно. Но почему? Почему я не мог послать ту, другую, куда подальше?.. Был в сомнении, даже в смятении, по свидетельству отца Владимира, и желал, но не мог избавиться от ведьмочки, от Цирцеи.

«Я не изменял». Допустим, в свой визит 3 июня она отметила изменение в облике алебастровой волшебницы… другое лицо. В еженощном своем сновидении я чувствую, как видоизменяется лик идола, одни черты накладываются на другие – вот почему я не сразу признал ее на фотографии, а уж когда признал – содрогнулся.

Она отмечает, но девица такого пошиба (какого – это тоже загадка!) вряд ли стала бы сокрушаться по столь ничтожному поводу; ну, не ее черты запечатлены, ну, и плевать. Ее звонок ко мне 10 июня, ее претензии – лишь предлог – приехать и забрать изумруд как плату, компенсацию за причиненный якобы ущерб. Я, проклятый поросенок, не могу устоять – «Статуя торжествует!» – удаляю Надежду, зажигаю свечи и Вагнера. Эстетские поминки, пышное погребение прошлой жизни.

Но было два звонка. Некто, второй поросенок, с «медового месяца» опускается на грешную землю. Сквозь треск и шорох он слышит женский голос, делает неверные выводы и опережает Цирцею.

Надя видела нас с ним в окнах мастерской: до поры до времени он себя не выдает (например, решил, что она где-то в доме), иначе мы сразу сцепились бы. Входной звонок или тот же знаменитый стук сквозь голос Брунгильды. Ко мне натурщица, я должен часок поработать. Не буду мешать (допустим, угощусь на кухне коньяком). Я открываю Вере дверь, мы поднимаемся в мастерскую, она раздевается. Возникает он и застает меня врасплох… или я, в качестве «чудовища ренессанса», провоцирую его на удар. Тут бы преступнику и скрыться, но он замечает вдруг, что я – мужик двужильный – жив. В болезненном исступленье крушит все вокруг (не трогая, между прочим, посмертную маску Ангелины), «добивает» меня… Однако должен быть крепко замешан и третий поросенок, иначе товарищи не покрывали б друг друга так упорно и уверенно.

Впрочем, откуда мне знать, какие между ними прошлые счеты имеются? Почему я раздружился с доктором двадцать лет назад?.. Нет, Вера не могла провести в кемпинге неделю, чтоб ее никто не заметил. А если днями она болталась в киноэкспедиции, а у доктора только ночевала? Да почему подпольно? (там кстати, режиссер утонул… не «кстати», это к делу не относится). Не из-за меня подпольно, у меня уже была Надя – это чувствую безошибочно. Ладно, оставим мои чувства, а вот товарищи… Иван Петрович скрыл, что подвозил Цирцею в Москву, а Сема – про посмертную маску жены. Следователь уверен (я тоже), что замешаны оба, но в разной степени.

Я нервно закурил, подошел к окну, облокотился о подоконник. Голубое шелковое оконце темно, а веранда светится, озаряя мощное подножие дуба и белые осколки. Андрей приехал тогда неожиданно с улицы Сергия Радонежского, что рядом со «Скорбным путем»… о них не надо! Захотелось послать все к черту, забрать ее и уехать… куда? Куда ты денешься? Здесь твой дом (гроб и дворец), твоя судьба, твоя Надежда… Надо всего лишь найти мертвую и освободиться от нее.

Андрей видел Веру в четверть одиннадцатого, а через полчаса Надя нашла меня, времени в обрез. Но она была сосредоточена на моей мнимой смерти и так напугана, что ничего вокруг не видела, кроме «статуи». Между тем в ночи под звуки «Гибели богов» бесы кружились… Например, кто-то прячется в кладовке, пережидает на кухне, в спальне, в сарае с трупом, завернутым в простыню… некрофил! Потом проникает на участок Голицыных, чтобы на время избавиться от мертвой; вещи же прячет отдельно с целью затруднить опознание трупа. Да, но в таком необычном месте… Господи! – меня вдруг осенило, – я даже засмеялся от облегчения. Ведь очевидно: подвести брата с сестрой под монастырь или мне, в случае чего, подсунуть. Вот почему узелок не тронули за два месяца.

Всей душой я чувствовал, что иду по верному следу, мне словно самому померещилось это копошенье во тьме, в крови… Он должен был умыться (да в ванной!) и переодеться. В мою, надо думать, одежду; не запасную ж он с собой взял. Сема… да, ювелир как-то многозначительно, подчеркнуто говорил об одинаковых адидасовских костюмах. Это серьезная зацепка, очень серьезная. Завтра же Семена возьму в оборот.

Вот так, постепенно и жутковато, картина вырисовывается. Но догадки и домыслы пока что не приоткрывают тайны бесследного исчезновения, в которой последний, посмертный ужас и возмездие… Я, как лунатик, пошел на выход, остановился… зачем я приходил? Ах да, студенческий зачет.

Но по дороге в кладовку опять остановился и принялся шарить в пыльных обломках. В основном крошево и мелкие куски, бесформенные, но попадались и побольше: уцелевшая стопа, незрячий глаз, часть руки (не тот изгиб!), улыбка… или не улыбка?.. в общем, крупные женские губы, уголки прелестно и как-то жестоко загибаются вверх. Ее губы, Цирцеи. Я уронил кусок алебастра, поднял другой: странное существо с безобразным личиком и рожками на темечке. Очень похожее я из пластилина вылепил, ну да, как из больницы вернулся. Господи, да это же поросенок! Не рожки, а ушки, не личико, а морда с пятачком… Ну вот, тайна и раскрылась: он разнес Цирцею со свиньями, которую парфюмерный шеф больше не увидит. Никто не увидит – и слава Богу.

Я отворил кладовку (значит, «Цирцея» тут пряталась полускрытой загадочной статуей), подошел к антресолям. Много старых набросков, есть и законченные вещи. Я перебирал и узнавал… мой детский двор, вон бабушкино лицо в окне, сейчас позовет: «Максимка!». Мама сидит в кресле в длинном пестром платье. Похожа, честное слово! Понятно, рисунок несовершенен, юная рука, но все равно нехорошо, бессердечно – родные лица в кладовке. Однако поправимо: завтра же выберу место, я теперь буду с близкими жить, сверхчеловеком уже пожил… так, что чуть не убили.

У меня еще был пейзаж на зачет… нет, не детский двор, я помню. Вот! Ранняя весна, в радужном парном воздухе разлито радостное томление, ожидание и предчувствие праздника. Грязная дорога в колеях: через проселок, через путаницу мокрых веток и веточек угадываются в туманце силуэты покосившихся кое-где крестов, над ними обшарпанные купола – как раз без крестов. Своеобразный ракурс, непривычный, но я сразу узнал наш Успенский храм.