Текст книги "Сердце статуи"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

10

Москву-то я помню, знаю, а этот район нет… Бело-голубые башни, простор и ветер, такой горячий сквознячок, а вдруг обдаст ознобом. Поймал себя на жесте – ловлю такси – привычный, наверное, жест. Содрали тысячи и привезли в центр, в родное училище – ну, тут все знакомо.

Отнеслись ко мне аж с почтением (правда, я известен, говорят, и в иностранных галереях выставлен, а в Змеевке одна «Надежда» осталась). Разыскали руководителя мастерской – я очень просил – крупный старец, мне под стать, с сизой головой. Он целоваться полез, а я его не помню, хоть убей! «Ты моя гордость, – говорит, – лучший ученик. Тебе удалось соединить, – говорит, – античную пластичность, средневековую мистику в постмодернистской манере». А я ему: «Это неважно, – говорю (аж брови у старика вздыбились). – Я заболел и, чтоб тонус восстановить, должен свою жизнь вспомнить». Ну, вкратце объяснил: убили, мол, разбили… чем жить?

– Святослав Михайлович, как я к вам в ученики попал, помните?

– Ну как же, дорогой! Ты учился по классу живописи. У тебя был обязательный зачет по скульптуре: выполнил голову Сократа и «Прелестную пастушку». Я сразу отметил врожденные способности. Ты ко мне и перешел.

– А не связан был этот переход с какой-то трагедией в моей жизни?

– Ни о чем таком не слыхал. Ты, Максим, всегда напоминал мне по темпераменту титанов ренессанса: гордость, широта натуры, полнота жизни, страстность, даже, извини, жестокость.

– Жестокость?

– Я неточно выразился… просто в свое время меня поразило, с каким хладнокровием ты сделал посмертную маску матери. Но это хладнокровие – видимость, конечно.

– Моей матери? Она умерла, когда мне было двадцать?

– По-моему позже… ну да, ты у меня уже два года учился.

– В моем доме нет масок, значит, их тоже уничтожили.

– Зависть ты возбуждал, да… но был так отъединен, с коллегами не водился, насколько мне известно. И из какой преисподней возник тот вандал, не представляю! Кстати, маски я помню – матери и отца – они висели в северном простенке между окнами.

– Вы бывали у меня в мастерской?

– Неоднократно. Кажется, ты был ко мне привязан, Максим… насколько вообще способен к кому-то привязаться.

– А что, я такой, значит, сверхчеловек был?

– Вольный ветер.

– А когда умер мой отец?

– Примерно пять лет назад. Ты удачлив. Официально не так чтобы признан, но это тебе не вредило, напротив. Полупризнан, так лучше сказать – казенные заказы были. Зато за границей… Словом, ты купил дом в Змеевке и совсем уединился.

– Пять лет назад… – пробормотал я. – Все не то, не то. Святослав Михайлович, я потерял память с двадцатилетнего возраста. Ну почему именно этот рубеж?

– Могу только повторить: в двадцать лет ты стал моим учеником. И очень скоро – мастером. Знаешь, Максим, Бог с ней, с памятью, я не помню, что со мной позавчера было. Главное: сохранил ли ты навык ремесла.

Мне вспомнилось существо с крыльями и рожками в моих руках.

– Сохранил… как память плоти, материи.

– Ну и слава Богу!

– Но я не могу! Я испытываю абсолютное отвращение к работе.

– Значит, удар настиг тебя в процессе творчества. Это последствия травмы, это пройдет, дай время.

– А страх?

– Максим, то, что ты рассказал, чудовищно. Я б тоже перепугался.

Так я ему еще не все рассказал, про гроб не рассказал.

– Неужто я такой трус?

– Ни в малейшей степени. Ты – настоящий мужчина.

– Если я снимал посмертные маски с самых близких, с родных… почему я теперь так боюсь смерти, разложения, зеленых пятен на трупе?

– Погоди! Ведь ты выжил.

– Женщина убита прямо на мне… то есть кровь ее на меня пролилась, когда я был оглушен, но не смешалась с моей кровью.

– Господи, помилуй! – старик вдруг перекрестился, вот диво дивное! – Понятно, чего ты так боишься. Ты был без сознания, но плоть твоя ощущала другую плоть, другую кровь.

– Да, да, это так!

– Может, ты плюнешь на все это, отстранишься и положишь все силы на новый замысел?

– Не могу, Святослав Михайлович, ни за что!

– Тогда у тебя один выход, Максим: найти убийцу.

– Вы правы.

– Найдешь! Чем ты всегда брал – редкостной, бьющей через край энергией.

– Этот фонтан иссяк.

– Забьет! Это от Бога, Максим.

– Если б я в этом мог быть уверен.

– Я, конечно, старая калоша, но на что-нибудь еще сгожусь. Всегда – запомни, Максим, всегда! – ты можешь прийти ко мне.

Я куда-то шел и шел, ничего вокруг не замечая, а пришел в свой детский двор. Четырехугольное, мрачноватое из-за высоких стен пространство, асфальт. Мальчики гоняли мяч, сейчас бабушка позовет: «Максимка, ужинать!» Никто не позвал. Я зачем-то поднялся на третий этаж, позвонил. Женщина открыла, немолодая, незнакомая.

– Вы к кому?

– Простите, я здесь родился и жил… Вот приехал и как-то потянуло…

– Так что вам надо?

– Видите ли, я болен…

Дверь тотчас захлопнулась. Действительно, глупо: что мне надо?

Отворилась.

– Ну?

– Я не бродяга, не бойтесь. Вот удостоверение.

Женщина взглянула на раскрытую корочку.

– А, так вы Любезновы! Мы после вас сюда въехали. На удостоверении вы похожи…

– Усы и бороду сбрил. Можно мне войти на минутку?

– Да, пожалуйста!

Она что-то продолжала говорить, я не слышал. Заглянул в комнату родителей, вошел в свою… Ну, обстановка другая, конечно, а окно то же: упирается в глухую красно-кирпичную стену соседнего дома. Бессолнечное окно, но детство и юность светились для меня сквозь многолетнюю плотную тьму, которая разорвалась на миг подземным толчком и грохотом… Нет, просто Камаз во двор въехал, нет, никаких отрицательных эмоций, даже печаль – бабушка, мама, отец – «моя светла».

Я прислушался.

– …он все помнит.

– Кто?

– Да сосед же, Тихон Матвеевич. Как вас по телевизору показывали, хвастался.

– И я его помню!

– Конечно, – женщина взглянула удивленно. – Столько лет бок о бок.

– Еще раз прошу прощения.

– Не за что. Приходите, когда вам надо.

– Я веду себя несколько эксцентрично, но…

– Но вы же художник! – подхватила милая дама. – Человек не от мира сего.

Это точно. Как кувалдой меня огрели, так я словно с луны свалился.

А дядю Тишу я с ходу узнал – человек из позапрошлой жизни. Мы расцеловались, и он упрекнул:

– Что ж ты, Макс, совсем потерялся!

– Потерялся, дядя Тиша, правда. Больше не буду.

Мы рассмеялись. Моя привычная детская скороговорка на все взрослые приставания: больше не буду.

Ну, он мигом стол собрал на кухне, поллитровку вынул из холодильника, в графинчик перелил (все помню – и графинчик помню!). А я объяснил – во второй раз уж сегодня: черепно-мозговая травма, память потерял, хочу, мол, здоровье восстановить. Дядя Тиша все это воспринял как самую обыкновенную вещь, за что я ему так благодарен был.

– Это контузия, у ребят на фронте случалось. Отойдешь, Бог даст. Будь здоров!

– Вы тоже, дядя Тиша.

– Полину в прошлом году похоронили.

– Тетя Поля умерла?

– Умерла, царство ей небесное.

Помянули.

– А ты все один, Макс?

– Один.

– Неужто Любовь свою не можешь забыть?

– Какую любовь?

– Ты, правда, ничего не помнишь?

– После двадцати лет ничего. Какую любовь?

– Любу, вы пожениться собирались… Да что я буровлю! – перебил старик сам себя. – Этих Любовей у тебя перебывало…

– Когда это случилось?

– Давно. Ты как лепить начал… вот статую с нее лепил. Так и называлась «Любовь».

– Она умерла?

– Да ну. За другого вышла, тут недалеко живут. Я почему запомнил? Ты статую разбил, грохоту на весь дом было.

– Значит, она меня из-за другого бросила?

– Значит, так. Или ты ей изменил… дело молодое, темное.

Дело, правда, темное… а с виду такое банальное, простое. Девушка вышла за другого, я обиделся, никто не умер, кроме статуи. Каким же эхом отозвалось все это через десятилетия?

– Кто ж тебя травмировал-то?

– Не помню, дядя Тиша. Ничего не помню.

11

Смутное чувство подсказывало мне: ничего не предпринимать, сидеть тихо и ждать, пока само собой не вспомнится. Но ведь сказано: пятьдесят на пятьдесят. А если не вспомнится?.. И все подталкивают к действию, вон Надя боится: он придет тебя добить. Это хорошо, я был бы рад – лицом к лицу – и померяться силами. Я бы предпочел уничтожить убийцу, ничего не вспоминая, выговорилась странная вещь. Отсюда логический вывод: я его спровоцировал на убийство. Может быть.

Приподнялся взять сигареты, увидел свои отражения в нескольких зеркалах: губы красные-красные, а лицо больничное, бледное… и чего я их тут понавешал? Красота какая… пижон.

Итак, 2 июня она узнала, что не получит «рольку», но на следующий день все-таки поехала в Каширу…

Я «наизусть» набрал номер телефона. Однако и у меня была память!

– Сема, привет.

– Макс, ты вспомнил?

– Что?

– Голос у тебя… прежний, властный.

– Не волнуйся, не вспомнил. 3 июня, когда ты Веру на электричку сажал, у нее была с собой дорожная сумка?

– Не было.

– Точно?

– Точно! Дамская сумочка из парчи, под серебро, как рыбья чешуя.

– Во что она была одета?

– В белые шелковые брюки-юбка…

– Брюки или юбка?

– Ну, пышные такие штаны, как юбка, и белая блузка, вышитая бисером. В сочетании с загаром…

– Она была загорелой?

– Шоколадной.

– Спасибо, Сема. Прощай.

Шоколадный загар – и белое «гипсовое» лицо статуи в саду. Либо Надя не разглядела с испугу, либо… Повинуясь неясному ощущению, я себя пересилил и поднялся в мастерскую. Бьющий в глаза «голый» свет. В Северном простенке между окон, сказал Святослав Михайлович. Я ползал по полу под окнами, собирая осколки… Нашлось несколько деталей посмертных масок: нос, губы, подбородок… наверное, матери и отца. Ненависть пронзила судорогой. Кто посмел?.. Найду и уничтожу – на этой клятве слегка успокоился. Мое невольное «опрощение», смирение даже, кое-когда давало сбой, разбиваясь о чертов темперамент.

Итак, гипсовые личины остались на месте преступления, их никто не использовал для обмана в изощренной игре… Надо узнать – хоть у Нади, – не было ли у меня других посмертных масок. Ну не статуя же, в самом деле, качнула головой!

Я спустился вниз, свалился в кресло.

Итак, 3 июня Вера поехала в Каширу без вещей. Хорошо, дорожную сумку привезла позже, но где и с кем провела она неделю – «медовый месяц»? Письмо послано из Каширы, однако Иван Петрович отрицает. Надо провести с ним психоанализ… я расхохотался… на предмет причастности невропатолога к преступлению: как видоизменилось его либидо?

Тут в дверь позвонили. Я ринулся вниз, как бык на красненькое. Надя в ночи.

– Увидела свет в мастерской, – заговорила она, словно оправдываясь, – и подумала…

– Проходи, Надюш, садись.

– Тебя сегодня весь день не было.

– В Москву ездил в прошлое. Все меня вспомнили, я не самозванец. Искать мне убийцу или ждать пробуждения?

– Ты все время ищешь, Макс, как из больницы вернулся.

Господи, подумалось, ну сколько можно ныть и жаловаться, ведь все равно докопаюсь!

– Надя, расскажи про тот день, про 10-е.

– С утра ты работал, я тебя не видела. Днем к тебе заказчик прибыл за скульптурой, ты говорил.

– Какой заказчик?

– Не знаю. На грузовике с рабочими в комбинезонах. Они вынесли ее в деревянном ящике.

– Значит, я заказ выполнял?

– Нет, он раньше был готов. Последнюю неделю ты работал над «Надеждой». О, я поняла! – воскликнула она вдруг. – Почему ты с убийцей не справился. Ты же ногу растянул, когда с крыльца с ними спускался. Очень сильно, ты даже вскрикнул. Щиколотка распухла, я тебе делала массаж. Потом ты в холодной воде держал и раздражался.

– Чего это?

– Тебе очень хотелось «Надежду» подарить, ну, укрепить в саду. Я ее еще не видела, ты полотно набрасывал – не любил, когда неготовую вещь рассматривают. Уже вечером мы поднялись в мастерскую.

– Там было все в порядке?

– Конечно! Покрывало упало и… Макс, это прекрасно, ты выразил самую суть любви. А когда мы снесли «Надежду» вниз – зазвонил телефон.

– Кто звонил?

– Не знаю. Я подошла – ты на лестнице сидел отдыхал. Линия не сработала, шум и треск, ничего не слышно.

– Жаль, – я был разочарован.

– Погоди. Когда мы уже в дверях были, он снова зазвонил. На этот раз ты трубку взял.

– О чем шел разговор?

– Я не поняла, но запомнила твои реплики. Ты сказал: «Да, Макс», – и слушал. Вдруг опустился в кресло, произнес изменившимся голосом: «Я не изменял». Пауза. «Я не изменял. Приезжай, поговорим». Потом засмеялся и сказал: «Статуя торжествует».

– Разговорчик такой… с душком.

– Да, странный. Ты был под таким впечатлением, что меня не слышал, на третий раз откликнулся.

– «Я не изменял», – повторил я. – Это я перед Верой, что ли, оправдывался?

– Кто она такая, Макс?

– Говорят, что она была моей любовницей. Надя, скажи, я ей действительно изменил?

– Со мной? – она усмехнулась смущено и гордо. – Изменил.

– Но письмо давно отослано, она со мной порвала – какие могут быть претензии?

– Может, она истеричка, – проронила Надя небрежно. – Потом мы установили скульптуру. Ты сказал, что у тебя новый замысел мелькнул, хочешь сделать эскиз. Ушел, вскоре Вагнер заиграл.

– Это во сколько было?

– В начале десятого. Я к тебе через час пришла – за окнами двигались тени.

– Кто ж там был со мной – Вера или он…

Она задумалась.

– Мне кажется, он. Андрей с электрички должен был в четверть одиннадцатого прийти. То есть все произошло почти одновременно: он видел идущую к тебе женщину, а я – два силуэта в мастерской.

– А если он тебя видел и перепутал… впрочем, нет, она же очень маленькая.

– Мы во всем противоположны, – заявила Надя высокомерно (я вдруг почувствовал ее страдания и пожалел… и что-то слегка стронулось между нами с этой секунды). – У меня черные волосы и платье было темно-синее, почти черное в темноте. Если б я в калитку вернулась, я бы ее, конечно, встретила. Но я через штакетник перепрыгнула и к «Надежде» пошла, просто не могла от нее оторваться.

– И ничего не слышала?

– Только «Гибель богов».

– О, проклятое пижонство! Но если она после негопоявилась, то кто ей дверь открыл – убийца?

– У нее мог быть ключ от твоего дома. И у тебя предохранитель заедает, не всегда опускается. Например, она входит, поднимается в мастерскую… думая, что ты убит, бросается к тебе – и тут ее настигает…

– Ладно, настиг, пролил кровь – а потом? Разбил статуи, но одну не добил, она улизнула в сад и качнула головою.

– Макс, честное слово, это не галлюцинация! И как ты ужасно сказал по телефону: «Статуя торжествует!»

– Надюша, ты-то хоть не сходи с ума. Нет, твой брат прав: втянул я тебя в историю.

– Макс, ты ее любил?

– Не помню. Но судя по всему, сердце у меня было любвеобильное. Я видел фотографию Веры.

– Где?

– Сегодня ездил к ее подруге. Тебе статуя кивнула, а мне фотокарточка подмигнула.

– Как это?

– А так, что мы с тобой на пределе. Ее образ вызвал во мне сильное чувство.

– Любви?

– Страха. Не сразу, но как будто я вспомнил, как будто видел ее уже после… ну, после удара, понимаешь?

– Ты был в коме, без чувств, без жизни.

– Однако факт. Я эту девицу боюсь. Тебя – нет, а ее…

– Если б она не была такая маленькая! – выпалила Надя мстительно. – Как бы все сошлось! Из ревности разнесла тут…

– Какая ревность, Надюш! Она меня бросила.

– Как бы не так! Зачем тогда 10-го явилась?

– Я подарил дорогой изумруд, но сломал застежку. Кулон остался у меня.

– Когда подарил? – спросила Надя мрачно.

– Давно, еще в апреле. Видишь, Наденька! – я вдруг обрадовался. – Она 3-го за ним приезжала, а я в течение недели застежку так и не починил, хотя обещал. Выходит, правда: ты для меня все затмила, над «Надеждой» трудился.

Она отвернулась и после паузы заговорила доверчиво, как-то по-детски:

– Ладно, Макс. Ты не хочешь меня вспомнить. Ладно. Но вот в пятницу ты как бы заново со мной познакомился – и что? Что скажешь?

– Очень хорошо, скажу. Ты – единственный человек, которому я доверяю. Такая славная девочка.

– Нет, не то, Макс.

– Прости, дорогая, я опустошен и бесчувствен в смысле страсти… может быть, навсегда. Если это тебя слишком раздражает…

– Не слишком.

– То скажу: ты мне нужна.

– В качестве сиделки?

Мы пристально посмотрели друг на друга, она улыбнулась.

– Ладно, я согласна.

12

В среду, как обещал, невропатолог явился. «У вас же, Иван Петрович, машина есть?» – «Вместе с Семеном купили, еще до инфляции. Сейчас в ремонте, с июня барахлит». – «Богато жили?» – «Бедней тебя». – «Чего ж я-то без машины?» – «Не хотел хлопот». – «Я, часом, не алкоголик?» – «Нет, выпивал в рюмках».

Я на тахте в спальне лежал, он у окна сидел, лица почти не видно, только губы – узкие и красные, как свежий шрам.

– Как спал сегодня? – поинтересовался профессионально.

– Как обычно – со статуей.

– Твой сон – находка для психоанализа. Два главных утраченных влечения – эрос и творчество – соединились в одном образе. Статуя женщины?

– Да.

– Тебе она знакома?

– Черт ее знает!..

– Тебе знакомо ее лицо? – перебил он жестко, и я так же жестко отрубил:

– Нет.

– Или откровенность – или излечение становится проблематичным.

– Лицо скрыто, я стараюсь его угадать.

– С чем для тебя ассоциируется все это в целом? Что всплывает в подсознании?

– Зеленое пятно.

– Замкнутый круг! – Иван Петрович задумался. – Хорошо, вернемся к истокам болезни. В двадцать лет ты начал заниматься скульптурой…

– И влюбился в девушку. Вы ее знали – Люба?

– Нет.

– Я начал лепить с нее статую «Любовь».

– Не может быть, чтоб ты вспомнил! – быстро перебил доктор.

– Почему не может?

– Ну… ты б иначе себя вел сегодня.

– Не вспомнил. Ездил вчера на старую квартиру, мне рассказал сосед.

– Чем кончилась юношеская история?

– Она вышла за другого, я разбил «Любовь».

– Вера, Надежда, Любовь. – Иван Петрович усмехнулся. – Любопытная аналогия. Но даже если ты сам разбил своих идолов…

– Я был способен на это, как вы думаете?

– Опыт моей многолетней практики свидетельствует: человек на все способен, особенно художник.

– Но зачем?

– В том-то все и дело. По-настоящему сжигала тебя «одна, но пламенная страсть» – к творчеству.

– Может, я с ума сошел?

– В житейском смысле ты был нормален, дела свои устраивал разумно, даже расчетливо, несмотря на широту натуры. Вот, к персональной выставке готовился… Словом, не нахожу реальной причины, по которой ты уничтожал бы целое состояние.

– Вы сказали: по аналогии… – пробормотал я задумчиво. – Я вчера думал об этом, но… по внутреннему ощущению пустоты… и подружка Веры подтвердила: я ее не любил.

– И мне так кажется, – согласился Иван Петрович очень серьезно. – Не все на это способны.

– Я, наверное, не способен. Бьющий фонтан и горящая лампада приоткрывают пустоту, – я засмеялся, но осекся. – Тем не менее кто-то меня пытался уничтожить. На кувалде стерты отпечатки пальцев, следователь сказал.

– Ты был у следователя?

– Он ко мне приходил. Где же эта девица провела неделю, с 3-го по 10-е – вот загадка.

Иван Петрович улыбнулся снисходительно.

– Макс, у нас с тобой одна цель: ты должен вспомнить. Не деликатничай с доктором, задавай любые вопросы. Отвечаю на первый: твоя Вера не приезжала в кемпинг ни разу, что могут подтвердить мои приятели и их жены. Хочешь им позвонить?

– Не стоит, верю. Иван Петрович, вы женаты?

– Нет.

– Но были?

– Не был.

– Простите, почему?

– Не встретил достойной, – он рассмеялся тихо и иронически. – В какой-то степени мы тут с тобой похожи: и я живу своей работой.

– Тоже, извините, ходок?

– Наоборот. Скорее, аскет по натуре.

– Вам нравилась Вера?

– Пожалуй. Хорошенькая девочка… Да я не обратил особого внимания, – отозвался он равнодушно.

– Из-за чего погибла Неля?

– Как? – он изумился. – Ты чувствуешь связь…

– Не знаю. Меня очень волнует ее смерть, какая-то тайна там скрывается.

– Минутку! – доктор сосредоточился. – 9 мая мы познакомились с Верой. «Прелестное дитя» – ты сказал. Детски-наивная повадка…

– Ага, я с дитяти Цирцею лепил!

– Любопытное раздвоение личности. Помню, я удивился.

– Семен назвал ее потаскушкой и ведьмочкой.

– Ну, наверное, зелен был виноград… Впрочем, должен признаться, я слабо разбираюсь в женской психологии.

– Вы – доктор с большой практикой.

– Что ж, и Фрейд редко излечивал женщин. Существа с луны. Мои пациенты – сильный пол. А волшебница с острова Эа была почти готова, осталось лицо.

– Большая скульптура?

– В полчеловеческого роста примерно.

– А, как «Надежда».

Иван Петрович взглянул вопросительно, я пояснил:

– Последняя работа, подарок для соседки. Надя – отсюда «Надежда».

– Однако ты параллельно на два фронта работал.

– Значит, вы видели «Цирцею».

– Твоя возлюбленная, как школьница, хвасталась и сорвала покрывало.

– Тайком от меня?

– Ты не любил демонстрировать неготовую вещь.

– Как это случилось?

– Ну, все уже крепко приняли, разбрелись, кто в сад, кто… пауза перед вторым заходом. Кстати, Сема не пил, был за рулем.

– А вы?

– Я остался у тебя ночевать, как и предполагалось. Так что мог себе позволить.

– Интересно!

– Пожалуй… Словом, я пошел в мастерскую.

– Зачем?

– Просто пошел. По лестнице спускалась Неля.

– Семен сказал, что я ее любил.

– Ты и здесь успел?

– Нет, по-человечески.

– Пронеслась мимо меня, как эльф на крыльях. Экзальтированное существо, нервное. В мастерской ароматические свечки зажжены…

– Да, я любил.

– И Сема с Верой, ну, детский лепет… Она увидела меня и сорвала покрывало с Цирцеи.

– Иван Петрович, жена послушала детский лепет и погибла.

– Не исключено. Я был на взводе и не отдал себе отчета. Мы втроем болтали, когда ворвался ты и, увидев скульптуру, пришел в ярость. Свечи погасли.

– И порвал застежку кулона?

– Какого кулона?

– Я подарил Вере изумрудную подвязку.

– Да! – Иван Петрович взволновался и чуть приоткрылся. – Помню зеленый камень на загорелой коже. Но ничего ты не порвал.

– Значит, позже. 10 июня Вера приехала ко мне наверняка за камнем.

– Неужели эта девочка была настолько меркантильна?

– Судите сами: решительным образом она порвала со мной и вдруг явилась 10-го.

– Порвала? Когда?

– 7 июня Вера написала мне письмо: «Не ищи меня, не звони». Послано 8-го из Каширы.

– Все слишком запутано! – резко отреагировал Иван Петрович. – Может, у нее там родня?

– А как сумка с вещами оказалась в киноэкспедиции?

Все-таки доктора я сумел завести: узкогубая усмешечка исчезла; мы перебрасывались репликами, как ударами стальных клинков; и как гудела моя голова, как пылала.

– Откуда известно, что Вера приходила сюда 10 июня?

– Ее видел сосед, брат Нади.

– Во сколько?

– В четверть десятого.

– Точно видел?

– Точно. В ту же ночь он дал показания следователю.

– Она вошла в дом?

– Вы у меня спрашиваете? Я уже был полутруп.

– Макс, – доктор впервые обратился ко мне по имени; я даже вздрогнул. – Произошла чудовищная ошибка. Ее необходимо найти.

– Кого?

– Возлюбленную твою.

– Я беспомощен, Иван Петрович. Ну, собираю по крупицам, по обрывкам сведения…

– То, что я сейчас узнал о ней, – перебил он угрюмо, – двуличность и алчность в таком, казалось бы, ребенке, – меняет картину.

– Как?

– Нашла другого, более богатого, и вещи ей не нужны.

– А чужая кровь на мне?

– Да может, того, кто пытался тебя убить.

– Редкая группа – четвертая… Да не в этом дело, в конце концов! Не в уликах и не в доказательствах.

– А в чем?

– В подсознательном ощущении. Ну, напал придурок, уничтожал скульптуры, меня чуть не убил… что тут особенного?

– Ну, не скажи!

– Нет, произошло нечто более страшное. Настолько страшное, что не под силу вынести. Чтоб жить, я должен разгадать загадку.

– Какую загадку?

– Статуи. В саду и во сне.

– В саду?

– Во второй заход Надюша видела, где-то без четверти одиннадцать. В кустах, слева от дорожки, то есть ближе к сараю, стояла статуя.

– Они были разбиты!

– Значит, одна уцелела… она качнула головой.

– Ну, Макс! Девушке со страху померещилось.

– Да с какого страху? Она на свидание ко мне шла, она еще не знала, что я в коме. И куда она потом делась?

– Кто?

– Статуя. Надя выбежала в сад – нету.

– И не было, не могло быть! Или твоя Надюша фантазирует, или напугал ее и скрылся живой человек.

– Лицо из гипса, женское… «Статуя торжествует!»

– Не впадай в дурную мистику, свихнешься.

Ему-то легко рассуждать, а я, может, уже свихнулся. Как-то нечаянно, по странной ассоциации у меня вырвалось:

– Нелю сожгли? Или так похоронили?

– По-христиански. Мы с тобой несли гроб.

– Богатый гроб?

– Макс, ты…

– Полированный, с автоматическими замками?

– Макс, на сегодня хватит. У тебя лицо совсем белое.

– А лицо Нели уцелело?

– Уцелело. Небольшая, но глубокая рана на виске. Кровоизлияние в мозг.

– Ну почему 9 мая вы не уехали с ними!

Доктор усмехнулся с усилием.

– Если б знал, чем это обернется…

– Чем?

– И сейчас не знаю. Но ты наметил связь: смерть, забвение.

– Иван Петрович, вы поставили диагноз: я неспособен на сильное чувство. Так говорит человек, сам испытавший огненного Эроса.

– Да, я любил.