Текст книги "Сердце статуи"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

13

Никак не мог Семена поймать: по первому телефону отсылают ко второму, по второму к третьему, по третьему к первому… нету. К вечеру Над пришла. Оказывается, она тут работает: за Змеевкой поселок воздвигся для «новых нерусских», ихние дамы под ее началом упражняются, жиры сгоняют.

– Это кто ж такие – «новые нерусские»?

– Да наши. Я их так называю – «нерусские», – потому что очень богатые.

Чудно мне это было слушать из юности, дико. Но в эту всеобщую соборную бездну я и вдаваться не смел… да и не хотел. Моя цель конкретна и осязаема – найти и истребить убийцу – а там разберемся.

– Надюш, так ты 1 сентября учиться уедешь?

– Я буду здесь жить, то есть каждый день приезжать, пока ты в себя не придешь.

– Господи, да чем же я тебя так пленил? Тем, что на коленях стоял?

– Да хоть бы и этим, – ответила она загадочно.

Загадочно было в моем жилище (если можно так выразиться) и в саду, и в мире было загадочно. И как-то вдруг – хорошо. А хорошо, что идолы эти проклятые разбиты.

– А хорошо, что Цирцею кто-то разбил, – вырвалось у меня.

– Я ее видела в мастерской, она прекрасна… ее тело прекрасно, – сказала Надя таинственно. – Но без лица, ты не закончил. Поэтому не знаю, в саду она была или…

– Ох, Надюш, не надо!

Но на почве «статуи» я уже сдвинулся (ведь правда без лица!) и после ухода Нади затрепетал. 10-го июня мы устанавливали «Надежду» в саду Голицыных, и у меня возник замысел. Под «Гибель богов» я закончил жуткую Цирцею, она обрела лицо, которое мучает меня во сне… и вышла в сад? Вот уж действительно «дурная мистика», но отчего ж так страшно!

Наконец уже к ночи дозвонился до Семена: повидаться, мол. Ну, там дела и дела, деньги, видать, кует. Так я сам подъеду. Ничего со мной не сделается, в Москву уже ездил.

Съездил. По меркам моего74 года жил ювелир шикарно, в центре, в мягкой мебели на колесиках, кресла катятся, столики подкатывают, письменный стол, явно антикварный, возвышается, как монумент.

– Сема, ты «новый нерусский», что ль?

– Я – русский! – возразил он пламенно.

Меня болезненно поразил красный угол в парадной комнате – в гостиной. Как бы некий алтарь: на резной тумбочке (тоже антик) цветы и свечи. Над ними на стене большой фотографический портрет, который сверху осеняет медное распятие.

– Ангелина?

– Да.

Лицо нежное, невыразительное, большие тревожные глаза. Кажется, не толицо, не из сна.

– Сема, о чем вы с Верой в мастерской 9 мая разговаривали?

– О Цирцее, – ответил он сразу, не удивившись.

– То есть о Вере?

– О статуе.

– Нет, это уже когда Иван Петрович вошел, она покрывало сорвала. А до этого?

– Не помню.

– Помнишь, Сема. Ты же знаешь, что твоя жена все слышала.

– С чего ты взял?

– Доктор поднялся в мастерскую, мимом него по лестнице Неля пронеслась в крайнем волнении. Выводы сделать нетрудно. Жена заговорила с тобой об этом в машине – случилась катастрофа.

– Понятно, – отозвался Сема сдержанно. – Когда тебе об этом Иван сказал?

– Вчера. Слушай, я о вашей крутне с Верой знал?

Не отвечая, Семен вышел в прихожую и переговорил по телефону с Ванюшей – так он невропатолога называл. «Тут у меня Макс. Вы с ним вчера виделись?» Пауза. «Хорошо. Взаимно. Все понял. Пока».

– Что, Сема, взаимно друг друга прикрываете?

– Не говори ерунды. Что ты еще хочешь узнать?

– А я от тебя ничего не узнал.

Семен закурил.

– Ну, было у нас одно свидание в начале знакомства. Одно! Потому что убедился я, в какое болото эта девочка может меня затянуть.

– В какое?

– В магическое. Она превращает мужчин в свиней, а я любил свою жену – и быстренько Веру тебе сбагрил.

– Спасибо, друг сердечный, вот обязал.

– Виноват, Макс.

– О чем же вы с ней в мастерской беседовали?

– Дав то единственное наше свидание я разум потерял и обещал ей браслет в виде змейки, ну, в скупке у нас ей понравился. Она же, как сорока-воровка, драгоценности подбирает.

– Но не подарил?

– Я не рыцарь Круглого стола, чтоб золотом швыряться.

– Слово, Вера потребовала у тебя плату за любовь, и об этом слышала твоя жена.

– Ты обо все догадался, Макс, и давай кончим на этом.

– Не выйдет. Ты убил ее!

– Кого? – прошептал Семен завороженно.

– Ах, кого? Выбирай! Или двух?

– Послушай, Макс, она начала упрекать меня и заплакала… Я потерял управление… тут еще каток, дорога скользкая после дождя… Что я пережил, кто б только знал!

– И какую злобу против Веры затаил, а?

– Ты смеешь намекать…

– Смею! 3 июня вы от меня вышли вместе – куда она делась?

– В Каширу!

– Или к доктору в Каширу, или к тебе в Москву.

– Я посадил ее на последнюю электричку перед перерывом – в 12.50. Ведь письмо пришло из Каширы. И ее видели тут 10-го, видели!

– Уж не ты ли видел?

– Да что ты! Я днем был.

– Днем? Зачем?

– Забрал «Авадону». Мы хотели вместе ее установить, да ты ногу растянул.

– Когда я кончил надгробие?

– 3-го было уже полностью готово. Я тебе коньяк привез, а грузовик – нашей фирмы – только 10-го из ремонта взяли. Ну, на кладбище после установки я прилично набрался…

– Ты ж не пьешь?

– Так я не на своей машине был. Позвонил Ванюше…

– Из склепа, что ль, позвонил?

– Шуточки у тебя кощунственные! Из кладбищенской сторожки.

Сторож нам помогал, помянули…

– Ты не знал, что Иван Петрович на Оке?

– Не знал, застал случайно. Он легкие застудил, за кодеином приехал.

– А мне из кладбищенской сторожки не звонил?

– Нет.

– Тогда вечером было два звонка.

– Два? Два звонка? Ты вспомнил?

– У меня соседка была, Надя. Она взяла трубку – молчание. На второй звонок я сам ответил.

– Кто звонил?

– Если б вспомнить! Я перед кем-то оправдывался: не изменял, мол, приезжай, поговорим. Не знаю, кого я к себе позвал: убийцу или Веру?.. Статую, – я расхохотался. – Я сказал по телефону: «Статуя торжествует».

– Ужас, Макс. Я ничего не понимаю, ни-че-го.

Кажется, ювелир искренне сокрушался, но чем-то болезненным отдавал наш разговор перед семейным алтарем с его культом мертвой женщины с тревожными глазами. Семен проследил за моим взглядом и сказал просто:

– Я только ее любил. И убил.

– Какого черта ты связался с Цирцеей?

– Не лучше ль на себя оборотиться? – огрызнулся Сема. – Ты порядочный подонок, Макс.

– Я больной подонок.

– Прости, – это было сказано с таким чувством, что я удивился.

– За что?

– Ты пижон и с причудами, да… но ты оказался жертвой, Макс.

– Жертвой кого?

– Обстоятельств, – ответил он туманно, «момент истины» миновал.

– Это мне с моими причудами пришла в голову извращенная идея – поставить на могилу Ангела смерти?

– Мне. Она не показалась мне извращенной! Я в Питере видел в старом склепе Александро-Невской лавры. Описал тебе, ты набросал эскиз – красиво, оригинально.

– Ты после похорон в Питер ездил?

– Так это ж было год назад, видел визитку? Ты для фирмы эмблему сделал. Если б я знал, чем это обернется, я бы никогда…

– Что «никогда»?

– Не связался бы.

– С кем?

Семен глядел в одну точку и проговорил невнятным шепотом:

– С нею.

– С Авадонной?

Он вздрогнул и словно очнулся.

– С Верой.

– Ну что за демоническая личность! Ведь девчонка же.

– Не скажи! – Сема все шептал. – Так ведь убили! Куда тело делось, а?

– Превратилось в статую.

– Макс, не шути! Не смей, черт подери, надо мной издеваться.

– Ну, извини, если задел… какие-то там струны, – я достал из кармана джинсов фотокарточку трех товарищей. – Когда мы фотографировались?

– 1 мая, – Семен вдруг вырвал фото, поднес к глазам. – Это спортивные костюмы, – добавил мрачно, – ты привез себе и Ванюше из Германии, адидасовские.

– Какие?

– Фирменные, фирма такая.

– Ну и что?

– Ничего. Для сведения.

– Ты не помнишь, что за скульптура там в глубине, в кладовке – вон рука видна?

– Что-то знакомое… погоди, что-то знакомое!

– 1 мая видел?

– Наверное.

– Чем-то она меня тревожит… может, Цирцея?

– Черт ее знает. Ведь у меня феноменальная зрительная память, а не соображу.

– Ладно. Почему фотография с дырочкой – видишь, над твоей головой?

– Понятия не имею.

– В какой фирме ты заказывал гроб для Нели?

– Я только один заказал!

– В какой?

– «Скорбный путь» на площади Ильича.

– Господи, что за маразм у вас здесь творится!

На Ильича молодой приказчик – в полном трауре, с идеальным пробором и с прыщавым лицом – со скорбной медлительностью продемонстрировал мне образец. Точной мой.

– Замки работают?

– Не сомневайтесь, сударь. Мне нужен ваш размер… то есть вашего почившего.

– И много этих гробов покупают?

– У состоятельных граждан они пользуются успехом.

– Вот из этих граждан кто-нибудь покупал, не помните?

Я протянул приказчику фотографию трех товарищей из секретера, он взвизгнул:

– В чем дело?

Тут другой из невидимой дверцы в стене за прилавком проснулся, пожилой, но тоже траурный и с пробором.

– Что господину угодно?

– Просто узнать, покупал ли у вас гроб кто-то из этих лиц?

– А как же! Вот этот – он ткнул костлявым пальцем в мое изображение (при усах и бороде) посередке.

– Вы ошибаетесь… – начал я учтиво и тут поймал взгляд его выцветших глаз с откровенной наглой усмешкой. Бешенство накатило на меня, я схватил образец, поднял на вытянутых руках; гробовщики проворно юркнули в дверцу, молодой визжал:

– Сейчас ребят вызовем! Мокрое место от тебя, психа, останется!

Я швырнул гроб оземь, равнодушно посмотрел, как развалился он на куски, и ушел.

14

Уже в синих сумерках я вышел на свою платформу в густой толпе (пятница), свернул в аллею из старых сосен, в которых грачи галдели; нагнал стройного молодого человека, щегольски одетого, с большой сумкой. Я узнал его.

– Добрый вечер, Андрей.

– Здравствуйте.

– На уик-энд приехали?

Выражение как раз для рекламщика из фирмы (я еще от гробовых фирмачей не совсем отошел); он поправил холодновато:

– На выходные.

Теперь до понедельника Надю не увижу… нет, буду, как мальчишка, тайком на ночные свидания бегать. И чего мне сдался этот генеральский сын? А вот поди ж ты, как магнитом притягивает; странное, почти сладострастное желание узнать о себе самом, прежнем, какую-нибудь гадость. Этот не постесняется.

– Вот, Андрей, веду следствие.

– Желать больше нечего?

– Нечего. Жизнь не мила, покуда не найду убийцу.

– И что вы с ним сделаете?

– Как что?

От такого прямого вопроса я растерялся… ни разу эта мысль в голову не пришла.

– Казните сами? В органы сдадите? Или простите?

– Как можно простить?

– Ах, на вас напал. Дорожите своей шкурой?

– И моя шкура чего-то стоит. Но он убил женщину.

– Какую женщину?

– Веру Вертоградскую. Вы ее видели т о г д а в моем саду в четверть одиннадцатого.

Андрей поморщился.

– Видел. Но из чего следует, что она убита?

– На моем полутрупе, так сказать, была обнаружена ее кровь.

– А не вы ли эту женщину…

– Другая кровь не смешалась с моей, следователь сказал. То есть к тому времени меня уже свалили ударом кувалды.

– Поразительная история! – Андрей остановился и смотрел на меня странным острым взором голубых глаз. – Куда делся ее труп?

Я почувствовал его внезапный жгучий интерес, чем и воспользовался: сел на лавочку меж двух сосен. Андрей присоединился.

– Это главная загадка. Ни дачники, ни приехавшие из Москвы (вы в том числе), ни следователь с невестой, ни ваша сестра ничего не видели. Ну, женщину в крови, убитую или раненую у кого-то на руках. И машина вроде на улице не появлялась.

– В саду закопали?

– Не успели бы: Надя меня сразу обнаружила и позвонила в милицию. Ну а те провели обыск; позже даже собаку привели – ни малейших следов.

– Но если прятать в доме! – воскликнул Андрей. – Возникнет запах разложения.

– В моем доме не пахнет, – коротко отозвался я, возникла пауза, мы молчали. А в его доме? – пришла закономерная мысль. Перебросить через невысокий штакетник и… и дать показания, что он видел ту женщину? Ерунда! И все же этот вдруг вспыхнувший интерес к преступлению неспроста.

– Вы знали Вертоградскую?

– Нет.

– Но на даче бывали весной?

– Приезжал огород копать, с любовницами вашими не знакомился.

– Андрей, мне так хорошо с вашей сестрой… не возмущайтесь – по-человечески хорошо, спокойно. Я б на ней женился, но я болен.

– Так чего сыщика из себя разыгрываете?

– Чтоб выздороветь.

– И кого вы подозреваете? – спросил он вкрадчиво-нервно (чего он так нервничает?).

– Не знаю, просто голова раскалывается. Ну, кто в здравом уме вдребезги разнесет скульптуры?

– К вам вернется память?

– Мне кажется, если я вычислю убийцу – да. Но не уверен, что мне этого хочется.

– Почему же?

– Доктор говорит: я подсознательно боюсь вспомнить, потому что этот тип мне дорог. Но кто мне дорог – вы?

– Нет, увольте.

– Иван Петрович? Семен?

– Ваши друзья?

– Так называемые. Я никем не дорожу, просто никого не помню, – я закурил, протянул пачку Андрею.

– Не курю.

– Ах да, вы же спортсмен.

– Дилетант, любитель.

– И чем занимаетесь?

– Каратэ.

Про каратэ я, кажется, слыхал. Какая-то убойная забава.

– Андрей, почему вы на дачу 10 июня в пятницу приехали, а не в субботу, как собирались?

– Это вам Надя сказала?

– Да.

Он пожал плечами.

– Да так, захотелось из Москвы вырваться, на две недели перед этим застрял.

(Вполне вероятно, что явился он застать сестру врасплох – со мной).

– А когда вы увидели женщину…

– Я не смогу опознать ее, лица не рассмотрел.

– То не заметили два силуэта в окнах мастерской?

– Нет.

– И сразу легли спать?

– Сразу, – помолчав, он счел нужным объяснить: – У меня крайне утомительная работа, иногда по двенадцать часов.

– Вы воспитали Надю?

– Я вам не доверяю, Максим Николаевич, – заявил он вдруг бесстрастно.

– Почему?

– По инстинкту. Терпеть не могу богему, случайных связей, вспышек сладострастия или безумия.

– Безумия?

– Повторю вас же: кто, в своем уме, мог уничтожить статуи?

– Вы намекаете, что я в невменяемом состоянии…

– Не вы! Слишком вы ими дорожили. Но вот спровоцировать человека на такую дикую акцию – могли.

– Как вы себе это представляете? Я стоял и смотрел, как безумец беснуется, размахивая кувалдой?

– Значит, сначала он сокрушил вас.

– А потом женщину? А потом мои работы? И вы еще спрашиваете, что я с ним сделаю, когда вспомню? Я истреблю это чудовище.

Андрей побледнел, но продолжал упрямо:

– Вы ведете борьбу за свою жизнь – это ваше право. Мое – защитить единственно близкого мне человека.

– Вы правы, Андрей, со мной ей грозит опасность. Я чувствую слежку.

– Слежку?

– Как будто кто-то за мной наблюдает… Я останусь один.

– Даете слово?

– Клянусь. Увезите ее в Москву.

– Это не просто.

Андрей покусал губы, стряхнул головой, откидывая волосы, – нервные, однако, привычки у столь бесстрастного сильного молодого человека, спортсмена.

– В случае чего вы подтвердите все, что я ей скажу?

Понятно, что он скажет: у Дон Жуана (проще – бабника) новая любовь.

– Да. Действуйте.

Он стремительно встал и пошел по аллее; вернулся, заговорил, будто оправдываясь:

– Вы великодушны, не ожидал. Хочу ответить откровенностью.

– Да ну? Из-за моего великодушия?

– Не только… пригодится на будущее, – произнес он многозначительно. – Вы должны знать: Надя очень ранимый человек.

– Да, понимаю.

– Что вы понимаете? Она осталась сиротой в три года…

– А вам сколько было?

– Шестнадцать. Так случилось, что она провела сутки наедине с умершим отцом.

– А где были вы?

– Любовью занимался. Я, конечно, не знал, но когда увидел этого ребенка… в общем, у меня навсегда осталось отвращение.

– К любви?

– Назовем условно так. Я посвятил сестре жизнь.

Неистовый фанатизм звенел в его голосе; очень глубокий и очень опасный человек.

– У Нади осталась психическая травма?

– Иногда ее охватывает чувство смертного отчаяния и брошенности.

– Андрей! Как же вы ей скажете, что я завел себе другую?

Он невидяще смотрел на меня.

– Я старик для нее – бейте на это! Ну, развалина, ни на что не годен.

– Вот уж истинная правда! Как вы посмели объясниться ей в любви?

– Может быть, – сказал я вдруг, – это и есть главная загадка преступления.

– Что вы имеете в виду?

Я и сам удивился безмерно.

– Какая-то вырвалась нелепость, извините. Надя-то уж совсем ни при чем.

Он наклонился надо мной, вглядываясь.

– Вы действительно ничего не помните?

– Стал бы я придуряться!

– А почему бы нет?

– Не помню, честное слово.

– Вы к ней хоть немного привязаны?

– Да, да, я же говорил…

– Ладно, постараюсь ее увезти.

Он ушел, сразу сгинул. Я сидел, сидел, потом пошел куда-то, не домой. Стемнело, но темень стояла прозрачная, как вода в чистом омуте. Местность была незнакомой – узкий проселок извивался меж деревьями-странниками; но, странное дело, казалось мне, будто я в определенное место иду, ноги сами несут в прошлое. Впереди огоньки засветились: маленький лесной полустанок. Да это же Темь – в двух километрах от Змеевки! Рельсы перейти – скоро и больница. Стало быть, я в больницу иду?.. Но пути почему-то переходить не стал, а шел и шел уже по тропке, словно подчиняясь посторонней воле.

Пришел я на сельское кладбище. Высокие ракиты над крестами, на крестах веночки из искусственных цветов чуть освещала западная заря. Маленькая церковь надвинулась ночною громадой, напротив домик из красного кирпича, светится окошко. Я заглянул: старик в облачении за длинным дощатым столом над книгой, в углу лампада под Спасом горит. Он повернул голову и заулыбался, закивал. Открыл дверь, я подошел к порогу.

– Максим Николаевич, как вы?

– Мы разве знакомы?

На сухощавом лице в глубоких морщинах выразилось удивление.

– У меня амнезия, извините. От удара потерял память.

– Про нападение мы наслышаны. Проходите.

– Нет, я на минутку. Просто… потянуло сюда.

– Это хорошо. Не желаете новый иконостас посмотреть?

– В другой раз.

– Приобретен в основном на ваши пожертвования.

– Серьезно? Да разве я в церковь ходил?

– В мае исповедались.

– Какие же грехи?.. – вырвалось у меня.

– Страсти терзают вашу душу.

– Стало быть, я сюда ходил и с женщинами крутил?

Священник не ответил, пристально вглядываясь.

– И никто мне про церковь не сказал!

– То была ваша тайна.

– Я болен.

– Вижу.

Я внезапно совершил странный поступок: взял его руку и поцеловал. И так мне неловко стало, что побежал я меж могилами куда глаза глядят.

Однако слово сдержал, хотя одиноко мне было и больно: не прокрался, как мальчишка, в полночь на свидание. Не знаю, приходила ли она. Я сидел в темноте в кресле, пил коньяк из банки и видел (то есть представлял) одно освещенное в голубом шелке оконце в старой зелени дуба за возлюбленной статуей. «Юношу, горько рыдая, ревнивая дева бранила…» Ну почему я так сказал: моя внезапная любовь к ней – может быть, главная загадка преступления. И куда эта любовь делась? Но в ее доме не может пахнуть смертью, невозможно, противоестественно, и братец давно бы почуял. Есть ли у них погреб?.. Тьфу, отстань, не лезь к ним… молодым, здоровым, безупречным.

На себя оборотись – в чем я признался на исповеди? Не разбираюсь в таких вещах, но старичок-священник деньги от преступника не взял бы, в это я поверил твердо и свято.

15

В наказание за свою былую непотребность спал я теперь обычно со статуей – холодной нездешним холодом и с зелеными пятнами, которых все больше становилось… и как будто на меня они переходят – руки в пятнах. Проснулся в ледяном поту, в голове звон – в дверь звонят, простой рабочий человек пришел. Сели, закурили, он сказал:

– Письмо написала Вертоградская.

– Отпечатки пальцев есть?

– На самом письме – ее и ваши, естественно. Ну, что вскинулись – вы ж его читали?

– Да. Разумеется.

– Ну, а конверт, переходя из рук в руки, уделался так, что ничего уже не различишь.

– Что она делала в Кашире – вот загадка.

– Да уж, никаких связей установить не смог. Родом Вертоградская из Одессы (запрос родным ничего не дал – два года не появлялась). Ни в киноэкспедиции, ни в кемпинге ее не видели.

– Федор Платонович, и логически рассуждая: даже если Вера неделю у родственников или у друзей в Кашире провела – как ее вещи в киношном реквизите оказались?

– Тем не менее Семен Колпаков утверждает, что на каширскую электричку ее посадил, и без вещей.

– Если ему можно верить.

Котов покивал: он-то никому (может, и мне?) особенно не доверяет.

– И режиссер там у них утонул…

– Кто?.. А, я в курсе. Несчастный случай.

– Случаи какие-то вокруг нее… Ладно, речь не об этом. Вот основные моменты, которые я за эти дни выяснил. Если вы позволите…

– Сделайте одолжение, Максим Николаевич.

– В марте Вертоградская познакомилась с Семой. Они переспали, и уступил девочку мне.

– Что, разочарован был?

– Напротив – слишком очарован… но женат, трусоват… В общем, в чувственном восторге он ляпнул про подарок: золотой браслет змейка. 9 мая – у меня праздновали – Вера потребовала обещанное. Их разговор слышала жена Колпакова Неля и в ту же ночь погибла.

– Знаю. Автомобильная катастрофа. Однако мотивчик у Колпакова серьезный.

– Тут все серьезно. Ювелир заказал мне памятник на могилу жены, который был готов 3 июня.

– И тогда же забрал его?

– Нет. Приехал посмотреть. Их фирменный грузовик отремонтировали только к 10-му. Как я понимаю, заказ его удовлетворил, он подарил мне бочонок коньяку.

– Бочонок? – переспросил Котов. – Богатый, шельма.

– В разгар нашего с ним общения является Вертоградская.

– Да, Колпаков сообщил, что появление ее было неожиданным и для него, и для вас.

– А он не сообщил, что, по всей видимости, она приехала за изумрудным кулоном?

– Вы говорили: золотая змейка.

– То была его плата, моя – изумруд.

– Дорогая девочка.

– Весьма. Но я еще не починил застежку, которую разорвал 9 мая.

– По какой причине?

– Наверное обиделся, что она продемонстрировала моим друзьям неготовую вещь… И другая смутная догадка мелькает. Доктор остался у меня ночевать – перебрал, по его словам, – не пыталась ли Вера и на нем испытать чары, а я не стерпел.

– Ваша «тройка» прямо-таки повязана круговой порукой. Что еще вы выяснили насчет 3 июня?

– Много чего. Семен с Верой ушли вместе, он утверждает, она уехала в Каширу. Я же, – я усмехнулся, – влюбился в Надежду Голицыну и объяснился с нею.

– В тот же день?

– Да, 3 июня.

– Вот уж действительно… богема. Извините, – Федор Платонович задумался. – Кое-что слышал.

– Что? Что именно?

– Накануне нападения на вас… да, 9-го, я ждал Олю на улице. Она переодевалась в гости идти. Стоял против вашего дома, ничего не видел – темно – но слышал голоса, ее и ваш. Такие, знаете, возбужденные, радостные, смех…

– О чем говорили?

– Вы – что-то вроде: «Пойдем к тебе, хочу посмотреть твою комнату, как ты живешь…» Она: «Пойдем, я рада…»

– И мы пошли к Голицыным?

– Не видел. Должно быть, через штакетник перемахнули. Вы давно с ней знакомы?

– Пять лет.

– Ну, это срок. Бывает. – Он улыбнулся с иронией. – Как пишут в романах: чувства дремали в душе.

– Черт меня знает, что во мне дремало! Такую хорошую девушку в такой кошмар втянул. Ладно. Всю неделю до 10-го я работал над подарком ей – скульптурная группа «Надежда».

– Которая у них в саду?

– Ага.

– По некоторым намекам я понял, что пострел везде поспел.

– Такая распущенность, извините, нередко влечет нехорошие последствия.

– Мягко сказано! Ужасом и забвением заплатил я за свою похоть. 10-го была закончена «Надежда», а Семен приехал на грузовике за «Авадонной».

– За кем?

– Надгробье на могилу жены – статуэтка Ангела смерти.

– О надгробье со статуэткой он упоминал, но… Ангел смерти! Давно замечаю, что интеллигенция наша совсем сбесилась. К вам это, конечно, не относится…

– Относится, относится!

– Вы трудяга, Максим Николаевич, этим многое сказано. Во всяком случае – для меня.

– Спасибо. Если б вы знали, как я благодарен вам, как я одинок.

– Надеюсь, общими усилиями мы разоблачим подонка.

– Я его уничтожу!

– Ну, вы как ребенок, честное слово. Никаких эксцессов, категорически настаиваю. Итак, на кладбище вы не поехали.

– Ногу растянул. И вот когда уже вечером мы с Надей понесли скульптуру в сад, мне кто-то позвонил.

– При ней? Она от меня скрыла.

– Надюша была оскорблена, конечно, она и мне не сразу рассказала.

– Чем же вы ее оскорбили?

– Дважды произнес в трубку: «Я изменил», – в сильном волнении и пригласи кого-то: «Приезжай, поговорим».

– Чрезвычайно интересно. Убийцу своего позвали?

– Или его, или ее. И еще одна фраза: «Статуя торжествует».

– Какая статуя?

– Очевидно, Цирцеи. Я с Веры лепил.

– Это что-то такое… античное?

– Древнегреческая волшебница, которая обратила спутников Одиссея в свиней (он, кстати, устоял). Удивительно, Федор Платонович, ведь она молоденькая, почти девочка была.

– Девочек я за свою практику навидался всяких, не приведи Господи. Но коль вы такими подарками швырялись… зажигательная, значит, бабенка, умела мужчину ублажить.

– Скотство все это.

– На почве проституции множество преступлений совершается.

– Иван Петрович – невропатолог с практикой! – уверен был, что она – невинное создание.

– Вот как? – заинтересовался следователь. – Может, ее слова в записке «медовый месяц» не пустые слова, а?

– А про себя он сказал, что аскет по натуре, в женщинах слабо разбирается.

– Еще пуще! Когда такой аскет начинает пары выпускать – жди эпизода. А из кемпинга в киноэкспедицию вещички забросить – пара пустяков.

Не в первый раз убедился я, что Котов весьма непрост.

– Безупречная логика, Федор Платонович. Одно непонятно – где труп?

– Можно было бы ясную картину сложить, кабы не три обстоятельства… Вот представьте. 3-го июня они с Колпаковым от вас уходят, убийство, тело, допустим закопано в лесу, сумка подброшена. То же самое в отношении Золотцева. Она приезжает на Оку, убийство, вещи… Но, во-первых, письмо. Ладно, преступник взял в нее из сумочки, послал вам. Но – во-вторых – показания Голицына: в четверть одиннадцатого Вера идет к вам. И наконец – кровь ее группы. Я уж не говорю об уничтоженных ваших работах… ни в какие ворота не лезет.

– Да, что-то в этом есть жуткое.

– Болезненное. Глядите. Вы сильный человек – это очевидно даже после больницы. Значит, скульптуры перебить можно было только после вашей, так сказать, смерти. Но зачем? Вы убиты. Что за сатанинская ненависть? И сила сатанинская – чтоб за полчаса в такое крошево все обратить… Нет, это реально: рушить – не создавать, в тыщу раз проще… но зачем?

– Все время себе задаю этот вопрос. Совершено убийство – может быть, два убийства – бежать без оглядки надо, а не крушением идолов тут же, возле трупа, заниматься. Или преступник совершенно ненормальный, или в этом акте вандализма кроется какой-то реальный, глубокий смысл.

– А может, и то, и другое, – Федор Платонович улыбнулся с хитрецой. – И неистов, и хитроумен, и изощрен. Прислать живому человеку гроб…

– Кстати, – вспомнил я, – эта инфернальная красота приобретена, возможно в фирме «Скорбный путь» на площади Ильича. Точно такой же гроб куплен там Семеном для жены.

– Это он сказал?

– Насчет похорон Нели – да. Я туда съездил, показал фотографию – мы втроем с ювелиром и доктором – пожилой дядька (наверное, владелец) издевательски указал на мое изображение.

– Дайте фотокарточку, выясним. – Он взял, долго вглядывался. – У вас было другое лицо.

– Я сбрил…

– Понятно… Что-то в выражении изменилось.

– Страха не было.

– Эх, не одному бы вам сейчас жить.

– Ну, если я к сорока годам не озаботился…

– А Надежда Голицына?

– Тут все сложно.

– Да, занятная пара – брат с сестрой.

– Вы их в чем-то подозреваете?

Федор Платонович неопределенно пожал плечами.

– Хотелось бы надеяться, что им можно доверять. Ведь именно их показания дали определенное направление расследованию. – Котов закурил, заговорил задумчиво: – Она нам открыла не сразу, вся дрожала, говорила бессвязно.

– Надя видела статую в саду у меня, или ей померещилось.

– Загадочный момент. – Котов покивал. – Играла очень громкая музыка, лежал мертвец на полу, девушка села на колени рядом и не поднялась, покуда медик не сказал: «Как ни странно, еще жив». И она убежала в слезах.

– Надя была в крови.

– Обильно. Руки, лицо и одежда. Я ей сочувствовал, допросил коротко (на завтра вызвал), но вдруг опомнился и поспешил на соседнюю дачу взять платье на анализ. Обе группы крови (как установили потом в лаборатории) – вторая и четвертая.

– Вы раньше знали Голицыных?

– Невеста моя их хорошо знает, ну, по-соседски, хотя они крайне необщительны. Странно, красивый, сильный мужчина, неженат, все с сестрой да с сестрой… Словом, к ним в дверь позвонили – он открывает. В пижаме. Что случилось? Я объяснил и спрашиваю, что подозрительного он сегодня видел, слышал. Он сразу вспомнил про женщину. Тут и Надежда появилась, начала оправдываться…

– В чем?

– Что любовь вашу от брата скрыла. Я так понял, что он ее к каждому столбу ревнует… Нет, этот разговор позже был, я ее сразу попросил переодеться. Вел он себя сдержанно, но внутри… то ли агрессия, то ли страх. В общем, она принесла платье. Я говорю: «Почему ваша связь с Любезновым была тайной?» – «Тайной?» – «Ну если брат не в курсе…» – Вот тут она начала оправдываться, говорила бессвязно о любви…

– К кому?

– Да к вам же! А я спросил: «Вы видели 10-го вечером на участке Любезнова женщину?» Она как закричит: «Видела! Это она его убила!» Вся дрожит – и вдруг хлоп в обморок. Хорошо, медик еще не уехал, укол сделал. Но назавтра на допросе она была еще не совсем в себе, а брат только к часу вместо десяти явился. Но показания дал, четкие, толковые. Жаль только, лицо не видел (Вертоградская к дому шла), поэтому впоследствии по фотографии с уверенностью опознать не смог.

– Федор Платонович, вы не сомневаетесь в показаниях брата?

– Они подтверждаются группой крови и завязкой происшествия в целом: у вас была другая женщина. «Я не изменял» – это что-нибудь да значит. Причем сегодня вы, может быть, раскрыли мне причину ее появления: драгоценный камень. Дорогой?

– Сема говорит – он мне устроил покупку – семь миллионов, по дешевке.

– По дешевке, говорит? Деньги-то шальные, криминальные.

– Колпаков – вор в законе?

– Они сейчас все в законе. Позвольте взглянуть на кулон.

Я принес подвеску из секретера.

– Да, застежка сломана, – Котов внимательно рассматривал украшение. – Легированная сталь, немалую силу надо иметь… хотя нет, петелька в застежке – звено тонкое, слабое…

В крупных заскорузлых пальцах стальные нити переплетались, натягивались, влажной зеленью сверкал изумруд. Странное ощущение, далеко, ирреальное, как отражение в зеркалах, вдруг прошло по сердцу. Что за кошмар? Не знаю, не помню. Но и после ухода следователя я не мог прикоснуться к кулону (получила она от ювелира золотую змейку или нет?). Есть в золоте и драгоценных камнях какая-то магия, непременно связанная с преступлением, с пролитием крови.

Кулон так и остался лежать на лакированной столешнице в розовато-зыбком круге светильника. И только к вечеру я спрятал его в секретер.

Голубое шелковое оконце и в эту ночь светилось во тьме за вековым дубом (стало быть, не уехали). Большая Медведица светилась и Малая – всего-то два созвездия я и знал. Мгновенное умиротворение вошло в душу, и подумалось: чего я кручусь, волнуюсь и мучаюсь, чего стоят двадцать лет перед вечностью (такой сейчас для меня очевидной) – и значит, Богу угодно, чтоб я забыл и простил.