Текст книги "Сердце статуи"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

Да я и не забыл, наверное – разве это мысли и ощущения двадцатилетнего студента, каким я был? Амнезия частичная, сквозная – тебе сказано – во тьме годов сквозит темный смертный грех убийства. Гнев и гордость вдруг смели напускное смирение, и я, еже не в первый раз, дал мрачную клятву: во что бы то ни стало найти убийцу и истребить. И завтра же в воскресенье пойти к старику-священнику: про тайну исповеди я смутно слыхал, но ведь это моя собственная тайна, ее надо обрести.

Утром после еженощного кошмара (который укрепил мою решимость – так жить невозможно!) я поднялся в мастерскую.

Золотая заоконная лазурь усиливала – по контрасту – чувство краха, катастрофы на месте преступления, и старое зеркало в расходящихся трещинах отразило мое искаженное лицо. Я задернул легкие занавеси, солнечный блеск умерился красноватым сияньем, подобрал с пола три пятирожковых подсвечника, и довольно большие алые огарки к ним. Зажег.

Господи, как же я работал, как не задохнулся этой сладкой изысканной вонью?.. Автоматически – значит, привычно – вставил компакт-диск в плейер, лег на кушетку, закрыл глаза. Грянула «Гибель богов».

Меня подхватила громокипящая стихия и потянула… куда-то вниз, в преисподнее подземелье. В готической гармонии звука, голоса и образа, в ароматическом чаду казалось – я присутствую на пышном погребении, где в каком-то адском уголке, убийца корчится в геенне огненной. Нет, я поймаю его тут, на земле, сейчас вспомню… сейчас! Вспомнилось искаженное зеркальное отражение, которое я только что видел… Не то! Не нервничать, отдаться вольному потоку звуков и в музыкальном рисунке уловить… уловил! Магия Вагнера помогла, не иначе: в знаменитую сцену прощания Зигфрида и Брунгильды, в странное сопрано ворвался еле слышный стук во входную дверь. Стало страшно, я открыл глаза, напряженно вслушиваясь. Стук не повторился… и звонок работает!

Я ринулся вниз.

За дверью – никого… на веранду, на крыльцо, в сад… в соседнем саду… за калиткой… обежал вокруг дома… нету никого нигде. Значит – у меня перехватило дыхание – это был стук оттуда. Несомненно! Сквозь вагнеровский гром не то что звонок – грохот в дверь не услышишь. Но я сказал: «Приезжай, поговорим», – стало быть, напряженно прислушивался. И кто же пришел – он или она?

Я взбежал в мастерскую; избегая отражений в зеркале, прошел сразу к кушетке. Закрыл глаза. Дальше! Что было дальше? Я, видимо, кого-то впустил, мы поднялись… Я вдруг поднялся, пересек порушенное пространство, перешагнув через тусклое пятно причудливой формы (моя кровь, ее – вот как нас повязали!), неловко перешагнул, задев долото на полу – рабочий инструмент скульптора. И почувствовал, что сейчас сбегу. В огромной мастерской торжествовала музыка, билась о стены, стекла, зеркальные осколки как живое страдающее существо в гибели моих каменных богов, в ароматических огнях догорающих светильников. Подошел к северному простенку между окнами, припал к штукатурке, распластался, раскинув руки, – у кого поднялась рука разбить посмертные маски отца и матери?.. Господи, невыносимая тайна, какая-то запредельная мука бьется в потемках подсознания, никак не прорываясь на поверхность… нет, прорываясь – бессвязными фрагментами, стуком, лязганьем, громом и грохотом, сладкой вонью.

В прорези меж занавеской и рамой мне почудилось боковым зрением какое-то движение за окном. Отогнул штору: шевелятся кусты в соседнем саду, идут к калитке бат и сестра. Он тащил две больших сумки. Понятно, наговорил и уговорил. «Оставь надежду всяк сюда входящий», – пропел я вслух в такт страстям Брунгильды. Даже не оглянулась на прощанье. Остаюсь один с ночной каменной бабой; поделом – к сорока годам не нажил ни одного близкого, «титан ренессанса».

Стало невмочь в ароматической духоте (по какой-то дикой ассоциации напоминающей тление трупа). Распахнул обе створки большого окна. Вагнер вырвался на простор. Полуденные небеса сияли, и как угорелая носилась сорока-воровка, беззвучно, в музыкальной стихии, тараторя.

Я пристально следил за птичьими кругами; вдруг она уселась на ветвь векового дуба над статуей и уставилась на меня сумасшедшим оком демона. Я шевельнулся, птица соскользнула, продолжая бешеное круженье вокруг дерева («сорокой-воровкой» назвал Веру ювелир), на миг припала к стволу – отсюда, из окна, было видно углубление, наверное, дупло – и вновь закружилась; клюв блеснул на солнце странным искусственно-серебристым блеском.

Бессознательно на этот блеск я и пошел, то есть спустился в сад, подошел к дубу, легко по нижним сучьям вскарабкался наверх, где действительно обнаружил небольшое дупло – в глубине блеснула блестящая материя. Я просунул руку и достал узелок, видать, разодранный с одного бока птицами. И так мне жутко стало, что я чуть с дуба на свое «творение» не свалился.

Однако поспешил домой, на столике под светильником развязал узелок – полупрозрачная ткань с вышивкой из бисера (вот что несла в ключе сорока-воровка). Оказалось – белая блузка. А вот и шелковые невесомые брюки… или юбка… «брюки-юбка», сказал ювелир. Правильно. Сумочка из блестящей парчи. Внутри «косметичка» с помадой, пудрой, духами и т. д. Кошелек с пятитысячной купюрой. И еще маленькие белые босоножки на высоких каблучках.

Я глотнул коньяку из банки, откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Чтоб не видеть… вообще ничего не видеть. С самого начала, еще как из больницы сбежал и увидел в сарае гроб, возникло у меня предчувствие: я расследую (и хоть умру – доведу до конца!) не свое убийство. Нет, нет! Ее убили – вот в чем ужас. «Вера!» – сказал я вслух. Повторил. Но никаких чувств не вызывал во мне звук этого имени, краткого, красивого, исполненного глубокого смысла.

Машинально, чтоб отвлечься от вещей, протянул руку к книжной полке за словарем. Слово древнейшее, общее для арийских народов, означает «истина, правда, клятва». Производится от той же основы, что латинское «vens» – «любовь» и германское «wens» – «надежда».

Вера, Надежда, Любовь – христианские мученицы. Я расхохотался несколько истерично – все к той же женской триаде привели меня праздные лингвистические изыскания. А занимался я этой ерундой, боясь думать о Голицыных – те уже отбыли. И никогда, быть может, я их больше не увижу. Андрея я бы не пощадил, но Надю… не страсть, а нежность и жалость возбуждала она во мне (не начало ли любви – с надеждой подумалось). Просто не верится, что эта девочка способна на… ну, а брату с какой стати ее соперницу убивать? Но откуда знать мог посторонний человек про дупло – с земли его не видно. Из окна мастерской увидеть – вот откуда, птицы навели. Однако лезть на чужой участок, чтоб крошечный узелок спрятать, когда на руках труп! Проще простого за пазуху засунуть.

Что за таинственная, страшная история, Господи! Стало быть, мертвое тело в их саду: «Юношу, горько рыдая, ревнивая дева бранила» – под скульптурой «Надежды»? Да брось ты романтические бредни – в укромном уголке под кустами закопано… Но меня уже понесло в «дурную мистику» – сорока-воровка, неприкаянная грешная душа убитой, указала мне путь к разгадке.

Раздался звонок в дверь, я вздрогнул, рванулся, распахнул – Надя.

17

Я схватил ее за руку и потащил ее в спальню (Надя не имела времени – да, пожалуй, и желания – возмутиться, удивиться), усадил на тахту. Метнулся к секретеру, достал изумруд, кинул ей на колени, на короткую зеленую юбочку. «Рассмотри внимательно – тебе незнаком?» – и бросился в холл прятать узелок. Запихнул за бронзового Достоевского, полки широкие, и задумался на секунду: а странно, что на вещах нет ни малейших следов крови.

– Незнаком, – сказала Надя печально, когда я в спальню вернулся. – Ты мне драгоценности не дарил.

– Хочешь, подарю? – ляпнул я в растерянности.

Голубые глаза широко раскрылись – небесный блеск, – но не поддаваться, ни за что!

– Кулон убитой? – прошептала она и отодвинула его от себя по черному меху.

Я сел на стул невропатолога и переменил тему:

– Стало быть, ты не уехала.

– И не собиралась. Андрея проводила.

– А он насовсем отчалил? Вещи свои увез?

– С чего ты взял? Яблоки в Москву захватил.

– Что он тебе про меня сказал?

– Ничего нового, – Надя небрежно отмахнулась. – А я ему сказала: если он в таком тоне будет о тебе отзываться, он мне не брат.

– Надя, ты не можешь отказаться от любви истинной ради любви мнимой.

– Мнимой?

– Выдуманной.

– Отвечай только за себя! – воскликнула она с гневом. – У меня ничего не выдумано, и вешаться тебе камнем на шею я не собираюсь.

– Я больной, Надюша, старый и распутный…

– Не наговаривай! Это видимость, а я знаю, что ты прекрасный человек, лучше всех… – она вдруг прислушалась и побледнела. – «Гибель богов»? Зачем?

Мы были настолько взволнованы, что я позабыл про Вагнера, и она не сразу восприняла приглушенную поступь трагедии.

– Я пытался восстановить ту сцену и вспомнить…

– Ну и?..

– Сквозь музыку в одном месте мне будто послышался стук в дверь, – осторожно говорил я и сдержанно, подбирая слова, не доверяя теперь даже ей… или брату! В общем, они оказались более замешанными, чем мне хотелось бы.

– Стук?.. Странно.

– Я, возможно, не расслышал из-за Вагнера звонок, – я помолчал. – Надя, у тебя ведь не было ключа?

– Нет. Без четверти одиннадцать дверь была незаперта.

– Непонятно…

– Это понятно, – перебила Надя. – Я же говорила: у тебя предохранитель не всегда срабатывает. А он не знал или забыл в волнении. Хлопнул дверью и побежал…

– «Прятать узел», – продолжил я про себя. – Абсурд!.. Если «он» – не Надя или ее брат.

– Куда побежал?

Она в изнеможении пожала плечами, подняв лицо к потолку. Строгие «античные» черты, не возбуждающие во мне чувственного влечения.

– Надя, куда побежал? – повторил я настойчиво.

– Ну, на станцию или в лес.

– С трупом?

После паузы она сказала, страдальчески морщась:

– Я любила Вагнера, особенно «Кольцо Нибелунга». А теперь он вызывает ужас. Ты лежал весь в крови, а они пели так страшно, торжествующе, и так пахло восточным ароматом… Я распахнула окно, выбежала, а статуи внизу уже нет!

– Ты вся побледнела, милая. Пойдем на веранду.

Она села на ступеньку, все так же подняв лицо, вслушиваясь: и меня поразило, что в огромных голубых глазах отразилось высокое облако.

– Смотри, Надя, сорока-воровка летает.

– Птицы любят наш дуб, поют на заре.

– А ты знаешь, что в нем есть дупло?

– А ты откуда знаешь?

– Увидел из окна мастерской.

– Помню, мы в детстве играли: Андрюша мне на потеху забрасывал туда маленький мячик.

– Может, мне слазить посмотреть?

– Зачем?

– Не остался ли мячик?

– Как ты странно шутишь.

– У тебя было счастливое детство?

– Наверное. Я ведь другого не знаю. Когда папа умер, я по дому ночью ходила, а потом не помнила…

– Надюш, – поспешно перебил я, – пойдем к тебе кофейку попьем?

– Ты хочешь? Правда?

– Хочу посмотреть, как ты живешь.

– Ой, как интересно! Ты мне то же самое говорил, слово в слово.

– Когда?

– 9 июня, накануне… Я вечером пришла к тебе, а ты пройтись собрался, обдумать новый замысел. Мы вышли на крыльцо, ты и говоришь: хочу посмотреть…

– А, это когда Федор Платонович слышал.

– Кто такой?.. Ах да, следователь. Знаешь, Макс, – заявила она вдруг после паузы, – он опасный человек, по-моему, я ему не доверяю.

– В каком плане?

– Просто боюсь.

– Но ведь ты ни в чем не виновата, милая (она не отвечала, задумавшись). Так мы кофе тогда попили?

– Да, я сварила. И ты место для «Надежды» выбрал. Пошли! – она встала, облако исчезло из глаз, взяла меня за руку. – Как тогда – через изгородь?

Надя перепрыгнула, не коснувшись штакетника, легко и изящно, как козочка. Я же остановился перед хрупким препятствием, пораженный почему-то повтором, синхронностью действий до и после… Что значит для меня «препятствие» по Фрейду – трухлявое бревно, ничто, пустяк. Я пренебрегал опасностью когда-то – и в кого превратился? В неврастеника с манией преследования… да, время от времени охватывает это мерзкое ощущение: за мной следят, наблюдают…

Дом был просторный, заставленный генеральской еще мебелью, тяжелой и уютной. Трупом не пахло – старым деревом, яблоками, медом. На кухне люк погреба открыт – оттуда и шел терпкий анисовый аромат. Я пожелал спуститься посмотреть (люблю, мол, погреба с детства; она поглядела удивленно и кивнула). Пол земляной, утоптанный, стены кирпичные, кладка вроде старая, не подкопаешься.

Потом мы вознеслись в мансарду (из кухни лестница) в Надину скромную светлицу. Узкая постель под белым покрывалом, комод с кружевной скатертью, шкаф с зеркалом… Одиноко и невинно-чисто. Из окошка (то самое – шелковое голубое, что манит по ночам) дуб видать с дуплом и белоснежную «Надежду».

– Надюш, ты со скульптуры, что ль, пыль стираешь?

– А как же. Каждый день.

Волна нежности на меня накатила. Эта девочка не может быть замешана, нет, нет и нет!

– Знаешь, Надюш, ты мне как самая родная сестра.

– Сиделка, – поправила она безнадежно.

– Сестра – в каком-то высшем смысле. Доктор сказал, что мой эрос из брызжущего фонтана превратился в зажженную лампаду.

– Больше их слушай! Они тебя заманили в ловушку, и все ненавидят, все-все.

– Неужто так?

– Я так чувствую.

Мы стояли рядом у окна и смотрели на деву с юношей.

– Ах ты, радость моя. За что ж ты мне послана только!

– Ни за что. Живи здесь, а, Макс?

– Когда смогу, я скажу тебе.

– Да я не про это… не про любовь. Просто здесь не так страшно.

– Ты боишься?

– За тебя. И… вообще боюсь, да. Ту живую статую. Все время высматриваю… Смотри! – вскрикнула Надя и уткнулась лицом мне в плечо.

По дорожке меж «золотыми шарами» медленно брел Семен. «Шары» покачивались под легким ветерком, словно звенели десятками голосов маленькие солнца. Он стоял, а они качались, жутко было отчего-то. Я погладил Надю по голове, по сухим пушистым кудрям, пробормотал:

– Да это всего лишь ювелир.

– Макс, они все тебя ненавидят, все!

18

Он так глубоко задумался, глядя вверх в одну точку, что меня не заметил и аж отскочил, когда я прошипел ему в ухо:

– Дворянским дубом любуешься, да?

– К-каким дубом?

– Да вон в соседнем саду над скульптурой.

– Ты всегда был со странностями, Макс! – отчеканил ювелир.

(Да, меня все ненавидят!).

– Ты по делу или друга навестить?

– Так… повидаться.

– Извини, я в Темь собираюсь, в церковь.

– Не понял.

– Оказывается, перед роковыми событиями я ходил к местному священнику?

– Ты?

– А что тут странного?

– Ты по натуре язычник.

– Вот я и хочу разобраться, кто я по натуре… Меня туда вчера будто кто привел.

– Куда?

– На станцию Темь.

– Где она находится?

– После Змеевки остановка, с полчаса ходьбы.

– Я с тобой пойду! – выпалил Колпаков.

– Видишь ли, Сема, речь идет о тайне исповеди.

– Ну, в другой раз исповедуешься, Макс.

– О прошлой исповеди, еще майской.

– Макс, пожалуйста.

– Что с тобой?

– Пожалуйста!

– Ладно, пойдем, – я пожал плечами, но мне становилось очень любопытно. – Подожди, переоденусь.

Семен окинул острым взглядом мои потрепанные джинсы и майку с длинными рукавами. Сам он был одет с иголочки – в светлом летнем костюме; прям праведник в белых одеждах, и белые «Жигули» за калиткой.

– Ты всегда в белом.

– Я почти альбинос, – прошептал Семен таинственно, – в белом не так бросается в глаза. Кстати, а где твой адидасовский костюм? Привык тебя в нем видеть.

– Ну, не в храм же в спортивном барахле идти.

– Да я просто так спросил.

Как бы не так! В спальне я первым делом слазил в гардероб, и первое, что под руку попалось, – тот самый костюмчик. Его я и напялил, коль беседа со священником на сегодня отпадает…

А я и рад – побаиваюсь старика, вообще всех, загнан и затравлен.

В холле стоял Семен и, задрав голову, слушал Вагнера.

– Нравится?

Он так вздрогнул, что вынужден был опереться рукой и круглый столик.

– Чем это ты развлекаешься, Макс?

– Похоронный марш на смерть Зигфрида. Узнаешь?

– Никогда не любил, слишком шумно.

– Под эту музыку мой труп нашли.

– И ты еще можешь шутить!

– Ну, извини. Пойдем.

– Да выключи!

– Пусть играет, на эту музыкальную магию слетаются исчезнувшие тени.

Он поглядел странно и промолчал.

Путь таков: по Солдатской в противоположную от нашей станции сторону – направо до околицы, а там по проселочной дороге луг, поле и лес. Бодрым шагом полчаса – так я, должно быть, в церковь ходил. «То березка, то рябина», а в глубине, в чащобе густой подлесок – спрятать труп на день-два несложно, потом на машине подъехать… Но почему узелок отдельно и так необычно схоронен? Ее что, раздели и голую несли? Зачем?

Семен шел рядом молча и, кажется, дрожал от возбуждения… или от страха. Вот странный тип. Искоса время от времени ювелир окидывал меня тем же острым взглядом – мою фигуру, так сказать. Едва до плеча мне, но костяк мощный и мускулы; и если я нагнулся, например, мог с размаху кувалдой так долбануть, что мокрое место от меня чуть не осталось.

– Сема, как мы с тобой познакомились?

– Вы с Нелей познакомились на вернисаже, – отозвался он глухо. – Она очень любила живопись, скульптуру, относилась к тебе восторженно. Так и подружились.

– А я как к ней относился?

– Я думал: хорошо. То есть нормально.

– Теперь передумал?

– Да нет.

– Нет, договаривай! в чем моя ненормальность вдруг появилась? Что ты молчишь? Я и с ней успел…

– Нет, потом, – заявил он замогильно-зловеще. – После смерти.

Господи, помилуй! У меня волосы на голове зашевелились, словно сквознячок из преисподней в ушах просвистел.

– Ты на что ж намекаешь-то, а? Я… некрофил?

– Некрофил.

Невозможно выразить в словах, что я пережил в считанные секунды в благословенной березовой роще! Главное – в сумятице событий в больной голове – я на миг поверил, что это правда.

– Ну, Макс, я пошутил, – вдруг сказал садист Сема.

– Пошутил? – взревел я рыдающе, словно раненый кабан. – За такие шутки я тебя сейчас убью, Сема! Готовься!

– Ювелир с диким проворством – маленький кабанчик – ринулся в кусты, в чащу. Я застыл, как изваяние, ноги в землю вросли. А шутник-дегенерат тем же бешеным аллюром вернулся на полянку и понесся по проселку в Темь.

Тут и я обрел наконец энергию, шутника догнал и рванул за шиворот шикарного пиджака.

– За что ты меня ненавидишь, гаденыш?

– Там кто-то есть, – прошептал Сема.

– Где?

– В кустах.

– Кабан?

– Какой кабан?.. Нет, человек. Я видел ноги в кроссовках.

– Да мало ли кто тут шляется в воскресенье!

– Да, правда, – Сема было сник, но тут же встряхнулся и хихикнул. – Извини, конечно, но я тебе отплатил шуткой.

– За что?

– За твою шуточку.

– Мою…

– За неуважение к памяти усопшей.

– Да что я сделал, ты скажешь в конце-то концов!

– Посмеялся над атрибутами погребения.

– Над чем? Над гробом?

Тут Сема как будто опомнился и сказал, всерьез (хотя сумасшедшинка сквозила в белесых с красными веками глазках):

– Ты сказал, что гроб на бочку похож.

– На бочку?.. Не заговаривайся!

– Словом, посмеялся.

– На похоронах?

– Да нет…

– И за это ты обзываешь меня…

– Я извинился, – перебил Сема сухо; он держался все отчужденнее и задумчивее. В моем сознании выделились слова – погребение, некрофил, могила – с каким-то болезненным оттенком. И с «шуточкой» он выкрутился неловко – «гроб на бочку похож» – на ходу придумал. Ладно, разберемся.

– Вон за деревьями платформа, видишь? – заговорил я. – На той стороне за путями поселок Темь, где, кстати, следователь наш обитает.

– Странный тип, – ввернул Сема. – Горит на службе, замечал? Будто своего личного убийцу ищет.

– Что ж, мне повезло. Так вот, если пройти вдоль полотна…

– Совсем близко, – перебил он, – километра два до Змеевки.

– Но от моего дома до нашей станции путь вдвое короче. Притом здесь не все электрички останавливаются.

– Не все?.. – Семен вбежал по ступенькам на платформу, узкую, всю в пышной трепещущей зелени – романтическое место для встречи с женщиной… или с убийцей.

Мы изучали расписание. Была, была такая одинокая заветная электричка – в 10.55. До нее и после перерывы почти по часу.

– Итак, Сема ты думаешь: преступник пошел из моего дома в Темь, чтоб его не увидели и не запомнили в Змеевке дачники.

– Разве не логично?

– И по дороге в лесу спрятал труп?

– Временно, понимаешь?

– А потом приехал на «Жигулях», да?

– Я к тебе всегда ездил на машине, Макс. Всегда. А в тот вечер Котов не засек ни одного автомобиля на Солдатской.

– Ну, машину можно было оставить за околицей или в лесу. И потом. Если ты приезжал ко мне вечером 10 июня… – я выдержал паузу; ювелир смотрел на меня, как кролик на удава. – Если приезжал, то на электричке.

– Я не… – он не договорил, побледнел, проступили веснушки.

– Потому что, Сема, как я понял, ты нетрезвый за руль не садишься.

– Ну и что?

– А то, что после установки надгробья со статуэткой ты угощал рабочих и сторожа. И сам угостился. И из сторожки позвонил мне, а?

– Нет, Ивану!

– И кто ж из вас выиграл?

– О чем ты?

– В покер. – на равных. Он сильный игрок.

– Ты, я вижу, тоже не промах.