Текст книги "Сердце статуи"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

4

Развитие мое остановилось на двадцатилетнем уровне. Зато ночью я общался с какой-то таинственной статуей, по которой расползались зеленые пятна. Я лепил лицо, со смертным ужасом ожидая: вот-вот каменные руки схватят меня за горло. И просыпался в удушье, в холодном поту.

Проснулся, задыхаясь, не сразу сообразив – где. Где мои товарищи по палате, хрип, мат, бред? Я одетый лежу на черном меху в спальне. В этом доме я точно сойду с ума… но не на вокзале же ночевать?

Вскочил, вышел в зарю. Тонкими слоями, золотыми извивами испарялся ночной туман, обнажая нежную белизну алебастровых фигур в соседнем саду. Я перемахнул через изгородь, подошел (влажный холод от травы, от босых ступней поднимался по телу, пронзая насквозь). По невысокому пьедесталу выбито: НАДЕЖДА. Последняя, стало быть, работа. Двое влюбленных (примерно в полчеловеческого роста), юные прекрасные лица. Ни на Надю, ни на меня (слава Богу) не похожи. Так, мечта, сонные грезы. Неужели это вправду я сделал? Кто, какой демон бесследно стер из памяти этот дар и навык? Что я должен был пережить, чтобы забыть? Нечто нечеловеческое, человеку не под силу… Или могучий удар нарушил какую-то извилину в мозгу?

И я попал в небытие почти на два месяца… Тут я – уже не в первый раз! – поймал себя на мысли, что рассуждаю не как двадцатилетний студент. Значит, на уровне подсознания я ничего не забыл, просто (по мнению невропатолога) не хочу вспоминать. Но почему, скажите на милость? Что я такого сделал… или свидетелем чего явился?

Мне почудился чужой взгляд. Обернулся: на Надином крыльце стоял загорелый мужчина в белоснежном махровом халате. Надо думать, сын генерала.

– Вы Андрей?

– Не узнаете? – без улыбки спрошено, сдержанно.

– Простите, никого не узнаю. И «творение» свое, – я кивнул на «Надежду», – не узнаю.

Он вдруг заявил без эмоций:

– Мне оно мешает.

– А вы его разбейте. Позволяю как автор.

Он слегка отвел холодный взор голубых, как у сестры, глаз; нервно встряхнул головой, откидывая волосы. После войны такие стрижки носили (помню по фильмам): затылок и виски выбриты, а наверху грива.

– Ну, я не вандал, – запоздало ответил Андрей.

Прошелестел утренний ветерок в траве, в ветвях. Холодно. А в больнице я не мерз. Уйти туда… или сжечь гроб? Меня тянуло к радикальным мерам разрушения. Чего он за мной так внимательно наблюдает?

– Извините, что я к вам залез. Я не в себе, сбежал из больницы.

– Пусть это вас не беспокоит. Теперь сажают только по добровольному согласию пациента. Или если он преступник.

– Андрей, я перед вами провинился в чем-то? Скажите, сделайте одолжение, а то я сейчас как младенец.

Он вроде смягчился.

– Передо мной – нет. Но я в бешенстве, что сестра втянута в ваши похождения.

– В какие похождения?

– С вашими женщинами, с вашими статуями…

– Вам известно, что статуя качнула головой?

– Не сходите с ума.

– Но вы же видели ту женщину? Видели?

– Какую?

– Она шла ко мне ночью, помните? 10 июня.

Очень красивое, загорелое лицо его потемнело.

– Ну и что?

– А то, что после ее визита меня нашли полумертвым.

– Вы намекаете, что это она вас…

– Да ведь маленькая женщина, вы сказали! Разве она со мной справилась бы?

Он не ответил. Потом спросил бесстрастно:

– Вы ищете убийцу?

– Не знаю. Наверное, надо… но я боюсь.

Он пожал плечами.

– Что ж, вам остается только вспомнить… чье-то лицо, например.

Почему-то его слова привели меня в ужас. И я поплелся к частоколу по холодной траве, бормоча:

– Я болен, мне некуда деваться…

– И все же оставьте Надежду навсегда! – донеслось странным эхом вслед.

«Оставь надежду всяк сюда входящий». Я вошел в дом. вспомнить чье-то лицо… Вошел в ванную, встал перед зеркалом. Монстр, чудо-юдо… кроме глаз и губ, ничего не видать, так зарос. Я стал другим (все говорят), надо довершить перевоплощение. Взял ножницы, потом бритву (правда «жилетт» – лучше для мужчины нет), и после долгой борьбы сотворил себе другое лицо. Неузнаваем. Узнают ли на почте по паспорту?

Узнали. Оказывается, я им хорошо знаком. Однако денег на почте нет. Как это? Когда будут? Неизвестно. Вот дурдом! Хорошо, я из секретера пачечку прихватил и оплатил телефон и свет.

Тут почтальонша подошла в платочке, с сумкой, улыбнулась как «своему». И я улыбнулся – прелестная женщина. Вам, говорит, «Христианский вестник» по-прежнему оставлять? А я не выписываю? На него нету подписки. Подпольное издание? Что вы! Она посмеялась. Просто вы меня попросили. Оставляйте, если вам не трудно.

Потом тетидунин дом нашел (у нас же в Змеевке), вещи отдал. Хотел расплатиться, «дед» ее деньги не взял. За прокат, говорит, да еще такой ветоши, стыдно брать, не по-божески. В больнице мой побег впечатления особого не произвел, и койка уже занята новым помешанным.

А когда я уже к себе на Солдатскую свернул, меня какая-то старушка догнала, бодрая такая, шустрая. И заявляет сурово:

– За тобой, Николаи, десять тыщ, забыл?

– Все забыл. Вы кто?

– Не придуряйся!

– Я память потерял, вчера из больницы.

– Про больницу мы знаем. Правда, что ль, ничего не помнишь?

– Честное слово.

– Ну, так я к тебе прибираться ходила.

– Побираться?

– Ты хоть не злой, Николаич, но вредный человек, ехидный.

– Бабушка, я болен. Вот деньги. Теперь вряд ли смогу домработницу держать.

– Так мы ж с тобой не разговариваем.

– Как не разговариваем? Из-за чего?

– Пес его знает, прости Господи. Слово за слово, сцепились… «Ноги моей!..» – говорю. А ты: «И не надо!» А потом посчитала: десять тыщ за прачечную, забыл?

– Когда же мы сцепились?

– Аккурат в начале июня. А потом соседка говорит: хозяина твоего прибрал господь. Ан не прибрал! Долго жить будешь.

– Спасибо.

– Вот ведь не вовремя «сцепились»! Могла бы стать отличной свидетельницей.

Едва до дому доплелся, стертые ноги в туфлях болят, голова болит. И пустота. На веранде в шезлонге сидит невропатолог, глядит в изумленьи.

– Макс, это ты? Не узнать!

– Вот, начинаю новую жизнь. Иван Петрович, а мы с вами друзья, оказывается?

Он улыбнулся с мягкой усмешкой.

– Старинные приятели.

– Старинные?

– С молодости.

– С двадцати лет?

– Ну, где-то так.

– Вы должны знать про меня, про моих родных…

– Нет, нет. Мы недолго знались.

– Как это?

– Просто. Институты окончили, жизнь разметала.

– Я при вас еще перешел на скульптуру?

– При мне, но никаких катастроф в связи с этим в твоей судьбе вроде не было.

– Значит, мы уже в больнице встретились?

– Нет, лет десять назад как бы заново познакомились, через Сему. Что ж ты сбежал-то, а?

– Невмоготу там. А здесь еще хуже.

– Поехали в Москву в мою клинику.

– Ради Бога, не надо!

– Ну, ну, успокойся.

– Так вы не у нас работаете?

– Нет, я специально к тебе приезжал.

Такая заботливость показалась мне чрезмерной, даже подозрительной.

– Ладно, пойдем в спальню, ты ляжешь.

– Зачем?

– Займемся психоанализом.

– Нет, Иван Петрович, извините. Мне тяжел больничный дух. Надеюсь, сам справлюсь.

– Хорошо, просто побеседуем. Для твоего спокойствия я не буду употреблять специальной терминологии. Все – перед тобой не врач.

– Ко мне вернется память?

– Пятьдесят на пятьдесят. У тебя амнезия не тотальная, а частичная, сквозная, так сказать.

– Да, я все время ловлю себя на мысли, что рассуждаю не как студент.

– Вот-вот. Кабы тебе было двадцать, я б с уверенностью сказал: память вернется. В шестьдесят – нет, поздно. Ты как раз посередине.

– Собственно говоря, я готов и так прожить. Лишь бы избавиться от страха.

– Страх – это своеобразный механизм выживания. Да, можно сказать – ты пережил смерть. И благодари Бога, что всецело осознаешь себя хотя бы двадцатилетним. Не надо учиться говорить, читать, писать.

– Что за роковой срок?

– Некий поворотный момент в твоей жизни, хотя я не представляю… Но именно тогда случилось нечто такое, что всеми силами души ты стремишься забыть.

– Я в тюрьме, случайно, не сидел?

– Нет. Биография твоя очень ровная и успешная. Много работал, много зарабатывал, любил одиночество.

– И женщин любил?

– Это да. Тут ты себе ни в чем не отказывал.

– Сейчас мне противны и работа, и женщины.

– Любопытное свидетельство.

– Кто такая Вера?

Иван Петрович закурил сигарету, ответил раздельно:

– Твое последнее увлечение.

– Последнее? Вы уверены?

– Нет, не уверен… А что, ты был на допросе у следователя?

– Соседи просветили, – инстинктивно я умолчал о письме. – Расскажите мне о ней.

В отличие от Семена, доктора не шокировало мое обращение на «вы».

– Я ее видел всего раз. 9 мая мы у тебя собирались. Маленькая блондинка с зелеными глазами.

– Чем она занималась?

– Кажется, имела какое-то отношение к кино.

– Сколько ей лет?

– Не больше двадцати.

– Нет, я был ненормальный!

Доктор улыбнулся тонко и как будто презрительно.

– Насчет Веры – все вопросы к Семену. Она была его знакомой.

– Она умерла?

– Ничего не могу по этому поводу сказать. Ты побледнел.

– Случаются головокружения, как будто падаю в черную яму.

5

Я лежа в спальне на меховом покрывале; Иван Петрович сидел на стуле у секретера, у ног на ковре – черная сумка; позади солнечное окно, лицо затемнено, голос равнодушно вкрадчивый.

– В результате пережитой травмы и стресса нарушено (или даже разрушено) твое биополе… образно говоря – в энергетическом покрове появились дыры, энергия иссякла. Психически ты сейчас обнажен и безоружен. Вот эту защитную зону необходимо восстановить.

– Как?

– Христианин сказал бы: исповедью и покаянием.

Мне смутно чувствовалось, что Иван Петрович – последний человек, перед которым я исповедался бы.

– Какое ж покаяние, коль я ничего не помню?

– Шанс есть. Я же сказал: пятьдесят на пятьдесят. Чего конкретно ты боишься?

– Например, вас.

Он усмехнулся.

– Ну, это естественная реакция на раздражитель… на врача. Еще чего?

– Меня пугает статуя в саду, дом, гроб, зеленый кулон…

– Что ж, вполне вероятно, ты перечислил реалии трагедии, происшедшей 10 июня. Твоя последняя работа, твой дом, ассоциирующийся для тебя с гробом… Я прав?

– Наверное, – почему-то я умолчал о богатой домовине в сарае.

– Ты от меня ничего не скрываешь?

– Нет.

– Странно. Мне показалось… ну ладно. Что такое «зеленый кулон»?

– Я нашел вчера в секретере.

– Что в нем страшного?

– От прошлого мне остался один сон: статуя с зелеными пятнами.

– Зеленые пятна… – повторил Иван Петрович с интересом. – Патина или окисление?

– Нет. Как будто кровь.

– Да, ты был залит кровью… но зеленые? Трупные пятна, признак разложения?.. Видишь, какой любопытный символ таится в твоем подсознании: дом-гроб, в котором разлагается труп.

– Иван Петрович! – взмолился я. – Давайте обыщем все – от чердака до подвала.

– Милиция наверняка делала обыск… Ладно, давай.

В порыве внезапного азарта мы нашли на кухне электрический фонарик, взобрались по наружной лесенке у задней стены на чердак. Обширное пустое пространство, пол утеплен шлаком, котел отопления… Я поковырялся в шлаке – тонкий слой, человека не спрячешь.

– Запаха нет, – вдруг сказал Иван Петрович. – Знаешь, как пахнет труп?

– Не помню… а может, не знаю. Пылью пахнет. Углем…

– Правильно.

В забетонированном подвале (люк в кухне) я смахнул с полок запасы консервов (к войне, что ль, готовился?), простучал стены – звук равномерный, упругий, вроде никаких полостей… и не пахнет… В углу на низенькой табуретке симпатичный пузатый бочонок с краником. Я повернул, смочил пальцы.

– Кажется, коньяк.

– Армянский. Это тебе Сема подарил.

– С какой радости?

– За работу. Ты от денег отказался.

– Значит, жадюгой я не был?

– Ты был щедрым человеком.

– Коньяк-то мне можно употреблять?

– В умеренных количествах.

Мы нацедили пол-литровую банку, поднялись на кухню. Я глотнул, готовясь к испытанию в мастерской. Поле битвы.

Иван Петрович принюхался.

– Ароматические свечи.

– Мне говорили, я любил, когда работаю…

– Да, ты был с причудами… впрочем, не выходящими за рамки. Кто ж твой враг, а? – резким жестом доктор обвел обломки и крошево.

– Может, я сам себе враг?

– Остроумное предположение. Но такой удар кувалдой ты себе не смог бы нанести. Где-то должна быть дверца, закамуфлированная обоями… ага, здесь. Кладовка.

А, та самая, что видна на фотографии. Мы вдвоем протиснулись в квадратную комнату без окон. Вспыхнул свет. Антресоли с папками, эскизами, картинами… инвентарь скульптора и тоже гипсовый мусор. Иван Петрович прокомментировал:

– Некий враг потрудился на славу.

Я откинул ногой белое пыльное покрывало на полу. В этой комнате крови, кажется, не было.

– Как вы думаете, доктор: это внезапное бешенство вандала или… кто-то боялся моих работ?

– Боялся?

– Ну, какая-то тайна в них была, кого-то… не знаю, как выразить… разоблачали мои идолы?

– Илы ты в них замуровал драгоценности, – пошутил Иван Петрович. – Пойдем. Ничем подозрительным нигде не пахнет. А жаль… анализом сна можно вскрыть истоки страха: дом-гроб-труп… с зелеными пятнами.

– Я б его разнес по кирпичику.

– Что мешает?

– Жить негде.

– Тоже верно.

Мы сели в мягкие обволакивающие кресла в холле, светильник сиял задумчиво-нежно. Выпили.

– Незадолго до происшествия мы с тобой вот так вот тут сидели, проводили нечто вроде психоанализа.

– А что, я уже был… того?

– На редкость здравомыслящим человеком ты был. Но сейчас в России атмосфера, знаешь, вредная, сюрреалистическая, так сказать конца света ждем.

– Знаю, вчера газеты хотел почитать…

– Не надо. Тебе и без того хватает. Так вот. Ты вдруг заинтересовался, с научной точки зрения, явлениями черной магии: сглаз, наговор, ворожба…

– Да уж, причуды еще те.

– Я предложил тебе шутливый тест, ну, забавный. Было бы любопытно сравнить: сдвинулось в тебе что-нибудь в результате шока.

– Пожалуйста.

– Говори, не задумываясь, первое, что придет в голову. Ты идешь по дороге – какая она?

– Разбитая, в колеях.

– Вдруг видишь сосуд.

– Лампада, в которой горит огонь.

– Перед тобою море.

– Гнилое, в вонючих водорослях.

– Углубляешься в лес.

– Высокие осины, темно, страшно.

– В лесу озеро.

– Ни за что не подойду, болото.

– Встречаешь жилье.

– Сарайчик с замшелой крышей.

– На поляне стоит конь.

– Вороной масти, мне он не нравится.

– Вдруг – навстречу медведь.

– Я бы подошел подразнить мишку.

– Но на тропинке препятствие.

– Трухлявое бревно – просто перешагнул бы. Что все это значит?

– Сейчас расшифрую. Разбитая дорога – твоя жизнь. Огонь в лампаде – любовь. Гнилое вонючее море – работа. Осиновый темный лес – мироощущение. Озеро-болото, извини, секс. Сарайчик с замшелой крышей – внутренний мир. Черный конь – твои друзья. Медведь и трухлявое бревно – ты пренебрегаешь опасностью и жизненными препятствиями.

– Ничего себе наборчик! Что в нем изменилось?

– Легче назвать, что не изменилось? Не очень любезное (вопреки фамилии) отношение к друзьям – да, ты любил одиночество. Пренебрежение опасностью и препятствиями – правда, отличался безрассудной смелостью. Зато остальное… прямая, как стрела, дорога, вымощенная плитами – они разбились, это естественно. Отсюда – мрак мироощущения, леса. В вонючие зеленые водоросли превратилась твоя работа – морем, пронизанным солнцем, была она для тебя. Ну, а уж если мы исследуем либидо…

– Ну, ну?

– Бьющий через край фонтан – огонь в лампаде… Вот как видоизменилось в тебе чувство любви. Поразительно. А озеро… нежное, ласковое, ты плаваешь и ныряешь без устали. Теперь не подойдешь – боишься, затянет в болото. Словом, чувственная сфера и творческая претерпели кардинальные изменения. – Иван Петрович глядел на меня со странной застывшей улыбкой – крупный, спокойный, темноволосый – врач. Которому пациенты несомненно доверяют, интересный мужчина… вот только глаза неприятные – водянистые, словно бельма. – А что это за сарайчик с замшелой крышей, а?

– Что за сарайчик? – прошептал я.

– Ну, внутренний мир.

– Я просто так ляпнул, не подумав.

– Это и есть самое ценное признание, то есть искреннее.

В воображении моем проплыл роскошный гроб.

– Неужели злосчастный удар кувалдой способен изменить личность?

– Не думаю. По-старинному я бы выразился так: ты пережил нечто такое, что перевернуло тебе душу.

– Что? Что именно?

Старый друг улыбался задумчиво-умно. Интересно, что он ни разу не обратился ко мне по имени.

– Никаких газет, никакого телевидения…

– Да мне и не хочется, меня так поглотила тайна…

– И на ней особо не сосредотачивайся. Читай классику. Постепенно, под моим руководством будешь адаптироваться к действительности.

– Лечение стоит дорого?

– Пока бесплатно. Для тебя. Воспринимай это как последнюю улыбку социализма.

– Но я не хочу лечиться!

– Будем просто беседовать. Значит, до среды.

6

Совет доктора я воспринял буквально и после его ухода подошел к книжным полкам благородного черного дерева. Блестящие золотые корешки, ни одной знакомой фамилии… Какой-то Розанов, Франк, Ильин, Трубецкой и т. д., и т. д. Господи, как их много, и что ж они писали-то?.. Впервые после воскрешения мне стало жаль потерянных лет. Вынул наугад тяжелый фолиант из ряда «Энциклопедическое изложение масонской философии». Ни черта не понимаю! А вот наконец известное имя: Федор Достоевский. Тридцать томов! Мечтал когда-то «Бесы» прочитать… уж, наверное, прочитал за двадцать лет. Ни студентом я себя не ощущал, ни взрослым по-настоящему… Наконец, полистав Гоголя и отвергнув, остановился на сказках Андерсена, бабушка когда-то читала.

Кое-как протянул до одиннадцати… Невмоготу тут оставаться, ни коньяк, ни снотворное не помогают. Странно. Доктор хорошо меня подлечил: в доме-гробе разлагается труп!

Я нашел в шкафу плед и расположился в шезлонге на веранде. Ночь глядела тысячью глаз – обилье августовских звезд и луна на ущербе. А деву с юношей в соседнем саду с шезлонга не видать. И слава Богу! Надя ко мне не приходит, боится брата. Странно. Каких же я наделал дел в предыдущей жизни?

На рассвете в полудреме я окончательно продрог и поспал в спальне. Она пришла и протянула руки… «как тяжело пожатье каменной его десницы». А утречком вышел на крыльцо и задрожал пуще как от ночного озноба: на улице на противоположной стороне стоял человек. И смотрел на меня. Так смотрел – с тяжелой пристальностью, – что почудилось мне: вот он убийца. Это уже было, было – вот так стоял и смотрел. Я вдруг почувствовал прилив злости и азарта, а человек пересек улицу, отворил калитку и прошел меж «золотыми шарами». Немолодой, лысый, полный, в сером мешковатом костюме.

– Вы тоже мой друг?

– Следователь Котов Федор Платонович, – отрекомендовался отрывисто, по военному. – Вы – Любезнов.

– Я – да. Паспорт показать?

– Кто ж вас не знает, Максим Николаевич? Мы даже слегка знакомы. На рыбалке как-то разговорились, там и друзья наши рыбачили. Я-то сам обитаю во Тьме…

– Где?

– Шутка. В деревеньке Теть. А на вашей улице у меня невеста имеется. Сегодня слух прошел, что вас выписали. Вы уж простите, что я в воскресенье, в больнице никак не допускали.

– Пожалуйста, в дом!.. Присядьте вот сюда, в кресло. Только должен предупредить вас, что я ничего не помню.

– Доктор говорил. Жаль. Темное дело, весьма и весьма непонятное.

– И вы тратите свой выходной…

– Я простой рабочий человек, – перебил Котов, – мне трудно стерпеть такое, извините безобразие.

– Безобразие?

– Сколько лет вы трудились над своими вещами?.. И за считанные часы, может – минуты, все псу под хвост.

Вот нормальный человек (которого я принял за убийцу), я чуть не рассмеялся и впервые за эти дни встал на нормальную точку зрения. Прочем, ненадолго.

– А вдруг я пережил творческий кризис и в порыве…

– Все свидетели как один утверждают, что вы находились на подъеме, а не в упадке, к персональной выставке готовились, – прервал меня Котов негромко; полуприкрытые глаза его распахнулись и словно укололи льдистым блеском (не так-то он прост!). – Кувалда лежала сравнительно далеко от вас, отпечатки пальцев на ней тщательно стерты. В своем тогдашнем состоянии вы этого сделать не могли и ударить себя – два мощных удара – таким образом не могли. И главное: куда делось мертвое тело?

Я почувствовал мрак в глазах и едва выговорил:

– А убийство точно было?

– Полагаю, что да.

Я глотнул коньяку прямо из банки.

– Извините, мне нехорошо.

– Это я извиняюсь, – он было встал, я воскликнул:

– Ради Бога, не оставляйте меня сейчас одного!

– Неужто так плохо?

От сочувствия у меня слезы на глазах выступили.

– Федор Платонович, выпьете со мной?

– Ну ежели чуть для компании.

Я рюмку из застекленного серванта достал. Выпили.

– Расскажите мне все, сделайте милость.

– А вам не вредно?

– Может и вредно. Только это постоянное дерганье за нервы еще вреднее.

– Кто вас дергает?

– Не кто-то конкретно, но… скорее, сам себя.

– Ладно. 10 июня в начале одиннадцатого ваш сосед Голицын возвращался из Москвы и видел на вашем участке идущую к дому женщину. Такие он мне дал показания той же ночью: маленькая блондинка в белом. В записной книжке у вас – Вера Вертоградская, я обзванивал знакомых и заказчиков. Она снимала в Москве квартиру вместе с подругой, Наташей Веретенниковой. Наташа эта говорит мне: «У Веры «медовый месяц», такую она ей записку оставила: «Буду через неделю, у меня медовый месяц». Месяц на неделю… молоденькие девчонки, что с них взять, – пояснил Котов снисходительно; он мне все больше нравился. – Ну ладно. На квартире их Вера так и не появилась.

– Но почему именно убийство?

– Слушайте дальше. Можно закурить?

– Конечно, пожалуйста.

Я протянул пачку «мальборо» (в этом доме военные запасы, ей-Богу!), он закурил «приму»: «у меня свои».

– Вы были весь в крови, – заговорил отрывисто, как в начале знакомства. – Вторая группа, ваша. Она уже свернулась, засохла, – следователь сделал паузу, затягиваясь. – И на нее натекла другая кровь, много крови.

– Другая? – тупо переспросил я.

– Они почти не смешались, понимаете? Четвертая группа, редкая. Вспомнив о показаниях Голицына, я сверил. В прошлом году Вертоградской делали операцию аппендицита. Дали справку: та же группа. Но вы не могли ее ранить или убить.

– Не мог? – я никак не мог сосредоточиться на ужасных подробностях.

– Другая кровь сверху, понимаете?

– Да может, она не убита?

– Может, – следователь вздохнул. – Но куда делась, истекая кровью?

Мне вдруг в голову втемяшилась белая статуя в моем саду, качнувшая головою… Но не втягивать же хорошего человека в такой жуткий бред!

– Значит, ее унесли?

– Кто, как, куда? Сосед ваш видел женщину в четверть одиннадцатого. Примерно в то же время Надежда Голицына заметила два силуэта в окнах мастерской. И через полчаса нашла вас полумертвым. Вы следите за моей мыслью?

– Следить-то слежу, только никак не соображу.

– Я тоже. Речь идет о тридцати минутах. Вечер поздний, но – пятница, улица не пуста, народ с московской электрички. Я опрашивал: маленькой блондинки в белом никто не встречал… да она и вся окровавленная должна быть! Человек с убитой или с раненой на руках – тоже.

– Вы провели такую работу?

– Провел.

– Вас так заинтересовало это дел?

В глазах напротив мелькнуло что-то льдистым блеском.

– Я при этом присутствовал.

– Как это?

– В доме номер восемь, наискосок от вашего, живет моя невеста. Мы с ней во дворе на лавочке сидели, ее сына ждали. Из Москвы на машине. Конечно, изгородь, кусты и деревья обзор загораживали, но свет у вас в мастерской я помню, музыка доносилась…

– Не обратил внимания, расслабился, знаете, день тяжелый был. Однако Ольга ручается: с одиннадцати до двенадцати ни одна машина по улице не проезжала, она прислушивалась, сына ждала. Примерно в половине первого, по звонку Голицыной, подъехали наши из райцентра. Ну, возглавил бригаду. – Котов помолчал, потом добавил со сдержанным гневом: – На моих глазах меня обвели вокруг пальца!

Я вдруг ляпнул с ужасом:

– Статую женщины не видели?

– Ваших работ я не видел. Они уничтожены, Максим Николаевич, кроме последней – «Надежды».

– Мертвая тут. Недаром этот дом…

– Проведен самый тщательный обыск, – перебил следователь, – и дома, и участка. Узнав о двух группах крови, я достал служебную собаку. Результат нулевой.

– А отпечатки пальцев?

– Ваши, я успел снять до «скорой». Голицыной и Вертоградской (идентифицировали по ее личным вещам). Да, еще «отпечатались» домработница Кочеткова и ваш знакомый ювелир Колпаков.

– У него есть алиби?

– Весь вечер 10 июня играл в покер.

– С кем?

– С другим вашим знакомым.

– Невропатологом?

– Да, с Золотцевым. На квартире у последнего.

– Надо бы этих друзей раскрутить.

– Если у них сговор – трудно. Время для обыска на квартирах упущено, а машины проверены: у обоих «чистые», – Котов помолчал. – Нету трупа – нету «дела». Я занимаюсь всем этим по собственной инициативе. Вы – наша гордость, Максим Николаевич, – он улыбнулся с чуть печальной иронией.

Гордость Змеевки! Звучит. Но к чему усмешечка? Этот простой рабочий человек почти против моей воли заражал энергией и азартом. И страхом – не так-то он прост, а я совсем трусом стал.

– От Вертоградской пришло письмо, – я протянул; он, воскликнув «отпечатки!», осторожно взялся за кончик листка, прочитал, изучил конверт.

– Послано восьмого из Каширы… – протянул задумчиво. – Вам известно, что Золотцев с первого июня проводил свой отпуск на Оке?

– Под Каширой?

– Да. Я разыскал его, там целый лагерь на колесах. Но вроде бы он отдыхал один.

– А как же игра в покер?

– 10-го перекупался в холодной воде, кашель, съездил домой за кодеином.

– Интересно? На машине ездил?

– На электричке. Не подкопаешься: мотор, говорит, барахлил, не захотел рисковать.

– Во сколько он ездил в Москву?

– Ушел из кемпинга в пять. В девять к нему уже заявился Колпаков.

– Вы им верите?

– До окончания следствия не имею такого обыкновения. – Федор Платонович закурил новую сигарету. – Знаете, какое у меня ощущение от этого дела? Все главные – подчеркиваю, все, и соседи ваши – как-то необычно напуганы.

– Я тоже, – сознался я.

– Да вы-то понятно, такой удар… два удара наповал. А им чего бояться? Мрачное дело, темное, нехорошее.

– Разве бывают хорошие?

– Ну, попроще, без претензий. А тут… все шиворот-навыворот. Вот например. Самым решительным образом Вертоградская разрывает вашу связь в письме, так? Так зачем явилась 10-го? Скульптуры перебить?

– Она бы не справилась. Надя говорит…

– Вот Надя ваша справилась бы, – перебил он с военной прямотой.

– Вы считаете ее сумасшедшей?

– Я говорю о физических возможностях. Этот акт вандализма совершил, конечно, человек со сдвигом. Ваш враг – бешеный и ловкий одновременно.

– Наверное, он прислал мне гроб.

– Что?

– Я позавчера пришел из больницы и увидел в сарае гроб.

– Он сейчас там?

– Ну, если ночью не украли.

– Пойдемте!.. Я возьму письмо, надо сверить почерк.

Яркий блеск августовского полдня в дверном проеме осветил богатую домовину.

– Шикарно, денег не пожалели, – следователь рассматривал гроб, щелкая замками. – Понятно, частная фирма. Их сейчас развелось, как грибов гнилых.

– Федор Платонович, мы правда живем при капитализме?

– Не спрашивайте, не знаю при ком, – он с отвращением отмахнулся. – При том или при сем, а дело свое делать надо. Запросы я, разумеется, пошлю, но надежда слабая… Кто-то ненавидит вас предельной ненавистью. А охрану предоставить я не могу.