Текст книги "Свои"

Автор книги: Инга Сухоцкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

Внимали ему чернецы, очи их слезами благоговейными наполнялись и уж не видели ничего. А как утих голос, отерли братия глаза свои, смотрят, – а нет уже тела, а валун тот – белый-белый стоит, и тихо, бездвижно кругом. Лишь птаха маленькая в травке ныряет: в листве незаметная, зелененькая, только крапинки золотистые мелькают. А скоро и она из виду пропала.

Братья и вправду до глубокой старости дожили. А как уж трудно им по хозяйству стало, женщина одна около них поселилась. Не простая была женщина, из богатых, породы нерусской, но веры православной, – за братьями приглядывала, со снедью помогала и все инока молодого как сыночка родного оплакивала, хотя только по рассказам о нем и знала. Она же и храм поставить придумала, благословения испросила, мужичков наняла. Только первые венцы положили, – тут и другие жены притекли. С них-то обитель и пошла.

Слушал Можай, слушал (любил он о праведниках да благочестивцах слушать), и сердце его волновалось. Это тебе не сказки, – это о душе человеческой, чистой, которая образ и подобие Божие. И тут же смущался своих волнений: а ну, как не правда все, а он и поверил, как дите неразумное! а ежели, наоборот? все так и было, а он усомнился по маловерию… И чтобы сомнения разъяснить, решил он про камень тот поболее вызнать. Сестры и об этом охотно рассказали.

Слух о Камне широко разлетелся. Такой диковинный был. Мало что белый, – с прожилками причудливыми, будто буквы на нем неведомые написаны, а то и словеса, только прочесть некому. Слава о нем далеко разошлась. Однажды чуть не из Москвы баре приехали, ходили-ходили, смотрели-смотрели, и решили громадину с собой увезти. А камень-то тяжеленный был. Артелью несколько дней к реке тащили. Пока волокли, люди со всей округи попрощаться с ним приходили. Плакали, причитали, потом вестей ждали: где-то он встанет. Да так ничего не дождались.

Поговаривали, камень тот в болоте утоп. А скоро молва пошла, что, процветет то место, откуда камень взят, процветет да под воду уйдет, морем станет да заболотится. Только это уж от тоски пустословили, – по Камню скучали. Что им на память-то осталось? Балка безжизненная? – сколько лет на краю монастырского хозяйства бесплодной яругой[11] лежит. В половодье размывается, в засуху выжигается.

Можаю снова одних слов мало, – захотел рытвину ту собственными глазами увидеть. Сестры к самому месту и отвели.

Осмотрел Можай овраг, оглядел окрестности, прислушался к сердцу, – думал, сразу и про легенду, и про смятения свои поймет, – а в душе тихо: ни тревог, ни сомнений, ни смутной печали. Да и вокруг покойно все, безмятежно. И понял он, что тоска совсем отступила: и о будущем думать не страшно, и о прошлом не больно, – будто новое дыхание открылось, будто бодрости прибавилось, и силы в душе столько стало, сколько и в молодости не было. А что земля неровная, – чепыжник да осыпи, да норы кой-где, – зато приволье какое! Тут тебе и отстроиться места хватит, и десятин поболее прежнего взять можно и ертей-ручеек и лесок приречный под боком: и рыбы, и зверя – всего вдоволь будет.

Со временем новосельцев в Белой прибавилось. Избы новые, крепкие встали, люди все степенные, добрые, работящие подобрались. Вместе поля урабатывали, колодцы рыли, сады заводили, ветряки ставили, дороги торили, гать через речушку новили, землями прирастали.

А земли, земли какие! Плодородные, рыхлые, щедрые! Не земли – благословение Божие! Бывало, утром туман ослабнет, оседать начнет, солнышко по колокольне, по крышам брызнет, Можай на крыльцо выйдет, кругом оглядится, шапку снимет:

– Благодать Божия нисходит, – говорит и крестится на церковку монастырскую, на восток, на солнышко. – Уважить ее надо, удостоиться! – и кланяется трижды, и теми же пальцами, что крестное знамение в воздухе творил, землю гладит; и ни богатырем, ни святым себя не мнит; трудник он, земле-матушке трудник, и Богу верный работник. – Спаси, Господи, не остави ны заступлением Своим!

Господь и не оставлял. Земля щедро одаривала новосельцев, и князь радехонек был: процветало его Новоспасское и доход приносило немалый. И Можай в накладе не остался. Как время пришло, – за подъемные рассчитался и о процентах не забыл. Князь, по великодушию своему, чуть вольную ему не выписал, тем более что к тому времени управляющего из тамбовских мещан нашел, но побоялся без прежнего помощника остаться. И только почуяв близкую кончину, отпустил его барин. Заслужил уж.

Воля никак не переменила Можая. Так на земле и трудился, на своей да княжеской, и обители помогал, и житие свое со тщанием творил. На месте яружки, что от Белого камня осталась, цветник развел, рябинку-красношарку посадил, рядом лавочку поставил. В последние дни частенько там сиживал, говорил, ко встрече с иноками готовится. Ко Господу тихо отошел, безболезненно, как и подобало чистой душе.

Так укоренились Можаевы на тамбовщине, так или почти так передавалась эта история из уст в уста. Уже и годы прошли, и разрослось семейство можаевское, по городам, по весям разъехалось. Но как праздник какой, – народу в Белую съезжалось столько, что в монастырской церкви ступить негде было, и все-то тамбовщину родиной считали. Взрослые детишкам про Белый камень, про Яружку, про вышку рассказывали. Только верить в эти истории все трудней и труднее было, – так изменилась Белая.

От ветряков у монастырской дороги и до самого ертея ровными разноцветными лоскутами расстелились ее поля и пашни. А сам ертей, как его расчистили, так в настоящую речку превратился, вместо гати мост встал. Двумя-тремя верстами ниже моста, как раз напротив Азорки, – постоялый двор расположился. Тоже кто-то из Можаевых держал. А уж как там дешево, сытно да вкусно кормили, – это вам любой скажет, кто хоть раз в тех краях бывал!

Глава 3. Герасим

Дабы не отвлекаться на выяснение родственных связей и не путаться во множестве частичных и полных тезок, сосредоточим внимание на жизни одной-единственной можаевской семьи.

Уже в царствие Александра I люди это были вольные, из хлебопашцев, достатка невеликого, однако же крепкого, трех сыновей имели. Имея в виду поведать историю младшего из них, Ивана, расскажем сначала о старших, Герасиме и Тихоне.

Оба родились до войны с Наполеоном, оба учились в княжескому дому, считай наравне с княжичами: те же учителя, те же предметы, только кашей березовой поболе кормили. У младшего Ивана, – он после пятнадцатого[12] года на свет появился, – учителя и учебники попроще, не в пример братневым были.

Впрочем, все трое смекалистыми, бойкими росли и молодцами как на подбор: глаз карий, волос темный, прямой и жесткий, кость широкая, шаг тяжеловатый, притом быстрый, нрав упрямый. Но пути им разные вышли.

Герасима город Тамбов приворожил.

Правду сказать, немногим тогда этот город от села отличался. Дома все больше деревянные, соломой крытые. Которые сгорали, – пепелища после себя оставляли, ворон да галок кормили. На улицах – вонь; под ногами – месиво; крыс – как мурашей в муравейнике. Вот и передвигались тамбовчане вперевалочку, не спеша. Не спеша и жили за своей крепостной стеной, как в заколдованном царстве.

Казалось, даже Французу проклятому[13] этого покоя не нарушить. Уж на что город возмутился его нашествием: пожертвования собирал, ополченцев созывал, самого Федора Федоровича[14] возглавить дружину губернскую приглашал, – но стар был контр-адмирал, отказался, командовать ополчением другого поставили; рекрутов сверх набранных столице не понадобилось; вот разве беженцев из центральных губерний приютили да лазареты для раненых устроили. В остальном весь героический порыв к привычной суете свелся, к поставке провианта, фуража, сукна, подвод с лошадьми. А там и война закончилась. И вернуться бы городу к привычной, мирной дремоте, – а он, наоборот, будто просыпаться начал.

«Гости»-то, из беженцев, разъехались, да пленные остались: корми их, одевай, устраивай. А их вон сколько: французы, немцы, поляки, итальянцы, испанцы! Враги, конечно, хотя и люди. И прощения им нет – почто русских людей убивали? и жалость смутная – куда от нее денешься? – сидят на чужбине, языка родного не слышат, по душам поговорить не с кем, сидят, о судьбе своей гадают, а где-то их матери плачут; и что за счастье было в чужую страну лезть? Да и сами пленные, как хмель сражений поутих, звон речей да мечей поулегся, – все более на человеков походить стали: работы ищут, русскому языку навыкают, хозяйства какие-никакие заводят, женятся… И жизнь словно оживает, и воздух прозрачней, свежее становится, и какой только речи не звенит над игриво смеющейся Цной!

Тогда же губернатор новый в городе завелся. Улицы мостить взялся, чистоту в городе наводить, даже о цветниках не забыл. Тамбовчане приободрились, годы державинского[15] правления вспомнили, с его чтениями народными, пьесами театральными, с первой в России провинциальной газетой. Ободренные достопамятным прошлым, о лучшем будущем заговорили, об искусствах и науках рассуждать начали. В 1818 году сам Александр I в город пожаловал и всем весьма доволен остался. После того и менять что-то в местных порядках кощунством бы было. Это уж все благонадежные жители так чувствовали.

Что до лиц подозрительных, – с ними местные власти не церемонились: ежели мужик провинится – в ссылку отправляли, ежели мещанин или купец недоброе содеет – в мужика обращали. А для особ высокородных, в крамоле замеченных, в империи, слава Богу, особое отделение имелось, чтобы рядового чиновника от сложностей деликатного свойства избавлять.

Можаевы у местных властей на хорошем счету состояли. К слугам государевым без благодарности не подходили, всякие приносы принося приносили, к тому же с постоялого присовокупляли, преданностью вере православной известны были, да еще в знакомстве с хозяевами Новоспасского состояли.

Возможно, все это и позволило Герасиму стать совладельцем небольшой типографии. А то навыдумывал народ, что местные власти печтаников не любят! А власть, она покой беречь должна, от смуты охранять и ежели какой старообрядец или студент непотребное напечатал, – как же тут печатный станок не изъять. Это уж прямая обязанность, а никакой не страх. Да и почто Герасима бояться?

Он хоть человек и молодой был, а в рассуждениях не спешил, знал, мысль – ее временем испытать надобно: добрая, сколько ни проверяй, мудрости не утратит, а дурная, чуть подождать, – и всю свою скверну явит, споры с раздорами посеет и дальше поскачет легковерных с толку сбивать. Зато «Апостолом» федоровским, да и самим Иваном Федоровым (из русских первопечатников) безмерно восхищался: пятьсот страниц с лишком – и ни одной типографской ошибки! Не иначе Сам Бог труженика Своего благословил, а через него – тех его единотрудников, что за дело свое перед Господом ответ нести готовы. Против такого Герасима-печатника какие могли быть возражения? Но на всякий случай снабдили списком строгих предписаний. Но кто перед Богом живет, – того человеческими установлениями не испугаешь.

Герасим и не испугался. И в дело быстро вошел. К заведению строг был, с совладельцами честен, с властями обходителен, с читателями уважителен, к традициям почтителен, со словом осторожен. Скоро многими приятельствами обзавелся. Со студентами, издателями, авторами, книгоношами, благодетелями, – с кем только не познакомился. С мужской половиной более, хотя из женской тоже некоторые были. Особенно читательница одна приглянулась.

Проживала она с пожилой дамой, лекарской вдовой и хожатой прислужницей[16], долгое время в ученицах ее состояла. Потом уж сроднились одинокие души, ни дать ни взять тетушка с племянницей, – и жили, и зарабатывали вместе. За доброту, за чуткость и бескорыстие большим уважением в городе пользовались. Молодые люди каждую из них на свой лад почитали.

О покойном супруге тетушки много легенд ходило, о том, как простым людям помогал, с чиновниками непреклонен был, взяток не брал и не давал, оттого никаких капиталов не нажил и умер в бедности. Вспоминали его с восторгом, воздавая должное его вдове.

А вот о сиротке говорили снисходительно, как умные о глупых, сильные о слабых. Что французский знала, – после 1815-го этим на тамбовщине никого не удивишь. На немецком как на родном говорила? Так ведь и тетушка немецких кровей, – вот и воспитала преемницу. А уж та, пока за больными ходила, по-всякому наловчилась: хоть по-мокшански, хоть по-чувашски, хоть по-калмыцки. И говорить умела, и слушать. Что читала много, – а что ей еще делать? Этой бы сиротке жениха приличного! Да где ж бедной девушке, одинокой, простосердечной да умненькой, ровню найти? И приданного всего – нрав послушливый да душа чистая.

Как у них с Герасимом что сложилось, – того история не сохранила, а только со временем о свадьбе заговорили. Невеста уж так расцвела, что и скрыть невозможно. Как бы ни опускала она глаза, как бы ни кутала личико в платок, – люди улыбались, заметив взволнованную и зазорливую[17] в своем счастье девушку.

Но в Белой невесту Герасима сомнительной сочли. Можаевскому семейству, от природы здоровому и многоплодному, трудно было понять совершенную ее одинокость. Пожары, мор, смерти внезапные – это понятно, это всегда так было. Но чтобы совсем безродная… С кем тут сговариваться? А без сговора что за свадьба? Кто ее к алтарю поведет? Тетушка? Так она по названию только тетушка. Хороша невеста!

«К тому же мещанка из посадских. Велико счастье! – рассуждал старик-Можаев. – Может, и дело люди говорят, что живет девица по заветам матушки-Екатерины: в науках, ремеслах и художествах упражняется, – да много ль от тех упражнениев толку? И ленива, небось, как все городские. У них ведь как: поработал – отдохни, устал – полежи, а чтобы каждую минуту в делах пребывать: за разговором кухарить, по двору проходя сорняки сдернуть, что-то устроить, наладить, – так уже не умеют. А на что мужу ленивая жена?» И как только сына не удерживал, – такое упрямство в нем обнаружил, прямо скажем, можаевское, что вынужден был согласиться, чтоб единство семейное соблюсти.

Сговариваться о свадьбе, и в самом деле, пришлось с тетушкой. Та только рада была поспособствовать, и даже приданное обещала – успела кой-что подкопить. О том лишь грустила, что под конец жизни одна останется. Однако ж молодые того не допустили, при себе на положении всеобщей тетушки жить предложили. С тем и квартиру новую подыскивать стали.

И только молодые обвенчались, в новый дом перебрались, только понесла молодая ребеночка, – молва по городу поползла, что с юга, с Астрахани холера идет, людей как косой косит. Ежели до тамбовщины дойдет – беда будет! Движение перекроют, торговля вся встанет, сиди, кукуй: не от заразы, так от голода сдохнешь.

Герасим по знакомым побежал, слухи от правды отделить пытался, по части медицины узнать поболе желал, и на весь город предупреждение напечатать намеревался. Только кто ему на это добро даст? Местная власть свою заботу о процветании имеет. А тут мужик, хоть и грамотный, и благонадежный, а все мужик, – не ученый, не из столицы гость, – место свое знать должен.

Да и что газета? Слухов и так довольно! Костры вон повсюду жгут, чад стоит, – никакая зараза не выдержит! Другое дело, что в городе неразбериха, и от гари дышать нечем, – но тут уж каждый сам себе средство изобретает. Кто из города едет, кто на заговоры да травы уповает.

Герасим не столько за себя, сколько за жену переживал. Ей бы на свежий воздух, подальше от волнений, под присмотр тетушки – об одном, о дитятке думать. Вот и предложил обеим в Белую отправляться. Вдова лекарская сразу наотрез отказалась: «Стара, – отвечала, – чтобы от смерти бегать, а здесь, глядишь, пригожусь еще». Молодая, хоть и скрепя сердце, но ради ребеночка согласилась.

В Белой ее встретили сдержанно. Больно было Можаевым, что невестка сына в городе оставила, с собой не привезла. И то сказать, норов у Герасима был еще тот! Уж какие дела его в Тамбове держали, – видно, покрепче семейных уз оказались. Долго старик-Можаев сердился, выговаривал кому-то за свою боль, за неустройства человеческие, чем пугал матушку-Можаеву. Та испуганно крестилась, от бранного слова мужа удерживала и Господа усердно молила, чтобы старика ее простил, а сыночка-Герушку и жену его, и всех Можаевых, и народ всякий во здравии сохранил, и чтобы хворь эта бесовская поскорей стороной прошла.

Но… не прошла. Многих выкосила: ни бедных, ни богатых, ни молодых, ни старых, ни докторов с учеными – никого не пощадила. Тетушку унесла, да и Герасима прихватила. И ладно бы от заразы умер, так ведь от руки человеческой погиб.

А случилось так.

Как пришла беда в город, всех подозрительных: больных, простуженных, пьяных, уставших – всех фельдшеры да цирюльники хватать стали и без разбора в бараки специальные свозить. А там и лечить не лечили и домой не пускали. Вот и выходило, что помирать людей увозили. Те, конечно, сбегали. Кому ж помирать охота?

Оттого и сидели многие по домам, как могли хоронились, на знахарей да лекарей надеялись. Первые чесноком, уксусом, обкуриваниями разными пользовали – только б до слез пронимало. Вторые меж собой сговориться не могли: кто кровь пускал, кто холодные примочки ставил да постное масло прописывал, а более всего хлорной известью обтираться советовали.

Тут столица еще мороки подкинула. Посты особые между губерниями выставить приказала, и чтобы каждому входящему или въезжающему в губернию по две неделе на тех постах на карантине высиживать. Мужику-то без дела что сидеть, когда можно караульному заплатить и иди себе. Но уж воза груженого или скотину – хоть умри, не пропустят.

Вот и пошло-поехало: лавки с рынками опустели, цены взлетели, повсюду поджоги с грабежами начались. (Тогда ж и типография Герасимова погорела.)

Местные власти видели все да отмалчивались, им от столицы кроме приказов дурацких, – помощи никакой. Тогда же разговоры нехорошие появились, будто от властей да ученых все беды и есть. Вот однажды собрался народ да заявил: «Нет у нас никакой холеры, а что до смерти люди болеют, – всегда так было. Шума бы не устраивали и жили бы как и прежде. Так что снимайте свои караулы, разбирайте бараки, а кто противиться будет, тот, значит, подлый вредитель и есть». Губернатора в заложники взяли, чтобы чиновники послушнее были. А если кто возражал, – силой молчать заставляли. Три дня безобразничали, пока жандармы в дело не вмешались, порядок не навели.

В той-то смуте и погиб Герасим, за то что добрым словом людей урезонить пытался, к порядку и здравомыслию призывал. И не он один, – несколько их было, друзей-товарищей, которые смерть нежданную приняли. И от кого? не от врагов-неприятелей, не от супостатов чужеземных, – от своих же, тамбовских, тутошних. А чего добились? Холера, пока до столицы не добралась, да своего не забрала, бушевала, не утихала. Там уж естественным порядком все успокоилось. Через год зачинщиков и душегубцев наказали. Только погибших этим не вернешь.

Можаевы-старшие с виду совсем в стариков превратились. Почему-то особенно больно им было, что не болезнь это, а злодей проклятый сына у них забрал. Будто будь это холера, – родительскому сердцу легче было бы.

Молодая, уже вдовой, сыном, Мишенькой, разрешилась и вместе с Можаевыми жить осталась. Перешла для удобства в крестьянское сословие, всему быстро навыклась, с сестрами из обители хорошо сдружилась, и все-то про церковку в память о Герасиме мечтала.

Глава 4. Тихон

Среднего брата, Тихона, другая блажь обуяла.

Едва исчислять научился, – покоя от него не стало. То к батюшке с вопросами лезет: а почто у нас овса столько, а ячменя эстолько. Тот про жито, про корма буркнет: отстань, мол, – так Тиша к матушке бежит: а колико чего сеяно было и колико чего урожайного снято. И цифры разные записывает, шепчет над ними, складывает, вычитает... Старик-Можаев, хоть и ворчал, да радовался – хозяин растет. Даже в училище сельскохозяйственное его определил (спасибо Герасиму, оплачивать помогал). Как окончил Тишка училище, отец за «вумные» разговоры взялся: покажи-ка силу, наука. А парня на сказки вдруг потянуло: то мандарины в теплице выращивать мечтал, то павлинов разводить. Вот тебе и штука, вот и думай, как малого на землю вернуть.

На то время у хозяина Новоспасского нужда в человеке явилась. Точнее сказать, не у самого хозяина, – у брата его. Брат тот в Воронежской губернии проживал, и хотя сам чинов тоже княжеских был, хозяйство свое самолично вел, журналы специальные читал, в переписке с видными заводчиками и с самим Андреем Тимофеевичем Болотовым[18] состоял и даже хозяйство Орловых – и при Алексее Григорьевиче, и позже, при дочери его, Анне Алексеевне, – не раз осматривал. При этом умел свои знания на деле применить. Недаром экономия его, хоть и меньше тамбовской была, а доходу поболе приносила. Однако, занедужило Его воронежское сиятельство. Врачи европейский климат прописывали, а ему хозяйство оставить было не на кого. Вот и искал человека, чтоб не пил, не воровал, мужикам спуску не давал и хозяйские установления соблюдал; пока человека в дело введет, пока сам лечиться будет, – года на два службы искал.

А тут Тихон, – грамотный, всему обученный, как и все Можаевы честный, в пьянстве и драках не замеченный. Чего еще надо? К тому же у Их тамбовского сиятельства насчет Тихона своя мыслишка была: от Новоспасского доходов все меньше и меньше, имение того гляди убыточным станет, а вот ежели бы Тихона, да после воронежской службы, да к себе в имение поставить… И чем выгодней представлялось князю задуманное предприятие, тем больше сомнений вызывал юный возраст самого Тихона: а ну как мужики слушать юнца откажутся? хватит ли у него силенок супротив них пойти? С этим к Можаевым и пожаловал.

Тихон, выслушав предложение, выказал совершенную готовность и даже охоту к службе в Воронеже. Батюшка Можаев хоть и достаточно крепок был, чтоб семью без Тихона поднимать, а на душе заскребло: для кого ж он о Белой печется, коли птенцы так и рвутся гнездо родительское оставить. (Герасим в то время о своей типографии более, чем о родной деревне заботился.) Но тут уж давняя верность семейству княжескому верх взяла. Коли прошлым повязаны, так нечего и развязываться. Да и Воронеж этот – на время только.

А уж как по Тамбову холера пронеслась да Герушку оплакали, батюшка-Можаев и счастлив был, что Тиши беда не коснулась. В Воронеже и порядку более сохранялось, и болели меньше.

Как время прошло, вернулся Тихон взрослым, деловым и решительным: сам вопросами задавался, сам ответы себе находил, из Петербурга арифмометр Однера выписал, тут и батя не нужен стал, – сам-один исчислял, колдовал, расписывал и однажды так подытожил, что ежели те земли, что у Их сиятельств, хозяев Новоспасского, облогом[19] супротив Белой лежат, в наем взять, да все пшеницей засеять (дело по тем временам новое), да хорошего покупателя на урожай найти, то через два-три года прибыток такой составится, что дом в Саратове или в Царицыне, словом, у самой Волги купить можно будет. А там и торговля другая. А коли к тому еще крупорушкой обзавестись…

– Ну-ну, – не спешил восторгаться батюшка. – Здесь растить, там продавать… Толково. Ты сам-то к земле аль к торговле намерений больше имеешь?

– Я-то? Я управляющим к князю пойду, – уверенно ответил Тихон.

– Вона как!

– А что? Он уж сколько раз звал! Вот и пойду. И князю угодим, и денег получим. Плохо ль?!

– Отчего ж плохо? Коли б ты в крепостном звании был, аль в долгах, а то инвалид какой, – отчего ж княжеской экономией не заняться? А то ведь молодой, здоровый, свободный! Хочь так живи, хочь в купцы иди. А будешь как дворовый. Зря что ль предки наши волю себе отыскивали?

– Эка важность! У графа Орлова крепостные получше нашего сиятельства одеваются, – кивнул Тихон в сторону Новоспасского, – по заграницам на хозяйский кошт по полгода живут. Крепостной конторщик перстня царского запросто удостоиться может. Вот такая воля по мне. А твоя воля что? Землю пахать да назём[20] раскидывать?

– А хочь и пахать… – квакнул Можаев-батюшка. – Ты вот про графа сказал, про конторщика… Оно хорошо, когда перстень, а ежели голодом заморят или задерут до смерти?

– Тише вы, про смерть-то, – вмешалась матушка-Можаева. – Накличите… Мало вам Герушки.

На глазах ее выступили слезы, и сын с отцом осеклись, чтобы не растравлять горьких воспоминаний.

В холеру говорили знающие люди, что хворь эта от самого человека рождается, потому как иначе ей взяться неоткуда. То есть потому человек ею и болеет, что он человек. Будь он, например, дичью или скотиной – там и болезни птичьи да коровьи. От стерви и падали чаще всего приключаются.

Другие говорили, что мор этот от малюсеньких животных приключается, но мало кому в это верилось. От такусеньких тварей может ли столько бед быть?! Объясняли, что тварей этих много в человеке собирается. «Да если б их много было, неужто не разглядели бы. Гнус и тот как собьется в тучи, разве слепой не увидит, – задумывался батюшка-Можаев. – А ежели и вправду? ежели есть такие букашки, что могут в человека влезть, бесстыдство и злобу в душе посеять? Может, они еще какие беды в себе несут? Может, и к Тихону забрались уже мошки злочинные? – и все внимательнее приглядывался отец к сыну, и порой чудилось ему, что слышит он дыхание этих тварей и страшно становилось старику. – Спаси, Господи! не остави ны заступлением Твоим!»

Воронеж не просто изменил Тихона, и не в том дело, что возмужал парень вдали от дома. Душа его будто переродилась, жестче, холодней стала. На Белую как на условие задачки смотрел: к лошадке любимой как прежде не бежал; собаку, с которой мальцом играл, походя пнул под брюхо и дальше как ни в чем ни бывало пошагал; про крестьян да наемных работников: «другая сила нужна, – говорил, – машинная, механическая». На Ваньку несколько дней, как на червяка какого-то косился (тот от брата, большого да взрослого, глаз отвести не мог, – все-то он знает, все его слушают! а картуз какой! из черного крепа, с лаковым козырьком, со шнурочком шелковым по жесткому канту), наконец, подозвал однажды братца:

– Ну-с, молодой человек, расскажите-ка, сколько это четырежды семь будет?

Ванька хоть и не ждал экзамена, взялся считать, – может, картуз примерить дадут:

– Семь да семь – четыре надесять. Четыре на память, един в уме держи, – крепко загнул он мизинчик, краснея от стараний. – Четыре да семь – един надесять. Един на память, един в уме держи, – загнул он безымянный пальчик. – Да еще один…

– Что ж это вы, юноша? Складываете… Да еще на пальцах? – прервал его Тихон. – Другой бы давно ответил, и молодцом был. А вы воздух ковыряете. Как же вы радикс из бисурсолида[21] исчислять предполагаете, ежели простейших правил до сих пор изучить не изволили…

Ванька от такой тарабарщины даже не обиделся, – растерялся. Разжал ладошку и уставился на нее, будто ожидал увидеть там нечто небывалое, хотя бы тот же «радикс», о котором Тихон говорил.

– Вот-вот, и будете руки тянуть… Как христорадец… – криво усмехнулся Тихон, да вдруг такую затрещину братишке отвесил, что звон от нее по всему двору пошел.

Ванька будто ослеп на миг, даже слезы выступили, но это уж скорей от обиды, чем от боли. Бывало, перепадало ему, к примеру, за яблоки соседские. Будто своих нет. Но вот так, запросто, – этого Ванька понять не мог. Можаевы, конечно, среди людей жили. Знали, что по-разному в домах бывает. У казаков, говорили, много бьют, среди городских подлинные изверги встречаются, у Тингаев, богатеев азорских, розгой поучить любят, – там это вроде обычая. А Можаи людей берегли, понимали: хороший работник сыт и здоров должен быть. Голодный да битый много не наработает. Тут подумаешь, прежде чем руку-то поднимать.

– Буде, – одернул старик-Можаев, с укором взглянув на Тихона.

– А что? Как есть говорю, – учительским тоном ответил тот.

Но уж извиняться не стал.

Тихон все-таки устроился в Новоспасское, – сначала помощником управителя, потом вместо него. Вскоре имение князя в гору пошло, выросло и хозяйство Можаевых. Они и впрямь записали за собой земли через дорогу от Белой, засеяли их белыми хлебами, а как урожай сняли – продали быстро и выгодно. Скоро рядом с перекрестьем монастырской дороги и тракта, со стороны пшеничных полей, место под церковь в память о Герасиме отвели. Пока строительство шло, вдова за работниками приглядывала, кормила их, стройку охраняла, да и сама рядом с церковкой прижилась. Там же ей с сыночком-Мишенькой избушку малую поставили. А Белая – меж обителью и церквой (в народе ее «Герасимом» прозывали), как в благодатных объятиях оказалась.

А вот мира в доме поубавилось. Все заметней отдалялся Тихон от родительского уклада, все грубее огрызался в ответ на отцовские увещевания. А уж к молитве как охладел, – о том старики-Можаевы даже думать боялись, хотя слышали, что есть такие, которые без Бога жить не боятся, но чтобы сын… И все-то оправданий ему искали: по молодости красуется, дурень, в разум никак не войдет.

И разум-то неплохой был, и насчет земли правильно подсказал, и про крупорушку хорошо придумал, и князь им не нахвалится. Вот только мужики княжеские управляющего стороной обходят. Уж больно строг – задержек с недоимками не прощает, штрафы живодерские выписывает, да и рука у парня тяжелая. Но Тихону до всего этого и дела нет. Сидит себе с утра до ночи с карточками, списками какими-то. Тетрадь толстенную, красную для себя завел, всю расчертил, вензелями разукрасил, а на первой странице эдак торжественно написал: «Тетрадь сию для исчислений употреблять надлежит, дабы сочтено было великое и малое, в продажах и куплях, в мерах и весах и во всякой цене, и во всяких деньгах, во всех царствах всего мира»[22].

Стариков-Можаевых эти слова не на шутку встревожили, – будто и вправду все одинаково сочтено может быть и измерено; эдак и великого ничего не останется. Но уж в дела Тишины не лезли, чтобы сына не раздражать.

А скоро Его сиятельство позвал Тихона в Петербург, чтоб уж там навыкался местным порядкам. Не с руки было князю столицу ради тамбовщины лишний раз покидать, когда подходящий работник есть. Тихон будто того и ждал, и, несмотря на воздыхания матери и ворчание отца, сразу ответил согласием, будто стариков и спрашивать не собирался. Пришлось им сына на разлуку с отчим домом благословить, чтобы хоть небесные заступники упасли его от бед и соблазнов, которыми город готов одарить любого простачка из далекой деревни.

Но Тихон в столице быстро освоился, со временем, с разрешения Его сиятельства, мещанский билет купил, дело завел, пару лавок открыл, потом и невесту себе нашел, замечательную своим приданным и совершенной кротостью. Обо всем этом старики-Можаевы из сыновних писем узнавали. Читали да хмурились. И все в гости ждали: ждали, когда Тиша невесту привезет, чтобы познакомиться, ждали, когда уж помолвка состоялась, ждали, что молодые за благословением на венчание приедут. Но молодые все не ехали… Наконец, Тихон известил стариков-Можаевых о состоявшемся венчании, известил небольшим письмом на дешевой бумаге, щедро разрисованной завитушками, и предложил, буде в том нужда, останавливаться у них на квартире за меньшую, чем в гостиницах и доходных домах плату.