Текст книги "Свои"

Автор книги: Инга Сухоцкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

Даже в школе Фрида оказалась одной из многих, а ее переживания – мелочами по сравнению с тем, что пришлось пережить другим. Не было тут доброй Ирины Дмитриевны. Фамилия «Шефер», которой Фрида так дорожила в Риге, здесь порождала только дразнилки, а фамилия Горских ровным счетом ничего не значила. И только красота и умение читать выразительно помогли ей обрести прежнюю уверенность и утвердиться в глазах сверстников и учителей, причем так, что скоро все ее недоброжелатели примолкли, а учителя в один голос твердили:

– В актрисы тебе надо!

«В актрисы» звучало волшебно, но для Фриды пугающе. Какой бы легкой и приятной ни представлялась жизнь артиста, Фрида видела, как глубоко и серьезно относится к своему служению ее мама, как далеко это от той легкой, изящной, светской игры, которая так нравилась девочке. И ладно бы Полина Васильевна бесталанной какой была, но, по словам других актеров, критиков и театралов, актрисой она была замечательной, любимой зрителями, так что в театр иногда именно «на нее» ходили, – не на пьесу или режиссера, – на Полину Васильевну. А Фриде неправильно это казалось: если ее мама такая любимая, такая талантливая, – что ж живет так убого, так бедно? Вот, что пугало воображение Фриды, вот, чему противилась ее душа.

А с другой стороны, – куда еще было податься Фриде? Университет, заведение, бесспорно, легендарное, но здесь даже не скрывали, что для будущих выпускников предполагают только два пути – учителями или в науку. В науке Фрида не видела себя совсем, а быть обычным учителем не хотелось. Кроме того, в Театральный институт она надеялась поступить без особых усилий: хочешь не хочешь успела у мамы-актрисы кое-чему научиться, но главное, – здесь ей помогло бы то неотразимое очарование, с которым любые преграды преодолевались ею с ходу. Словом, как раз к приемным экзаменам Фрида утвердилась в своем решении.

К сожалению, подготовиться не успела. К тому же то ли не выспалась накануне, то ли наоборот, выглядела слишком взволнованно, но жюри ее обаяния не оценило, да и прибалтийский акцент комиссии не понравился. (Не такой он был и заметный, но Фрида специально немного форсировала, чтобы добавить себе яркости, неординарности.) Не понравилась экзаменаторам и та небрежность, с какой абитуриентка отнеслась к тексту, слишком увлекшись эмоциями. И хотя это был провал, Фрида не слишком переживала. В Риге и Ленинграде, – везде и всегда она была звездой, и уже знала, что рано или поздно займет свое место на небосклоне. А тому, кто сейчас ей мешает, останется лишь беспомощно оправдываться, только кто ж его послушает.

Но когда от Нюши Горской пришло письмо с милыми девичьими откровениями о том, что у нее появился жених, одобренный Антоном Андреевичем, – перспективный молодой человек с квартирой и машиной, – Фрида забеспокоилась.

Еще со школы она знала, что обращает на себя внимание молодых людей, однако ставить свое будущее в зависимость от замужества казалось ей немыслимо, недостойно истинной женщины. Но что толку от такого благородства, если оно никак, ничем не подкреплено? Вот выйдет Нюша замуж, и все эти квартиры, машины, дачи, рестораны, – все это станет ее личным, Нюшиным, достоянием. Да, пусть мещанским, слишком материальным, – но с чем к тому времени подойдет Фрида? Чем она будет хвастаться? Тем, что провалила единственно важный в жизни экзамен и представления не имеет, что делать дальше? Для Фриды это казалось недопустимо, к тому же воображение было раскалено, – где-то уже ждала сцена, а может, и съемочная группа, оставалось придумать, как туда добраться, как не останавливаться на пути к вершинам. И Фрида спешно поступила в институт культуры на методиста клубной работы.

И пусть это был не Театральный, пусть какой-то «кулек»[92], но все только начиналось: менялось время, менялась страна, менялась жизнь института (что и позволило Фриде успеть на экзамены), ожидались открытия новых, куда более «театральных» факультетов, прокладывались всё новые и новые тропинки между институтами, театрами, кино– и радиостудиями, творческими объединениями и организациями, предоставляя все больше возможностей молодым, уверенным в себе людям убедить в своих талантах уважаемую публику. А убеждать Фрида умела.

Что же до самой жизни, – когда-то в детстве Фриде хватило духа определиться с родиной, что же помешает ей, став взрослой, определиться с образом жизни? В конце концов, картинки деревенского быта, жизнь провинциального городка, русская глубинка – вот что, по ее мнению, породило мировоззрение Полины Васильевны. Полная жизни красавица-Рига, с ее непростыми тайнами и европейским лоском, и царственный Ленинград, с неукротимым столичным духом, окруженный ореолом величия, – вот два города воспитавшие Фриду. И пусть пока она вынуждена была прислушиваться к Полине Васильевне, но уже твердо знала, что однажды вылетев из материнского гнезда, жить будет совершенно иначе, по-своему, и никто, никогда не посмеет ей указывать как жить, к чему стремиться, о чем мечтать.

Глава 14. Ленинград советский

Зимы в Ленинграде долгие, очень долгие. А все из-за темноты. Уж и февраль к концу подойдет, и день прибавится, а за окнами – сумрак да хмарь. Уж и на март перевалит, и потеплеет, – а небо по-прежнему свинцовыми тучами обложено, и хоть бы маленькая просинь показалась. Уж и на весну прогнозы строят, перелетных птиц ждут, – а на улице угрюмо, неприветливо, мрачно, и кажется, никаким ветрам этих туч не прогнать. Но однажды блеснет вдруг подзабытое солнышко, разрисует город яркими ромбами, – и в сердце радость всколыхнется, и верхушки деревьев золотом засияют, и сам воздух затрепещет, заволнуется, наливаясь весенними ароматами. И пусть ненадолго это солнышко, через минуту-другую скроется, – а душа все равно ликует-радуется: идет весна, близится.

И хотя люди поопытнее, постарше о коварстве первого солнца всегда особо предупреждают, молодым это не интересно. Молодость – это ж весна жизни, здесь все вокруг солнца вертится. А в юности Фриды весны и вправду поболее было, чем в прежние годы. Сначала цензура смягчилась, а после того как Вождя на самых верхах критиковать стали (пусть он и возглавил советский народ в Великой Отечественной, пусть и сделал Союз могущественной, сильнейшей державой, но какой ценой!), – кто бы не разглядел окончания суровых времен, кто бы не задумался о грядущих послаблениях. Тут уж и самые осторожные принялись нащупывать пределы новых дозволенностей. А молодежь и вовсе о переменах заговорила и даже дерзить начала.

Да еще Фестиваль молодежи и студентов в Москве задору добавил. Столько впечатлений и красок, столько новизны, и не только в Москве, что пусть и длился он недолго, но после многолетней привычки к серым пустынным улицам, возможность запросто встретить праздно гуляющую компанию иностранных студентов или делегатов, вдруг и сходу ввязаться с незнакомцами в разговор, застрять с ними в каком-нибудь неприметном кафе до полуночи, обсуждая, например, музыкальные вкусы, – это потрясало юные души до глубины, в одночасье вознося их в мир неведомой ранее свободы и запечатлеваясь в сердцах на всю жизнь.

И пока одни недоверчиво искали в советских газетах намеки на будущие несчастья, молодежь спешила заявить, возглавить, создать, обозначиться так, как никому до нее в голову не приходило, чтобы сохранить, донести до людей хотя бы искру свободоносного потрясения, испытанного ею однажды. Вечера встреч, поэтические чтения, выставки, публичные дискуссии – в таких настроениях прошли все институтские годы Фриды. Фриды и Тайки.

Тайка, однокурсница Фриды, внешностью обладала диковинной, завораживающей: выразительные раскосые глаза, аккуратный носик, пухлые губки, темные волнистые волосы, и грация черной пантеры. Спросите, не слишком ли на Софи Лорен смахивает? Вот-вот! Весь институт так считал. Поэтому, хотя человеком она была хорошим, добрым, девчонки в общежитии стороной ее обходили, чтоб серыми мышками не казаться. А сама Тайка красоты своей будто не понимала, усердно училась, женихов не искала, – все вечера за книжками просиживала, пока с красавицей-Фридой не сдружилась. Тут уж к учебе активный досуг прибавился: походы в музеи, театры, на разные культурные мероприятия. Вдвоем оно и спокойнее, и интереснее было, и обсудить все-все можно, и просто по душам поболтать. Причем если Фрида любила и умела говорить, то Тайка любила и умела слушать.

И до того их дружба дошла, что Фрида Тайке даже трагедию своего детства приоткрыла, рассказала, как гложет ее тоска по Риге, как больно думать, что мать не захотела ее понять, не захотела на родине оставить, а ведь могла бы и сама в Латвию переехать. Но всегда чуткая, готовая посочувствовать Тайка вдруг взметнулась:

– Не по-человечески это – с обидой на мать жить! Говоришь, жизнь твою она перепахала… Так война была. Всем досталось. Ты вон переживаешь, что отца не признала, когда он жив был… А мать вот она, рядом. Вдовой осталась, тебя как могла от беды берегла, а ты как будто и знать этого не хочешь, обид себе навыдумывала и носишься с ними. Ты что?!

Фрида только промолчала: что делать, не всякий человек способен уловить в привычной суете дух великой трагедии, – этого она не учла. Думала, подруга – особенная, а оказалось, как все. И скоро эта догадка подтвердилась.

При всей своей яркости, мечтах о прекрасном, рассуждениях о высоком, – человеком Тайка оказалась самым обыкновенным. Стоило подвернуться приличному жениху, – мечты о просвещении на семейный быт сменила. «Любовь», – говорит. Ну и что она, эта любовь: муж, дом, борщи, дети, – вот и вся любовь. И хотя жених достойным был – молодой ленинградский ученый, – но сам этот путь Фриде до противного заурядным представлялся: «Вот так и привыкают довольствоваться будничной суетой, забывая, что жизнь – это полет». Фрида забывать этого не собиралась.

Что ж, в глубине души она всегда знала, что смелее, уверенней, талантливее Тайки, и ради подруги нередко приглушала в себе эти таланты. Душевная скромность прекрасна в отношениях с людьми, но неуместна при постановке жизненных целей, так что уход подруги в академический отпуск был даже полезен для Фриды. Теперь она могла двигаться вперед без оглядки на других. А двигаться надо было, чтобы по окончании института не забросили в захолустье – кружок вести или в библиотеке сидеть. Вот и бегала: в Дом радио, на Ленфильм, на Биржу актера, в Театральное общество. И почти отчаялась в поисках удачи, когда однажды на Невском ей подвернулся кто-то из выпускников института:

– Привет, Ридка! меня помнишь? я на старшем курсе учился. А ты как? Выпустилась, нет? Может, посидим, поболтаем? Тут кафе хорошее рядом. Святая святых ленинградской эстрады!

И не успела она опомниться, как они уже входили в хорошо известное всей ленинградской эстраде здание на Фонтанке. Эстраду Фрида не слишком-то уважала, поэтому входя в двери, стыдливо спрятанные от глаз прохожих в темной арке, пережила краткий миг неприязни, но он того стоил: роскошное зеркало, парадная лестница, росписи… Одно удивляло: пустынность, безлюдность, безмолвие это великолепия.

– А почему нет никого? – огляделась Фрида, и поправив прическу перед огромным зеркалом в массивной старинной раме, осталась вполне довольной и собой, и зеркалом.

– Нет никого? – улыбнулся нечаянный спутник, – А мы сейчас вниз, в кафе спустимся. Увидишь, как «нет никого», – и повел Фриду по ступенькам вниз, туда, откуда доносился глухой, неспокойный гул голосов, который она поначалу приняла за обычный городской шум.

Ступенек было немного, но достаточно, чтоб очутиться в новом, неведомом мире, мире эстрадного блеска и тщеславия.

Люди, хоть немного знакомые с Фридой, подумали бы: подобное к подобному! Ну уж нет! Фрида была бесподобна! Стоило ей войти в кафе, заметить устремленные на нее взгляды, – в ее зеленых глазах заплясали русалки, а внимание публики стало закручиваться вокруг ее стройной фигурки подобно водовороту. И скоро она оказалась в центре внушительной компании. Люди, привыкшие к восторженному вниманию окружающих, всегда с готовностью очаровываются сами, борются за внимание, спешат потрясти красноречием и остроумием, разнообразием и значительностью связей и возможностей… Фриде только и оставалось выслушивать предложение за предложением.

Скоро через знакомых, знакомых и знакомых… ее приняли в один из творческих коллективов, приняли официально, с открытием трудовой книжки, и, что бы ни предписывали законы, отныне ей предстояло гастролировать по всему Советскому Союзу. Однако, пока эта радость не была полной: единственное, что доверялось молодой ведущей, – открывать концерты, объявлять номера и прощаться со зрителями, благодаря за теплый прием. И тут как никогда кстати пригодился совет Полины Васильевны не торопить время.

Надо сказать, что от матери Фрида ждала услышать слова непонимания, неодобрения избранного пути, и даже заранее придумывала, как будет отвечать: да, эстрада легкомысленна и поверхностна, но ведь людям иной раз и хочется просто забыться, отвлечься от сложных вопросов, разнообразить свою жизнь, не погружаясь в сложные осмысления, избегая размышлений о глубинах и вершинах человеческого духа. Но Полина Васильевна, вместо выспренних упреков, вдруг вспомнила Саратов, вспомнила, как заводчане свой театр создавали. А ведь это труд для них был, труд непонятный и незнакомый. Но каково было желание понять, узнать, попробовать! Обсуждали, предлагали, спорили, из интереса в другие театры ходили… К счастью, была такая возможность.

А если человек в деревне родился? Это в больших городах зритель из множества актеров, режиссеров, постановок выбирает любимейших, а потом рассуждает: что-то Петров в последнее время скучен стал, зато Кузнецова как заиграла! А там, где доступны только кино, эстрада и самодеятельность, – они и есть главные искусства. А потому эстрада так эстрада, но и тут о репертуаре позаботиться следует, потому что нельзя сцену в помойку превращать, иначе какой же ты артист. К тому же, если уж и работать конферансье, не мешало бы на специальные курсы походить.

Словом, дел у Фриды оказалось столько, что даже досада отступила. Зато не прошло и года, – и она утвердилась как самостоятельный «артист эстрады». Теперь она знала, вернее, чувствовала, что от полного счастья ее отделяла сущая мелочь. Какая, – тут не предугадаешь, тем важнее не проглядеть ее в суете.

Но проглядеть улыбку Яна Дивнича, – высокого блондина с серыми глазами, зашедшего по случаю все в то же судьбоносное кафе, – было невозможно.

Ян не работал на ленинградской эстраде, зато с раннего детства снимался в кино. Его, совсем мальчишкой, привела на пробы в Мосфильм его родная тетя, известная в театральном мире Зинаида Станиславовна. Мальчик был утвержден на одну из второстепенных ролей, быстро освоился на съемках, легко отработал все эпизоды и тут же получил новое предложение на главную роль в «комсомольском» фильме, – на сей раз от Ленинградской киностудии. Увы, новый фильм прошел незаметно. Зато за время съемок молодой актер перезнакомился со всем Ленфильмом, откуда ради социального благообразия его направили на режиссерский факультет института культуры, причем сразу на один из последних курсов. А вскоре недавно зачисленного студента пригласили на новые съемки, и снова институт пошел навстречу востребованному студенту, позволив ему окончить курс раньше других. Так, в отличие от большинства молодых людей, которым приходится усердно учиться, ходить на лекции, сдавать сессии, – Ян не заметил, как институт сам вошел в его жизнь и незаметно вышел, оставив на память диплом. И теперь де-факто молодой артист, а де-юро начинающий режиссер вел жизнь довольно привольную. Жил в постоянных разъездах, перезнакомился с актерской братией всей страны, при этом снимался, озвучивал, подвизался на радио… Не удивительно, что в святая святых ленинградской эстрады на него смотрели с нескрываемым восхищением: молодой, а сколько уже успел! а сколько еще впереди!

В жизни же Ян оставался открытым, веселым, порой даже излишне беззаботным, как и подобает баловню судьбы. А Фриде так не хватало этой легкости, безмятежности! Словом, голова закружилась, и трудно сказать отчего: от возможностей, которые открывало знакомство с Яном, от его обаяния или от того, что и сам он, едва увидев Фриду, немедленно в нее влюбился.

На воодушевлении молодые артисты сделали поэтический номер, о котором тут же написали в журнале «Советская эстрада и цирк». Расхваленный критиками, дуэт чтецов пошел нарасхват. Сам режиссер Разумник, член Союза писателей, признанный мэтр в области сценического патриотизма, за молодую перспективную пару ухватился: обещал сценарий под них написать и самолично номер поставить. После такого ажиотажа успех был обеспечен. Оставалось поработать месяц-другой… Ничего. Для влюбленных время летит быстро. Оттого и торопятся они свои чувства хоть как-нибудь закрепить. А бывает, и про чувства не думают, – просто праздника хотят, веселия, радости, свадьбы.

Впрочем, свадьба прошла скромно. Гостей было немного. Родители Яна приехали, у Полины Васильевны – в комнатке в коммуналке, остановились. К счастью, люди были скромные, сразу и не скажешь, что из дворян, пусть и польских. Зинаида Станиславовна – та самая московская тетушка, что маленького Яна в мир кино привела, – тоже молодых приехала поздравить. И хотя воспитания она была почти аристократического, но не свадебным генералом сидела, – с Полиной Васильевной прямо сдружились. Молодым Зинаида Станиславовна листок подарила с собственноручно автором выведенными строчками «То пятое время года…», а потом весело уверяла Полину Васильевну: что там как у молодых сложится, а мы точно не потеряемся! Из друзей Яна троих пригласили: оператора с Ленфильма, какого-то актера и молодого преподавателя института культуры; со стороны Фриды – начинающую вокалистку.

Тайке тогда не до праздников было. Прожили они с супругом в счастье и радости всего ничего, потом в аварию попали. Он погиб, она инвалидом осталась, – только в коляске передвигалась, а ей двух детишек поднимать. Тут и здоровой женщине непросто, а уж колясочнице и подавно. Но Тайка никогда не жаловалась, и на сей раз поздравив Фриду по телефону, приглашала к себе в любой день, в любое время, хоть одну, хоть с супругом.

Нюша (Анита Горская) тоже приехать не смогла, – с Мариком, сынишкой, сидела. Вот Рида от безысходности эту вокалистку и пригласила.

К слову, сидела та тихонько, торжества не портила, хотя и веселья не добавляла. Зато позже каких только красивых легенд о скромном торжестве не рассказывала, – видимо, из чувства благодарности.

Жить молодые переехали в съемную квартиру во дворах Капеллы, – редкость и роскошь по тем временам (Зинаида Станиславовна и квартиру нашла, и целый год обещала плату за молодых вносить). Народ здесь был необыкновенный, удивительный: вот погруженный в себя режиссер, вот известный актер в приметной шляпе, вот иностранец самого затрапезного вида, увлеченно обсуждающий что-то с собеседником картинно комсомольской внешности, а вот юный гений-скрипач. Это тебе не эстрадники, не грубовато-несуразные студенты – это люди значительные, со своим стилем и лоском. Видно, близость к прекрасному давала себя знать. И именно здесь обосновались молодые супруги, а скоро, перезнакомившись со всеми соседями, стали всеобщими любимцами. Так что и забеременев, Фрида была окружена вниманием и творческой атмосферой. А благодаря здоровой природе не заметила, как промчалось время и разрешило ее от бремени. Новорожденную назвали Зинаидой в честь Зинаиды Станиславовны. И снова были поздравления, речи, подарки…

Самый дорогой подарок Полина Васильевна преподнесла: перстень, который Николай Сергеевич Широких супруге (Зинаиде Ивановне Широких, урожденной Можаевой) на рождение сына подарил, а к нему – коробка заветная с можаевскими «архивами». Мало того, дочери во всем помогать обещала: и с внучкой, и по дому.

Отслужив положенное по закону, Полина Васильевна долго не решалась оставить театр. Сколько лет сцена была для нее частью жизни! Хотя слово «часть» тут неуместно. Жизнь не мозаика, чтоб по частям раскладывать. Жизнь – это человек и есть. И какой бы была ее жизнь без близких, друзей и коллег, без читок, сверок и репетиций?! И какой она будет, откажись Полина Васильевна от театра? И долго бы она еще размышляла, если бы не рождение внучки. В конце концов, как ни любили зрители актрису Можаеву, как ни хвалили ее критики, как ни держались за нее в театре, – гениальной она себя не чувствовала. А вот бабушкой – вне всяких сомнений стала. И так как жизнь свою проживала с прилежанием, то и теперь все внимание, все силы на помощь своим девочкам обратить решила. (К слову, и почитаемая ею Ермолова тоже бабушкой заботливой и внимательной была.) А с работой потом разобраться решила, когда Зиночка подрастет.

И скоро Полина Васильевна, незаменимая помощница дочки и любимая бабушка внучки, чуть не каждый день забегала к Фриде со стопками чистых, с запахом свежести и глажки, пеленочек, чепчиков, рубашечек, готовила молодым супчики и котлетки, гуляла с внучкой и уходя забирала три-четыре охапки грязного и совсем не ароматного детского белья. А если дочке предстоял насыщенный день, бывало, и маленькую Зиночку к себе на Литейный забирала, – только бы Ридишке полегче было. И уже через полгода в городе можно было увидеть афиши молодой актрисы с зелеными глазами и золотистыми волосами, а к самой Фриде вернулось ощущение полета.

И именно тогда в Ленинград приехала Нюша Горская. Приехала одна, оставив сына Мариса с Марией Васильевной и нянькой. Остановилась как супруга высокопоставленного лица в интуристовской гостинице и там же встретилась с Фридой в гостиничном кафе.

Поболтать о мужьях у сестер (пусть и двоюродных, но ведь сестер!) не получилось. У Фриды благополучие за счет мужа и благосостояние за счет партийной принадлежности никогда не вызывали уважения. Нюша про фильмы с Дивничем слыхом не слыхивала, кто такая Зинаида Станиславовна понятия не имела, и, к сожалению, нигде ни одной афиши с Фридой не заметила. Словом, то, что заинтересовало бы любого ленинградского интеллигента, Нюшу не впечатлило никак.

Зато сама рижанка заметно впечатлила ошивавшуюся в кафе публику. Ей что-то шептали на ухо, чуть разворачивая в сторону от Фриды, что-то предлагали, качали и кивали головами, показывали, не вынимая из сумок и бумажников, спрашивали, рисуя пальцами в воздухе, и все это нисколько не смущало Нюшу. Более того, среди этих фарцовщиков, спекулянтов и бог знает кого она чувствовала себя как рыба в воде. Зато Фриду вся эта мутная толкотня раздражала и напрягала. Да, она ненавидела законы, но тем более не хотела бы неприятностей из-за их нарушения.

Нюша, словно угадав настроение Фриды, предложила немного прогуляться. Выйдя на свежий воздух, женщины снова заговорили о семейной жизни. И опять как из параллельных миров прибыли… Чем бы ни жили дома у Дивничей, что бы ни творилось на ленинградской эстраде и в Доме радио, – Нюшу творческая суета не трогала, а ленинградских, да и советских знаменитостей в Риге и без дворов Капеллы хватало. Чуть достигнет человек материального благополучия, – сразу дачу в Прибалтике покупает.

А вот то, что у Горских были машина, нянька, и домработница, – до этого Фрида явно не дотягивала. Слушая слова Аниты, она все больше убеждалась, что живя в Ленинграде, в культурной столице СССР, оказывалась все дальше от той полноценной, красочной жизни, которую однажды явила ей Рига, и сама становилась частью той мещанской серости, которую так ненавидела, и что страшно, – почти не замечала, не чувствовала, где и как это происходит. Гастролей в Прибалтику почему-то не было, а путешествия по остальной России уводили все дальше, все глубже в традиционное, прошлое, косное. И снова Нюша оказывалась впереди, – только потому что родилась и жила в Риге.

Словом, долгожданная встреча с кузиной только испортила Фриде настроение, заставив признаться себе: останься она жить в Риге, у нее было бы все, чем так хитро, исподволь хвастается Анита, и также принимали бы Фриду за иностранку, и была бы у нее машина, домработница и дача на взморье…

Отныне ни квартира во дворах Капеллы, ни собственные успехи, ни тем более успехи Яна, ни его родство с самой Зинаидой Станиславовной – ничто не радовало Фриду. Праздники закончились, переехать в Ригу не представлялось возможным: маленькая дочь, работа – куда от этого денешься. Город, когда-то представлявшийся ей ловушкой, окончательно отлучил ее от мечты, предлагая взамен лишь трясину убогого однообразия, губительную для творческого человека. И нужно было что-то менять, нужно было срочно спасаться.

Как бы сложно ни складывалась супружеская жизнь, – для развода нужна веская причина. Так думает большинство. Фриде нужен был развод. Остаться одиночкой она не боялась. Они с Полиной Васильевной и вдвоем Зину поднимут. А от Яна какая польза? Его и так все устраивает. Как будто всю жизнь на съемной квартире за чужой счет жить собрался. Пристроится где-то – хорошо, не пристроится – рукой не пошевелит, ждет, что судьба сама ему все на подносике принесет. А пока он сидит, несколько ленинградских эстрадников свой театр открыли. Той вокалистке, которую Фрида на свадьбу приглашала, в одной из оперетт уже серьезную роль дали. Вот и Фрида вперед двигаться хочет, лететь, пока крылья сильны! А когда такой балласт рядом – какие уж тут полеты!

Ян, разумеется, и слышать о разводе не хотел, как только не отговаривал, чего только не сулил. Родители его приезжали, чтобы невестку умиротворить, даже Зинаида Станиславовна равнодушной не осталась, просила хотя бы не торопиться. Но тут уж сама судьба встала на сторону Фриды.

В коммуналку на Литейном, где были прописаны Полина Васильевна, Фрида Александровна и Зиночка, въехали новые соседи – люди из партийных кабинетов, и одна многокомнатная коммуналка была разделена на две отдельные квартиры. Давно и наглухо заколоченный выход на черную лестницу, расположенный напротив прежнего входа в квартиру, теперь был открыт, обновлен, рядом с ним, почти в коридоре, появились причудливо неудобные и тесные «удобства», зато к прежней комнате Полины Васильевны добавилась еще одна: большая, почти квадратная, с высокими потолками, с дубовыми панелями по стенам, с полуциркульными окнами, с огромной террасой за ними. Прежний коридор наглухо перегородили, и в завершение подарили Полине Васильевне телефонный аппарат с указанием нового номера телефона. (Иначе пришлось бы ей годами ждать, когда дома опять зазвонит телефон).

Теперь Фрида могла насладиться домашним уютом, не разрываясь между дворами Капеллы и Литейным. И она развелась без малейших сожалений, вычеркнула из памяти самого Дивнича, оставив, правда, его фамилию («Дивнич» нравилась ей больше, чем «Шефер»), вспомнила ощущение начала жизни, которое испытала в детстве, оказавшись у Горских, расцвела необыкновенно и начала все с нового листа. Да-да, не с чистого, а с нового: красивая женщина, яркая актриса, отдельная квартира в престижном доме, и только прекрасное продолжение…

Глава 15. Перестройка, Ленсовет

Детское чувство причастности к высоким могущественным тайнам, героическая история СССР, восторги наслаждения свободой, гуманистический склад ума – все это создало во Фриде натуру пылкую, устремленную к подвигу, но… лишенную поля действий. Приходилось довольствоваться тем, что есть.

И хотя было немало: на гастролях – цветы, аплодисменты, подарки, и часто ценные; дома, – хотя дачи с машиной, как у соседей, не имелось, – но тоже все вполне благополучно (тут уж Полине Васильевне спасибо: и в районном ДЮТе драмкружок вела, и шить, и вязать была мастерица, и хозяйствовала так мудро, что дома не бедствовали: холодильник, телевизор, машинка Зингер), но с каждым годом Фриде все отчетливей казалось, что ее творческий путь примитивную детскую карусель напоминает. Меняются города, гостиницы, администраторы, меняются фельетоны и режиссеры, даже члены худсовета и те меняются, а вот жизнь, – жизнь как будто замерла, с места не сдвинется. Можно было вместо дурных алкоголиков и неверных супругов посмеяться над глупыми напыщенными бюрократами, вместо режиссера Разумника обратиться к какому-нибудь просто Умнику, даже перейти из гастрольного в городской отдел, – но невозможным оставалось вырваться за пределы дозволенного, хоть как-нибудь изменить, расширить, раздвинуть их.

Фриде, как человеку темпераментному, ранимому от природы, эта обреченность давалась очень тяжело, особенно если рядом находились те, кто умел в этой действительности обрести настоящую радость.

Она невольно раздражалась, слыша как увлеченно обсуждают Зинаида Станиславовна с Полиной Васильевной своих подопечных (Зинаида Станиславовна к тому времени тоже детишками занялась, только у себя, в Москве):

– А мы на днях «Трех поросят» поставили… Ты бы видела, какой у меня Наф-Наф талантливый!

– А мы «Колобка» разбираем…

При этом обе были счастливы и о своих маленьких актерах могли болтать часами.

Господин Актер – теперь он преподавал в Театральном, что ни курс, то новая пьеса, – говорил, что в душе по-прежнему молод и жаден до жизни. Еще и в кино в эпизодах мелькал.

Тетя Женя Раевская все так же занималась музыкой, детишками и школой, и могла с таким восторгом рассказывать, что наконец-то выбила для школы пять лопат для снега или какую-нибудь швабру, что Фрида и вовсе спешила уйти, чтоб не видеть такого позора.

И если тех, кто пережил войну, Фрида еще могла оправдать, – много ли им для счастья надо: мирное небо да запасы на черный день, то оправдать обывателей помоложе, детей этого мирного времени, таких как ее дочь, которым в силу юности природой положено о большем мечтать, о невозможном, несбыточном, а они, кажется, и желать уже разучились, – их оправдать было куда сложнее. И хотя принято считать, что недовольство молодыми – удел стариков, для Фриды оно было источником материнских печалей: ведь были попытки пристрастить дочь к цивилизации, даже в Ригу ее возила, к Ирине Дмитриевне заходили, у Горских однажды были. Но что поделаешь, не было у Зины рижского детства, вот и набралась серости, и не откликается ее сердце на прибалтийский стиль жизни. По возрасту еще девчонка, – а в душе старуха.

Словом, как ни грустно было признавать, а никакого сочувствия, никакого участия он матери и дочери – двух самых близких людей на свете, – Фрида не чувствовала. Зато сама история была на ее стороне.