Текст книги "Книга 1. Цепные псы одинаковы"

Автор книги: Иней Олненн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

Предутренний туман стелился по земле, волк задрал морду, ловя запахи, сам застыл, ноздри трепещут. Потом поймал тот, что надо, и снова в туман нырнул. Бывал он здесь и куда идти – знал. Далеко тянулся вересковый берег, и причудливо изогнутые деревца сильно походили на людей – кто высокий, кто малый, кто сгорбленный, кто скрюченный. И вот поднялись из тумана один за другим курганы, и было их ровным счетом десять, и остановился волк, потому что сюда он и шел.

С незапамятных времен, когда Соколы заселили эти земли, хоронили они здесь своих мертвых. Над умершими от старости курганы насыпали по левую руку, над павшими в бою – по правую, и было их несравнимо больше. Самые старые давно заросли соснами и ракитником – ни дать, ни взять простые холмы, мимо пройдешь, не оглянешься, другие травой покрылись, а какие еще только зарастали. Но был среди них один, в который сразу упирался взгляд – холм сырой земли, черной, каменистой, солнце еще не успело высушить его, потому что сегодняшнее солнце было первым, которое вставало над ним. Услыхал волк горестный соколиный клич, перекатился по траве, человеком обернулся и пошел вперед осторожно, знал, что не захочет видеть его Ян. Но не мог не пойти.

Ян сидел на земле у подножия кургана, спрятав лицо в коленях, только светлые волосы видел Ингерд да на затылке грязную повязку с проступившим пятном крови. Вздрогнул Ян, услыхав шаги, поднял голову, и остановился Ингерд, натолкнувшись на его взгляд, полный тоски, отчаяния и боли, будто свое отражение увидел. Верно, Ян то же почуял и в лице переменился. Смерть повязала их рука к руке, хотели они того или нет.

– Нет. Я не стану таким как ты, Волк, – медленно и четко произнес Ян. – Не будет того. Я не отдам свою душу бёрквам. Это слишком просто.

– Просто? – вскинул голову Ингерд. – Не суди о том, чего не знаешь, быстрокрылый.

– Я не хочу этого знать, – проговорил Ян сквозь стиснутые зубы. – Я мог бы дать клятву и отомстить. Как бы я хотел этого!.. – воскликнул он яростно, но тут же погасил в себе эту ярость. – Но мне должно думать не о себе, а о других.

– Тебе есть о ком думать, – тихо сказал Ингерд, – и в этом между нами разница, Сокол. У меня же нет ничего, кроме мести, я живу ею, я ее пью, питаюсь ею. Отними у меня месть, и я умру, потому что мне нечем будет дышать.

– Мое племя приняло тебя, – голос Яна был глух. – Ты мог бы принести нам много пользы…

Ян запнулся, удержав в себе слова, каким не должно было сорваться с его губ, но за него договорил Ингерд:

– А принес горе, Сокол. Я обманул и тебя, и себя, и всех, понадеявшись, что смогу жить в чужом племени, как в своем. Нет. Каждый новый день становился тяжелее прошедшего, и неподъемной стала тяжесть. Казню себя за то, что ты пошел со мной.

– Решение было моим, – отозвался Ян, но с этого дня принял на себя вину за гибель отца и брата, и жить ему с этой виной до конца дней своих, какими бы длинными или короткими они не оказались. – А теперь оставь меня, Волк. Я хочу быть здесь один.

Ингерд молча повиновался. Едва поднявшееся над лесом солнце заволокло низкими сизыми тучами, посыпалась из них изморось, что каплями оседает на траве и листьях. Ян плакал, но никто не мог сказать – слезы на его лице ли, дождь ли.

Не заворачивая в стан, направился Ингерд в избушку Вяжгира-знахаря. День запасмурнел, и знахарь был дома. Ингерд переступил порог и прислонился спиной к дверному косяку. Одного взгляда хватило Вяжгиру, чтобы увидеть все перемены, произошедшие в чужаке, и перемены эти причинили Вяжгиру большие огорчения, ибо увидел он бёрквов, припавших к его следу, подобно псам, что гонят зверя.

Ни о чем не спросил Вяжгир, поставил на стол еду, но не мог есть Ингерд, только кувшин родниковой воды выпил, и такая вдруг усталость камнем-валуном навалилась на него, что не смог он с лавки подняться.

– Что с ногой? – знахарь постелил ему на широкой лавке у окна.

– В капкан попал.

– Дай погляжу.

Ингерд стянул сапог, больше похожий на решето, и знахарь умело развернул пропитанную мазями тряпицу. На ступне Ингерда красовались пять глубоких дырок – две снизу и три сверху. Они уже не кровили, но и заживать не спешили. Знахарь промыл их и сменил тряпицу, все остальное сделала до него Велскья. Ингерд к этому времени уже крепко спал. Знахарь несколько минут смотрел на него, держа в руках дырявый сапог, и болела, болела душа его. Чужак такой же, какой был – высокий, сильный, шрам на лице заметней, и белая прядь все так же метила его, но не тот он был, что прежде. И не потому, что снял кармак Сокола и надел простой, черный. Он и с прежним-то кармаком Соколом не был, ибо не станет куница орлом, а волк – соколом, как ни старайся, а он и не старался. Знахарь сразу уразумел, что чужак этот отмечен судьбой, и судьба его не из легких, и ношу его никто нести не поможет, сам потащит, из последних сил, до самой смерти. Верное слово – Одинокий Волк. Хотели из зверя птицу сделать… Вяжгир покачал головой и с тяжелым вздохом поставил сапог под лавку.

– Спи, бедовая голова, – пробормотал он, – ныне спокойные ночи по пальцам считать будешь.

Он загасил жаровню и вытряхнул пепел в очаг. Потом умыл руки, лицо, привычно ощущая ладонями все свои уродства. Убрал со стола, занавесил оконце, чтоб солнце не обожгло травы, что сушились в пучках под потолком, да и домовой яркий свет недолюбливал… Потом сообразил, что никакого солнца нет, вздохнул, убрал занавеску. Дела-то все привычные, каждодневные, но не находил знахарь прежнего утешения, вот ведь как изменил его жизнь чужак. Как если бы ходил одной дорогой, ходил, глядь, – а кроме этой и еще одна есть, а куда ведет, где начинается, и кто по ней ходит? Не будет покоя, пока не вызнаешь. Зашуршал в углу домовой, не нравилось ему соседство чужака, неуютно ему было с ним под одной крышей.

– Ну-ну, не озоруй, – пригрозил знахарь, горбушку хлеба отрезал, крупной солью щедро посыпал да в угол за ухваты положил, чтоб задобрить. Шуршание прекратилось.

А тут шаги с улицы послышались, и дверь еще не отворилась, а Вяжгир уже знал, кто это.

Пригнувшись, чтоб не задеть макушкой притолоку, вошел Ян, ровно как только что до него Ингерд, и подивился знахарь, до чего же они стали схожи – вот и у этого и стать прежняя, и руки-ноги на месте и силу не потеряли, и волос все так же светел, а в глазах – волчья тоска, взгляд затравленного зверя. "Вот и повзрослел Ян, – подумалось знахарю, – где она, беспечная молодость? Молодость-то осталась, да беспечность навсегда ушла. Эх, судьба…"

– Посмотри рану мою, колдун, – попросил Ян и к столу сел.

"Залечи душу мою", – говорили глаза его. Знахарь еще раз вымыл руки мыльным корнем и размотал повязку, на которой коричневело засохшее кровяное пятно. Чтоб сподручнее оторвать повязку от раны, смочил ее водицей, а когда отмокла – тихонько отнял ее от затылка.

– Пустяшная рана, – сказал знахарь. – Заживет, не заметишь. Дай-ка новой тряпицей завяжу.

Пока готовил он целебную мазь, звенел склянками, что-то бормотал себе под нос, Ингерд даже не шевельнулся, спал крепко, зарывшись щекой в мех, Ян видел только шрам да упавшую на лицо седую прядь. Вспомнил Ян тот день, когда вернулся он с Гор и в первый раз увидел чужака. Страх свой вспомнил и на дверь обернулся, словно ждал, что отворится она вдруг и объявится на пороге могущественный эриль белоликий и загуляет по избушке колдовство. Но Вяжгир сказал ему:

– Не бойся, светлоголовый. Нечего тебе бояться в этом доме.

Ян глаза закрыл, кулаки стиснул и говорит:

– Подрубила меня судьба, колдун, обхитрила, ногу подставила. Больно падать.

– Упадешь – поднимешься, – отвечал ему знахарь.

– Тяжко подниматься, будто камни стопудовые к рукам-ногам привязаны, – горько жаловался Ян.

– Камни те – боль твоя, Сокол. Не дай ей задавить себя, упорствуй. Тяжко? Всем тяжко. Сколько народу полегло ныне, а раньше сколько? По каждому до сей поры кто-то плачет. Ох, быстрокрылый, не мед жизнь, ложками есть не будешь, а будешь – скоро надоест. Страдаешь? Надо иногда страдать, не то забудешь, что ты – человек, не былинка придорожная, не трава сорная, что сама по себе произрастает. Ты – не таков, потому и плачешь.

– Я не плачу, – опустив голову, глухо произнес Ян, а у самого слезы в горле кипят.

– Куда идти? – спрашивает он. – К какому знахарю, какому целителю? Кого просить о помощи? Как жить с болью такой?

– Он ведь живет, – Вяжгир кивнул на спящего Ингерда.

– Не ровняй нас, – покачал головой Ян. – Его беда не больше моей, но сильнее. Кто он, колдун? Я чую, неспроста он в нашем стане оказался. Скажи, зачем он здесь? Быть ли беде?

Вяжгир присел по другую сторону стола и взялся сухие цветки всякие в порошок растирать.

– Тебе за ним не угнаться, – сказал он. – Никому за ним не угнаться. Он – как острый нож, без него не обойтись, но и кровь свою пролить можно, а то и жизнь отдать.

– Он опасен.

– Он не виноват, что он – нож.

– Я уже не птенец, колдун. Не говори со мной загадками.

– А он и есть загадка, – пожал знахарь плечами. – Что тебе сказать? Эриль Харгейд зовет его маэром.

– Кто это? – Ян весь вперед подался.

– Про них мало кто ведает, и они сами – меньше всех. Я знаю только, что его дорога – река, а наши с тобой – всего лишь ручьи. Он может много добра принести, а может большую беду притянуть, тут не угадаешь. И не остановишь. Его лишь такой же, как он, остановить может. А таких мало.

– Что ж ты раньше не сказал? Отчего промолчал, когда… – Ян запнулся.

– Когда за руку на отунг его привел? – знахарь покачал головой. – Я знал, что от него племени много пользы будет, я не ошибся, он хороший воин. Если б он остался с Соколами… Но он не останется.

Тут Ингерд неловко повернулся во сне и застонал – ногу раненую зацепил, и проснулся. Сперва не понял, где он и что с ним, потом сел, поглядел вокруг себя. Увидел Яна. Тот, ни слова не говоря, наполнил пенной брагой две кружки и одну придвинул Ингерду. Ингерд сел к столу, кружку взял и вместе с Яном молча выпил. Потом еще. И еще. Шалыми делались от хмеля глаза, кровь закипала, а голова оставалась ясной и холодной. Не брал их хмель, не приносил успокоения. Глядит знахарь – худо дело, ежели пьешь и не пьянеешь – жди беды: либо избу в щепки разнесут, либо друг друга поубивают. Забрал он потихоньку жбан с брагой-то, радуясь, что выходиться не успела, не то еще крепче была б, забрал да в кладовую подальше упрятал. А Ян с Ингердом до того напились, что на зверей похожи стали, – сидят друг против друга, глаза бешеные, злые, а руки медленно так, неслышно к кинжалам, что на поясе, ползут. Повыветрилось у них из головы, что в одном роду живут, что кровью общей мазаны. Домовой в страхе притих где-то, видно, под горячую руку попасть побоялся, а знахарь, прикидывая, как бы ему назревающее побоище упредить, взял березовое полено поувесистей и приготовился огреть и одного, и другого.

– Шут с ним, потом вылечу, – пробормотал он, примериваясь, с какого бока ловчее подойти и кого уважить первым.

И только Ингерд и Ян за ножи схватились, а знахарь поленом замахнулся, как послышались легкие шаги на крылечке, и распахнулась дверь. И появился на пороге вестовой – тот, кто приносит весть, знахарь-то руку с поленом сразу за спину завел, а Ингерд и Ян вмиг протрезвели и ножи убрали. Вестовой – мальчонка светлокудрый – глядел испуганно и тонкую дубовую палочку с начертанной на ней одной-единственной Руной – знаком важной вести – выставил перед собой, будто бы защищаясь. Он переводил испуганный взгляд с Ингерда на Яна и все, что поручено было передать, видно, забыл начисто. Тогда Вяжгир-знахарь подошел к нему и тихо, ласково спросил:

– Тебя готтары прислали, сынок?

Мальчонка кивнул, судорожно сжимая обеими руками палочку, потому что Ингерд и Ян, минуту назад едва не вцепившиеся друг другу в глотку, внушали ему ужас.

– И что же они просили передать? – так же ласково спросил знахарь.

Мальчик сглотнул и шепотом сказал:

– Готтары собрали отунг у священного дуба и желают видеть вас там. Сейчас.

Произнеся это, мальчонка развернулся и опрометью кинулся бежать, только пятки босые засверкали.

Ян нахмурился и, ни на кого не глядя, вышел за дверь. Ингерд, колебавшись всего лишь мгновение, отправился за ним. Знахарь, в сердцах зашвырнув полено в угол, наскоро умылся и поспешил следом. Ходил он не слишком скоро, поэтому, когда до поляны добрался, там уже было все племя.

Много народу собралось у священного дуба, но все же несравнимо меньше, чем в тот день, когда принимали они в семью чужака-Волка. Глазами знахарь отыскал Ингерда, просто это было, поскольку сидел он чуть в стороне – то ли сам так решил, то ли сидеть с ним не захотел никто. Вяжгир направился к нему и сел на траву около. Сразу почуял тяжкую скорбь, витающую промеж мужей, разбавленную тревогой и еще не остывшей яростью позавчерашнего боя. Молча встретили они Яна, многие винили его в том, что в суровый час не было его в стане, но ни слова упрека не услыхал Ян, хоть и не легче ему от этого было.

У дуба, у самых его корней сидели готтары – старейшины Соколиного племени. Много лет им было, давние времена они знали и далекие времена помнили, и мудрее их не отыскать было человека в среднем течении Стечвы. Белые рубахи были на них надеты – в знак скорби, и опирался каждый на посох верхней власти – древнюю кривую палку с выжженными на ней Рунами Заклятий. От готтара к готтару передавались они, и многие руки до блеска отполировали их, все сучки, все зазубринки сгладили. Сидели они прямо, безмолвные и суровые, как скалы, на которых не растет трава и которые не может отогреть солнце. И сказал один из них, седой, как лунь, и был он дедом Яна, отцом его отца:

– Тучи нынче над Соколиным племенем, и темны дома наши. Тридцать лучших бойцов потерял наш род, тридцать жен остригли свои дивные волосы, потому что ушла их сила. Время мелких ссор и драк закончилось. Война начинается отныне. Зимою лютой встанет Стечва, и лед сделается красным.

И сказал другой готтар, самый старый из рода Веров:

– Холодный ветер гудит в наших очагах, страх гуляет промеж людей, ибо не выстоять нам против Росомах, Выдр и Мышей, если примкнут к ним Вепри. Сказывают, сила темная, никем не названая, им помогает.

И сказал третий старик, что из Райалов, амулетов на груди своей коснувшись:

– Головы лишилось племя, а без головы телу не жить. В лихую годину негоже разобщаться, а посему решить надо, кому стать Высоким Янгаром.

Много славных воинов было среди Соколов, сильных, храбрых, и мудры были готтары, споры предвидя, а потому, посовещавшись заранее, свое решение сказали первыми:

– Непросто назвать такого человека, но таков человек есть. По нашему разумению – это Ян Серебряк, и дух рода одобрил нашу догадку. Теперь слово за вами, Соколы.

Ингерд видел Яна со спины, тот словно бы окаменел, сидел, не шелохнувшись. Тишина стояла такая, что слышно было, как шелестит ветер в листве, молчали воины, уперев в землю мечи, молчали седовласые готтары, что сидели у корней дубовых узловатых, они слово свое уже сказали, и молча глядел на всех вечувар.

Ингерд поднял лицо к небу. Вечернее небо от облаков очистилось, засинелось и лишь тихо алело там, где спряталось солнце. И вдруг в этой тишине раздался звон – глухой, грозный, это стукнулась о щит рукоять меча. Потом еще и еще. А потом вся поляна огласилась грохотом, он вспугнул птиц и смолк. Ян подошел к пригорку, на котором высился вечувар – хранитель рода, и на колено опустился, голову низко склонил и долго так оставался. А когда поднялся, повернулся к племени своему, и не узнал его Ингерд. Был перед ним не молодой безрассудный Сокол, а сильный, многоопытный воин, муж; не птенец слабокрылый, а могучая птица. Увидели это и остальные Соколы, и вздох одобрения колыхнулся меж них. Первыми подошли к нему янгры и положили к ногам его свои мечи, и в торжественном и гордом молчании так же поступили все воины племени – Серебряки, Райалы и Веры.

Ян стоял неподвижный, и подошел к нему кхигд, чье лицо было замотано ветхой тряпицей, и закружил вокруг него, хриплым голосом завел песню, не простую, обрядовую, и при каждом его шаге перестукивались меж собой деревянные плашки, что на поясе у него висели. Колыхалось серое домотканое одеяние, постукивали плашки, и Ингерд почуял, как повело его куда-то, будто в сон, и остальных с ним одинаково. Но кхигд замолк, глубокую чашу с вином, из падуба вырезанную, Яну поднес. Отпил Ян из чаши и кхигду вернул. Взял тогда кхигд его руку, по запястью кинжалом острым полоснул и раной кровавой в чашу опустил. А как смешалась кровь с вином, вино то кхигд поровну плеснул под ноги вечувару да к корням дуба, а остальное на груду мечей, что обещались отныне за Яном в бой идти. Потом один из готтаров протянул Яну тяжелый щит, потемневший от долгой службы, он был весь в рубцах, как тело опытного бойца, дожившего до старости, то был щит Кассара Серебряка, отца его, а меч был похоронен вместе с ним. Дрогнули губы Яна, когда окровавленные пальцы сомкнулись на держале, дед его видел это, а больше никто.

Так стал Ян Высоким Янгаром племени Серебристого Сокола, и было ему в ту пору от роду двадцать пять зим.

Потихоньку угасал день. Тяжелым он был, но не более тяжким, чем вчерашний, и мало кто надеялся, что завтрашний окажется лучше. Чуяли Соколы свою беду, их и без того небольшое число было, а теперь племя, тридцать славных бойцов потерявшее, и вовсе походило на дерево, с которого сняли кору, ибо такое дерево скоро засыхает…

Откуда-то с вышины небесной упал вдруг пронзительный, печальный соколиный крик и замер, не коснувшись остывающей земли.

– Это знак, – сказали готтары. – А потому настало время для тризны.

Вместе со всеми пошел Ингерд не вересковый берег, там, в ложбине широкой меж курганами надлежало спеть девять обрядовых песен. Ингерд не знал этих песен, в его краях погребальным ладьям пело Море, но он все равно пошел, потому что уже не мог провести черту между Волчьим племенем и Соколиным, не было теперь этой черты, ибо началась война.

Вересковый берег встретил Соколов угрюмой тишиной. Холодный туман белесой паутиной окутал кочки, поросшие жухлой прошлогодней травой, прозрачными каплями осел на вересковых ветках. Соколы любили простор, и вересковый берег был широким, раздольным, чтоб хватало куда кинуть взор живым, а курганы – высокими и пологими, чтоб привольно было мертвым. Вот лежат они, что звери исполинские, спят крепко, и птицы над ними не летают, и зверь далеко вокруг обходит, ибо есть у этих мест хозяева, и на владения их никто не зарится.

Ингерду хорошо было здесь, его отпускала злая тоска, бёрквы тут не летали, потому как не было для них тут добычи. Он поглядел на Яна, Ян возглавил собой круг – ведь янгаром он стал отныне – и был суровым лик его и темны глаза, сам сидит, спина прямая, ноги скрестил и на колени меч положил. А за плечами его свежий курган высится, а в кургане том отец его лежит, да брат, да еще двадцать восемь молодых Соколов.

Две сотни воинов сели кругом, и все они были молоды, ибо редко кто с мечом в руке доживал до старости. Вот и Ян еще даже собственным гнездом обзавестись не успел, а голова его уже в два раза в цене повысилась: будут враги за молодым янгаром охотиться, как охотились за отцом его, ведь сказали готтары: без головы тело не живет, а потому будет спрос на серебряные кудри по ту сторону Стечвы.

Знал это Ян, и яростной решимостью горели глаза его. Знали это Соколы и готовились стеной стать за своего янгара, и Ингерд это тоже знал и обещал себе быть около Яна столько, сколько достанет его сил. Нелегко далось ему такое обещание, ибо разные у них теперь дороги были, и на каждой смерть поджидала их.

И когда последний светлый луч тихо растаял в засиневшем небе, Ян запел. В первый раз он был запевающим, и потому сначала голос его был слаб. Но уже на второй строке он окреп, вошел в силу, но не было в нем печали – чистой, как слеза, и хмельной, как пенный мед, а была в нем ярость – горячая, как кровь на острие меча, и боль – как огонь.

И подхватили голос Яна другие воины и ударили в щиты, и не слыхал еще такого вересковый берег, и почуял Ингерд, что захватила эта ярость и его, опалила лицо, растревожила сон погребальных курганов. И когда один за одним поднимались воины, выходили в круг и под звон щитов творили обрядовый танец, Ингерд понял, что это и есть настоящая тризна, когда каждый делится своим горем и неутоленным гневом вместо того, чтобы предаваться отчаянию и тревожным воспоминаниям. И по тому, как дрожал и переливался вечерний воздух, как колыхались тени по бокам курганов, понял Ингерд, что любо мертвым слушать такие песни и в радость им танец под звон щитов.

И когда отзвучали все девять Песен, навалилась на воинов такая усталость, будто из тяжелой сечи вышли. С легким сердцем отпустил их Ян в становище, а сам остался. Остался Ингерд, и с ним три янгра – Рискьёв, Хелскьяр и Хёгал. Ночь окутала густой тенью вересковый берег, только маячили кое-где кривые деревца, похожие на тени усопших, что из могил своих встали и дозором по берегу ходят. Кто его знает, может, так оно взаправду и было. Воздух потихоньку дрожать перестал, и все вокруг успокоилось.

– Ну вот, други, – сказал Ян, – ушел этот день, не воротишь. Должно нам теперь думать о завтрашнем. Как стоять против Годархов, Стигвичей да Торвалов?

Ответил Хелскьяр:

– Стоять будем насмерть. Но нас слишком мало.

Добавил Рискьёв:

– А если Асгамиры к ним примкнут, нам еще одной такой сечи, как последняя была, хватит. Тогда конец.

А Хёгал сказал так:

– Враги наши объединяются, а наживу делят. Они не успокоятся, пока не приберут к рукам все наши земли.

Ингерд слушал, слушал да и говорит:

– Коли враги наши объединяются, должно и нам сделать то же.

– Предлагаешь союз? – Рискьёв в сомнении покачал головой. – Но с кем? С Орлами и Турами мы и так в дружбе, и Лисы нам не враги, да что толку? Земли большие, оборону держать трудно, едва на подмогу друг дружке поспеваем.

– А как вспомнить последний раз, – мрачно подхватил Хёгал, – так и вовсе нигде не успели, самим едва помогли. Нет, ничего из этой затеи не выйдет.

Хелскьяр с ним согласился.

– А ты что скажешь, Ян? – спросил он.

Ян вытащил наполовину клинок из ножен, в задумчивости провел ладонью по тускло поблескивавшей грани, будто совета спрашивал. Потом вогнал клинок обратно.

– Мыслю я, что Ингерд прав. Пришло время объединятся. И не просто в один строй встать, а под одну руку.

– Как это – под одну руку? – не поняли янгры, а Ингерд с интересом уставился на Яна.

– А вот так, – Ян вдруг загорелся мрачным весельем. – Все земли от Келмени до Стечвы, от Гор и до Моря одному человеку отдать.

Янгры изумленно переглянулись, а Ингерд рассмеялся, довольный: хорошо придумал, белая голова!

Рискьёв тихо спросил:

– Ты, Ян Серебряк, станешь ходить под чьей-то рукой? Отдашь свое племя чужому управству? Ты сделаешь это?..

– Сделаю, – твердо ответил Ян. – Выбирайте, Соколы: либо погибель в одиночку, но гордыми, либо жить и обороняться вместе с другими племенами.

Молчание повисло меж янграми, выбор был тяжел. Но Ингерд не сомневался, какое решение они примут, ибо среди янгров никогда не было ни трусов, ни дураков. И не ошибся.

– Когда решишь ты собрать отунг, янгар, – сказал Хёгал, – мое слово будет твоим.

– И мое, – добавил Хелскьяр.

– И мое, – склонил голову Рискьёв.

Было далеко за полночь, когда Ингерд добрался до избушки знахаря. Он думал о своем, а потому не сразу заметил притаившуюся у большого валуна, из-под которого ручей бежал, чью-то тень. А когда заметил, кинжал выхватил. Но тень говорит ему насмешливым девичьим голосом:

– Уж не драться ли ты со мной будешь, воин?

Ингерд узнал этот голос и убрал кинжал. Тень отделилась от камня, шагнула к нему и в неясном свете народившегося месяца обернулась молодой девицей, ликом прекрасной – глаза лучистые, брови черные, тонкие, гибкий стан густые волосы цвета меда укрывают, роста невысокого, стоит перед ним, что тростинка, подол платья от росы вымок, видно, ждет давно.

– Иль похожа я на Стигвича? Иль на Годарха, что с кинжалом ты на меня бросаешься? – сама смеется, а в глазах ее, в самой глубине видит Ингерд страх и тревогу.

– Не стану я драться с тобой, Эргильд, – отвечает ей мягко. – А вот если отец твой да братья прознают, где ты была ночью, худо тебе придется.

– Ты домой меня отсылаешь, как девчонку любопытную? – девичий голос дрогнул, хоть и храбрилась она, а потом тихо добавила:

– Ведь я сама пришла, неужто прогонишь? Иль мало красоты во мне? Иль не такие женщины по нраву тебе, Волк?

Она гордо вскинула голову, отчаянно пытаясь казаться смелой и отчаянно страшась быть отвергнутой. Все это Ингерд видел и все понимал, но сердце его было закрыто. Если все еще было оно у него, сердце-то.

– Нет никого краше тебя в Соколином племени, Эргильд, – сказал он ей так же тихо, – но не тому ты свой локон подарить хочешь. Другой клятвой отныне связан я, а потому побереги свои дивные волосы до Имарь-дня, другому подаришь, а меня забудь.

Бледная стояла перед ним девица, губу закусила, плакать хотела, но не плакала, сказала только:

– Растоптал ты сердце мое, как былинку придорожную, и будут меня отныне звать бессердечною. Но станет мне легче в тот день, когда другая заставит тебя все клятвы принесенные забыть, когда будешь ты страдать, как я сейчас страдаю.

С этими словами она повернулась и почти бегом скрылась в ночи. Ингерд несколько минут смотрел ей вслед, потом горько усмехнулся, уселся на крылечко и просидел так всю ночь, глядя в небо и слушая, как ручей о чем-то сам с собой разговаривает. А на рассвете вошел в избушку, постелил себе на полу и сразу уснул.

Спал он беспробудно целый день, знахарь не будил его, да и зачем? Не хозяин он чужаку был и не родитель, жил Ингерд в его избе ровно как домовой – вроде бы существует, но все же сам по себе, потому знахарь в его жизнь не совался.

К вечеру Ингерд проснулся, умылся в ручье, кинжал взял и в лес на охоту подался. Не хотел обузой быть, приживалой, он и избу знахарю подновил, крышу залатал, дров к зиме заготовить помог и даже улей с теплой стороны, за домом, поставил. Молчал, правда, все время, да знахарь и сам поговорить был не большой любитель, а потому ладили.

Далеко Ингерд в лес забрался, любил он вот так, в одиночку по чащобам бродить. Бояться никого не боялся, а красоты видел такие, что дух захватывало, и невдомек ему было, что это одиночество его из дома гонит, душа вычерненная излечения просит.

Дичи пока еще не добыл, набрел на дорогу какую-то старую, уж молодые березки на ней проросли, а по обеим сторонам малинник буйствует. Споткнулся Ингерд о корень, что из земли торчал, выругался, а потом вдруг рассмеялся, представил, что каждый, кто по дороге этой ни шел, об этот корень спотыкался. И вдруг услыхал тихое поскуливание.

Он замер и прислушался. Сначала было тихо, потом опять жалобно заскулил кто-то. Сердце Ингерда толкнулось о ребра: он узнал голос волка. Огляделся по сторонам и принюхался, а потом уверенно нырнул в папоротник. Дорога осталась в стороне, а он стал спускаться вниз по склону. Склон временами был так крут, что ему приходилось держаться за тоненькие стволы молоденьких рябин, не то скатился бы вниз. На дне лощины было сумрачно и душно. Ноги утонули во мхе, захлюпала вода. Скоро Ингерд нашел то, что искал.

Кому и когда пришло в голову поставить капкан у дороги, он так и не узнал, но, видно, было это давно, потому как дорога была уже заброшена, а капкан сработал чудом, до того он был уже весь ржавый. Но добычу свою держал крепко. Ингерд увидел волчицу, она была худая, как скелет, шерсть клоками вылезала на боках, видно, прошло уже много дней, как угодила она в западню. Волчица лежала неподвижно, вывернув заднюю лапу, попавшую в железную пасть капкана, лапа была вся в засохшей крови и уже начала гнить, а на капкане и цепи, которой он был привязан к дереву, остались следы зубов – пока были силы, волчица пыталась освободиться. В нескольких шагах от нее лежал окоченевший волчонок, видно, не ушел от матери и сдох от голода, совсем мал был. И не сразу Ингерд разглядел под брюхом волчицы еще двух, они были еще живы и тихо попискивали, искали молоко, тычась в плоский рыжий живот матери, не находили и скулили громче. Волчица подняла голову, на это ушли все ее силы, и встретилась с Ингердом глазами. Ингерд вздрогнул, опомнился и бросился к ней.

– Как же ты не учуяла железо, милая!.. – в отчаянии воскликнул он, раскрывая капкан.

Но волчица уже не слышала его, она была мертва. Осиротевшие волчата слабо попискивали и уже почти не шевелились. Только сейчас Ингерд увидел, что они оба черные, как ночь, тогда как мать и третий брат были серыми. Бережно взял их Ингерд в руки – крохотные теплые комочки – положил за пазуху и поспешил домой, боялся, как бы волчата не сдохли по дороге.

Следующие несколько дней знахарь глядел на него и диву давался: Ингерд ходил за волчатами, как он ходил за Ингердом, когда тот при смерти в его дом попал. А чему дивиться – что один черный волк, что два других, общая кровь, оно и понятно… Знахарь помогал, чем мог, и все ж таки выходили они волчат. Ингерд заботился о них, ровно они были его детьми, кормил с рук, мыл, спать с собой клал. Поначалу волчата только лежали, чтоб кормить их, приходилось в четыре руки управляться, потом они стали потихоньку сами подыматься, а потом как-то и вовсе ходить взялись – худые, нескладные, на длинных шатающихся лапах, три шага сделают, на четвертый носом в пол падают.

– Ну, стало быть, выкарабкались, раз сами пойти захотели, – сказал довольный знахарь, он всегда был доволен, когда удавалось кого-нибудь вылечить – будь то человек или зверь. – Одного они с тобой нрава, упрямые.

Домовой недовольно зашуршал где-то над матицей – он одного-то волка в доме с трудом переносил, а тут еще двое объявились, ни дать ни взять – логово… Знахарь привычно ему ломоть хлеба с солью на матицу положил, тот и затих.

Между тем потихоньку приближалась середина лета, дни стояли непривычно жаркие, душные, пряные, а ночи – теплые и сухие, грозы бушевали с могучими ливнями, не то засохла бы земля. Травы вымахали высокие, сочные, и хлеба обещали быть хорошими. Старики говорили: добрый год, богатый. И все ж мало радости было у людей, потому как полыхали от Гор до Моря нескончаемые усобицы и сады и поля гибли в огненных сечах.

Волчата в доме знахаря подросли, из нескладных несмышленышей превратились в молодых поджарых зверей, они не признавали ничьей руки, кроме Ингердовой, но никогда знахарь не видел, чтобы Ингерд ласкал их или гладил, он ни разу на них не закричал, но разговаривал с ними как с равными. Он своим, особым взглядом видел в них кого-то и видел только он. Но зато никто другой не решался потрепать их по загривку как собак, ибо оставались они дикими и опасными, хоть и жили с людьми.