Текст книги "Книга 1. Цепные псы одинаковы"

Автор книги: Иней Олненн

И голос, что сильнее стихии морской звучал, поведал:

– Вот небо над тобой, вот земля у тебя под ногами. Вот день, вот ночь. Вот соль, вот зола. Вот тьма, вот свет. Имя света – Свельм, он был прежде всего. Имя тьмы – Брахья, и он был прежде всего. Они противоположны, и сначала каждый довольствовался своим.

– Что есть свет? – спрашивает Ингерд.

– Тепло, земля, день. Любовь. Действие, жажда. Жизнь.

– Что же тогда тьма?

– Снег, холод, лед. Размышление, созерцание. Покой. Смерть. Одиночество. Вечность. И Свет и Тьма истинны. Они – Эльямары, Творцы. Кто попрал равновесие – неизвестно, но равновесие пошатнулось, и породило желание взять чужое себе. Так было положено начало тха – Великой Вражде. Свет и Тьма создали людей – воинов, которые будут сражаться за них и ради них. Они наделили их лучшим, что имели сами, но поспорили: давать ли людям дух – Знания. Спор привел к битве, и пролилась маа – Первая Кровь. Из этой крови явился орима – Закон – прародитель Света и Тьмы. Свельм и Брахья создали ведунов и оставили людям право решить, брать у них знания или нет. Закон запретил Свельму и Брахье становиться Богами, ибо Мир, ими созданный, был еще хрупок, людские души полнились первозданным хаосом, и пока они не избавились от него, им суждено поклоняться вечуварам. Закон избирает маэров, тех, кто ведет людей за собой. О, это ценная добыча!.. Но Свельм и Брахья могут лишь уничтожить их или попытаться заманить себе на службу, если на то достанет сил и посулов. Маэры не знают до поры ни о себе, ни друг о друге.

– Назови всех, кто известен, – потребовал Ингерд.

– Ты, – последовал ответ. – Ингерд Ветер – маэр Неизбежности. Все, чего ты касаешься, не избежит предначертанного судьбой. Рунар Асгамир – маэр Разрушения, маэр Завоеватель. Завоевателей мало, и они опасны, ибо их жажда властвовать неиссякаема. Кьяра Стиэри – маэр Созидания, она врачует раны мира и дает надежду страждущим. Эрлиг Стиэри – маэр Подчиняющий, он тоже Завоеватель, и такое сочетание выпадает весьма редко, потому слава о молодом Туре останется в веках. Эйрик Редмир обнаружил себя совсем недавно, он – маэр Воздающий, и про таких пока мало что известно. Эриль Харгейд, – голос ведуна неуловимо изменился, а может, показалось Ингерду за грохотом прибоя, – о, эриль Харгейд – сила, обретающаяся в наших землях!.. Эриль Харгейд – атанн, посланный Свельмом в наш мир, дабы хранить его от распада; бессмертный, ставший смертным; мудрый, не имеющий права убивать; отражение солнца, звездный свет – вот кто таков эриль Харгейд, маэр Смотрящий и Смиряющий. Но против эриля Хёльмира ему не устоять.

– Отчего же? Или он слабее?

– Они равны, но эриль Хёльмир – человек, стремящийся к бессмертию, его жажда свершений сильнее, она неоспорима. Эриль Хёльмир – маэр Идущий и Жаждущий, он – Завоеватель. Эти двое едины и противоположны, как элья – жизнь и эгни – смерть. Их битва не знает примирения, им не суждено договориться.

– Это ты, – сказал Ингерд.

Слова сорвались с языка неожиданно – столь внезапной была догадка. Ингерд понял, с кем говорит, и не ощутил ни гнева, ни ярости, ни ненависти.

– Ты – эриль Хёльмир. Это тебя я искал так долго, из-за тебя я лишился столь многого. Ты – тот смертный, что стремится к бессмертию.

Ветер утих. Море успокоилось, улеглась волна, из ревущей сделавшись кроткой, и просветлело небо.

– Мир погибнет, – ответил ему голос, – останутся маэры. Богам дадут иные имена, но сами Боги – неизменны, маэры и атанны понесут знания другим. Отринь оковы этого мира, ибо есть другие, а для того, кто хочет знать – времени не существует. Хочешь ли ты противостоять мне?..

Ингерд медленно повернулся. Перед ним в той же дорожной одежде, с черным посохом в руке стоял могучий эриль, и сила, тяжелая, как земная твердь, и острая, как отточенный клинок, исходила от него, и камень под ногой, не выдержав, пошел глубокими трещинами, такова была его сила.

– Мы не можем разойтись с миром, – сказал эриль Хёльмир, – ибо нам суждено быть врагами, но знаешь ли ты, за что идешь в бой?

– А за что идешь в бой ты? – вопросом на вопрос ответил Ингерд.

– За то, что лежит в начале всего: за власть. Власть дает могущество, могущество дает бессмертие, а бессмертие – Абсолютную Власть. Только владея Абсолютной Властью, я смогу постичь Истину. Вот к чему стремится моя душа. Мне смерти не нужны, но их на моем пути не избежать. Если бы ты, Ингерд Ветер, не разменивался на любовь и месть, ты бы тоже смог пойти по этой дороге. Так за что ты готов сложить голову, Черный Волк?

Долго они глядели друг другу в глаза. Выпадал и таял снег, зажигалось и гасло солнце, рождались и умирали звезды – они не отводили взгляда. Потом сказал Ингерд:

– Моя битва – за жизнь. За право выбирать самому – за свободу. Ты идешь к истине разрушая, я иду к истине – сохраняя, у нас разные дороги, и это они делают нас врагами. Я хочу победить смерть, и это желание мое сильнее, чем ненависть. Я принимаю сторону Света.

Глаза эриля Хёльмира сверкнули.

– Быть посему. Ты хороший противник, Ингерд Ветер, и славной будет битва. Крови прольется много – тем выше цена победы. Я долго смотрел за тобой, но теперь не жди от меня пощады. Я скажу тебе, что свершу, ибо тебе уже не остановить меня. Я разбужу сердце Махагавы кровью Рунара – кровью Разрушения – и в этих землях будут царить холод и мрак – то любо мне!

Эриль Хёльмир воздел посох к небу и крикнул грозно:

– Хок наи, Махагава! Эгни наи ве!..

И вздрогнула под ними земля, и огромная волна ударила в берег, накрыла Ингерда с головой, с ног сбила. А когда схлынула, и поднялся Волк на ноги – не было уже ни эриля Хёльмира, и Моря не было, а темнел вокруг лес, и стояли над ним Оярлик, Эйрик да Травник.

– Что это со мной? – Ингерд с трудом на ноги поднялся. У него тряслись руки, и зубы выбивали дробь.

– Это ты нам скажи, что с тобой, – отвечает Оярлик. – Шел, шел, потом вдруг рухнул ничком, будто подстрелили тебя.

– Сам лежал мертвяком, а теперь у нас спрашивает, – Эйрик говорит. – Мы уже думали, что бёрквы подловили тебя.

Ингерд поглядел на Травника, у Травника в глазах ужас застыл, уразумел он, что никакие не бёрквы Волка похитили, а он против такой силы бессилен оказался. Увидел этот ужас Ингерд, и затрясло его: вспомнил, чем грозился эриль Хёльмир, весь разговор с ним вспомнил.

– Беда, – говорит, – беда пришла, ребята. Травник, никто лучше тебя лес не знает, веди нас к самому сердцу его. Веди быстро, ибо мы уже опоздали.

Ни слова не говоря, Травник в заросли ринулся, что сохатый, напролом, Ингерд, Оярлик да Эйрик – за ним. А темно кругом, свет лунный сквозь кроны густые еле-еле пробивается – не набрала еще силу луна-то – ветки по лицу больно хлещут, царапают, одежду рвут, а они все равно вперед ломятся, темень ругательствами щедро сдабривая. А как рассвет занялся – кончился лес, к Морю они вышли, на берег сырой пологий.

– Ты чего нас к воде вывел, Травник? – Оярлик, запыхавшись, спрашивает. – Нам в лес ведь надо!

– Там болото, – Травник, дух переводя, махнул рукой куда-то назад. – Только берегом пройти можно.

– Эй, глядите! – вдруг голос Эйрика слышится.

Видят, у самой кромки воды шест здоровенный высится, а на тот шест череп лошадиный насажен, в темноте белеется, и глядит тот череп пустыми глазницами черными в сторону селища Туров.

– Вот она, колдовская работа, – сплюнул Оярлик. – Вот откуда к Исмелу Стиэри, ярому Туру, погибель пришла.

Сообща они шест расшатали – до того крепко в землю вбит был – повалили да в мелкие куски изрубили, а череп в воду далеко забросили. Потом стали совет держать: как быстрее до нужного места добраться. Не долго спорили, порешили – каждый зверем пойдет, так оно вернее да скорее получится.

– А что Травник? – Оярлик спрашивает. – С ним-то как быть?

А Травник в ответ говорит, усмехаясь:

– Я у Камней быстрее вашего буду, но для верности на подходе, на берегу вас встречу.

– Врозь пойдем, – Ингерд молвит, – потому как тропы у нас разные и добыча тоже. Друг друга ждать не станем, некогда ждать, кто первым придет – тому и бой принимать.

И, не мешкая, зверьем обратились: Ингерд – волком, Оярлик – лисом, Эйрик – барсом. Травник молодой только и видел, как мелькнули черная, рыжая и белая шкуры, и все, опустел берег. Постоял парнишка, на посох опираясь, потом впереди себя Руну заветную начертил, слово шепнул и пропал.

Не помышлял Ингерд, что все так повернется. Жил на северном берегу, в суровых краях, в Море студеное с отцом и братьями хаживал, мечи ковал, детей растил – и всю жизнь бы так прожить, и не надо доли иной. А переменилась судьба-то и таким жребием выпала, что впору с высокой кручи да вниз головой. В ярость да в ненависть, как в реку холодную, стремнистую, окунулся – и понесло течение быстрое, а куда? Да все одно: к погибели. И рад бы остановиться, воздуху глотнуть, поразмыслить, что к чему, а не остановишься, несет течение-то. Сам себя Ингерд ненавистью травил, сам себя к погибельной черте за руку привел, но у черты задержался, не переступил – и прозрел. Что его ярость, что его ненависть в сравнении с просторами земли родной, да с Горами, что с юга высятся, да с Морями, что с севера плещутся? Что его боль в сравнении с болью и горем лесов и полей, огнем и кровью томимых? И гибель его племени разве сравниться с гибелью всей Махагавы?..

Потому Ингерд и бежал сейчас, волком обернувшись, из собственной шкуры вырываясь, к Черным Камням, чтоб не дать пробудить их, чтоб их неизмеримая сила не погубила земли от Моря до Моря лежащие.

Бежал он день и ночь и от усталости падал и снова вставал и снова бежал. Лапы об острые камни прибрежные в кровь сбил, шкуру о ветки колючие изодрал, но не останавливался. Да, ненависть могуча, и человека она на великие и страшные дела подвигает, но жажда противостояния сильна не меньше, и именно она гнала вперед Волка. Отстоять свое – землю, жизнь, любовь – вот что двигало Ингерда наперерез эрилю Хёльмиру, и он бежал. Скоро берег скалистый лесами покрылся, темнее стало. Казалось Ингерду – уже вечность в пути, и путь этот никогда не закончится. А лес по левому боку от него все разрастался, и понял Ингерд, что это Лес Ведунов начался. Тогда без страха нырнул он под древесный полог, и словно зрение у него иное открылось.

Лес изнутри будто светился весь сиянием зеленым, как живой, и деревья и травы в этот раз по-доброму встретили его, и голоса их он услыхал в сердце своем – разные, друг на дружку не похожие, как же Ингерду захотелось остановиться и поговорить с ними! Но он не остановился, и деревья покорно расступились перед его стремительным бегом, и корни не цепляли его, и травы лап не опутывали. Лес ему сам дорогу указывал, тропой широкой перед ним стелился, и вынесла тропа Волка на утес крутой, что по-над Морем высился, и едва удержался Ингерд на обрыве. Застыл, впалыми боками воздух втягивая, вниз глянул. А внизу, на неспокойной глади морской, ладьи плывут – тринадцать штук, одна за одной, острыми носами в пену зарываются, а на крутых боках просмоленных щиты со знаком кабаньего клыка висят. То не промысловые ладьи были, а боевые, и Вепри на веслах сидели могучие в подкольчужных рубахах кожаных. Понял Ингерд, что плывут они воевать Черные Камни, а разве устоять ведунам безоружным против мечей и копий? Задрал волк морду кверху, и вздрогнули Вепри от звериного рычанья яростного над волнами буйными пронесшегося, озираться начали, но никого не увидели, лишь мелькнула тень на утесе черная – может, туча солнце прикрыла?..

Знал Ингерд, что не тягаться ему с Морем в скорости, а в одиночку – с Вепрями, но израненные лапы несли его вперед. Кабы сообразил Ветер у Леса помощи попросить, так сил бы у него много прибавилось, и боль бы отпустила, и раны бы зарубцевались. Но не знал того Ингерд, и потому силы с каждым прыжком оставлял за спиной. И все же добежал он до берега, чтоб Асгамиров встретить, не дать им в лес просочиться и у Камней для лихого дела собраться.

Берег тут добрый был, для кораблей удобный – бухта глубокая, от ветров спрятанная, а от бухты – поле широкое зеленое под самый лес лежащее. На этом-то поле и увидел Ингерд ведунов.

Они стояли цепью – в зеленых темных балахонах, с открытыми лицами – молодые и старые и совсем юные, стояли стеной, которую еще одолеть надо было, и каждый в руке посох держал. Содрогнулся Ингерд их суровой решимости, попятился. Глазами знакомое лицо отыскал безусое – не обманул Травник, на берегу встретил, да только не его.

Ведуны ждали, пока причалят ладьи, пока высадятся на берег Вепри, пока в боевые порядки построятся. Ждали терпеливо и неотвратимо, и, наконец, Вепри увидели их.

Они остановились в нерешительности и в молчании, и долго лишь шум прибоя слышался да ветра завыванье. А потом зычный голос Эвана Асгамира выстроил бойцов, и Вепри, лязгая оружием, приблизились к ведунам на расстояние броска копья. Ингерд, еще пока никем не замеченный, по земле перекатился, человеком стал, меч из ножен потянул. Вышел из рядов Эван Асгамир, Высокий Янгар, остановился, ведунов неподвижно застывших, взглядом окинул.

– Расступитесь! – зычным голосом грозным крикнул он им. – Нам не нужны ни ваша кровь, ни жизни ваши!..

Ведуны расступились, но лишь для того, чтобы вперед вышел эриль Харгейд. Вышел и остановился против Асгамира.

– Приходил ли я на твою землю с оружием? – спрашивает он его. – Убивал ли я твоих соплеменников? Угонял ли твой скот? Что молчишь, Асгамир? Было ли так?

– Не было, – отвечает ему Вепрь.

– Так зачем же ты ко мне с оружием пожаловал?..

Ингерд заметил, как тихонько закурилась трава под посохом эриля – гневался эриль, хоть виду и не подавал.

– Ты не воин, колдун, – Эван Асгамир взялся за меч, – а потому лучше уйди с дороги. Я не воевать с тобой пришел, но коли понадобится – мой клинок отведает твоей крови.

Эриль Харгейд долго смотрел Вепрю в глаза. Ведуны по-прежнему стояли истуканами, ветер полоскал их балахоны и длинные волосы путал. Воины-Вепри глядели на них со страхом, настороженно, мечи наизготовку взяв. Ингерд чуял: что-то не то делается, а что – ухватить не мог.

И спрашивает эриль Вепря:

– Что посулил тебе Хёльмир? Земли? Власть? Иль сына жизнь?

На последних словах Асгамир дернулся – не промахнулся эриль Харгейд. Усмехнулся горько эриль:

– Отцовская боль пригнала тебя сюда, янгар. Всех погубишь, но сына спасешь… Сделаешь это?

– Сделаю, – не отвел глаз Эван Асгамир. – У тебя нет сына, тебе не понять, каково это – родную кровь хоронить.

– Не отдаст он тебе сына, Вепрь, – говорит эриль, – потому что больше нет у тебя сына. Этому миру Рунар не принадлежит более.

Вспыхнули гневом глаза Вепря, отступил он на шаг, меч вскинул.

– Уходи с дороги, колдун, в последний раз прошу, – говорит яростно, – не то дорогу себе железом проложу! Костьми лягу, душу заложу бёрквам, но сына из твоего полона вызволю!..

Не отступил эриль, и замахнулся на него Вепрь мечом, ударить хотел и ударил бы, да только эриль посохом клинок остановил да вторым ударом Вепря-то и подсек. Рухнул Асгамир на землю, только кольчуга лязгнула, но поднялся быстро – вреда-то ему эриль никакого не причинил. Поднялся, к бойцам своим обвернулся, бешенством пылая, и крикнул:

– Не бойтесь колдунов, ребята! Круши их!..

И что тут началось! С ревом кинулись Асгамиры на ведунов, думали, легко их опрокинут, да не тут-то было. Ведуны их встретили, не дрогнув, и ну посохами орудовать, посшибали Вепрей с ног да отмолотили как следует. Но очень скоро Асгамиры сообразили, что не убивают их ведуны – не могут, запрещено им это! А как сообразили, так и хлынула кровь через рассеченные балахоны, и начали падать ведуны – и молодые, и старые, и совсем юные. Закипел бой нешуточный, жестоко дрались Вепри, но ведуны стояли насмерть. Ингерд к эрилю Харгейду прорубался, что окружен был Асгамирами со всех сторон, и вдруг голос рога знакомый услыхал. То Эйрик с Оярликом подоспели – все подмога! Расчищал себе путь Ингерд клинком и понял не сразу: кричит ему эриль что-то. Да где услышишь, когда шум кругом, битва ярится бурей морской.

– Уходи! – кричит ему эриль. – Туда!.. Я ошибся, они там! Иди же!!!

И тут Ингерд понял. Понял, что провели их всех, провели! Пока они тут с Асгамирами бьются, Камни без присмотра остались, что стоит эрилю Хёльмиру добраться до них да Рунара, как барана жертвенного, зарезать, ведь его кровь – кровь маэра! Ринулся Ингерд прочь из боя, из сечи кровавой выдрался – да в лес напролом, одной яростью, на лезвии меча тлевшей, дорогу себе расчищая. Ужаснулся Лес этой ярости, в стороны раздался, затих, только кусты и дерева молодые плакали, пораненные.

Бежит Ингерд – пот горячий глаза застилает, раны солью жжет. Вот и стена каменная, из-за кустов еле различимая, не знал Ингерд, есть ли в ней ворота какие или дверь, просто взбежал наверх а оттуда вниз прыгнул. Упал, колени изодрал, два раза через себя перекатился, вскочил да к Камням кинулся.

Зашумел тут Лес, заволновался, ветер налетел, захотел Ингерда с ног сбить – не сбил, добежал Ингерд до Камней и остановился, не в силах дальше шагу сделать.

Черными громадинами Камни над ним высились, и холодно было около них, и ветер их не тревожил, и солнце на них не глядело. Могильная тишина клубилась у корней и убивала все, что приблизится. Ингерд, сотрясаемый ледяной дрожью, ступил в круг.

Мир исчез.

Только Холод.

Мрак.

Безмолвие.

Здесь не было травы, не было жизни. Здесь застыло довременье – когда не было света, не было тьмы, не было дней и веков, но была чистая сияющая Истина. Сила, идущая из Начала. Начало, дающее Силу просящему. Проси, и тебе воздадут. Но Ингерд не умел просить.

А потом он, уже забывший о том, зачем он здесь, увидел Рунара.

Рунар сидел на земле, скрестив ноги, низко опустив голову и руки уронив безвольно. Его одежда превратилась в лохмотья, а тело покрылось струпьями. Заслышав шаги, Рунар с трудом поднял голову, и Ингерд встретил его взгляд. Взгляд смертельно уставшего человека, из которого вытянули душу и оставили пустоту. Он больше не был эгнаром, одержимость оставила его, но и теперь Ингерд не почувствовал ненависти. Ему нужно было убить его, убить, чтобы успокоить свою боль, чтобы исполнить данную Клятву, но он не мог. Да и слишком малая плата – жизнь – для понявшего: жизнь бесконечна.

– Вставай, Рунар. Пошли, не то быть беде.

Рунар ждал смерти и хотел ее, потому слов Ингерда не понимал. Ингерд обхватил его за плечи и поднял.

– Давай, Вепрь, ну же!.. Это проклятое место, оно погубит нас.

И он повел уже бессильного врага своего, поддерживая его, как друга, прочь, и вдруг – гадюка с шипением злым из-под камня выползла, к ноге Рунара скользнула, обвилась и ужалила. Вскрикнул Рунар, пошатнулся, на спину запрокинулся, и брызнула кровь алая изо рта да из глаз да прямо на Камни.

Ужасом безмолвным охваченный, глядел Ингерд, как запенилась на шершавой поверхности кровь, и поползли трещины, как лапы хищные паучьи, и закрошился Камень. А под землей, под самыми ногами, будто молот стопудовый ударил. Долго тишина стояла, а потом вздрогнула земля, и глухой стон предсмертный прокатился по ней. Стон был долгим, протяжным, он отозвался далеко в Горах, и задвигались Горы. Ожил Каравех, обжег небо огнем и зачернил его дымом. И обожженное небо опустилось к земле низко, чтоб в последний раз взглянуть на ту, которую любило больше всего.

И пошел снег.

Он покрыл собой деревья, согнув их ветви, и травы прижал к земле, сломал хлебные колосья. Снег убелил крыши домов и волосы людей, и холодными каплями стекал по лицам, похожий на слезы. И люди кричали и плакали, потому что пришла беда.

Ингерд долго глядел в небо и ощущал лишь пустоту. Рунар лежал неподвижно, подплывая кровью, и умирал, как и жил, – ни за что.

Из-за камня выползла гадюка, свернулась тугим кольцом и обратилась в эриля Хёльмира. Несколько мгновений он и Ингерд глядели друг на друга.

– Что ж, – сказал наконец Ингерд. – Сегодня ты победил.

– Да, – торжествующим эхом откликнулся темноликий эриль.

– Доволен ли ты?

– О да!..

– Достанет ли тебе этой победы?

– Нет.

Эриль Хёльмир покачал головой, с длинных волос заструилась вода.

– Нет – пока я жив. Я пойду за тобой по пятам и никогда не собьюсь со следа, ибо на нем всегда будет кровь. Пока есть хоть одна душа, открытая для тьмы – я буду жить и мне будет пища. Наша битва только началась, маэр.

– Тогда берегись, колдун, потому что я всегда буду стоять на твоем пути, я и такие как я, и твое торжество не будет долгим. Ты будешь убивать, но я буду воскрешать, и мое воинство всегда будет сильнее твоего.

– Что ж, расстояние есть для того, кто идет, маэр.

– А для того, кто хочет знать, времени не существует.

– Ты хороший ученик, – усмехнулся эриль Хёльмир. – Хок наи, эгни ве!.. Я слов на ветер не бросаю, маэр.

– Хок наи эгрима. Я тоже.

И они пожали друг другу руки, как поединщики на поле боя, чтобы, разняв их, в следующий миг стать смертельными врагами.

 
Шел во чистом поле я,
Думу думал крепкую.
Ждет ли меня матушка,
Ждет ли меня батюшка,
Дом родной стоит ли
Над рекой широкой?
Шел я да из битвы,
Из сечи из кровавой.
Полегла дружинушка,
Сложили други головы,
В далекой во чужбинушке
Спят в земле сырой.
Шел во чистом поле я,
Нес раны я жестокие
И во траве высокой
Нашел могильный холм.
Заныло сердце храброе,
Слеза из глаз скатился.
Присел я у могилушки,
Подняться нету сил.
Не увидать мне матушку,
Не увидать мне батюшку,
В дом родной порожек
Не переступать.
Ослабли мои ноженьки,
Остыла моя кровушка,
И в этом чистом поле
Мне, видно, умирать…
 

Снег, выпавший в Духов день, так и не растаял. Урожай погиб, замерзло Соль-озеро. С Белого Моря наползали льды.

Эрлиг Белый Тур кликнул клич и собрал всех, кто пойдет за ним. Он хотел вести свой народ через Горы в земли другие, чтоб спастись от голода и гибельных холодов. Многие пошли за ним, но многие остались. Кто гнева бёрквов испугался, а кто – как жадные Боргвы, Годархи и Стигвичи – понадеялись, что им земля достанется, когда все уйдут.

– Идите, идите, – говорили они Туархам и Торвалам, что котомки увязывали, беря лишь самое нужное, – все одно вернетесь, духи не пропустят вас. А когда вернетесь – не обессудьте, ваши земли станут нашими, не поделимся.

Стон и плач стоял над Махагавой – многие старики, обузой быть не желая, от пути отказались, и детям должно было оставить их, чтоб спасти своих детей. Все готтары всех племен дорогу отринули, говоря:

– Здесь родились, здесь жизнь прожили, не бросим землю свою теперь. А новое нам начинать уже поздно.

Страх и горе царили кругом, на долгие дни серые тучи скрыли солнце, и время от времени сыпали то дождем, то снегом. Ингерд пришел к озеру Остынь. Озеро оделось льдом, берега засыпало снегом, по льду от острова до берега Соколы переносили добро, отбирая то, что возьмут с собой. Лица их были хмуры, и угрюмое молчание стыло промеж людей, иногда разбиваемое глухим материнским рыданием или пронзительным детским плачем. Ингерд шел по льду к острову, и Соколы безмолвно расступались перед ним.

Яна он отыскал в самом стане, в амбаре, он отмерял каждому столько муки, сколько хватит, чтоб не умереть с голоду в пути. Вьючные мешки с собой брать строго-настрого запретил. Недовольные были, но никто не роптал.

– Здорово, Ян.

Ингерд остановился против него. Ян распрямился.

– Здорово, Ветер, – ответил он.

Долго они глядели друг на друга, словно между ними легла целая жизнь, да и то сказать – время, когда в дозоры вместе хаживали, когда в бою плечом к плечу бились, минуло безвозвратно. Их пути давно разошлись и чужаками их сделали. Не о чем им было говорить, и радости от встречи было немного – живы оба, и ладно. Ян кивнул на дверь, они вышли, и через весь стан Ян повел Ингерда куда-то.

– Твой наказ исполнил я, – говорит, – женщину твою сберег.

Голос его дрогнул. Ингерд шел молча.

– Пытались Асгамиры два раз наш остров воевать. В первый раз отбились, во второй раз Медведи помогли. Не ждали мы помощи, а их будто надоумил кто.

Ингерд все молчал.

– Теперь вот уходим мы, бросаем все. Землю бросаем, добро, стариков своих, – голос Яна звенел от гнева и отчаяния. – За Туром идем, но дорогу лишь я знаю.

И вдруг остановился резко, Ингерда за плечо схватил.

– Что молчишь, Ветер?! – яростно бросил он ему в лицо, а в глазах слезы кипели. – Знаешь ли ты, что сердце я свое здесь оставляю? Знаешь ли ты, что такое любить и не быть рядом с тем, кого любишь?

Ингерд взглянул на него и все понял.

– Знаю, – глухо ответил он.

– Знаешь ли ты, что такое любить и не быть рядом с тем, кого любишь, потому что смерть между вами?

– Знаю.

– Хорошо, я по-другому спрошу тебя. Знаешь ли ты, что такое любить и не быть рядом с тем, кого любишь, потому что нет любви в ответ?..

– Нет.

– Так вот знай, – сквозь стиснутые зубы молвит Ян, – нет муки страшнее, ибо ты одинок и некому загасить огонь в твоем сердце.

И дальше пошел.

– Ян.

Ингерд знал, что хочет сказать, но не мог себя заставить сделать это.

– Забирай ее, Ян, – вытолкнул из себя. – Забирай Кьяру, спаси ее, слышишь?.. Потому что я остаюсь. А ей нужно жить.

Ян повернулся к нему.

– Зачем ты остаешься, Ветер?..

– Я проклят, Сокол. Я принес Клятву и нарушил ее. Не хочу я в новые земли на своих плечах бёрквов принести, потому остаюсь. Кьяра же за мое отступничество себя губить не должна. Ты любишь ее, Сокол. Возьми ее с собой.

Ян горько усмехнулся.

– Она не пойдет, Ветер. Ее место рядом с тобой, неужто не понял?.. Ей не нужна жизнь, если она без тебя. Я возьму ее с собой, но этим я ее убью.

И добавил:

– Старая Зга далеко вперед глядела, когда сказала, что славным будет мой род, но не многие захотят поменяться со мной местами.

Они прошли до самого берега, где берег уступом каменным в озеро обрывался.

– Кьяра там, – сказал Ян. – Она каждый день ходит сюда, и волки с нею. Твой путь еще не закончен, Волк, и великим он будет иль страшным, но идти тебе по нему до конца. Мы же больше не увидимся. Прощай.

Слушая шум дождя за окном, что лепил вместе со снегом уже второй день, Вяжгир-знахарь привычно перебирал дикоросы, проверяя, не загнивают ли. В углу, за ухватами, шуршал домовой. Как знахарь в свою избушку-то вернулся, домовой пять дней молчал, подношение не брал, сердился, стало быть. Вяжгир уже подумал – все, пропал дух, ушел куда-то с обиды, но хлеб с солью все равно продолжал на окошко класть. И смилостивился домовой, снова взялся золу из печки выгребать, за опарой следить, сметану в масло сбивать, словом, помогать по хозяйству.

Доволен был знахарь, что в дом свой возвратился, тосковал он на острове по ручью громовому да по березке, по солнцепеку у крыльца, по завалинке. Солнцепека давно уже, правда, не было, только дождь да снег, и все ж не печалился Вяжгир. Травами занимался, порошки да мази готовил, с домовым разговаривал. Да только, бывает, застынет так, к очагу идя иль цветки в чашке растирая, и подумается ему, что некого ему лечить-то будет травами да шептанием, опустел стан Соколиный и все другие вместе с ним, и лес вокруг его избушки скоро нехоженым станет, и дрожали тогда руки его и сердце щемило болью острой.

– Ох разыгралась нынче непогодушка, – приговаривая, знахарь оконце куничьими шкурами завесил – вечерело – да лучину зажег. – И когда только тепло придет?.. Дожить бы.

Домовой шуршал-шуршал на печке и затих. И тут в дверь постучали.

Вздрогнул знахарь – да кому стучать, когда люди вереницей скорбной, испуганной в Горы подались, бедой, как плетью, подгоняемые? Шли кто с надеждой, кто с отчаянием, кто в беспамятстве и в пути друг друга хоронить будут, и слабые сломаются, как дерева под ветром, а сильные еще сильнее станут. И придут эти сильные в новые земли неведомые, становища заложат и начало новым, славным кланам дадут…

Стук повторился. Вяжгир подошел к двери, отодвинул засов и толкнул дверь.

Первыми в избу ввалились два волка черных, сами мокрые и грязные, и сразу – к очагу. А за ними, пригнувшись, через порог шагнули Ингерд и Кьяра.

– Будет тебе, Вяжгир, одному-то жить, – улыбнулся Ингерд. – Втроем-то всё веселее?..

Глубокой ночью, когда в избушке все спали уже, – Ингерд с Кьярой на соболиных шкурах около очага, волки под лавкой, а Вяжгир на печке, – не спалось только домовому. Он сердито шуршал по углам и по матице, ухватами погромыхивал, недовольничал, словом. А когда с полки чашка деревянная упала, да в кадку с водой, слез, кряхтя, знахарь с печки, горбушку хлеба отрезал, густо солью посыпал и на оконце положил.

– Не серчай, – говорит, – народу много, да в тесноте, чай, не в обиде. Нам ведь недолго осталось, ты уж потерпи…