Текст книги "Книга 1. Цепные псы одинаковы"

Автор книги: Иней Олненн

– Не дури, Лис! – крикнул ему вождь Куниц. – Подумай, прежде чем рот раскрывать! Давай договариваться!

Оярлик взглянул на него, и взгляд его был холоден, как лед:

– Что, Куница, без лисьей шапки уши мерзнут? Ум у тебя весь вымерз, не о чем нам с тобой договариваться. Можешь отобрать у меня все: земли, скот, дом. Но одного тебе никогда не отнять: имени моего. И этим именем я клянусь стоять под знаменами Туров и биться с вами, Боргвы, до смерти, пока сам жив и пока живы потомки мои.

– Верно! – воскликнул горячий Эйрик Редмир, вскакивая. – Я – один из Редмиров, я – Снежный Барс, говорю за все племя свое: дрожите, Выдры и Мыши, дрожите, Вепри и Росомахи! Ибо клянусь я именем своим, жизнью своею привести племя под власть Туров и вместе с ними порядок от Моря до Моря установить!

И Эйрик сорвал с пояса рог и протрубил боевой клич. Ему тотчас ответили Лисы, Орлы и Соколы.

– Все равно вас мало! – крикнул им вождь Мышей и посмотрел на Асгамиров.

Но тут поднялся один из до этих пор молчавших Скронгиров – скала у скалы – и сказал:

– У нас свои стяги, Тур, и мы ни в чем не клянемся, но мы – на твоей стороне.

Мал Годарх, янгар Мышей, насупился и выругался про себя. С Медведями он воевать не хотел.

И последним свое слово сказал Ингерд, сидевший между волками:

– Тот, кто принес клятву хаттмар, других клятв не приносит, и я этого не сделаю. Но мой меч – с теми, кто против Асгамиров и против тех, кто с Асгамирами знается. Мой меч с тобой, Тур. Это говорю я, Ингерд Ветер, последний из рода Черных Волков.

Тогда поднялся на ноги благородный Исмел Стиэри, поднялся тяжело, будто сама земля тянула его к себе. Лик его был сумрачен, как дождливый вечер.

– Напрасно тешил я себя надеждой, что сроки еще не минули и можно до согласия добраться. Видно, слишком глубоко погрязли мы в распрях и ненависти, не расплести нам эту сеть. Что ж, придется рубить мечом. Не обессудьте, если у кого при этом слетит голова. Поглядите друг на друга и запомните: вы сами выбрали путь сражений и умирать будете из-за своего упрямства и жадности. В последний раз вы сидите рядом в мире, ибо завтра вы будете стоять на ратном поле врагами. Я, Исмел Стиэри, Высокий Янгар Белых Туров именем своим принимаю клятвы, мне принесенные, как принимаю под свои стяги тех, кто пойдет со мной.

Рядом с ним, как молодое дерево возле старого, встал сын его, Эрлиг. Ветер трепал их волосы и смешивал – черные с седыми.

– Орлы пойдут с тобой, – сказал Крийстен Брандив, вставая плечом к плечу с Эрлигом.

– Лисы пойдут с тобой! – Оярлик Скантир с вызовом посмотрел на Боргвов.

– Барсы пойдут с тобой! – порывистый Эйрик Редмир отсалютовал Турам высоко поднятым мечом.

– Соколы пойдут с тобой, – спокойно и твердо произнес Ян.

Промолчали только Медведи и Ингерд. Скронгиры и так сказали, что хотели, а у Волка была своя дорога, потому ни за кем он идти не собирался.

Посмурнели Боргвы и Годархи, задумались Туархи и Торвалы, уж больно не по нраву был им такой союз, на прочных обетах замешанный. Такие обеты мечом не разрубишь… Один янгар Вепрей был невозмутим и сдержан или же то видимость была?

– Вам не устоять, – сказал он. – Только зря головы от пустого бахвальства сложите. Как ни силен Тур, а с Вепрем ему не тягаться!

– Может, проверим это прямо сейчас? – бросил ему Исмел Стиэри, за клинок взявшись.

– На одда-отунге убийства под запретом, – усмехнулся-напомнил Асгамир. – На ратном поле встретимся, там и поговорим. Мечами.

– Добро.

Исмел Стиэри степенно кивнул ему, повернулся к отунгу и провозгласил:

– Именем янгара Белых Туров был собран одда-отунг, этим же именем я распускаю его! Отправляйтесь в свои становища и готовьтесь к битве! И пусть каждый заплатит свою огдстаму!..

 
…На крутом берегу, на высокой скале
Стоит камень большой, стоит камень могуч.
Веет ветер над ним – не шелохнется,
Гремят грозы над ним – не шелохнется,
Не шелохнется, думу думает,
Мать сыру землю повыспрашивает:
Ты скажи мне, мати сыра земля,
Ты скажи мне про то, что не ведаю:
Отчего птицы-звери попрятались?
Отчего шумят ветры тревожные?
Отчего ты дрожишь, не от страха ли?
От беды ли какой, от несчастия?..
Отвечает ему мать сыра земля,
Да про то говорит, что ей ведомо:
То еще не беда, только полбеды,
Да от несчастья всего половиночка:
То не речка бурлит многоводная,
То кровь бурлит молодецкая,
Черный волк по следу вепря идет,
Верно идет, неустанно.
Дерева перед ним расступаются,
Звери-птицы по норам хоронятся,
Перейти ему дорожку опасаются.
А как настигнет волк того вепря,
Так бывать той беде да целехонькой,
Так красной пролиться да кровушке,
Да бёрквам бывать со добычею…
 

Скоро Асгамиры в свои земли подались, коней не щадили, потому как война по пятам катилась. Не было мира до этого дня, а с этого дня и вовсе битвы из края в край пошли. Спешили Асгамиры за Стечву, войско собрать торопились, чтоб напасть на Соколов не мешкая, а через них огнем и кровью до Соль-озера дойти. Зол был янгар Эван, не покорились его слову Орлы да Туры, что ж, покорятся мечу его! Хотят они того или нет, но бывать янгару Эвану владыкой всех земель от Стечвы до Келмени! И горько пожалеют Лисы да Соколы, что не примкнули к его рати!

В ярости стегал плетью своего коня Эван Асгамир, и взрывали копыта землю, и по этой земле Ингерд шел, а за ним – два волка след в след, как на охоту. Да то настоящая охота и была, отринул Ингерд все человеческое, чтоб врага своего выследить, второй день зверем шел.

Обогнули Асгамиры Соль-озеро, из Орлиных земель в земли Туров попали, и везде знак красного пера пропускали без боя. И случилось так, что как раз застал Вепрей во владениях Туров светлый Имарь-день.

Весь день ехали Вепри, весь вечер и полночи, а потом кони совсем из сил выбились, и остановились Асгамиры в роще отдохнуть до рассвета.

Да только не простая та роща была, заповедная: в ней вечувары древние стояли, сюда кхигды гадать приходили, здесь пелись меинкер – обрядовые песни. Не знали того Асгамиры, спали беспробудно, а на рассвете их напевы дивные растревожили да голоса звонкие. Занялась заря красная, и вышли на поляну девицы молодые, венками из цветов украшенные, в рубашках одних да босые, ибо в рощу ту как в горницу светлую ходили. Пришли они сюда обычаи древние творить, и с ними кхигд, чтоб правильность обрядов блюсти.

Пришли – и остановились, удивленные да испуганные: заповедную их рощу сапоги да подковы топчут, тяжелые мечи травы собой шелковые примяли, не бывало до этих пор в роще ни луков, ни копий, ибо в Имарь-день запрещалось кровь проливать.

Оглянулись вокруг Асгамиры хмуро – не любо им было, что ни свет ни заря их подняли, но делать нечего, кликнул янгар Эван своих воинов, оседлали они коней да удалились безропотно – Имарь-день во всех землях почитали. Да только Рунар остался, точно к земле прирос, с места не двинется. Приметил он девицу, как лоза стройную, как весенний рассвет ясную, прекрасную, как вечерняя заря. Остановился Рунар, точно заколдованный, а все девицы в стайку, как пичуги испуганные, сбились – уж больно грозен был Вепрь и меч в руке сверкал, в ножны не вложенный.

А тут Ингерд является, клинок со свистом выхватил и прямо на Рунара идет и нипочем ему древние обряды – вот она, добыча его! И встретились клинки звонко, кровь пролить хотели, и вздрогнули вечувары от дерзости такой, заволновалась заповедная роща, а между Ингердом и Рунаром та девица бросилась, тонкими руками мечи остановила, поранилась, но в стороны их развела.

– Не смейте! – им крикнула гневно. – Остановитесь, обычаев не помнящие!

Ингерд повернулся к ней, яростный, и замер вдруг, клинок опустил, отступил на шаг, ибо увидел вдруг перед собой глаза – неумолимые, беспощадные, родные. Глаза цвета спелой вишни. Глаза зверя. Глаза Волчицы.

А Рунар забыл начисто, что с Ингердом драться собирался, к девице подходит, слово молвит:

– Ты скажи мне, девица, из какого рода ты, как имя твое, кто отец твой?

Отвечает ему девица, как лоза, стройная:

– Из рода Белых Туров я, имя мне – Кьяра, и прихожусь я славному янгару Исмелу Стиэри дочерью.

А сама на Ингерда смотрит, и темнеют глаза ее. Перехватил этот взгляд Рунар и смертельно побледнел, будто ранили его в самое сердце. Нет, не мог он допустить, чтобы снова Ветер увел у него женщину.

– А мое имя – Рунар Асгамир, поедем со мной, девица. Меха подарю тебе соболиные, каменьями тебя украшу самоцветными, в наряды одену дорогие. Поедем со мной.

Отвечает ему девица как весенний рассвет ясная:

– Есть у меня меха соболиные и каменья самоцветные, и нарядов дорогих у меня не счесть. Зачем же поеду я с тобой?

И говорит ей Рунар так:

– Нет племени славнее моего, земли наши богатые и раздольные, леса наши дичью полнятся, а озера – рыбой, небо наше – чистое, синее, а травы – как шелк мягкие. Все земли свои к ногам твоим брошу, а мало покажется – остальные мечом добуду. Поедем со мной, девица, и ты будешь хозяйкой моего племени и всех земель, что из края в край не измеришь.

Отвечает ему девица, как вечерняя заря, прекрасная:

– Много у отца моего земель, и нет мне края милее, чем родное Соль-озеро. Чужого не надо мне. Зачем же поеду я с тобой?

Тогда Рунар подошел к ней близко и в третий раз молвит:

– Любить тебя буду больше жизни, судьбу свою тебе отдам. Земель не хочешь, богатств не хочешь – возьми сердце мое, возьми жизнь мою вместе с локоном.

С этими словами вынимает он кинжал острый да режет локон свой черный и к ногам девицы кладет. Взглянула на Асгамира девица глазами цвета вишни спелой, долго глядела, а потом и говорит:

– Напрасно, Вепрь, ты прядь свою отнял, не нужна мне жизнь твоя, и твоя судьба не станет моей судьбою. Не приму я клятвы твоей, ибо разные у нас дороги: Ты – Вепрь, а я – Волчица и за Волком пойду, хочет он того или нет, пешком пойду, в лесах и полях ночевать стану, потому что одного мы с ним племени и кровь у нас общая.

Сказала, к Ингерду повернулась, неторопливо кинжал его с пояса сняла, локон свой темный срезала и к ногам его положила, как поклонилась.

Отшатнулся Ингерд, кровь с лица схлынула, защемило сердце болью жгучей, и почуял он, как непрошено повернулась судьба его, и локон темный девичий, что змейкой у сапога его завился, пострашнее той дубовой досочки обрядовой будет, и клятва девицы связала его сильнее, чем Клятва Белого Огня.

Поглядел Ингерд на Рунара, потом на девицу, и увидела девица муку в его глазах такую сильную, что губу до крови закусила, поняла, что погубила Волка выбором своим, и говорит:

– Локон, один раз срезанный, обратно не прирастет. Сердце, однажды отданное, обратно не воротишь. Но слово, что бросила, назад возьму, не заставлю тебя со мной обряд разделить.

А другие девицы в сторонке стоят, испуганные, кхигд бормочет что-то недовольно – слыханное ли дело, обычаи попирать?! Однако ж теперь только девица могла спор решить, так бывало всегда, на то он и обычай, потому никто и не мешался.

Имарь-день венчал собой середину лета, в этот день парни и девицы срезанными локонами до утра менялись, и промеж парней драки случались, но не до крови, ибо духи запрещали смерть и кровопролитие, затем вечувары в заповедных рощах и стояли. Коли девица выберет одного, второй не спорит, а через минуту уже для другой прядь под ноги бросает.

Но в этот час сошлись в заповедной роще два врага заклятых, могучих, чьи глаза ненавистью горят, а мечи крови просят, не остановить их вечуварам. Кхигд потихоньку принялся заклинания творить, но вскоре понял: не помогут. Вокруг этих двоих такие силы вьются, что никакие заклинания их не усмирят. Кхигд вздохнул и неподвижно застыл, весь в зрение и слух обратившись.

И сказала девица:

– Вот ответ мой.

Подняла с земли локон свой и по ветру развеяла.

– Уходи, Вепрь, – говорит. – Нашим дорогам не пересечься ни теперь, ни потом.

Рассмеялся Рунар, и был страшен его смех – смех приговоренного. Бешеная ярость охватила его – снова перешел ему дорогу Ветер! – и схватилась рука за меч, но поверх его ладони легла ладонь девицы тонкая, и как ни сильна была ненависть Вепря, но эта ладонь погасила ее.

Рунар отступил, и боль, смешанная с неутоленным гневом, исказила его лик. И сказал он Ингерду:

– В яму ты попал, Волк, глубока яма, не выберешься. А я тебя землей сверху присыплю, знатная могила будет. Побывал я в твоей шкуре, Волк, и не успокоюсь, пока не сниму эту шкуру с тебя.

И прочь пошел в лес, где конь его дожидался. Смотрит Ингерд, как уходит враг его, за коим днями и ночами охотился, и не может шага за ним сделать, ибо держат его глаза цвета вишни спелой, от которых – знал – никогда не откажется.

Ничего не сказал, кинжал вытащил, черную прядь срезал да под ноги девице бросил, как велит обычай. Ведал, что беду накличет, он с любой бедой сразиться мог, да ведь судьбу все одно не обойдешь. Забыл сейчас Ингерд о Рунаре, забыл о мести, о бёрквах забыл, но только – до рассвета, когда угаснет Имарь-день и умрут принесенные клятвы.

А с рассветом пришли волки и разбудили его, в траве высокой спящего. Очнулся Ингерд, приподнялся – рядом девица лежит, волосы темные по руке его разметались. Долго смотрел на нее Ингерд, сердце свое слушал. А говорило сердце, что не расстаться ему с этой девицей, как рассвет весенний, чистой, что забрала она его одиночество и отняла свободу, и куда бы он ни пошел – дорога у них теперь одна на двоих.

Но непозволительно ему было сердцу своему доверяться, о другом думать было надо, о том, как из капкана, что сам себе поставил, выбраться.

Тихонько руку из-под головы ее вытащил, думал, не разбудит, тихо уйти хотел. Но проснулась девица, вздохнула глубоко, к нему потянулась и шепчет:

– Неужели покинешь меня? Возьми с собой, я помогу тебе.

Ингерд провел ладонью по ее щеке и ответил:

– Я связал себя хаттмар. Ты ничем не поможешь мне. Имарь-день ушел, духи освобождают тебя от клятвы, я же не освобожусь никогда. Возвращайся к отцу.

Сильной была Кьяра из рода Стиэри, не заплакала, лишь голос дрогнул, когда сказала:

– Но потом, когда исполнишь ты клятву свою, вернешься ли ты?..

– Вернусь. Если буду жив.

– Ты не можешь умереть. Если мы погибнем, с нами погибнет род Черного Волка. Не допусти этого, Ингерд.

– Я погибну, если не исполню клятву.

– Тогда поспеши исполнить ее, пока след Вепря еще не остыл.

– Кьяра…

– Меня не жалей. Возвращайся, когда станешь свободным.

С этими словами по земле лозой вытянулась, с боку на бок перекатилась, и глядит Ингерд – перед ним волчица, как смоль, черная, одним прыжком через него перемахнула и в кустах пропала. Рассмеялся Ингерд, головой покачал: знала эта девица обычай старый, у Волков принятый: волк через волка перескакивает – навек к себе привязывает. Потом сам оземь ударился, зверем обернулся и в лес подался, а два других волка за ним след в след.

А той самой ночью, что Ингерда с Кьярой обручила, пожаловал к отцу ее, Исмелу Стиэри, могущественный эриль Харгейд.

Не спалось янгару Исмелу, похаживал он по палатам светлостенным, думу думал. В годах был янгар, седой весь, но телом и умом крепкий, а мудрее его вокруг Соль-озера никого не сыскать было. К нему за советом шли Орлы и Лисы, Соколы и даже Барсы, что жили дальше остальных. Мудр был янгар, потому как сызмальства у названного эриля учился.

И вот сегодня мучили его тревоги да предчувствия, и не мог он их разгадать, и потому лишали они его всякого покоя. Вот тут-то эриль Харгейд и является, ровно узнал, что помощь его требуется.

Является, значит, так это неслышно – ни тебе собаки во дворе залаяли, ни тебе половица скрипнула, ни тебе огонек лучины дрогнул. Явился на пороге в своем темно-зеленом балахоне, по низу запыленном, с неизменным посохом в руке, а волосы длинные так и блестят, и весь он точно из снега и льда изваянный.

Вздрогнул янгар Исмел, посреди горницы остановился и спрашивает:

– Что привело тебя в стан Белых Туров, эриль? Какие вести – худые иль добрые – принес ты мне? По глазам вижу, стряслось что-то. Говори.

Лик эриля суров был, а взгляд мрачен, он молчал, подбородок на посох положив, а потом сказал:

– Ты потерял ее, янгар. И я ее тоже потерял.

Исмел Стиэри сел на лавку, потому как ноги отчего-то не захотели его держать. Прожитые годы вдруг навалились на плечи всей своей тяжестью невыносимой, спину согнули. Эриль подошел и сел рядом. Два седых старика долго сидели бок о бок, их сгорбленные тени притаились на стене, чуть подрагивая в дрожащем свете догорающей лучины, тронь их, казалось, и они рассыплются в прах.

– Ты отнял у меня жизнь, эриль, – глухо проговорил янгар.

– Не всю, – устало возразил эриль, – у тебя осталась половина, что принадлежит Эрлигу.

В открытое оконце ворвался прохладный ночной ветер и задул лучину. Тонкой белой рукой эриль привычно начертал в воздухе Руну, и ветер поспешно убрался восвояси, а лучина сама собой загорелась.

– Разве предугадаешь, что человек сделает? – эриль сокрушенно покачал головой. – Я забрал ее слепым щенком, увез с севера, чтоб никогда не вырасти ей Волчицей. Забрал сразу, как только увидел ее судьбу. Разлучил их навеки, чтоб ни разу друг другу в глаза не глянули, знал – глаза все скажут…

Эриль запнулся и сказал с тихой яростью:

– Ну не мог я ее убить! Не мог!..

– Теперь ты убил меня, – глухо молвил старый янгар, – но накажите меня духи, если тебя винить стану.

– Я знал: один маэр – полбеды, два маэра – беда, а три… Теперь судьбы Кьяры, Ингерда и Рунара переплелись, и что из этого выйдет – только Бессмертные знают.

– Я вырастил Кьяру как дочь, хотя всегда помнил, что она не из Туров. Так что ж?.. Неужто мало вложил в нее своего сердца, что в одночасье наш дом забыла? Неужто так мало в ней от моего племени, что она так скоро Волчицей обернулась?.. Неужто так мало меня любит, что не вернется?..

– Она сильно любит тебя, Тур, ты отец ей, но Волка она любит сильнее, ибо он муж ей.

Янгар Исмел уронил лицо в ладони и глухо застонал:

– Как он мог, как посмел!..

– Я говорил тебе: их судьба – одна судьба, и жизнь одна на двоих. Так было изначально в Каменных Книгах написано. Я хотел судьбу обмануть, да не вышло. Путь маэров предсказать нельзя.

– Отыскать Волка и убить! – старый янгар стукнул кулаком по колену. – Убить его, и все по-прежнему станется! Кьяра забудет его, и беде не случиться!

Эриль Харгейд покачал головой.

– Беда уже случилась, – говорит, – но то еще не вся беда. Вся беда впереди. И лишь Волк ее отвести может. А про убийство забудь. Тебе его не убить. Никому его не убить.

– Так уж и никому?

– Кроме тех, кто, как и он, судьбой избран. Маэр маэра погубить может.

Янгар Исмел встал и заходил по светлице. Его терзали ярость и боль, и попадись ему сейчас Волк – с мечом бы кинулся, не раздумывая.

– Не будет ему моего прощения, покуда жив, – говорит хрипло, – и после не будет. По своей воле дочь не отдам. А уйдет с ним – не дочь мне более!

И спросил тихо, на лавку рядом с эрилем присев:

– Но ты ведь им поможешь? Убережешь?..

Молчал эриль Харгейд, волосы белее снега искрами зажигались в свете догорающей лучины.

– Что молчишь, колдун? У меня – только сердце да меч, но чую, что ни любовь, ни сила отныне их судьбу не изменят. Ты защитишь их?..

– Нет. Не имею права я на то. Тебя гнев слепит, и потому забыл ты главное: никто не может изменить предназначение маэра, никто не должен пытаться сделать это, не то быть беде. Их избрали Бессмертные, и только они вершат их судьбу. Маэры – любовь и проклятье Богов, ибо маэры в силах победить их.

– Но ты погляди на них! – вскричал седовласый янгар. – У них могущество, какое никому в этих землях и не снилось! И что они делают с ним? Вепрь до убийств жаден, ни о чем другом думать не может, Волк себя клятвой гибельной связал – какая от него польза? Отчего ты его не остановил? Зачем он теперь такой нужен?!

– Опять ты за свое, – эриль устало взглянул на него. – Не мог я остановить его, нет у меня права такого, нет! Я и спасать его не должен был, но дело сделано. Я жизнь ему вернул, а что он с нею сделает – на то его воля.

– Что же будет теперь? Что делать, скажи?

– Половина всех племен принесла тебе Клятву Верности, янгар. Твой путь известен. Отныне ты в ответе не только за свой род, но и за множество других – больших и малых. Началась война, и война эта будет великая, жестокая, и тебе должно думать о том, как победить, за тобой люди и родная земля. Противник силен, враз не сломаешь, но ты не слабее.

– Асгамиры не одними мечами да копьями могучи, – бросил слово янгар Исмел.

– О том не тревожься. С эрилем Хёльмиром сам воевать буду, коли дерзнет он на Древний Лес посягнуть. На то в эти земли и послан. А у тебя теперь своей жизни нет, твоя жизнь другим людям вручена, за других тебе ее и сложить. Погибнешь – сын Клятву примет и дальше понесет, а после – его сын, и так до тех пор, пока не иссякнет род Стиэри. Твой путь многотруден, но славен в веках будет.

Вздохнул горько янгар Исмел, к оконцу подошел, тяжело рукой о ставню оперся и подставил лицо свежему ночному ветерку. Его становище мирно дремало, но он знал, что эта спокойная ночь – последняя. Война назначена, и теперь вечувары никого не защитят.

А Ингерд тем временем бежал на восток по следам Рунара, и волки не отставали. За ночь Рунар далеко ушел, далеко, да не совсем: он ведь верховой был, а конь не по всякой местности пройдет. Скажем, дремучий лес, ветровалами запруженный да болотинами, ему нипочем не одолеть. Потому Рунар коня гнал да с дороги не сворачивал, а Ингерд все крюки по прямой скроил – лесами да полями. Видно, Асгамир в таком бешенстве пребывал, что не вспомнил даже про защиту, про знак красного пера, а без него запросто могли подстрелить. Он скакал по дороге, не скрываясь, и ближе к Соколиным землям коня-то и загнал. После этого опомнился, коня бросил, Вепрем перекинулся да в леса подался. Следы, с дороги сошедшие, Ингерд нашел на закате второго дня погони. Теперь ему и проще стало, и тяжелее. Проще потому, что Рунар далеко уйти не мог, а тяжелее потому, что в лесах ему хорониться сподручнее, в лесах он, как и Ингерд, дома был.

Два дня и две ночи, делая короткие передышки, преследовал Ингерд Асгамира, неумолимо укорачивая погоню. Но и Рунар вынослив был, да и до Стечвы уж оставалось рукой подать, а через нее – земли свои, там в обиду не дадут. Пришлось Ингерду на него облаву устроить.

Он по следу пошел, а два волка – в обход, чтоб у реки его перехватить. Поля, луга и леса мерял Ингерд, днем, в самую жару жадно воду из ручьев пил, зато ночью бежал легко и неутомимо, и чуял, что близко уже Рунар, след совсем свежий был, да и подустал Вепрь.

Угасал четвертый день. Солнце клонилось к закату. Над травами дымком закурился туман. Черный волк с белой полосой на спине залег отдохнуть в ольшанике, ему надо было набраться сил перед последним броском.

Когда туман стал густым, как молоко, он поднялся и снова взял след. След был глубокий, тяжело Вепрь шел, да поверх росы, стало быть, тоже только поднялся. Волк прибавил ходу и вдруг замер, струной вытянувшись: ветер донес до него далекий волчий вой – один с севера, другой – от Стечвы, это означало, что к реке Вепрю путь отрезан, теперь он повернет либо назад, либо в сторону, к Соколам. Волк помчался во всю мощь, перемахивая через пни, канавы да поваленные деревья. Он уже чуял добычу, слышал треск сучьев впереди, – спасаясь, Вепрь несся напролом, сметая все на своем пути. Вырываясь из собственной шкуры, Волк пошел ему наперерез, и – вот она, рыжая щетинистая спина, бока шумно вздымаются, Волк прыгнул, и тут жестокая боль вдруг пронзила все его тело, внутренности точно кипятком обварило. Волк взвизгнул, перекувырнулся в воздухе и на землю уже человеком упал.

Боль распластала Ингерда по земле, на куски рвала тело, и в глазах стало темно, будто глянул в черное беззвездное небо, будто попал во владения мертвых, не знающих солнечного света. То бёрквы силой своей напоминали ему о Клятве, о том, что времени у него не осталось. Показали, что ждет его, если клятвоотступником станет.

Волки нашли его ночью. Он лежал, опрокинувшись навзничь, с застывшим взглядом и кровавой пеной на губах. Волки постояли около, переминаясь с лапы на лапу и тихо поскуливая, но Ингерд оставался недвижим. Тогда они принялись вылизывать его и вылизывали до тех пор, пока он не ожил.

Ингерд тяжело поднялся, сел и несколько минут не шевелился, соображая, что с ним произошло. Охота его закончилась ничем. Рунара, бывшего от него на расстоянии одного броска, он упустил, и теперь ненасытные бёрквы в любой миг могли забрать его собственную душу. И Ветер понял, что боится этого. Он-то думал, что жизнь его кончается, и перепутал сумерки с ненастьем, а когда тучи разошлись, увидел солнце – жизнь-то еще и половину не отмерила, а он с нею уже попрощался. Только тот, кто страшился одиночества и принял его, знает, что такое надежда.

Пошатываясь, Ингерд поднялся на ноги и побрел искать воду, сильная жажда мучила его. Воду нашел скоро, потому как места эти знал хорошо – то Соколиные земли были, не раз с Яном тут дичь выслеживали. Эх, Ян, где ты сейчас?.. Жив ли, не сложил ли буйную белую голову?.. Ингерд напился воды, волки напились с ним, и сил у них много прибавилось. Постоял Ветер на бережку немного, а потом прямиком к избушке Вяжгира-знахаря подался, захотелось ему повидать старика, что вторым отцом ему был. Сперва плохо шел, ноги-то словно деревянные были, а потом расходились потихоньку и к вечеру донесли его до знакомой опушки.

Небывалая тишина встретила Волка. Из-под большого валуна все так же бежал грозовой ручей, но голос его – прежде звонкий – сейчас еле слышался. Над ручьем застыла молодая березка, склонясь кудрявыми ветвями к самой воде. Деревянная кружка, что раньше на нижнем суку висела, теперь на земле валялась. Ингерд поглядел на волков. Те стояли, понурив голову, исподлобья поглядывая на избушку. Заходить туда они не хотели, но Ингерд пошел, и они поплелись следом.

Толкнул Ингерд дверь, та жалобно скрипнула и отворилась. Одного взгляда хватило ему, чтоб понять: хозяина дома нет. Крохотное оконце против обыкновения было не занавешено, и поеденная молью куничья шкура валялась на полу. В окошко заглядывало закатное солнце, и в его теплых лучах плясали золотые пылинки. Пахло сухой мятой. Пучки дикоросов – прошлогодних и нынешних – частью висели под потолком, частью лежали на столе на расстеленной тряпице. Видно, хозяин забрать их хотел, но не забрал. Очаг был холодным, жаровня не чищена, в ней скопился пепел, и там же валялось гусиное крылышко.

Но где же знахарь? Ингерд втянул в себя воздух – смертью тут не пахло, но пахло бедой. Он уже повернулся, чтобы уходить, когда услыхал в углу за ухватами шорох, да недовольный такой, сердитый.

– Не серчай, ухожу я, – миролюбиво произнес Ингерд и вышел.

Куда бы ни девался хозяин, домовой за ним не последовал, а это дурной знак.

Остановился Ингерд в тяжком раздумье, куда податься – не знает, а на глазах отчего-то закипают слезы. У ноги вдруг волк заскулил – жалобно так, по-сиротски, и пошатнулся Ингерд, своих волчат вспомнил, что уже никогда во взрослых волков не вырастут, подругами не обзаведутся, не поведут на охоту стаю свою… Вот что сделал с ним Рунар Асгамир, давнюю обиду на него хранивший, и не будет покоя Ингерду, пока не отомстит, даже в смерти не будет покоя…

– Вперед! – коротко бросил он волкам и к становищу Соколиному путь взял.

По лесу до реки бежит осторожно, небыстро, на Соколиный дозор – на расправу скорый – нарваться опасается. Да только нету дозоров-то, тишина кругом тревожная, непонятная, и по-прежнему бедой пахнет.

А потом и дымом потянуло.

Выскочил Ингерд к реке – бурлит Стечва, к Морю торопится Белому. По правую руку Крутогор высится, лучи солнечные алыми языками бока его вылизывают, не доносится с Крутогора переклича соколиного. А по-над рекой, на берегу высоком – замер Ингерд – становище Яново костром догорает, дымом курится.

Бросился Ингерд к нему, да откуда ни возьмись человек какой-то на плечи ему прыгнул, с ног сбил, а с ним еще один, на того волки кинулись, и завертелось все в рычащий, хрипящий клубок. А потом из клубка голос-то полузадушенный вырвался:

– Стой, Волк, остановись! Свои мы, Барсы! Стой!..

Рассыпался клубок, глядит Ингерд – Эйрик Редмир перед ним, и еще один Барс, оба тяжело дышат, и у обоих кровь на лице, одному Ингерд нос разбил, другому – бровь. Волки стоят, лапы расставив, и глядят на них недобро, одно слово Ингерда – опять на них кинутся. Ингерд на ноги поднялся и спрашивает:

– Зачем напали? По земле-то чужой ходите!

– Не злись, – Эйрик Редмир снял с пояса флягу да воды себе на лицо плеснул, чтоб кровь смыть. – Слушай, Ветер, про какие дела я тебе расскажу…

Сели они под деревом на берегу, Редмир и говорит:

– После большого отунга лихие дела твориться стали. Я как в родной стан три дня назад возвратился, так, считай, глаз не сомкнул, все в дозоры хожу. Стигвичи да Годархи такой наглости на моем веку отродясь не выказывали. Лезут на нашу землю, будто у нас тут медом намазано. И знаешь, что страшно, Волк? Режут всех без разбору. Меч у тебя в руках или соха, муж ты зрелый или парнишка зеленый – всех кладут. Готтары все племя вверх по реке увели, в каменное городище, а мы на старых рубежах остались. Да только всю жизнь на камнях не просидишь, голод начнется, вниз погонит.

– Ты забыл о чем на отунге говорили? – Ингерд спрашивает. – С Соколами вам объединяться надо! По одиночке пропадем.

– Да погоди, я тебе про то и толкую, – отвечает Эйрик. – Сидим с янгарами, думу думаем, как оборону выстроить придумать не можем. Мой стан в верхнем течении, у порогов, Янов – в среднем, нам такую линию не закрыть, людей мало. Уходить? Некуда. Да и свое бросать жалко. Спорили долго, ни до чего не доспорились, сидим уже за полночь. И вдруг по темноте человек от Росомах приходит, союз предлагает. Говорит, не хотим под Асгамирами ходить, больно лютуют Вепри. Много воинов предлагал Торвал, много оружия.

– Нет ли подвоха? – Ингерд головой качает недоверчиво.

– Мы встречным-поперечным давно уже не верим, – Барс высморкался кровью. – Засомневались мы, а Торвал и говорит: нынче на рассвете Асгамиры идут Соколиный стан воевать, дайте, мол, одного вашего человека, я его под самый стан проведу, и он скажет вам, что в этом бою ни одного Торвала не было, мол, нам с Вепрями, Мышами и Выдрами не по пути.

– И вы знали и на подмогу не пошли? – вскинулся Ингерд.

– Да погоди ты! Договорить не дашь, – рассердился Барс. – Янгары-то сразу за мечи похватались, а Торвал и говорит: зря собираетесь, Соколов в становище давно нет, не с кем Асгамирам воевать. Подивились мы и порешили одного человека с Торвалом отправить. Пошел я.