Текст книги "Книга 1. Цепные псы одинаковы"

Автор книги: Иней Олненн

Иней Олненн
Книга 1. Цепные псы одинаковы

Сколько дней он уже в пути? Ян потерял всякий счет времени, переползая с перевала на перевал. Все ноги сбил, исхудал, щетиной зарос, почти ослеп от яркого солнца, но все равно карабкался по крутогорью вперед и вверх. Каждую минуту ждал он, что накажут его бёрквы за дерзость неслыханную – шутка ли, посягнул на территорию запретную, духов обиталище! Но Ян шел. Утром глядел он неотрывно на заснеженную вершину Каравеха, далеко в облака уходящую, и мысленно говорил с ним. Каравех был хозяином гор, в его ущельях обитали бёрквы – крылатые духи смерти, и Ян каждое утро просил у них позволения пройти еще столько, сколько он мог пройти – много ли, мало ли, – но чтоб не трогали душу его. А по ночам, когда стихали холодные сердитые ветры, когда небо чернело и опускалось на землю так низко, что крупные звезды усыпали собой бока могучих скал, Ян лежал, закутавшись в овчину, и разговаривал со своим страхом, ибо чудилось ему, что следят за ним всевидящие очи Каравеха, и алчные бёрквы – слуги его – кружат над ним, подобно стервятникам.

Ян не мог не идти. Его народ как никогда был близок к гибели, не имели сил Соколы устоять против Стигвичей да Годархов, а уж если Торвалы на их сторону перекинутся – тогда не выдержать Соколам натиска. Долго думали готтары – старейшины, сидя у корней сверича – дуба, что с незапамятных времен был оберегом их рода, вечувару в глаза смотрели, сердце свое слушали и порешили так: искать Соколам другую землю, где не будет места злобе и зависти, где сможет племя силу обрести, детей поднять, чтоб не угас род Серебряного Сокола.

Да вот беда: куда идти? Куда народ вести? Кругом земли заселенные, никто не поделится, самим мало, а как минуешь земли-то обжитые, так и упрешься – с одной стороны в Теплое Море, с другой стороны – в Белое. Горестно вздохнули готтары, ничего не решили, по домам разошлись. Только один, старший самый, к Высокому Янгару пошел – Кассару Серебряку.

Славным воином был Кассар Серебряк и народом своим правил мудро, но заледенело сердце его, когда услыхал он слова готтара, а слова такие были:

– Коли не хочешь бойцов своих одного за одним похоронить, коли не хочешь детей голодом уморить, а матерей – горем, уводи народ, янгар, через Горы, землю другую искать.

Задумался янгар, закручинился, с лица спал, ибо не верил он, что, в Горы пойдя, живым оттуда возвратиться можно. Ян перемену в отце заметил и спрашивает:

– Какая дума терзает тебя, отец? Что за беда приключилась, и отчего скрываешь ты ее?

Глянул Кассар Серебряк на сына своего старшего, как на отражение свое, и говорит нехотя, через силу:

– Тяжкие слова уронил в мое сердце готтар Серебряков, не вмещает сердце такой тяжести.

На что Ян отвечает:

– Так ты поделись тяжестью той, и легче тебе станет.

Покачал седеющей головой Кассар Серебряк и сказал:

– Горяч ты, Сокол, молод еще. Рано тебе такие высоты мерить. Хочу, чтоб жил ты пока.

Нахмурился Ян, губу закусил. Не по нраву ему такие слова были, но чуяло сердце, что неспроста ему отец отповедь такую дал, словно уберечь от чего хотел. И пошел тогда Ян к деду своему, готтару, у него спрашивает:

– Мудрее тебя нет никого в нашем роду. Ответь мне: какую весть донес ты до отца, что ликом он весь почернел? Какая беда постучалась в ворота наши?

Стар был готтар, годы иссушили его, как вяз на взгорке крутом, всем ветрам открытом; побелели волосы, и морщины глубоко исчертили лицо, но глаза – чистого синего цвета – были ясными как прежде, когда еще рука крепко меч держала и крылья высоко в небо поднимали. И сказал Яну готтар:

– Ведома тебе та беда, быстрокрылый. Каждый день ей в очи смотришь. Гибнет племя Соколиное в усобицах, воины самые лучшие, славные в курганах на вересковом берегу лежат. Нет и не будет среди Соколов слабых духом, и до последнего человека биться будем, а как падет последний – кому землю оставим? Воевать легко, жить в мире – трудно. А нашим детям надо жить.

Молчал Ян, слушал, свое думал. И говорит ему дед:

– Нынче опытных бойцов все меньше, молодые янграми становятся, кто плечо подставит, коли в силок попадешь? Не ищи ответ, светлокудрый, ибо он там, где ты его никогда не найдешь.

– Где же? – спрашивает Ян, а у самого сердце замирает.

Старый готтар любил внука, со скрытой гордостью глядел, как высоко тот летает, как слушается меч его руку, как смотрят на него женщины. Породистым Соколом был Ян – высоким, сильным, зорким, в бою неукротимым, неутомимым в работе, в любви горячим. Не многие могли спорить с ним в поединке – будь то поединок на клинках иль на словах, потому и янгром стал Ян, когда стукнуло ему лишь девятнадцать зим, и шли теперь за ним в бой пятьдесят воинов и бились плечом к плечу.

Вздохнул старый готтар тяжело и сказал:

– Лучше бы не знать тебе ответа, да ведь все равно узнаешь. Он там, быстрокрылый, куда живым дорога заказана, а мертвые ходят там, да не по своей воле. Но кому-то путь этот пройти надо, ибо если и есть на свете свободная земля, то лежит она только там, за владениями бёрквов, за Магранной.

Ян уставился на деда.

– Не пойму я тебя, – покачал головой. – Или я поглупел? Или говоришь ты путано, слова твои незнакомыми кажутся. Какие земли могут быть за Магранной, если Магранной мир заканчивается? Ты сам меня учил так.

– Учил, не спорю, – старик сердито стукнул посохом по полу, Ян даже вздрогнул. – Или тебе мало моего слова?

– Да какому слову верить-то? – Ян совсем запутался и чувствовал себя беспомощным птенцом.

– Видно, и вправду поглупел ты, Ян Серебряк, – проворчал старик. – Я ли не баловал тебя преданиями племени нашего? Иль запамятовал, что сказано в них: "За камнями высокими, крепкими, за снегами синими земли спят великие, богатые, коли разбудишь их – до скончания века счастлив будешь".

– Так сказки же, дед! – возмутился Ян, за что посохом вдоль спины и получил.

– На что голова тебе дана, аюл! На то, чтоб в младенчестве сказками баловаться, а кармак надев, ума из них набираться! Глупому до смерти сказки сказками кажутся, а умный через них мудрым делается! Ты-то из себя каков будешь?

Ян рассмеялся и почесал спину.

– Глупым никогда не был, а до мудрости еще дожить надо. Понял я, все слова твои понял. Да только как искать земли те? Кто на владения бёрквов посягнет, тому света белого не видать больше.

– Не суди про то, чего не ведаешь, – отвечает старый готтар.

Ян так и подскочил.

– Чую я, что есть за твоей душой, дед, такое, чего я не знаю и никто не знает.

Теперь и старик рассмеялся и стал на Яна похож, ровно братья они, погодки.

– Так и я молодым когда-то был, и крылья далеко меня носили. Так далеко, что еле живым вернулся…

Замолк готтар, вспомнил что-то, ликом посуровел. Ян тихо спрашивает:

– Да неужто ты, дед, над Горами летал? Неужто посмел обиталище бёрквов потревожить? Неужто был ты там, за краем?..

– Не долетел я до края, – отвечает старик, – сил не хватило. А сильнее меня в ту пору никого в Соколином племени не было.

Глаза Яна загорелись, он весь вперед подался, ибо разбудил дед в его душе давнюю, глубоко внутри схороненную охоту в Горы сходить, силами с ними померяться, утолить любопытство жгучее, до сути дознаться. Ведал готтар про Янову охоту, да молчал – Горы страшили людей, и страх этот мог погубить молодого Сокола.

И вот теперь лежал Ян, в овчину закутавшись, слушал, о чем Горы шепчутся, и со страхом тяжелым, темным боролся. Измотала его эта борьба каждодневная, иссушила, но не мог Ян отступиться – деду обещание дал, что отыщет земли новые и живым возвратится, потому как ежели костьми тут лечь, кто же племя дорогой заветной проведет? Нет, не будет толку от костей его, даже если сложить их тут геройски. Да и про геройство то никто не узнает…

Звезды горели ярко, как глаза голодные звериные, где-то эхом гремели камнепады, и ветер жалобно завывал в расселинах или то не ветер был?.. Поплотнее Ян в овчину завернулся и опять обратился весь в ожидание. Рассвета ждал Ян, ибо с рассветом страхов становилось вполовину меньше.

Не ведал он, сколько времени идет, чудилось, что целую жизнь тут мечется, карабкается, обдирая в кровь колени и пальцы, и конца и края не видно этому пути. А ночью, когда слетались от Каравеха духи смерти и начинали кружить над ним стервятниками, дрожащим голосом заводил Ян песню-оберег:

 
Руки мои сильные,
Тело мое крепкое,
Не согнитесь вы, не сломайтесь
Ни от клинка вражьего,
Ни от слова злобного.
Чтоб не сложить мне буйну голову
У распутья дальнего,
Сохранить мне кудри светлые
До Имарь-дня, для девицы,
Что мне судьбой назначена…
 

НАЧАЛО

Рассыпались горошком по избе слова старого безотказного заговора, шуршали сухими травами в полотняных мешочках, курились терпким дымком над железной жаровней, густой тенью копились по углам и под низким потолком.

На полу, на собольих шкурах, кое-где поеденных зловредной молью, лежал тот, на кого заговор направлялся.

Это был парень, и был он совершенно гол и на теле имел многочисленные раны, иные из которых уже покрылись коркой, другие сочились бурой сукровицей, а какие все еще кровоточили чистой кровью.

– Подвернуло мне удачу тебя найти, – бормотал знахарь, накладывая припарки, присыпая раны пахучими порошками, густо накладывая на них мази и сопровождая все это соответствующим шептанием:

 
Бегут ручьи алые,
Алые, соленые,
С ручьями теми жизнь течет прочь,
Живая вода в мертвую воротится,
Тело молодое, крепкое
В долгую дорогу собирается.
А дорога та дальняя,
Дальняя да невозвратная.
На той дороге брошу я
Травку малую, неприметную,
Неприметную, да полезную.
Ты прорастай, моя травка,
Корешки пускай – пораспускай,
Ручьи алые, соленые
Останавливай.
 

Имени излечаемого знахарь не знал и звал его просто «парень» или «чужак». Минуло три дня, как он появился в его доме и за эти три дня лишь единожды открыл глаза, когда Вяжгир – так звали знахаря – извлекал наконечник стрелы из его бедра. Вытащив наконечник, он тщательно обмыл рану настойкой ирного корня в вине, потом не менее тщательно обмыл и сам наконечник, завернул его в тряпицу и бережно упрятал за притолоку.

Какой из себя был знахарь? Да обыкновенный, хотя и не совсем. Росту в нем не хватало, да силы было маловато, потому для работы в поле – будь то ратном или хлебном – он не годился. Сызмальства имел увечье – лицо и руки ему огнем опалило так, что смотреть страшно, да ноги плохо ходили, а кормиться-то надо. Вот и подался он в ученье и теперь лечил хворых и о себе заботился сам. Многие, кого обделила судьба, так делали, потому среди знахарей, колдунов, оберегов так и попадались хромые, слепые да горбатые. Другое дело эрили и ведуны, так про них и разговор другой.

Так и ходил знахарь за больным с утра до глубокого вечера, а как стала за окном темень сгущаться, оставил его и принялся кружить по избе, творя защитные заклинания, и делал это намного усерднее, чем вчера, и несравнимо, как делал это обычно. Мечась по комнате, четками перебирал слова-обереги, бросал под ноги листья осины, и длинная его тень металась по избе вместе с ним.

Раздался негромкий стук в дверь. Знахарь вздрогнул и еще быстрее зашептал заветные слова. Стук повторился, а следом за ним прозвучал приглушенный голос:

– Отворяй, Вяжгир! Это я.

– Кто? – спрашивает знахарь, припав ухом к двери, а сам на окна поглядывает.

– Ян, – был ответ.

– Ян еще по осени сгинул. Чем докажешь?

За дверью воцарилось молчание. Знахарь на цыпочках отошел и быстрыми бесшумными движениями стал развешивать над косяком сухие гроздья рябины – охрану от чужих чар, – когда услыхал:

– Я вернулся, Вяжгир, отворяй, а не то отведаешь моего кулака! Я уже закоченел весь.

Тогда знахарь усмехнулся и отодвинул засов, на котором были вырезаны Охранные Руны.

В избу тотчас ввалился весь залепленный снегом высокий человек.

– Ты что это удумал, колдун? Не пускать меня? – из-под меховой шапки появилось молодое безусое лицо, на котором гневно сверкали синие глаза. Над левой бровью виднелся свежий глубокий шрам. – Ты знаешь, какой нынче холод? Птицы на лету мерзнут!

– Стало быть, большой, раз ты не боишься дерзить мне, Ян Серебряк, – усмехнулся знахарь, за усмешкой скрывая радость, что молодой Сокол вернулся живым. Худым, измученным, страшным, но живым. Ян сразу поостыл, чувствуя, за какую черту переступать нельзя. Знахарь-то был много ниже его ростом, однако же, чаще всего казалось, что это он, Ян, смотрит на него снизу вверх. Добавить сюда неприглядный, если не сказать уродливый, облик да тайные колдовские знания, станет понятно, почему Ян сразу пошел на попятную и сделался кротким, как ягненок.

– Давно вернулся? – спросил знахарь.

– Вчерашней ночью, – ответил Ян и тут увидел чужака.

– А это еще кто у тебя? – шагнул он к нему и наклонился.

Парень лежал без движения, и только по тому, как подымалась и опускалась грудь, можно было понять, что он еще живой, да и то лишь внимательно приглядевшись.

– Сам не знаю, – отозвался знахарь, занавешивая маленькие оконца куничьими шкурами, которые тоже немилосердно поела моль. – Третьего дня нашел его в лесу у крутояра. Думал – мертвый, бросить хотел, потом гляжу – живой еще. Вот и приволок сюда.

– Не голого же ты его приволок, – сказал Ян. – Одежда-то где?

– Да вон, под лавкой валяется, – кивнул знахарь. – Я ее сжечь собирался.

– Погоди жечь. Поглядеть надо.

Ян достал из-под лавки то, что некогда было одеждой, а сейчас превратилось в кучу дурно пахнущего тряпья.

Меховая куртка была изрублена на куски, целым только ворот остался, рубаха – Ян даже развернуть ее не смог, до того она пропиталась кровью, а потом засохла. Штаны из шкуры выдры были поцелее, если не считать трех поперечных разрезов на правой штанине и дырки от стрелы на левой.

– По этой одежде много не определишь, – покачал головой Ян. – Кроме того разве, что этот чужак с кем-то сильно не поладил. Оружие при нем было? – Ян подсел к раненому и принялся внимательно его разглядывать.

– Не глупи, Ян Серебряк, – ответствовал ему знахарь. – Будь при нем оружие, я бы уже давно знал, кто он и откуда.

– Все так, – кивнул Ян. – Однако я замечаю, что ты все по окнам смотришь и будто прислушиваешься к чему. Ждешь кого?

– Жду, – подтвердил знахарь. – Но предугадываю, что тот, кого я не жду, придет раньше.

– Говоришь путано, не пойму, – тряхнул русыми космами Ян, но тревога быстро передалась и ему.

– Скоро поймешь. Слушай.

Ян притих.

Сначала он слышал лишь, как гудит огонь в очаге, потрескивает зажженная лучина да мышь скребется в подполе. А потом вдруг снаружи, за дверью, заскрипел снег под чьими-то шагами, и сразу под окном так – скрип, скрип… скрип… скрип-скрип…

Яну стало страшно. Какие такие силы по ночам призывает колдун к своему дому? Что за гостей принимает он невидимо для других? И что грозит простому человеку, невольно пересекшему их запретные пути?

Но знахарь, похоже, обеспокоился не меньше Яна. Он вновь закружил по избе, изгибаясь, ударяя в ладоши, шепча бессвязные, непонятные постороннему уху слова и бросая в жаровню всякие травы, отчего к потолку пополз сизый дым.

А под окном раздался не то грустный смех, не то плач – тонкий такой, жалобный, – а потом женский голос позвал тоскливо:

– Ингерд!.. Поди сюда, Ингерд!..

И что при этом приключилось с раненым, что бездвижно лежал на собольих шкурах! Он дернулся так, будто ему в сердце вонзили нож по самую рукоять, дернулся раз, другой и третий, заскрежетал зубами, захрипел, посинел весь.

А снаружи снег все скрипит, и брошенное дитя будто плачет, и разные голоса все зовут:

– Ингерд!.. Поди сюда!..

Ян от ужаса побелел, волосы на затылке зашевелились, его душа еще от страха, что с Гор принес, не избавилась, а знахарь по избе кружит в своем обрядовом танце, а раненый не в себе мечется, скрюченными пальцами шкуры рвет, будто встать пытается, да сил не хватает. Те раны, что подзаживать начали, пооткрывались, и кровь – густая, ало-синяя – хлынула из них.

– Держи его, – велел знахарь Яну. – Крепко держи!

Ян навалился на больного и едва совладал с ним, до того больной оказался здоровей здорового, будто демон в него вселился. Ян боролся с ним, весь перемазался его кровью, но сумел-таки прижать буйного к полу, чтобы тот не убил себя и его, Яна, заодно.

А сквозь стены, из-под половиц, через земляную крышу, сочилась песнь, от которой у Яна мурашки бежали по спине да по плечам:

 
Ой ты, речка – реченька,
Издалека волны свои катишь,
И не видишь слез моих,
И не слышишь плача моего
Горького, безутешного.
Потеряла я сыночка малого,
Малого, младшенького,
Золотоволосого.
Ой, ты, речка, речка быстрая,
Кинулась бы в воды твои чистые,
Чистые, стремнистые,
Отдала бы тебе жизнь свою
Пустую, опостылевшую,
Да другие детки не велят.
Ой, ты, речка, речка синяя,
Многомудрая,
Ты возьми печаль мою
В дали дальние,
Забери тоску мою,
Схорони на дне морском.
Коль сыночка не вернуть,
Так верни мне сердце прежнее,
Прежнее, непечальное…
 

И так продолжалось до той поры, пока ночь на день не повернула. Ухнул в чаще три раза филин, плач за окном утих, заскрипел снег под удаляющимися шагами, и окровавленное тело под руками Яна разом обмякло.

Страх отпустил Яна столь же внезапно, как и накатил, только дрожь в ладонях осталась. Знахарь как стоял с веткой тиса, которую собирался сунуть в жаровню, так и повалился на лавку, как колос под серпом.

– Кто это? – слегка заикаясь, тихо спросил Ян, словно боялся, что его услышат с улицы. – Бёрквы?

Бёрквами звались духи, прилетающие из-за Гор, чтобы забрать туда душу умирающего, и Ян никакого другого объяснения не нашел.

– Но почему ты не впустил их, колдун? Теперь они обязательно отомстят тебе и мне вместе с тобой!

– Это не бёрквы, – отозвался знахарь, с трудом поднимаясь, чтобы снять охранительные заклятья.

– Кто же это?

Знахарь принялся рассказывать:

– Уже теперь четыре дня тому назад, в полдень, пошел я к роднику, чтоб воды набрать перед пургой. Иду, значит, свое думаю, да вот гляжу – вороны вьются над деревьями, что у крутояра. Ну, вьются и вьются, мне-то что? Родничок-то расчистил, воды набрал, уже обратно повернул, а шагу ступить не могу! Будто держит кто, за полу назад тянет. Осерчал я, ногой в сердцах топнул, воду-то и пролил. Забыл, что не след от явного знака отмахиваться, вот наказанье и не задержалось.

Знахарь снял охранительные заклятья и немедля взялся врачевать больного, которому совсем худо сделалось. Кровь вытекала из открывшихся ран и подплывала под него, дыхание еле теплилось. Знахарь положил ему под голову ветку падуба, прочел заговор для покоя и сна, налил в кружку отвар коры шепчущего дерева.

– Подержи ему голову.

Ян послушно приподнял голову чужака, и знахарь влил ему в рот горькое снадобье.

– Вот и нашел я его на берегу крутояра, – продолжил он прерванный рассказ. – Лежит, уже снегом наполовину занесло, а вокруг лисы рыщут да вороны грают. Думал, мертвый, бросить хотел. Потом пригляделся – живой, пришлось забрать. Где на себе нес, где волоком тащил. Насилу дотащил. Лечить стал. Думал – помрет, так помрет, выправится – хорошо. Две ночи от него не отходил, а он лежит, не шевелится, будто все равно ему, жить иль помереть. Слушай, Ян, поди-ка ты умойся. Глядеть на тебя невмоготу.

Ян не видел сам себя, увидел бы – не узнал. Весь в крови, будто зверя свежевал.

Помылся он, знахарь достал из сундука меховое одеяло, переложили они на него раненого, а шкуру, пропитанную кровью, свернули и засунули под лавку, чтоб потом почистить снегом.

– А ночью третьего дня пришли за ним. Мне-то и невдомек, защитой дом обнес некрепкой, обычной, а они-то как заголосят под окном, как завоют слезно, с причитанием. Я прилег было – устал накануне, – а тут вскочил, а они уже в дверь стучат. Начал я заклятья творить, а про себя думаю: ну все, смерть моя пришла. Гляжу, чужак-то дергается, точно в него горящей головней тычут. Тут уж я не на шутку перепугался, кого, думаю, в дом приволок? А сам все заговоры читаю, со страху даже те вспомнил, какие еще в детстве слыхал. А как филин ухнул, так все успокоилось.

– Да ведь бёрквы это, колдун! – тихо воскликнул Ян. – С кем ты тягаешься?!

– Нет, не бёрквы, – твердо возразил знахарь. – Бёрквы следов на снегу не оставляют. Я поутру вышел – вокруг моей избушки все истоптано, и следы в лес тянутся. Да и домовой помалкивал, затаился где-то со страху. Нет, то не бёрквы были. Они теперь в третий раз придут и либо выманят его, уж не знаю, зачем он им понадобился, либо уберутся насовсем. Но теперь-то мне имя его известно, попробую составить на него заговор-оберег.

Ян вдруг сообразил, что ему самое время убираться отсюда подобру-поздорову, и сказал как можно беспечнее:

– Ну, мне пора, светает уже, я и так задержался. Я к тебе завтра загляну.

Знахарь выпрямился от жаровни, из которой гусиным крылышком выгребал пепел, и поглядел ему в глаза. Опять Ян почувствовал себя ниже ростом, и ему стало нехорошо.

– Бежишь, Ян Серебряк? – прямо спросил знахарь. – Боишься?

– С чего ты взял? – нахмурился Ян. – Я же ничем не помогу тебе.

– Может, твоя помощь и не пригодится, но буде она понадобится, ты не откажешь мне.

– И что я должен делать?

– То же, что и сегодня: держать его, чтоб не убежал.

Ян понял, что попался. Уйти, поссорившись с колдуном, нельзя: он может наслать порчу на него и на весь его род. Но и остаться здесь, чтобы еще раз услышать жуткое пение под окном, тоже было равносильно порче. Правду говорят люди: водишь дружбу с колдунами – жди беды. Ян забыл об этом и вот поплатился.

Угрюмый, он сел в угол так, чтобы видеть одновременно и знахаря, и раненого чужака. "Вот ведь какая несправедливость, – думал Ян, – я сильнее колдуна, здоровее, а победить его не могу. Да чтоб меня, если с ним тягаться буду!"

Много лет тому назад, когда Ян был еще босоногим мальчишкой, он тайком от отца пробовал обращаться в сокола, что умел каждый воин его клана. Разумеется, эти несвоевременные попытки не преминули отозваться бедой: как-то раз он взлетел, но сил не хватило поймать ветер, и он, ломая хрупкие крылья, упал в лес, прямо к ветхой избушке знахаря.

Знахарь, как ему и положено, был нелюдим, в населенных местах появлялся редко, и за помощью к нему шли сами. Пользовал он, по большей части, клан Серебряного Сокола, потому как сам был выходцем из него, но и другим не отказывал, из какого бы племени к нему не приходили.

– Чего набычился? – спросил знахарь Яна. – Чего в угол забился? Сам на себя страху напустил, аюл.

"Аюл" означало «недоросток», "подуруша", но Ян не обиделся. Когда знахарь нашел его у своих дверей молодым соколенком, обернул обратно в человека и лечил, то часто звал его так, Ян привык. С тех пор он частенько захаживал к нему в избушку, крытую дерном, на котором каждую весну распускались желтые цветки мать-и-мачехи. Но еще ни разу не случалось так, чтобы нельзя было уйти, если ему того хотелось.

– Хватит тебе дрожать, – сказал знахарь, гася лучину – наступало утро. – Силком не держу, да, боюсь, один не справлюсь. Подбрось-ка лучше поленьев в очаг да раздуй хорошенько, не то замерзнем.

Знахарь еще раз осмотрел все раны болящего, что-то пошептал ему в темя, потом укрыл потеплее одеялом и сам улегся на лавку.

– Устал я нынче, – пробормотал он. – Посплю. И тебе советую.

Но Ян нипочем не хотел спать, он думал о том, как бы ему сбежать, но придумать не мог. Да, теперь он мог оборачиваться соколом, но сокол-то в клетке! И потом он только что вернулся с Гор, где все силы оставил, а превращение – штука очень даже нелегкая, оглянуться не успеешь, как бёрквы крылышки-то и подрежут. И колдун, конечно, знает, что он сейчас на излете. Ян посмотрел на него. Подложив под голову руку, знахарь, казалось, спал крепким сном, но Ян был уверен, что он спит только одним глазом.

А время шло, и Ян проголодался. Он никогда не ел в этом доме, да колдун и не предлагал и сам при нем ни разу не ел. "Оно и понятно, – думал Ян, – зачем колдуну есть?.. И чужаку этому еда не нужна, он и так не сегодня-завтра помрет". Но он-то, Ян, живой и ему хочется есть. В конце концов, когда белый снег за окошком стал синим, голод победил страх.

– Эй, колдун, – позвал Ян, – нет ли у тебя хлеба?

Знахарь тотчас открыл глаза, будто и не спал вовсе.

– Известное дело, есть, – отозвался он. – Поди, в кладовке возьми.

Ян толкнул низенькую дверь и в растерянности остановился на пороге. Так бывает с теми, кто напридумывает себе невесть чего, а потом окажется, что ничего такого нет и в помине. Раньше он с опаской глядел на эту дверцу, уверенный в том, что за нею – темный вход в царство духов, а вместо этого увидел склянки, жбаны, кадушки да туески всякие с вареньями и соленьями, заготовленными нынешним летом.

Немного разочарованный, Ян взял с полки завернутый в чистое полотенце вчерашний каравай, вышел и плотно затворил дверь за собой.

А между тем вечерело. Отдохнувший знахарь снова принялся готовить отвары и припарки и потчевать ими раненого. Ян сидел в углу, щипая каравай, и наблюдал за ним.

– Зачем ты лечишь его? – спросил он. – Ведь все равно не вылечишь.

– Сегодня узнаем, – отозвался знахарь, растирая в порошок цветки кровохлебки и чабреца. – У этого парня много сил, захочет выправиться – выправится, нет – значит, нет. Пока он на перепутье: одна нога его в могилу тянет, за теми, кто ушел раньше, а другая жить просится. Какую из них послушает?

Знахарь говорил, время от времени останавливаясь и прислушиваясь к чему-то. Ян тоже начал прислушиваться, и постепенно его опять стал одолевать страх.

– Переживет чужак сегодняшнюю ночь – хорошо. Руки у него, гляди, сильные, ноги сильные, в бою, стало быть, так просто не сшибешь. По телу шрамов не счесть, стало быть, много дрался. Опять же волосы. Погляди, какие у него волосы.

– А что? – пожал Ян плечами, а по плечам у самого мурашки бегают. – Волосы как волосы.

– Аюл. В волосах человеческая сила сущая заключена. Вот он помирает, как ты говоришь, а волос-то, гляди-ка, сильный, крепкий, от корня волной бежит, стало быть, и парень этот силен и крепок и много в нем охоты к свободе. Как легко волос рвется, так легко человек и жизни лишается. Ты-то, Ян Серебряк, в Имарь-день многим девицам локон даришь?

Ян улыбнулся, сверкнув зубами в сгущающихся сумерках.

– Многим. Тебе разве соврешь?

– И врать ни к чему. Приходишь-то потом весь крыльцами стриженый, смотреть страшно.

Ян вспомнил Имарь-день прошлым летом и рассмеялся. По обычаю парень и девушка, что друг другу понравились, меняются срезанными локонами, а Ян тогда был в ударе. Хорошо, за зиму волосы вновь отросли.

И вдруг под окном тихо так, осторожно – скрип… скрип… У Яна сердце захолонуло, спина сразу взмокла, он вскочил, не зная, куда кинуться. А знахарь ему и говорит:

– Сядь. Эти шаги не опасны.

А дверь-то уже сама по себе отворяется, и Ян застыл, как будто к полу примерз.

В избу вошел человек, такой высокий и значительный, что разом заполонил собой всю комнату. На нем тулуп был да на ногах валенки – всякий зимой такую одежду носит, взгляд не зацепится. Но светел был лик этого человека, словно крови в нем не было вовсе, плечи укрывали волосы – белые и блестящие, как иней, как дорогое полотно, что ткут на северном берегу из цветов заветных. Глаза черные, что угли потухшие, и грозные, как штормовое Море.

Звался этот человек эриль Харгейд, Яну ли не знать его? Да он боялся его до смерти, потому как эрили Рунами владеют, а Харгейд среди таких слыл самым сильным и самым опасным. Он приходил всегда нежданно-негаданно, мог вмешаться в любой отунг – совет племени, и никто никогда не смел ослушаться его. Да что там! Ни один человек не мог выдержать взгляда его, – угли-то как загорятся! – вот и Ян сразу глаза отвел, а знахарь с почтением поклонился.

– Донесли до меня весть, Вяжгир, что чужак в твоем доме объявился, – произнес эриль, сверкнув глазами на Яна, застывшего, как на берегу озера соляной столб. – Звал меня?

– Звал.

Ян в ужасе уставился на знахаря. Да в своем ли тот уме? Кто в здравом рассудке позовет в свой дом эриля, да еще такого сильного, как этот? Он ведь в Зачарованном Лесу обретается, с ведунами дружбу водит! Лес тот – громадный, дремучий, темный, и слава за ним дурная тянется. Размахнулся он от озера Остынь вдоль Келмени до самого Моря, и люди там не живут и близко не показываются, а уж кто ведуна встретит – считай, пропал.

Однако же маленький сухой Вяжгир-знахарь если и боялся, то виду не показывал и, пока эриль осматривал израненного чужака, обстоятельно рассказывал ему, как было дело. Ян тихонько и незаметно сел в угол, чтоб его не заметили и вообще забыли, что он здесь.

Ян был не дурак и знал, что знахари и колдуны все же очень разнятся между собой и не стоит их путать. Знахарь только и делает, что лечит людей с помощью трав, собирать и добывать которые – целая наука, а также разными заговорами и шептанием, что знахарь знахарю передает в большом секрете. А вот колдуны почти все – народ злопамятный да зловредный, от них всегда жди худого. Но Ян не потому звал знахаря колдуном. Просто тех, кто обладает непостижимой, неведомой силой испокон и до скончания века звали и будут звать колдунами, и Ян исключением не был. Но если Вяжгир был для него вроде как своим, знакомым колдуном, которого он навещал, с которым мог словечком перекинуться (да мало ли таких в лесах от Келмени до Стечвы?), то эриль Харгейд внушал ему ужас, и никогда Яну не являлась мысль завести с ним дружбу. Страшнее его могли быть только ведуны из Темного Леса да бёрквы, что зажигают огоньки на Гиблом Болоте.

И вот бедняга Ян оказался в самом настоящем полоне у чародеев, могущих запросто обернуть его в камень, а то и в мышь, то-то Годархи порадуются… Мало того, так с улицы стережет еще одна беда, а в том, что это беда, Ян уже имел случай удостовериться. И вот теперь сидел он в углу и думал, как уцелеть промеж всех этих напастей.

Эриль тем временем колдовал над обнаженным телом чужака. Он говорил ему:

– Дыши!

И тот послушно дышал. Говорил:

– Перестань дышать!

И парень лежал, точно мертвый. Красной мазью он рисовал на нем какие-то знаки, а знахарь, не переставая, что-то шептал. Ян почувствовал, как вдруг у него закружилась голова, словно выпил ведро браги, его неудержимо повело в сон, но стоило услыхать под окнами жуткое "скрип… скрип…", как весь сон разом слетел с него.

Эриль тотчас вскинул голову, ноздри его затрепетали, глаза в темноте загорелись, он стал похож на зверя, почуявшего охотника недалеко от своего логова.

Сначала было тихо. Потом пронзительный голос завыл:

– Ингерд!.. Покинь чужой дом! Ступай с нами!..

Обнаженное тело, пестреющее струпьями закрывшихся ран, конвульсивно дернулось, но эриль Харгейд повелительно вытянул над ним свою белую, как снег, руку и сказал только одно слово: