Текст книги "Прыжок"

Автор книги: Илья Бражнин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

– Брось мудрить. Мудрит тот, кому оправдываться надо. А воле твоей грош цена, коли она для насильничания нужна. Вон толстопузые за границей тоже о воле кричат. Карманы им набивать вольно не даем.

– Всякий волю по-своему понимает. Особый я.

– А что тебе радости, что ты особый? Станет твоя мать или брат твой около тебя подыхать, в беду попадут, а ты будешь около ходить, бороду поглаживать и все кобениться: «а вот я особый, вот вы подыхайте, а я особый». Вот радость-то. Тьфу! Оставь, брат, плутни! Скажи просто – ворую, потому что не приспособился ни к чему другому, потому что работать не умею. Тебе новые люди дверь твоего же дома открывают, а ты форсишь: «не хочу, мол, к вам в общую патоку! я особый».

– Здорово это у вас получается. Прямо митинг, да и только. Вы случаем, барышня, не в комсомоле будете?

– В комсомоле, и не случаем, а нароком. Все там будете. – Замолчала, прикуривая папироску. Потом неожиданно спросила:

– А ты грамотен, парень?

– Не, где там!

– Надо грамоте учиться. Давай я тебе сейчас покажу кое-что, а там вернусь из отпуска, в школу ликбеза пойдешь.

Нинка взяла первую попавшуюся книгу. Это был мопровский трехкопеечный песенник. Открыла первую страницу и стала показывать буквы. Мотька придвинулся и, выпуча глаза, смотрел то в книгу то на нинкину грудь. Нинка раскраснелась от старания и прядь волос упала прямо на книгу. Мотька больно дернул вниз.

– Барышня, а барышня! Это какая буква будет?

– Это «д» – запомни.

– Так, а вот эта?

– Это «у».

– Вот «у» значит. А это?

– Это «р».

– И то ладно. А это?

– А это «а».

– А ну-ка, сложите, барышня, все четыре вместе. – Мотька, взвизгнув, подпрыгнул на табурете и дико заржал. Нинка не успела ругнуться, как Мотька лапу на книжку наложил и запел лазарем:

– Барышня, а барышня, давайте другую книжку возьмем.

– Почему другую? А эта чем плоха?

Мотька ответил со смиренным видом:

– Надоела. Эту я еще в прошлом годе скрозь прочитал. Песни страсть люблю.

Нинка, как сидела, так и осталась точно пришибленная. Только краска еще гуще в лицо хлынула. Потом выпалила.

– Как читал? Так ты грамотен?

Почесал Мотька за ухом. Глазами лукаво стрельнул в потолок, шмыгнул носом и быстро, скороговоркой прочел:

– «Пролетарии всех стран, соединяйтесь. Песни революции. Да здравствует братская солидарность трудящихся всего мира. Белый террор не сила, а бессилье издыхающего капитализма. Все через Мопр на помощь жертвам борьбы за пролетарскую революцию».

– А теперь прощевайте, барышня хорошая. Побаловались и будет.

Бросил Мотька книжку и встал со стула.

Нинка тоже вскочила:

– Слушай! Зачем ты меня обманывал?

Мотька с минуту подумал, потом, осклабившись и прищуря один глаз, ответил:

– Куды ни шло. Хорошая вы барышня – вам начистоту признаюсь – работаем мы с подходцем. А себя не расчет сразу открывать. Может, нераскрытое-то как-раз и изгодится. На глазок прикидываем. Объявился неграмотным, потому, чуял, обучать начнете – посижу, значит, обсмотрюсь. В нашем деле лишний дом знать не вредно. Ну, а теперь будет, за ненадобностью, значит, неграмотность и по боку, в другой раз сгодится.

Нинка молчала с минуту. Потом сказала, глядя в упор на Мотьку:

– Так. Оплел, значит. Ну, ладно. А на завод не хочешь к нам работать? Я бы тебе место нашла. Сейчас производство шире становят, новую мастерскую открывают.

– Благодарствуйте. Нам ни к чему. Скучно у вас, поди. Пока прощевайте, барышня.

Напоследок вдруг уперся, как на базаре, наглыми глазами в Нинку, ощупал ее всю взглядом с ног до головы:

– А барышня вы – ничего, складная, кругленькая.

Вслед за этим Мотька прищелкнул звонко языком и бесшумно скрылся за дверью. Нинка постояла ошалело посреди комнаты, махнула рукой и принялась укладываться.

Перед самым отъездом ребята к Нинке на поклон один за другим прискакали. Понабилась полная комната. Кто на окне, кто на книгах в углу притулился. Петька Чубаров запеленал нинкину корзину и, лихо напоследок щелкнув веревкой, вытер рукавом потный лоб.

– Готово, товарищ, хоть до самой Тьмутаракани катись, не расклеится.

Пришла Женька Печерская, уезжавшая вместе с Нинкой. Васька Малаев и Колька Тихонов на гребенках марш грянули. Такой галдеж скопом подняли, едва потолок не обрушили.

Зыкнул было Петька:

– Товарищи, к порядку… – но потонул его окрик в общем гаме как треск разбившегося стакана в грохоте обрушившегося от землетрясения здания.

Джега говорил Нинке и Женьке улыбаясь:

– Смотрите, отдыхайте покрепче. Нагуливайте жирок, зимой сгодится.

Нинка хотела что-то ответить, да ребята подхватили и давай качать.

С грохотом высыпали на крыльцо. Петька кликнул трусившего мимо извозца. Посадили Нинку и Женьку с их корзинами, а сами рысцой неслись вокруг пролетки до самой пристани.

На пристани, пока ждали парохода, собралась вся компания за сторожку. Кто-то затянул любимую, остальные подхватили, и зазыбилось над рекой комсомольским веселым раскатом:

 
Ты-ы, моря-а-ак, хорош сам собою,
Да те-ебе от роду два-дцать лет.
По-олюби меня, моряк, душою
И-и что ска-ажешь мне в ответ.
 
 
По морям, по волнам,
Нынче здесь, завтра там.
По-о моря-ам, морям, морям, морям.
Ны-нче здесь, а завтра там.
 

Река колыхалась, широкая и полная, как громадная чаша, налитая свинцом. От свежей воды, от закатного зарева, от ветерка весеннего набежала на ребят смутная думка – как кошка лапкой накрыла. Затянули стройно и негромко «Дубинушку».

Голоса были молоды и хороши. Бросив баловство, крепко и стройно запели ребята. На их край стянулись скоро все, кто слонялся в ожидании парохода по пристани.

Нинка сидела на своей корзинке в широком кругу ребят, смотрела на окровавленную закатом воду, и в груди ее накипали тревога и неспокойный зуд. Последние дни был он непрестанным, и уж не потушить было его работой. Думала – уедет, пройдет, но теперь, сидя на отлете, чуяла – нет, не пройдет – пожалуй, еще хуже будет. Тряхнула головой с яростью. Вскочила. Крикнула с дрожью в голосе:

– А ну, ребята, «Молодую гвардию»!

Когда подошел запоздавший пароход, в давке, в гомоне затолкала Нинка свой непокой. Позже, стоя у борта, оглядывала с любовью и нежностью всю веселую ватагу, гомозившую на пристани.

– Хорошие вы мои!

Не видала, как высокая худая фигура сбежала по набережной вниз к пристани, как, расталкивая толпившихся у трапа, промчалась на пароход и взлетела на палубу к борту. Услышала вдруг Нинка обрывающийся тихий шопот:

– Нина!

Обернулась.

Перед ней стоял Гришка, осунувшийся, исхудавший, стриженый. Скулы синевой подведены, шея тонкая – в воротничке просторном, как у гуся трепыхает. Нинка хмуро бросила:

– Поправился, значит!?

– Я… только-что из больницы… Сегодня выписали. Узнал, что уезжаешь…

Закашлялся, приложил руку к впалой груди. Слышала Нинка голос гришкин как бы издалека и и не могла понять, почему вот тех на берегу отрывает от себя как живое мясо, а этот, как слизняк, сам с души спадает и только легче от этого.

– Ну теперь работать? А то ты последнее время так работал, что из комсомола, гляди, как бы не выперли.

– Да-а… работать… Нина.

– Шел бы ты вниз, сейчас пароход отвалит.

Вздрогнул. Помялся немного, потом за перила ухватился, надвинулся ближе.

– Нина, неужели ни одного слова ласкового не найдется для меня? Шесть недель только тем и жил, что увижу тебя. На два дня раньше вырвался – невтерпеж. Еле на ногах стою. Сюда прибежал: узнал, что ты уезжаешь… Нина, ну хоть погляди на меня… Ниночка!

Передернуло всю. Сорвалась с места Нинка. Прошла по борту, не глядя, как мимо назойливого нищего. Гришка зашелся кашлем. Запрыгало лицо в кривой жалкой гримасе. Взмахнул руками – не то удержать ее хотел, не то устоять на ногах ослабевших. Потом, качаясь, сбежал по трапу и исчез в густой толпе. Пароход гаркнул коротко и хрипло три раза, задрожал всеми частями, сотрясаемый горячими ударами машинного сердца, и, покачиваясь, отвалил от пристани. Нинка стояла, руками в перила вцепившись, и неотрывно смотрела на пристань в гущу людскую, где в мешанине плеч и рук мелькали могучее петькино плечо и непокорные джегины вихры.

Приложила руку трубкой к губам, крикнула Джеге через головы толпы:

– Смотри же, приезжай, заменись с Петькой.

И услышала в ответ твердый, покрывающий машинный гул, голос:

– Через неделю.

Вздрогнуло облитое радостью сердце, но тут же застыло. Почуяла Нинка под грудью щемящую и густую тоску:

«Вот дура! Что это со мной? Экая собачья скула!»

Уставилась в ворчащую под пароходным носом воду и долго смотрела, не отрывая глаз, как расходятся медленно и широко маслянистые плавные волны: смотрела бы, кажется, без конца, да Женька оборвала, заговорив о простом, будничном.

Утро после отъезда Нинки было первым настоящим летним утром. В первый раз горячо и знойно ощерилось яркое солнце.

Джега быстро оделся и вырвался на улицу. Было тихо, и гулкой дробью трещали его шаги. Прошел к Кольке Тихонову, еле растолкал сонного. Выпучил глаза Колька:

– Что это тебя чем свет принесло?

– Одевайся, дело есть.

– Чтоб тебе с делами твоими на том свете икалооь. Что ты родить, что ли, собрался?

– Пожалуй. Месяцев через девять.

– Гм, ладно, коли так; давай штаны.

Одевался лениво, зевая и почесываясь.

От Кольки до Петьки Чубарова добрых двадцать минут ходу. Брели все тридцать, нежась на солнышке. Петька, в чем мать родила, на полу лягушкой прыгал.

– А-а, ранние птички, те самые, которые носы прочищают, когда поздние глаза продирают. Садитесь к окошку, прочищайте там на здоровье. Я сейчас.

Еще минут пять он продолжал подпрыгивать, подскакивать, припадать и размахивать поочередно руками и ногами, потом накинул трусы и принес таз с холодной водой.

– У тебя хозяйка-то в обморок не падает от твоего зверского вида?

– Дрессирована. Вначале нос воротила, а теперь хоть без трусов гуляй – ничего.

Намочив полотенце, Петька отлакировал себя водяным налетом с ног до головы и потом быстро и ловко вытерся сухим полотенцем. Одеваясь, закурил папироску и, не спеша, затянулся густым терпким дымом. Колька бросил ему:

– Быдло, гимнастику делаешь, а сам с утра папиросы в обе ноздри тянешь. Что ж это за физкультура? Не к лицу будто!

Петька смущенно почесал затылок:

– Знаю, что не к лицу, да вот никак с проклятым зельем разделаться не могу. Пробовал бросать, не выходит. День не покурю, ночь не засну, кишки наружу воротит. Плюну и опять закурю. Сколько раз уж так. Ну да чорт с ним! Не в этом сила. Давай, братва, чай пить. Выволакивай стол на середину, я за кипятком.

Схватил чайник и исчез, веселый, крепкий, до краев наполненный свежими жизненными соками.

– Чорт, а не человек. Здоров, как столб телеграфный. Этого надолго хватит.

Сидели, потягивали горячий чай с дымящимся ситным. В джегиной голове нежданно, откуда-то со дна, из-под хлама, наваленного ему еще в церковно-приходской школе батюшкой Серафимом, всплыла вдруг высокопарная и постная фраза:

«Истинно говорю вам, что один из вас предаст меня». Усмехаясь, сообщил ребятам об архивной находке в своей голове и прибавил:

– А знаете, ребята, я ведь, пожалуй, выхожу предателем? Отсюда, ведь, мы в загс идем.

Колька щелкнул звонко языком. По Петькиному лицу пронеслась туча, но сдул ее Петька мигом прочь и весело бросил:

– Прогулом, значит, пахнет. Ну, куда ни шло. Для милого дружка и сережка из ушка.

Вышли от Петьки молча, домчали до места в пять минут. Едва на крыльцо взбежали, дверь распахнулась, и на порот выскочила Юлочка – ждала видно. Увидя ребят, смешалась, зарумянилась.

Потом засмеялась, протянула руку всем по очереди и пропела:

– Сообщники. Прекрасный выбор. Молодец Джега!

Джега в сторонке у перил буркнул:

– Пошли. А то я в коллектив опоздаю.

Юлочка отмахнулась:

– Что за беда! Один раз можно.

Скрылась в дверях, затем выскользнула обратно, уже в шляпке и с легким жакетом в руках.

До горсовета шли пешком. Юлочка с Петькой впереди, Джега и Колька сзади. Юлочка была как на ходулях. Много смеялась, играла лицом и голосом. Взяла Петьку под руку, прижалась, в глаза заглянула:

– Вы не возненавидите меня за Джегу, за то, что я у вас его похитила?

Петька шевельнул плечом, вылез из-под ее руки.

– Во первых, Королева мая, вы его у нас не похитили, а во-вторых, не прижимайтесь ко мне.

Юлочка задорно и плутовато метнула в него искорками голубых глаз.

– А что, это действует вам на нервы?

– Очень действует.

Юлочка засмеялась и переменила фронт.

– Нет, серьезно, вы не будете чуждаться нас и глядеть на меня как на помеху? Я знаю, в вашей среде все будут смотреть на меня косо, и мне это тяжело. Как будто я в чем-нибудь собираюсь мешать. Ему будет только лучше, уверяю вас. Разве комсомольцу не нужны и семья и уют, разве они могут дать что-нибудь кроме хорошего? Хорошая обстановка и любовь только сильней будут побуждать к работе. Разве я не права? Скажите, товарищ Чубаров, вы ведь у них чем-то вроде вожака, лидера?

Петька залез всеми десятью в пышные лохмы свой.

– А кто его знает, Королева мая, я не спец по любовной части. Думаю, что так, как вы думаете, думать можно. Но думаю, что думать можно и иначе.

– А как вы думаете? Разве любовь надо вычеркнуть из комсомольского обихода?

– Да, как сказать, любовь штука не плохая. Только, ведь, тогда нагрузку-то придется с какой-нибудь стороны снять, иначе человек не выдержит.

– Но ведь нельзя же загубить себя на одной работе, ведь это какое-то варварское отношение к человеческой личности, к ее высшим потребностям.

– Эва, вот до высших потребностей и доехали. Тут я уж совсем пас – потому, значит, высших таких потребностей в ваших смыслах и в заводе не имею.

– Неправда, они у вас есть. Но вы стараетесь во что бы то ни стало показать, что их нет. Все вы таковы. И Джега тоже. Но меня вы не обманете. Я знаю, что они есть, и я доберусь до них.

Петька поиграл надутыми щеками, скосил смешливо глаза.

– Дуйте во второй этаж, Королева мая. Сейчас мы ваши высшие потребности удовлетворять начнем.

На лестнице и в коридоре сизыми полосами мечется табачный дым. Как рано ни пришли, а все же десятка полтора людей уже ждали перед тяжелой дверью с косыми картонными плакатиками: «Регистрация браков», «Регистрация рождений». Комната ожидания была проходной. Поминутно грохали двери то в одной то в другой стене. Шныряли служащие с бумажками в руках. На заплеванном полу валялись обрывки бумаг и окурки. Юлочка поморщилась.

– Опоздали. Видимо, ждать придется.

– Видимо придется, – спокойно заметил Петька, усаживаясь на подоконник.

Ждали. Сообща жевали тугую резину прерывистого разговора. Разглядывали приходящих. Все, кто ни были в комнате, сбивались в труппы по четыре человека. Юлочка нервозно повела плечами.

– Неужели нельзя было это обставить иначе, красивей, лучше? Обязательно плевки, грязь и очереди.

– Высшие потребности?! – буркнул Петька.

– Нет, просто человеческое отношение к человеку.

Через час томительного ожидания дверь с плакатом отворилась и для них.

Ввалились гурьбой и неловко мялись перед столом регистрации. Некрасивая барышня в серой блузке спрашивала с лихорадочной быстротой, не глядя на стоявших перед ней.

– Фамилия жениха? Имя и отчество? Фамилия невесты? Имя и отчество? Год рождения? Постоянное жительство? Род занятий? Семейное положение? Который брак? Какой фамилией желаете именоваться? Подпишитесь. Марок гербовых на рубль двадцать пять.

Колька убежал за марками. Барышня перебросила бумажку к соседке по столу и крикнула в дверь:

– Следующий номер!

И когда вошла следующая четверка, она спросила тем же деревянным голосом, без интонаций:

– Фамилия жениха? Имя и отчество? Фамилия невесты? Имя и отчество?.

– Эва, как брачная машина работает без перебоя, – восхитился Петька.

– Бездушная машина. Я бы убила эту барышню за этот тон, – вспылила Юлочка. – Люди приходят к ней с праздником в душе, соединяясь, может быть, на всю жизнь, а она закидывает их своей несчастной тарабарщиной. Хоть бы улыбка, человеческое слово какое-нибудь. Соединять судьбы людей в обстановке такой бездушной канцелярии!..

Петька шумливо всплеснул руками.

– Цены нет этой барышне. Ведь если бы она лимоны разводила, вы бы сутки в очереди выстояли и, пожалуй, соединяться раздумали бы.

Когда Колька принес марки, барышня заправила быстро в рот два пальца, мазнула по маркам, притяпала их на бумагу и, прихлопнув накрест печаткой, сунула бумагу Джеге. Тот, усмехнувшись, положил ее в портфель, и все двинулись к двери.

У выхода на улицу Джега торопливо застегнулся.

– Мне пора. Меня в коллективе ждут уже поди час, кроют почем зря. Прощай пока.

Юлочка понурилась, выпятила губки. Потом улыбнулась.

– Вот так муж, в первый же день удирает от жены. Ну, приходи же скорей, я жду.

И отошла, покачиваясь на стройных высоких ногах.

«Муж!» – Джега фыркнул, но всю дорогу шел, согретый этим странным словом. Потом, закрутив на полный ход рабочую машину, забыл обо всем. День выдался, как на зло, дикий какой-то. Телефон совсем взбесился, и трубка, как вампир, присосалась к его уху. Еле вырвался вечером, так и не закончив всего, затрепанный до полусмерти.

Погода изменилась. Низкие темные облака неслись как стадо черных быков. Резкий ветер тянул с моря на город. Подходя к мосту, Джега увидел, что вода подступила к самым береговым устоям.

«Как бы не залило», – вяло подумал Джега, наклоняя голову, чтобы легче было итти против ветра. Сойдя с моста, врезался в переулок, и тут вдруг кинулась в голову одно словцо, сорвавшееся с маленьких румяных губ: «муж!»

Засмеялся громко и, скинув шапку, замахал сильней по улицам. Усталости как не бывало. Ноги бежали сами собой. Не мог и ветер остановить, как ни рвал из рук портфель. Проворчал вдалеке гром. Упали первые тяжелые капли дождя; стало темно, как ночью. Джега прибавил ходу, вбежал в зеленую калитку палисадника и вместе с ярко вспыхнувшей молнией ворвался в дом. В полутемной передней к груди припала легкая белая фигурка:

– Наконец… наконец… нехороший… забыл… забыл жену… Не мог раньше прийти, злюка!

Билась у груди как стрекоза в окне, судорожно поглаживала ручками его щеки.

– Я так боялась, что тебя гроза застигнет. Страшно одной было. Ну, идем же скорей, ты устал, бедный.

Не разжимая рук, сведенных на его затылке, потянула настойчиво и нежно за собой. Распахнула дверь и уже в своей комнате оторвалась от него и стала рядом. Джега стал как вкопанный и смотрел во все глаза. Комната начисто прибрана и приодета. Везде белые, свежие покрывала, лампочка, обернутая тонкой бумагой, покачивается синим глазком в блестящем зеркале. Посредине стол, накрытый белой скатертью, уставленный тарелочками и баночками. Между тарелками бутылка токайского поблескивает темным животом. На полу шкура белого медведя, которого раньше не было в комнате. Юлочка стояла рядом с ним и посматривала плутовато, нежно и опасливо.

Джега повел прихмуренными бровями:

– К чему это все? Глупая! Разве без маскарада нельзя?

Прижалась, нежная, просящая.

– Милый, ну, я хочу. Мне хочется как-то этот день выделить из других.

Оживилась.

– Ты бы знал, сколько я работала. Чуть со стола не упала, когда лампочку завертывала. Это ведь все для тебя, для нас с тобой.

Вдруг выскользнула в сторону и пропела, лукаво придерживая пальцами белое платье.

– Тебе нравится это платье? Это платье тоже для тебя. – Свила руки вокруг шеи жгутом белым, ароматным.

– Джега, голубчик мой, для тебя ведь все, все…

Прижалась к нему, и Джега почувствовал под тоненьким белым платьицем теплое мягкое дрожащее тело, почувствовал, что оно отдается ему безраздельно, как никогда раньше.

Разбежались мысли из головы. Схватил на руки это трепещущее тело, в тонкую ароматную тряпичку обернутое, и влился губами в побледневшие губы.

VIII

Ночь свирепела тем больше, чем ближе к утру дело шло. Морянка, набежавшая на город, металась по улицам, тарахтела ржавыми вывесками, стучала по мокрым оконьям свистящим подолом.

Сперва обрушилась сверху неиссякаемая стена ливня, потом в ливень серой кашицей ввихрился снежок, а потом пошел чертить белыми полосами частый крупный снег.

Угрюмые лица опасливо взглядывала из-за мутных окон.

– Господи, непогодь какая…

Старик Афанасий услышал вой хромого Феськи и пошел, кряхтя, открывать псу. В непогоду Феська прибегал к старику и всегда находил приют в его сторожке. Едва скинул крючок Афанасий, дверь, вырванная вихрем из его слабых рук, ударила нараспашку в наружную стену. Измокший, дрожащий, кинулся Феська опрометью внутрь и забился, повизгивая, под сколоченную из ящиков койку. Старик отступил назад в испуге. Потом бросился в темную дыру раскрытой двери; с натугой пересиливая злую ветряную силу, защелкнул дверь на крючок и, опустившись на низкий ящик, заменявший стул, быстро-быстро закрестился.

– Господи Исусе, сыне божий, дева пречистая… что же это на свете белом делается?

Трясясь в углу на ящике, вспомнил Афанасий страшные рассказы старожилов, вспомнил все, что сам видел, и мурашки побежали по его высохшей искривленной спине. Каждую весну и осень город недели две бывал под угрозой наводнения. Набегали с моря в ту пору дикие ветры, нагоняли воду на город, рвали и заливали все, что плохо держалось, что низко сидело на жидкой, болотистой низине левого берега. Много разбитых домов видал старик Афанасий, много сирых неприкаянных голов, много плача слышать пришлось. Видал и таких, что уже не плакали, не жаловались, замолчав навеки. Они плавали посиневшие, вздувшиеся меж балок потопленных домов, раскинув руки и ноги, крутясь в воде, как бревна. Их вылавливали баграми и складывали у пожарного депо под брезент.

Припомнив лица их, задрожал старик, перекрестился и суетливо стал шарить спички. Зажегши коптилку, бросился Афанасий тряпье свое натягивать. Одеваясь, слушал, как стонала вьюга, и вместе со сторожкой своей вздрагивал сам.

– Этакого бурану отродясь не бывало! – прошамкал он, поджимая нижнюю губу. Кряхтя и причитая, полез Афанасий под койку, достал оттуда что было теплого и натянул все на себя. Сверх всего одел кожан, промусоленный насквозь на плечах и во всех сгибах, и повязал втугую по поясу сыромятным ремнем.

Сторожка Афанасия стояла на углу базара, а базар был на самом берегу. Топило базар всегда первым вместе со сторожкой, и Афанасий торопился посмотреть, много ли воды нагнало, будет или нет заливать и надо ли из хибарки свое немудрое добро уволакивать. Заправив фонарь и сунув его до поры до времени под полу, Афанасий трижды перекрестился и дрожащими, спотыкающимися пальцами откинул крючек. Дверь разом ушла в гудящую тьму, и хлопья таящего налету снега смазали старика по лицу.

Наклонив голову и шепча молитвы, Афанасий полез вон и долго возился, кряхтя, пока удалось, наконец, припереть снаружи колом непослушную дверь. Отдохнув от возни с дверью, старик медленно двинулся вперед, пряча фонарь от ветра под полой кожана. Мокрый снег слепил глаза и заволакивал серой пеленой все, что было впереди.

Афанасий, задыхаясь, шел вперед, одолевая шаг за шагом злую непогодь. А она то подхлестывала сзади, то била в грудь, то глушила с боков. У овощных рядов совсем ослабел Афанасий – хотел повернуть назад, да ветер в это время тоже повернул и кинулся прямо навстречу старику. Но смог ослабевший Афанасий и шагу против него сделать. Горько пожалел, что не пошел прямо в город, и присел у стены отдохнуть.

Тут накинулся на него холод. Афанасия стало трясти как в лихорадке. Постукивая зубами, стал он на ноги. И тогда почуял свою немощь, все свои полные семьдесят лет, сцепившихся в горемычную, нескончаемо-унылую вереницу дней. Всхлипнул Афанасий, захлебнулся снегом и двинулся, тряся старой головой, навстречу буре. Куда он шел? Какая сила подняла его из убогой согретой его дыханием хибарки? Зачем?

И вдруг вспомнил:

«Вода… воду посмотреть… служба… упредить надо».

Вспомнил, потому что вдруг увидел холодный блеск воды у самых ног. Рванулся старый прочь.

«Ох! Страсти господни, пресвятая богородица… что же это!?»

Без сил опустился на ступеньки овощного ряда и уронил голову на колени, дыша как загнанная лошадь. Голова кружилась и ноги не слушались. Мелькнуло в мутнеющем сознании:

«А кто же упредит… чтобы другие не потопли?..»

Но мысль не удержалась в отяжелевшем мозгу и выскочила как винтик из лопнувшей машины. Почувствовал вдруг где-то близко запах горелого и, поднявшись на дрожащих, подгибающихся ногах, увидел громадную тлеющую дыру на боку кожана.

«Фонарь…».

Отбросил рукой фонарь в сторону. Метнулся тот желтым пятном, и последнее, что осветил его мигающий слабый огонек, был серый, холодный наплыв воды.

Она блестела кругом вплоть до стенки, около которой стоял теперь Афанасий. Внезапно, очутившись в промозглой страшной тьме, ощутил он холод в ногах. Вода пробилась сквозь старые порыжевшие сапога и лизнула угодливо и жадно коченеющие пальцы.

Точно неведомый зверь укусил его за ноги. Вскрикнув и взмахнув руками, рванулся вперед Афанасий, и вода с жадным шуршаньем охватила его ступни. Отпрянул Афанасий со стоном назад, но дрожавшие ноги подогнулись под ним, и он медленно опустился на залитые водой ступени. Так сидел он, охваченный необъяснимым страхом. Он не боялся смерти. Он боялся своего одиночества перед лицом ее. Если бы сейчас были около него люди – много людей! Дикая тоска по людскому теплу охватила старика, Он закричал приглушенно и хрипло, но ветер отбросил его крик обратно. Афанасий сидел погруженный в воду. Она подкрадывалась к нему бесшумная и неотвратимая, начала лизать щиколотки, потом подступала к коленям, поднималась по спине. Он смотрел на нее, не отрываясь, с молчаливым ужасом, зачарованный своим страхом. Но внезапно ощущения Афанасия переменились. Он вдруг забыл о людях, к которым только что стремился. Сердце его заледенело, и вода перестала казаться страшной. Наоборот, она приобрела притягивающую силу. Она ласкала его мягкими накатами, и прикосновения холодной воды напомнили ему тихие материнские поглаживания по ребячьей спинке. Афанасий заплакал горько и жалобно, как малый ребенок.

Это была первая ласка за семьдесят долгих лет. Набегавшая вода держала его в своих мягких оплывающих объятиях и отделяла его от всего, о чем горько и нестерпимо было думать. И он больше не сопротивлялся и не хотел убегать. Он бы не убежал, если бы мог убежать, если бы внезапно остановившееся сердце стало вдруг снова биться в груди. Старый Афанасий покончил с собой раньше, чем умер от разрыва сердца, и умер от разрыва сердца раньше, чем утонул.

Его тело наклонилось на бок и, соскользнув со ступенек, скрылось под водой.

Напрасно старый хромой Феська, запертый Афанасием в сторожке, ждал возвращения хозяина. Он жалобно выл и рвался наружу, но дверь, припертая колом, не поддаваясь. Просачивающаяся сквозь пол вода заставила Феську искать убежища на койке. Но скоро она выгнала его и оттуда. Дрожа и повизгивая, вскарабкался Феська на высокий ящик, заменявший старику шкаф, но ящик, подмытый снизу, не выдержал, и Феська рухнулся в воду.

Быстро заработал он лапами и стал плавать взад и вперед по тесной сторожке. Ухватившись передними лапами за всплывший табурет, Феська пытался взобраться на него, но табурет вертелся как чурбан, и старые измученные лапы свела злая судорога. Он забился и отчаянно, с хрипом завыл. Сквозь щели в потолке феськин вой вырвался на площадь.

Он был последней жалобой Феськи на земле.

Проглотив свои первые жертвы, вода жадно бросилась на город. Улицы поближе к базару оказались затопленными. В темных окнах замелькали огоньки. Захлопали оконные рамы и калитки. Заревели сирены пароходов. Старая пушка, стоявшая у здания таможни, ударила трижды глухо и тревожно. Это разбудило тех, кто еще спал. Люди садились на постели, тревожно прислушиваясь, и начинали лихорадочно одеваться.

Петька Чубаров, разбуженный ударом пушки, вскочил и урывками натянул на себя штаны и френч. Застегнув наглухо кожанку и повязав ремнями втугую высокие сапоги у колен, он выскочил на улицу. Ветер рванул с него шапку и унёс в черную рычащую тьму. Петька выругался и помчался по мертвым черным улицам к клубу. Там собралось уже человек шесть ребят, и спасательный отряд мигом сорганизовался. Часть ребят отправилась за лодками, двое за баграми и брезентами, а Петька, сломя голову, помчался по Широкой улице к домику с палисадником покликать Джегу.

Подбежав к калитке, Петька занесся на крыльцо и тут остановился. Из бокового окна выбивалась тонкая полоска света. Петька махнул во двор и заглянул в окошко, затянутое белой занавеской. Все внутри залито мягким синеватым светом, и в потолке покачивается, чуть поблескивая, синий глазок.

Замахнулся Петька в раму ударить, да раздумал. Постоял с минуту и пошел прочь мимо крыльца за калитку.

В клубе ребята к нему:

– Где Джега?

Помолчал Петька. Брови свел:

– Уехал с вечера на ту сторону. Ладно, без него управимся.

Выскочили из клуба и помчались к берегу..

У фонарного столба на Буяновой покачивались два легких карбаса. Ребята залезли на соседний дом и оттуда скатились прямо из окон в лодку. Последним прыгнул Петька Чубаров, оттолкнулся от столба и крикнул Ваське, сидящему на руле:

– Айда к новым мастерским!

Корбаса быстро шли меж рядами домов, навстречу плывшим ящикам и базарным лоткам.

Но как ни торопились ребята, все же застали они мастерские, лежавшие ниже заводских корпусов, уже затопленными. Сторож ли проспал, вода ли прибывала слишком быстро, но неукрепленная еще у станков новой мастерской была затоплена на три четверти. Сквозь широко открытые двери видны были темные поблескивающие железные части. Факелы заводской пожарной команды и фонари съехавшихся рабочих играли на них злыми и мрачными отблесками.

Петька, стоя на корме карбаса с длинным багром в руках, протискался меж двух лодок и громко выругался:

– А, дьяволы! Башки поснимать вам нужно!

Он выхватил факел у ближайшего пожарного, перекинул его Ваське, ударил багром в глинистую дорогу под карбасом и ринулся к зданию.

– Легче, легче, товарищ! – кричали ему вслед. – Леса, смотри на леса!

Но Петька не смотрел вверх на сыпавшиеся с еще не убранных лесов доски, кирпичи, бревна. Закусив губу, он рванул карбасок в широко зияющий пролет дверей.

Факел моргнул испуганно и исчез внутри здания. Над толпой повисло угрюмое молчание.

Лодки тесно сгрудились и походили на стаю причудливых водяных чудовищ.

– Теперь ау, ни черта не сделать, – сказал кто-то. – Было б раньше захватить.

– Д-а! – протянул низкий голос из темноты. – Проморгали сторожа, мать их за ногу!

В это время в темных пролетах второго этажа мелькнул огонек, и громадная, фантастическая в зыбком свете факела, фигура Петьки Чубарова замахала гигантскими руками.

– Эй, братва! Айда все сюда, все сколько вас там ни есть. Котлы подмывает, обрушатся – беда. Укрепить надо. Да живей поворачивайтесь, а то поздно будет!