Текст книги "Прыжок"

Автор книги: Илья Бражнин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

Петька прервал быстро и неожиданно:

– Постой, почему ты знаешь, что в грудь?

Мотька опустил лицо на мгновение, но, когда поднял, было оно лукаво обиженным.

– Это я к слову, для картины. Почем я знаю, куда он ее. Мне про это говорить не охота – с души тянет. А вы, товарищ, лучше бы этим буржуйским елементом занялись, чем безвинных пролетариев позорить.

Мотька обиженно замолчал. Петька молчал тоже и думал.

Показалось ему, или в самом деле Мотька на сажень отодвинулся по стенке, ведущей к кровати. Ухмыльнувшись, он обронил спокойно:

– Чего тебя к кровати тянет? Кровь зовет?

Судорога прошла по мотькиному лицу, но тотчас пропала.

Он постоял, взявшись да дверную ручку и смотря задумчиво в потолок.

Кожа на скулах ходуном ходила, и коленка правой ноги била в широкую штанину.

– Та-а-ак, – протянул он, – не хотите вы, товарищ, понять сути. Имеете против меня худые мысли. Ну что же? Жалко, конешно. Нам, пролетариату ободранному, всегда бока чешут, как барские жеребчики нашкодят. Им всегда заступа, а нам всё в рыло. С той поры так ведется и сколь еще вестись будет!? Ну что же? Против рожна не попрешь. Товарищ комсомол, остаюсь несправедливо обиженный и до свиданья.

Петька остановился против Мотьки, посмотрел на него сверху:

– Дурак, брат, ты, или меня дураком почитаешь. Дверь быстро распахнулась и снова закрылась. Мотька исчез так же бесшумно, как и появился.

VI

В этот день «Северный труженик» объявил на первой странице:

«Завтра в помещении Городского театра состоится показательный суд над Григорием Светловым, обвиняющимся в убийстве и изнасиловании комсомолки Гневашевой. В свое время Светлов примазался к комсомолу и был исключен незадолго до совершения преступления…»

Следовало подробное описание событий «рокового» дня и всех привходящих обстоятельств.

Описание было пространным и занимало два полных столбца по 120 строк каждый. «Северный труженик» вышел удвоенным тиражом и разошелся весь без остатка. К вечеру газетчикам предлагали по гривеннику за номер, но они только разводили руками и блаженно улыбались.

В Образцовой столовой над каждой тарелкой супа торчала газета, и обедающие охотней глотали стряпню Прокопия Угрюмого, судебного репортера с демоническим уклоном, чем стряпню поваров Образцовой столовой. Не каждый день бывший комсомолец убивает и насилует настоящую комсомолку.

На заводе шел бурный многотысячный митинг. В резолюции требовали жестокого наказания виновного и указывалось на необходимость «изживать в рядах комсомола всякие упадочные настроения и вышибать примазавшихся».

Город долго не гасил огней, и к морозным звездам через печные трубы и деревянные отдушины несся прелый, слюнявый обывательский шопот о насильниках, о комсомоле, о «советской нравственности».

На краю города, из заснеженных, отвердевших болот поднимались желтые заледеневшие стены исправдома. В камере № 12 на койке сидел Григорий и при свете тусклой исправдомовской лампочки лихорадочно писал карандашом в положенной на колени тетрадке. Часто он вставал и прямой твердой походкой ходил по камере. Григорий заметно поправился и походил на прежнего Гришку Светлова, но только стал он не в пример взрослей. Вырос он за этот год на все десять лет и внутри закрепился, видимо, прочно. Оттого глаза его смотрели уверенно и жестко. Карандаш его тоже уверенно и быстро бегал по бумаге. Он готовил свою речь к завтрашнему суду.

У Джеги завтрашняя заноза крепко в голове засела. Шагал из угла в угол, тоскливо и зло поводил глазами по чисто прибранной комнате… Ах, этот завтрашний день, чтоб его черти сожрали! Обвинять… Разве он готов?.. Разве… Останавливался, прислушивался, подходил к дверям. Тихо. Но он знал. Она сидит там – сидит и водят по строчкам невидящими глазами. Зачем она все читает и читает? Почему у нее синие круги и припухлость вокруг глаз? Он видит ее сквозь дверь, сквозь стены, склоненную над книгой, в которую она, быть может, вовсе не смотрит. Как обожженный отскакивает Джега от дверей и снова мечется по комнате. Ходит сперва с угла на угол, потом вдоль одной стены взад вперед, потом по стенам вокруг всей комнаты, считает шаги, сбивается и останавливается.

Обвинять… чорт побери… обвинять. Хорошо, он будет обвинять; он ведь должен обвинять. Он садится за стол. Так… он не будет касаться фактов, доказывающих убийство – это дело прокурора… Он общественный обвинитель – его обязанность вскрыть бытовую и общественную подоплеку убийства. Комсомолец… ведь комсомолец убил… а-а, стерва комсомолец… Но ведь это же чуждый комсомолу элемент… случайный… Именно на это упирать.

На пороге Юлочка… Он бросил ручку в угол.

– Юлка.

Она подошла к столу, взяла книжку, минуту постоял, будто задумавшись, и ушла.

– Юлка!..

Джега вскочил и подбежал к окну. За стеклами – черная темь. Окунуться с головой в эту темь. Бежать! Куда? Чорт его знает куда! Безразлично! Только бы не оставаться здесь, в этой комнате. Удрать… сейчас же, немедля… Нельзя?.. Почему нельзя? Кто может его остановить? Он стоял у окна, пока не почувствовал, как холодеют ноги от острой, тонкой струйки, пробирающейся снизу в узенькую щель рамы. В голове тоже тонкая острая струйка. Повернулся к окну спиной. Огляделся вокруг. Твердо подошел к столу. Взял лист бумаги, пошарил ручку на столе, не нашел и написал карандашом несколько слов. Потом быстро вложил записку в конверт и надписал: «Райком, т. Семенову». Поднес было ко рту заклеить, но раздумал и оставил незаклеенным. Тяжело вдавливая шаги в пол, прошел он к двери, раскрыл ее и вышел в столовую. Юлочка приподняла равнодушно головку. Джега бросил на стол конверт.

– На…

И выбежал вон.

Юлочка огладила ручкой бледное личико, потянулась боязливо к конверту. Не заклеен. Забилось сердце.

Схватила конверт: «Райком, т. Семенову». Потускнела. Какое ей дело до товарища Семенова? Вдруг осенили догадка. Вздрогнула. Быстро вырвала записку из конверта и жадно впилась в знакомые заостренные буквы. Чем больше глядела Юлочка на эти буквы, тем сильней розовели ее щеки.

– Хороший мой… – прошептала она, чувствуя влагу на ресницах.

Дрожащими руками Юлочка вложила записку обратно в конверт, выбежала в переднюю и, накинув шубку, вылетела на морозную улицу. Через десять минут она разыскала в райкоме товарища Семенова. Он сидел один в пустой громадной комнате за старым столом с облупленной настольной лампой. Юлочка боязливо подошла к столу. Он взял из ее рук конверт, пробежал записку, еще раз промчался одним махом от начала до конца.

«Расклеился… Болен… Завтра выступить в суде не могу.

Джега».

«Что будет?» – думала трепетавшая Юлочка, следя за Семеновым.

Ничего не было.

Семенов положил записку поверх бумаг, лежавших на столе, и сказал спокойно:

– Хорошо.

Юлочка повернулась и пошла. Если бы она не знала, что сзади стоит незнакомый человек, она побежала бы. Чувство необычайной легкости охватило ее всю с ног до головы. Походка сделалась удивительно легкой, грудь дышала свободно, и воздух казался опьяняющим. Она спешила как могла, чтобы прийти домой раньше, чем вернется Джега, и приготовиться к его встрече. Через две минуты после Юлочки из райкома вышел Семенов. Он шел своей обычной неповоротливой походкой, но на лбу его сегодня легла лишняя против обычного морщинка. Он пересек пустынную площадь и, завернув за угол, вошел в ворота одноэтажного домика.

– Здесь живет товарищ Чубаров?

– Здесь, здесь. Проходите. Вот тут первая дверь налево.

В петькиной комнате плавал необычайной густоты табачный дым. Хозяин сидел за столом взъерошенный, окруженный неисчислимым количеством окурков, и писал. Рука его, вооруженная карандашом, безостановочно бегала по белому листу бумаги. Он едва взглянул на вошедшего, бросил – «сейчас» и продолжал писать. Только тогда, когда лист был исписан до отказу, Петька шумно откинулся и потянулся так, что крупный костяк его захрустел на всю комнату.

– Каким ветром и за какой нуждой? – спросил он Семенова, закуривая новую папиросу. Семенов дал ему прикурить, притушил аккуратно свою папиросу и негромко сказал:

– Джега отказался от обвинения. Тебе придется взять это на себя.

Петька положил широкую ладонь на грудку исписанной бумаги.

– Готово.

– Что готово?

– Общественное обвинение готово.

Брови Семенова поднялись кверху.

– Скажи, пожалуйста, какая предусмотрительность!

Петька конфузливо почесал затылок.

– Признаться тебе, у меня и речь прокурора написана.

– Речь прокурора?

– Да, и защитника.

Семенов удивлялся все больше, а Петька объяснял, несколько смущаясь, но не без гордости.

– Я, понимаешь ли, интересовался этим делом принципиально. С самого начала я видел в нем куда большее, чем простое убийство. Я развернул самостоятельный розыск, и теперь я знаю это дело так, как не знает его ни следователь, ни прокурор, ни сами обвиняемые (я говорю обвиняемые, а не обвиняемый, я имею на то основание). Чтобы привести все это в порядок, я выписал все, что ты тут видишь на столе, – все эти речи и все такое.

– У тебя, может быть, и приговор тоже написан? – улыбнулся Семенов.

– Нет, нет, – ответил без запивки Петька. – Приговор будет готов только через час.

Семенов положил свою небольшую сухую руку на Петькину лапу.

– Значит, завтра ты выступишь в суде?

Петька не ответил. Он глянул навстречу немигающему пристальному взору Семенова и вдруг выпалил:

– Ты, Семенов, здорово запарываешь по отношению к Джеге. Ты его не понимаешь ни на полпальца.

Семенов встал. Он застегнул верхнюю пуговицу пальто и, взяв портфель, тряхнул им перед петькиным носом.

– Хоть ты и знаешь все дело на-ять, но я думаю тебя ждут завтра некоторые неожиданности. После суда мы с тобой поговорим. Пока прощевай! Советую тебе отоспаться как следует.

На другой день здание городского театра, где происходил показательный суд, не могло вместить всех желающих, и большая толпа стояла на улице. В самом театральном зале не то что яблоку – зерну яблочному упасть было негде. Ни один гастролер не собирал столько публики, сколько собрал Гришка Светлов. И то сказать – гастролеры убивали картонными кинжалами или стреляли из незаряженных револьверов без курка и барабана, а Григорий Светлов, молодой и красивый, настоящим, доподлинным ножом зарезал женщину, девушку, не актрису, а тоже настоящую женщину, да еще комсомолку. Обстоятельство, достойное того, чтобы попреть денек-другой в душном зале, попариться в жаркой баньке спин и боков. И парились, и прели, и глядели жадно на сцену, на Григория. Он сидел чисто выбритый, с гладким пробором, строгий и бледный. Собой владел как хороший актер. На окружающих глядел холодно, а временами с тонкой усмешкой.

С первой же минуты суда Григорий совершенно неожиданно повел свою прямую, острую и злобную линию. С первой же минуты он встал перед толпой, наполнявшей зал, и перед судом, сидевшим на сцене, – злобный и твердый, независимый и ненавидящий.

На первые же вопросы председателя он отвечал громко:

– Не ломайте комедии. Кому нужны ваши вопросы. Каждый из вас не раз встречали меня и знает имя мое и фамилию и всю родословную.

– Вы не хотите отвечать суду?

– Нахожу глупым отвечать на заведомо ненужные вопросы.

– Предупреждаю вас, обвиняемый, что вы своим поведением действуете себе во вред. Суд здесь не для того, чтобы препираться с вами, а для того, чтобы выявить правду о вопиющем убийстве и насилии, противных всякому нормальному человеку.

– Благодарю вас, я не нуждаюсь в поучениях, так же, как правда не нуждается в ваших нелепых вопросах.

Григорий сел, зло покусывая бледные губы.

Столь неожиданно и бурно начавшееся судебное разбирательство в один миг накалило переполненный зал. Все, что было дальше, жару не сбавляло, а иной раз надбавляло. Судебное следствие билось, как в горячке, и бросало его с одной стороны в другую, как в тряском тарантасе на каменистой размытой дороге.

Гришка отказался сообщить что бы то ни было по своему делу.

Говорили свидетели, и допрашивал их один прокурор. Защитника не было: подсудимый от защитника категорически отказался.

– Убеждать кого бы то ни было в своей невиновности черед подставное лицо – нет ничего глупее! – заявил он.

Всё, что происходило в этот день перед Григорием, беспощадно поносилось им и высмеивалось. Казалось, что он пришел в этот зал если не сам в качестве судьи, то в качестве равноправного бойца. На свидетелей, своих бывших товарищей, он смотрел сквозь узко сощуренные глаза. Он презирал их, а они переминались и чувствовали себя крайне неловко в незнакомой обстановке, но в то же время они не были бесстрастными свидетелями и, давая показания, хмурились и негодовали, говорили с жалостью или жарким возмущением в голосе.

Товарищ Гневашева? Да, они знали Нинку… то-есть товарища Гневашеву. Она была хорошей комсомолкой, хорошим товарищем, хорошим работником. Она работала столько часов в сутки, сколько требовала работа, не прося за свою работу ничего.

– Подавленность, мрачность, нервность?

Да, они замечали, последнее время она как будто была нервной, нетерпеливой, расстроенной, что ли. Думали оттого, что переработалась. Отсекр разгрузил, в отпуск пошла.

– После отпуска видели ее?

Никто оказывается, не видел ее после отпуска и не знал, что она вернулась – до конца отпуска еще три дня оставалось. Только Женька Печерская пояснила, что вернулась Нинка потому, что она, Женька, ее утащила в город, соскучившись по работе, да из-за того, что до нее дошел слух о бывшем в городе наводнении. Сидеть сложа руки, когда в городе такая рабочая лихорадка по ликвидации последствий наводнения, Нинка не могла. О том, что она приехала из отпуска, никто из товарищей кроме Светлова не знал.

– Вы с ней отпуск вместе проводили, – спросил председатель суда Женьку: – вы не замечали у нее подавленного состояния, она вам никогда не высказывала мысли о самоубийстве?

– О самоубийстве?.. Нет, никогда! Она была не подавленная, а злая какая-то. Да, злая, только не характером злая и не с людьми. И со мной и со всеми в лагере она была очень хорошая и добрая. Нет, она в себе как-то зла была. Будто затаила что. Помню, незадолго перед отъездом из лагеря в город мы сидели вечером и говорили. Она все курила и говорила, что комсомолец не должен жениться, не должен любить, что это мешает работе. И так вот зло говорила, будто у нее что надорвано внутри.

– А скажите, вообще в вашем коллективе комсомольцы тоже так, как она, думали, тоже существовал такой надрыв, настроение какое-нибудь особенное было среди комсомольцев или части их? Может быть существовали какие-нибудь кружки?

– Нет. Никаких кружков не было. Коллектив у нас здоровий крепкий, и ни о каких настроениях не слыхать.

– Вы узнаете руку Гневашевой?

Женьке подали предсмертную записку Нинки. Она была помята и порвана. Ее нашли в углу при осмотре комнаты. Она валилась там скомканная в маленький бумажный комок. Женька посмотрела на склеенную из двух половинок записку.

– Да, узнаю, это ее почерк. Только зачем же она ее писала?

Председатель суда взял записку из рук Женьки. По залу прокатился беспокойный шопоток. Вот она. О ней знали из газет еще раньше и ломали головы над «тайной записки». Попытка к самоубийству перед убийством. Все ждали, что на суде тайна разрешится.

На судебном следствии тайна записки осталась, однако, тайной.

Допрос Женьки продолжался:

– Скажите, как, по вашим наблюдениям, не была убитая влюблена в кого-нибудь, в подсудимого, например? Женька задумалась.

– В Гришку-то? Нет, это уж я знаю. Не любила она его. А в другого… В лагере, когда мы с ней в отпуску были, казалось мне иной раз, будто она ждет кого-то или тоскует по ком, но только не думаю я…

Председатель задал Женьке еще несколько вопросов и отпустил. Ее место занял Васька Малаев. Снова заговорили о Нинке; говорили много и все хорошее. Говорили и о Гришке, но хорошего мало было о нем сказано.

Комсомолец был среднего качества, хотя союзные обязанности нес добросовестно. Кружки, например, требующие книжных знаний и начитанности, вел хорошо. Знал много – это правда. И по книжной части был силен. Но в общем, дохлый был комсомолец, и выпроводили его поделом из комсомола. Комсомольцем по книжке не станешь. Последний период вел себя безобразно. Его часто видели пьяным, шатался по кабакам, союзную работу забросил. Опустился. Товарищей сторонился.

Кто-то видел его поздно в вечер убийства выходящим из трактира «Лондон» еще с каким-то человеком. Он шатался, размахивая руками, и был без шапки. Григорий, с презрительной усмешкой следивший за допросом свидетелей, вдруг встал.

– Стой. Я хочу задать пару вопросов.

Председатель осадил наскок Григория:

– Когда суд и обвинение окончат опрос свидетелей, вы по праву можете задать свидетелю сколько угодно вопросов. Сейчас садитесь и не прерывайте беспорядочным выскакиванием порядка судебного заседания.

Григорий пожал плечами и холодно отрезал:

– Как хотите, вас должно больше интересовать выяснение правды. Я ее давно знаю. Я обращаю внимание на то, что я выходил из «Лондона» без шапки.

И он выкрикнул вдруг громко на весь зал:

– Шапка была украдена у меня и подкинута в комнату убитой. А подкинул ее вот кто! Он выходил со мной из трактира, он и украл ее у меня. Я только сейчас понял эту комбинацию.

Григорий перегнулся через барьер и уперся пальцем вытянутой руки в Мотьку, сидевшего на свидетельской скамье.

Зал дрогнул и, качнувшись, повернул голову в сторону свидетельской скамьи. Три тысячи глаз обрушились на скромную мотькину фигурку, незаметную до сих пор среди других свидетелей и ставшую вдруг центром всеобщего внимания. Публике дана была новая пища для фантастических криминальных гипотез, и новая тайна присоединилась ко многим тайнам этого дела. Сам Мотька, казалось, ни мало не был обеспокоен эффектным выпадом Григория в его сторону и остался после председателя суда и Петьки, сидевшего за столом обвинения, самым бесстрастным человеком в зале. В ту минуту как зал обратил на него жадный многоглазный взгляд, Мотька ловко залез указательным пальцем в левую ноздрю и, извлекши оттуда изрядную черную гуглю, стал задумчиво раскатывать ее меж ладоней.

Председатель суда строго объявил подсудимому, что если он будет и дальше прерывать судебное следствие подобными выпадами, то он велит вывести его из зала суда и дело будет слушаться в его отсутствии.

Григорий усмехнулся и пожал плечами. Больше он не обращался к свидетелям, даже не смотрел на них, а сидел, зевая и постукивая пальцами по барьеру. Не поднял головы он и тогда, когда говорили о его отношениях к убитой. Один из свидетелей сказал:

– Юлил он вокруг Гневашевой сильно, но только она не очень его жаловала и больше чертыхалась, когда он к ней подкатывался.

Брови Григория чуть прихмурились, но он продолжал играть тонким пальцем и зевать до тех пор, пока голос председателя суда не поднял со свидетельской скамьи лохматую фигуру Мотьки.

Тогда Григорий поднял голову. Он, казалось, был впервые заинтересован тем, что происходит в зале.

С первой же минуты своих показаний, даже еще раньше их, на пути от свидетельской скамьи к судейскому столу, Мотька, нисколько не стараясь о том, завладел вниманием всего зала. Шеи стоявших в задних рядах и проходах вытягивались на хрустящих позвонках, и глаза жадно искали меж плеч и голов просвета, чтобы схватить в поле зрения трепанную фигуру Мотьки. Мотька предстал перед судом, опустив глаза и комкая свою фуражку со сломанным козырьком.

– Мало что знаю я, товарищи-судьи, по этому делу, – заявил он смущенно, переминаясь с ноги на ногу, – потому случайный я человек в этом деле.

– Вы знали убитую? – спросил председатель суда.

Мотька помолчал и сказал глухо, в землю:

– Знал.

– Откуда вы ее знали? Как часто у нее бывали?

Мотька выдержал еще одну долгую паузу, потом вдруг рывком поднял на судей голову и шагнул прямо ж судейскому столу.

– Золотая барышня была, прямо скажу, товарищи, такого оборванца шпанского, как я, не погнушалась. В люди выйтить уговаривала, грамоте учила. Золотая была барышня. Кабы не этот… господин, – Мотька вытянул дрожащий палец на Григория, – может Мотька Кожаный другим человеком стал бы. Э-эх… мать честная!.. – Мотька в волнении захлебнулся, быстро поднес рукава свои к глазам, закрыл ими лицо и простоял так минуту застывший, неподвижный среди напряженной тишины зала.

Тишину разорвал одинокий всплеск ладоней. Все вздрогнули и повернули голову к скамье подсудимых. Григорий ударил в ладоши еще раз.

– Браво, Кожухов, – сказал он громко, – бесподобно! Сам Качалов позавидовал бы такой тонкой игре. Превосходно!

Мотька отнял от лица руки и повернулся к скамье.

– Стыдно вам, товарищ, надсмехаться, жестокий вы человек видать. Думаете, что у нашего брата нет жалости, думаете – мы добра не понимаем?

Председатель прекратил поединок скамьи, подсудимых со свидетельской скамьей, и тогда Мотька, подхлестываемый вопросами председателя, рассказал следующее:

– Да, товарищи-судьи, ежели бы не этот случай, то может я бы стал честным человеком. Очень барышня эта меня добротой доняла. И то дело, на котором я попался, было последним делом; бесчестным. Так и порешил я – только на хорошую одежу еще добуду, и каюк, больше этим грязным делом промышлять не стану, айда на завод. С барышней у нас такой сговор был. Обещала она меня на завод определить, и, значит, как она пришла бы с отпуску, так и повернулась бы судьба моя к заводской жизни. Уезжая, наказала мне барышня: «Смотри, Матвей, готовь свою душу к честному пути. Ежели соблазны будут со стороны приятелей – беги и можешь от них вовсе уйтить и, покеда я в отпуске числюсь, в моей комнате ночевать». Вот какой святой карактер у барышни был, царство ей небесное! И действительно, я иной раз ночевал у ей, а иной, из совестливости, на бульваре: со старой фатеры вовсе ушел, не хотел больше возиться со шпаной.

И очень мне обидно, когда после того подозревают, что я мог той барышне худо сделать, и когда этот товарищ в ладошки мне хлопают, подсмеиваются, будто я притворяюсь. Что ж, товарищи-судьи, что ж, вы может хотите думать, что я, Мотька, убил барышню? А раньше Мотька убивал? Разве моя специяльность такая была? Моя специяльность была чердаки чистить, да! И, признаюсь, в этом деле виноват. И даже пойман в аккурат в тот вечер, когда этот товарищ барышню убил.

Мотька ударил себя в грудь.

– Каюсь и наказан за это дело и отсидел свое. И не отрекаюсь: за свое всегда вперед сидеть буду и слова не скажу. А только говорю, в последний раз я тогда на дело пошел. Хотел на одежу заработать, чтобы лохматым на завод не явиться. Барышни стыдить за себя не хотел – единственно почему на дело то пошел.

Да. И вот я вам расскажу. Вечер тот худой выдался. Наметился я к буржую к одному на Завальной на чердачок. И пришлось мне забраться туда спозаранку, когда еще прачешная открыта была и там белье стирали. Было это мало не о полудни. А иначе туда никак нельзя попасть. Поглядите сами, если могите: дом на отлете, рядом развалины, три этажа, стены гладкие – по крыше разве заберешься? Никак. Ну и один, значит, расчет – с утра пораньше, а там запрут, собрать что надо и опять утра ждать с узелком, либо замочек ковырять. Вот я и шмыгнул о полудни, подловил минуту и в уголке до вечеру просидел, пока не ушли все прачки, и не заперли чердаки с прачечной. Я тогда, конечно, замочек с чердака снял, узелок себе навязал не так, чтоб большой, и сел утра ждать, минуту ловить, чтобы скрыться. А ждать скушно. Сперва я в окошко поглядел, потом со скуки обошел помещение. Бывал я за свою жизнь на чердаках и ходил в последний разок, прощался с чердаками – уходил от них. В задумчивости-то видно я шибко ходил – внизу услыхали. Пришли ловить стали, я было вырвался на лестницу, де утекать. И темновато было, думал уж утеку, не хотелось, попадаться на последок. Через две улицы изловили. Луна проклятая; все дело сгадила. Ну и вот, товарищи-судьи, рассказал я, как все есть и делов своих не скрыл. Но как же я мог в тот же час убийство делать в другом месте?

Председатель перебил Мотьку:

– Постойте, вас пока никто не обвиняет, иначе вы сидели бы рядом со Светловым. Скажите, вы знаете подсудимого? Вы встречались с ним раньше?

Мотька, переминаясь с ноги на ноту, посмотрел исподлобья в сторону Григория.

– Не обвиняют… знаю я… Вы, товарищ, не обвиняете, а есть которые обвиняют. Товарищ следователь меня допрашивал, так напирал – прямо во как, а что я, что я…

Председатель снова прервал Мотьку:

– Не отвлекайтесь… Я вас спрашиваю, знаете ли вы подсудимого и часто ли вы с ним встречались?

– Два раза я с ним встречался, вот сколько раз. Один раз, как уехала барышни, а я ночевал в ейной комнаты, а он, пришедши туда, натыкнулся на меня и сильна испугался Я как теперь смекаю, что пришедши он высмотрел тогда, где, что и как. И ключиком своим дверь открыл, ключ-то барышня с собой взяла.

– Постойте, а как же вы без ключа в ее комнату попадали?

Мотька усмехнулся:

– Как… по специяльности, в окошко.

– Но раз она, уезжая, доверяла вам комнату, то верно уж не хотела заставить вас ползать в окно и оставила вам ключ?

Мотька впервые был поставлен в тупик. Он смотрел на пол и мял фуражку. Потом негромко сказал:

– А… забыла барышня… расстроена сильно была перед отъездом. А мне сказать стыдно было. И так я ей сколько надоел, голубушке. А я же невелик барин, в окошки же ползать не привыкать.

– Ну и что же он делал в комнате – Светлов – в первую вашу встречу?

– Что? А ничего. Меня, видно, спужался. Неловко ему было, не знал, в какой угол сунуться. Повертелся малость и ушел.

– А вы о чем с ним говорили, как вы ему свое присутствие объяснили?

– Так и объяснил по правде…

– Ну, а он что?

– Что? Ничего, вот что! Ушел и на ключик дверь опять закрыл.

– Где вы его встретили второй раз?

– А там же встретились. Было это уже когда барышня вернулась. Злой он был и будто подвыпивши. И сильно бранил барышню. Кричал – страсть! Грозился. Я, говорит, этого так не оставлю. Я тебя с-подземли достану, не отопрешься; я, говорит, и мертвую тебя не пожалею. Я хотел было вступиться за барышню, очень я сердит тогда был на него за такую брань, но барышня на меня этак посмотрела и говорит: «уйди, Матвей, не твоего ума дело». Я и ушел.

Позже, когда допрос Мотьки перешел к прокурору, тот возвратился ко второй встрече Мотьки со Светловым, но совсем с неожиданной стороны:

– Послушайте, вы были в день приезда Гневашевой у нее на квартире?

Мотька настороженно оглянулся и нехотя ответил:

– Был.

– Гневашева уже приехала домой?

– Дак я же говорил. Конешно, приехала.

– А знаете, где Гневашева в отпуске была?

Мотька еще менее охотно отвечал:

– Нет.

– Она была в Красногорье. А вы знаете, что пароход из Красногорья приходит в город раз в сутки?

– Не… не знаю.

– А знаете, в котором часу он приходит в город?

– Не-е-е… – Мотька теперь только понял все ехидство и необычайную важность этого вопроса. Он действительно не знал, в котором часу приходит пароход из Красногорья, и вдруг почувствовал, что пол под ним качается. А что, если пароход приходит вечером? Что же тогда станет с его алиби, с тем, что он прокрался с полудня в прачечную? Но прокурор знал, что приходит пароход красногорский в 12 ч. 10 минут, и за последним вопросом он сделал глубокую паузу, изучая мотькину физиономию. Глаза у прокурора Великанова были умные и острые, и Мотьке они вовсе не нравились. Наконец, прокурор сказал:

– Пароход приходит после полудня, свидетель. От пароходной пристани до квартиры Гневашевой двадцать минут ходу, вы побыли там с ними после приезда, успели услышать перепалку. От квартиры до места вашей прачечной не менее 40 минут ходу – это ведь в другом конце города, вы сами говорили. Вы могли быть и прачечной не раньше половины второго. Зачем вы солгали, свидетель? И когда вы солгали? Тогда ли, когда говорили, что были в прачечной, или тогда, когда говорили, что были в квартире Гневашевой?

Зал замер. Кто-то громким шопотом прошипел:

– Попался.

Мотька молчал и смотрел в землю. Потом поднял голову и, смотря в сторону, сказал:

– У меня часов золотых на ручке нет, товарищ. Сказал о полудни, а, может, часом больше было. Кто его знает?..

– Так, а где вы вечером были в день убийства?

Мотька насупился обиженно:

– Спросите тех, кто имал меня с узелком.

– Нет, раньше, чем вас с узелком поймали. Вы не были в трактире «Лондон», не пили там с подсудимым?

– Как же быть, коли я в прачечной запертый на ключ сидел. Я не дух святой…

Прокурор обратился к председателю суда с просьбой разрешить ему допросить по этому поводу подсудимого и, получив разрешение, обратился к Григорию:

– Подсудимый! Вы человек неглупый и видите, вероятно, что для вас этот момент судебного следствия довольно важен. Ответьте мне на один вопрос: был ли свидетель с вами в трактире «Лондон» в вечер убийства?

Григорий помолчал с минуту. Потом, криво усмехнувшись, сказал:

– Извольте. В воздаяние вашей сугубой вежливости: отвечу, хотя вся смешная ложь этого человека и без того ясна. Он не только был со мной в трактире в тот вечер, но и весьма усердно спаивал меня, для чего – догадаться не трудно.

Прокурор снова обратился к председателю с просьбой устроить очную ставку допрашиваемого со свидетелем Шолоховым.

Перед судейским столом появился Шолохов.

– Вы утверждаете, товарищ Шолохов, что видали в вечер убийства подсудимого выходящим с кем-то из трактира «Лондон»?

– Да, проходил случайно и видел.

– Вы не ошиблись? Вы хорошо знаете подсудимого?

– Чего лучше! В коллективе, бывало, каждый день видаемся!

– Ну, а тот, который, с кем он был, его вы тоже знаете? Узнали бы? Не был ли тем вторым стоящий перед вами человек? Посмотрите хорошенько и дайте ответ, за который вы могли бы ручаться. От него зависит очень многое.

Шолохов в развалку подошел к Мотьке и осмотрел его вплотную. И снова заходили, закачались перед мотькиными глазами столы и лица людей. Снова его судьба повисла на волоске. Он смотрел на стоявшего человека и ненавидел его так жарко, что готов был броситься на него и схватить за глотку. Но он не бросился и не схватил его за горло, а только улыбнулся со всеми признаками простодушия на лице, и, кто знает, – не эта ли улыбка вложила в ответ Шолохова спасительную нотку сомнения.

– Похоже, что он, но на сто процентов не ручаюсь. Темновато было, не очень рассмотрел. Гришку-то знал, потому о нем легко, а этого ни к чему рассматривать было.

Мотька был спасен. Он отвернулся и сердито плюнул.

– Выдумают тоже… Путают только. Зачем нам с ним по трактирам сидеть. У нас вовсе разная компания. Батюшка ихний генералом были, и они бы в генералы поступили, ежели бы не революция пришла. А теперь вам каюк, наша взяла.