Текст книги "Прыжок"

Автор книги: Илья Бражнин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

Мотька разгорячился. Он двинулся к скамье подсудимых с поднятым кулаком.

– Теперь вашему брату, баричам, только и осталось людей бить – себя догубливать. Мразь вы тошнотная, буржуйские последыши.

Председатель суда прервал Мотьку. Прокурор снова насел ни Мотьку:

– Скажите, свидетель, вы знали отца подсудимого, полковника Светлова?

Мотька минуту помолчал, потом нехотя ответил:

– Сыздали видел, в полку служил.

– А зачем же вы сказали: «батюшка ихний, верно, генерал был»? Вы же служили у него и знали, что он был полковником?

– Так к слову пришлось – кто их разберет!

– А помните историю на маневрах, когда Светлов вас барабаном ударил?

Мотька снова погрузился в раздумье, но потом помотал отрицательно головой:

– Не, не помню такого случаю. Зачем ему барабаном меня бить?

– Вы служили в полку, в музыкантской команде?

– Не, ни в какой команде не служил. В строю был и в скорости утек.

Прокурор обратился к председателю суда с просьбой прочесть справку угрозыска о прошлом Матвея Кожухова. Мотька слушал с усмешечкой, но по окончании чтения заявил решительно:

– Напутали. В угрозыске всегда так. Тут другая личность.

Сколько ни бился прокурор, но добиться по этому пункту от Мотьки так ничего и не удалось.

Петька прицепился.

– В гражданской войне участвовал? – спросил он.

– Не.

– А раньше воевал?

– И раньше не воевал.

– Но в царской армии служил? В полку-то?

– Служил, да недолго – убег.

– А почему убег?

– Не понравилось.

– Ну, а из Красной армии убег бы?

Мотька подумал. Потом мотнул решительно головой:

– Убег бы. Волю люблю.

– Да ведь тогда вот они – буржуйские последыши – верх бы взяли, ежели бы разбежались все. Ты же их не любишь?

– Не, не люблю.

– Ну, так как же?

Мотька не отвечал. Он стоял насупившись и смотрел в пол.

Но Петька не отставал. Он наклонился через стол к Мотьке:

– Вот ты говорил, что на завод хотел поступить, воровство бросить, а ведь завод-то дисциплины требует. От станка, как из казармы, в неположенное время не уйдешь. Как же ты с заводом-то сладил бы?

Мотька все молчал. Петька тоже помолчал.

– Бестолковый ты, брат. Говоришь, буржуев не любишь, а пролетарского сознания в тебе ни на грош. Ну, а ты вот что скажи – выходит, что оговаривает тебя Светлов, что ты с ним в трактире в ту ночь был?

– Известно оговор.

– Ну, а зачем бы ему оговаривать тебя?

– По злобе.

– Да вы всего два раза, ты говоришь, видались. С чего же он на тебя злобствовать станет?

– Два и есть. А ему охота, может, свою вину переложить на кого. Ну, видит – я поплоше других одет, несознательный, вот он на меня и валит.

– Выходит, по расчету, а не по злобе.

– Да уж сами глядите. Мне-то не достигнуть.

В Мотьке закипело бешенство, холодное, тупое бешенство. Петька, посмотрев на него внимательно, вдруг спросит простецким голосом:

– Скажи. Матвей, правду – был ты в трактире «Лондон»?

И Мотька ляпнул громко на весь зал:

– Был!

Он выждал несколько секунд, пока мертвая напряженная тишина не накрыла многоголовый зал, и, блеснув зубами, не торопясь, добавил:

– Был… третьего дня первый раз был. Пиво там хорошее дают, кабы знал, раньше заходил бы.

Мотька огладил спокойным жестом одутловатые щеки и вдруг осел.

– Был. Врешь… Ране был – крикнул кто-то из зала. Произошел переполох. В зале поднялся шум. Председатель пустил в ход колокольчик и, когда наступило успокоение, перед судейским столом предстал белобрысый паренек лет восемнадцати. Он был взволнован до крайности, и губы его дрожали, когда он повторил, выпучив глаза на судей.

– Был, ей-богу ж был…

Председатель суда поспешил успокоить неожиданного свидетеля и устроил ему с Мотькой очную ставку. Паренек назвался Васей Суполовым, показал, волнуясь, что он служит в «Лондоне» подавальщиком и Мотьку знает, как завсегдатая трактира. Ничего более решительного Вася однако показать не смог, сколько ни трудился над ним прокурор.

Мотька продолжал решительно стоять на своем и не изменил ни на минуту простоватого своего вида, не изменил и тогда, когда по ходатайству прокурора был взят под стражу.

– Воля ваша – сказал он, простецки напяливая на глаза свою измызганную фуражку – воля ваша.

На этом допрос Мотька и кончился, не прибавив делу ясности.

VII

Прокурор начал свою речь как бы нехотя, раздумывая и обращаясь к самому себе.

– Граждане судьи, дело, которое развернулось перед вами, на редкость изобилует темными местами. Несмотря на тщательно подобранный следственный материал, несмотря на многочисленных свидетелей, в деле осталось много неясного, недосказанного. Но сами по себе факты просты в своей отвратительной очевидности.

В одно пасмурное утро молодую девушку, комсомолку Нину Гневашеву, находят убитой и изнасилованной. Около убитой находят финский нож и шапку убийцы, запачканную в крови жертвы. Шапку опознают и предъявляют комсомольцу Светлову, который тут же на месте признается в убийстве, истерически рыдая и выкрикивая: «Убил! Убил!»

Кажется, все ясно.

Но при внимательном анализе оказывается, что дело вовсе не так ясно и очевидно, как может показаться на первый взгляд. В деле оказывается очень много туманного, невыясненного до конца и недосказанного. И надо признаться, что до сих пор еще не договорены и не досказаны перед судом, пожалуй, самые важные слова, ибо главные действующие лица не желают говорить или говорят прямо противоположно друг другу. Но там, где молчат подсудимый или слишком хитрит свидетель, там полновесны и правдивы показания фактов, и к ним мы будем приглядываться с особым вниманием.

Прежде всего перед нами не бандитское убийство, не убийство с корыстными целями. Подоплека убийства какая-то другая. Убийству предшествовала какая-то трагедия. Корни этой трагедии следует искать вокруг убитой и убийцы, в их личных переживаниях. Что говорят об убитой свидетели?

Она прекрасная комсомолка, прекрасная работница. На работу была падка как на мед, и в общественной среде, в кругу интересов коллектива, протекала вся ее жизнь. Тут никаких разладов и недоумений у нее не было, и тут нечего искать почву для разыгравшейся трагедии. Если корни трагедии, разрешившейся убийством, и питались не только убийцей, но и убитой, то они были чисто личного характера. А что какие-то трагические переживания были у убитой, об этом свидетельствует записка, скомканная и разорванная на две части, найденная в углу комнаты. Это обычная записка, какую пишут самоубийцы перед смертью. Прежде чем убийца нанес удар, Гневашева сама уже думала о смерти. Следовательно, трагедия и со стороны убитой налицо, трагедия, повторяю, личная, ибо ни на какой другой почве ничего подобного у нее, повидимому, быть не могло. Какие же личные переживания могут быть столь сильны, чтобы заставить человека думать о самоубийстве? Семейные неприятности? У Гневашевой не было семьи. Одиночество? Но у нее была куча приятелей, товарищей, комсомольцев. Материальная нужда? Но, по показаниям свидетелей, те 82 рубля, которые она получала, вполне удовлетворяли Гневашеву, и она никогда не тяготилась отсутствием комфорта.

Остается предположить единственно мыслимое в данном случае – неудачную любовь. И это более чем вероятно. Правда, ни один свидетель не говорит точно о какой-нибудь постоянной склонности Гневашевой. Но именно это и придает трагедии Гневашевой особый, благородный отпечаток. Недуг ее был тайным. Она никому не рассказывала его: она стыдилась его, она считала его недостойным работника, который служит делу социалистического строительства. Ее диспут в пионерском лагере, переданный нам свидетельницей Печерской, бывшей с нею в отпуску, как нельзя более ярко говорит об этом. Она выдвигает на первый план дело и только дело. Все личное, и прежде всего любовь, она бранит, поносит, как может. И, понося любовь, она поносит жестоко самое себя. Свидетельница Печерская говорит, будто она ждала кого-то, прислушиваясь к дорожным шумам пробегавшего мимо шоссе. Да, она ждала, она рвалась к тому, кого любила, но тут же, у дороги, перед Печерской она проклинает, клеймит любовь, как нечто недостойное человека-работника. Вот где разлад Гневашевой, вот где корни трагедии, приведшей к предсмертной записке.

Почему она написала именно в день приезда? Почему Гневашева не покончила с собой раньше, там, в отпуску, где элегические, сентиментальные струнки звенели несомненно сильней? Очень просто. Записка была написана в день приезда потому, что Гневашева, приехав, узнала что-то, что толкнуло ее на игру со смертью. Но никто из тех, с кем она общалась обычно, не видал ее в день приезда. Она ни с кем в этот день не видалась, кроме… кроме двоих – Светлова и Кожухова. Светлов, как показывает свидетельница Печерская, встретил даже приехавших на пароходной пристани. Не потому ли Гневашева больше никого не видала в тот день, никого не хотела видеть в тот день, что Светлов встретил ее на пристани и сообщил ей что-то, что вывело ее из равновесия? Не потому ли именно Светлов явился на пристань, чтобы сообщить Гневашевой неприятную, может быть трагическую новость. По показаниям многочисленных свидетелей, он увивался вокруг нее, был в нее сильно влюблен, и ему было на руку сообщить о какой-нибудь неприятности с его соперником, может, о его женитьбе, измене или смерти. Это тем более вероятно, если принять во внимание категорическое утверждение Печерской, что Гневашева за все время своего пребывания в лагере никому не писала и о приезде своем никому не сообщала. Отъезд их был неожиданным, на три дня раньше предполагаемого, и, следовательно, чтобы встретить их на пристани, нужна было каждый день сторожить прибытия парохода.

И Светлов сторожил. Он бы ни за что не пропустил удовольствия первым сообщить Гневашевой свою убийственную новость. И он сообщил.

Идем дальше. Гневашева в припадке глубокого отчаяния пишет предсмертную записку. Но она не кончает с собой. Здоровая часть ее натуры в конце концов берет верх. Она переборола себя, она пережила свою трагедию, она покончила с ней. Она берет записку, рвет ее, комкает и бросает в первый попавшийся угол. Гневашева остается жить, остается работать, делать то, что для нее было самым важным.

И вот тут на сцену появляется убийца. Если, справившись с собой, оставшись жить, Гневашева как бы отогнала от себя прочь любимого, то тем более прогнала она навязчивого ухажера. И тот, который не получил ровным счетом ничего за свою информацию, взбесился. Он тоже выведен из равновесия: ведь свидетели показывают, что он, до тех пор трезвый, стал пьянствовать и опустился. Он решает действовать, добиваться с ножом в руках того, чего не добился приставаниями и мольбами. Но прежде чем вложить убийце в руки нож, посмотрим, что он собою представляет.

В нем две личины. Одна – он комсомолец средней марки, до самого последнего времени, пока он не был исключен из организации. Другая его личина, проглядывающая из-под комсомольской защитной маски, – эгоистическая барская натуришка – своенравная и мелкая, ставящая свои личные интересы выше всего. Это он получил по наследству вместе с благородной кровью и тонкими чертами лица от своих предков Светловых. И это его истинное лицо выглянуло в критическую минуту из-под свалявшейся с него шелухи. В его драме он ведет себя точно так же, как вели себя молодые поручики Светловы всех поколений, предшествовавших Григорию Светлову. Ведь в их семье молодые люди обыкновенно избирали военную карьеру, и каждый молодой человек обязательно бывал поручиком. Влюбившись, он усиленно ухаживает за Гневашевой. Она показывает ему всем поведением, что он ей не нужен, и, по показаниям свидетелей, «только чертыхается», когда он подходит к ней. Но он не отстает – поручики Светловы всегда добивались своего. Что из того, что она не хочет его любви? Он хочет – этого для него больше чем достаточно! свое он ставит выше всего остального. И он продолжает увиваться вокруг Гневашевой, приставать к ней. При случае он не прочь поподличать, забежать за три дня на пристань, чтобы сообщить ей неприятную для нее, но приятную для него новость. Дальше ведет он себя как все поручики Светловы. Любовная неудача – хорошо, он начинает пить. В запое топит он свои тонкие, деликатные чувствия, а потом угорелый, развинченный, берет в руки нож и убивает «злодейку», не пожелавшую осчастливить себя его любовью, посмевшую отвергнуть его высокую поручичью любовь. Так поступали все Светловы, и это не было для них, в сущности, опасным, так как влиятельные тетеньки ехали куда-то тотчас же хлопотать и заминали дело.

Но с Григорием Светловым привычки и наклонности, его предков сыграли дурную шутку; они проявились совсем некстати в новой обстановке пролетарского государстве. И тут уж никакими тетеньками, хотя бы они все из гробов повставали, замять дело не удастся. Наоборот, мы выпячиваем его, чтобы показать всем, всем, всем, как на обломках старой прогнившей психологии еще вырастают такие кошмарные цветы и как мы вырываем эти проклятые ядовитые цветы с корнем. Что же при этом допускает некоторые сомнения? Светлов увивался за Гневашевой – это вне сомнений. Страсть его была настолько сильна, что бросила его в запой: это также вне сомнений и установлено свидетельскими показаниями. Он убил Гневашеву в пылу яростной злобы… Вот тут-то мы и и остановимся прежде чем окончательно сказать, что и это вне сомнений, и тогда уже вынесем наш приговор.

Остановимся на самом факте физического убийства и разберем все, что сопряжено с самым убийством. Трагическую игру действующих лиц до дня убийства мы себе представляем. Поэтому остановимся на дне убийства. Убитая приезжает до окончания отпуска, заслышав о том, что в городе было большое наводнение и идет лихорадочная работа по восстановлению жилищ, по расселению пострадавших и оказанию им помощи. Где работа, где дело, там должна быть и она. И, не докончив отпуска, Гневашева мчится в город. На пристани ее ошарашивает Светлов своей убийственной новостью, и она теряет равновесие. Она запирается у себя в комнате и, по показаниям квартирной хозяйки, никуда не выходит весь день. В течение этого дня ее видят только Григорий Светлов и Матвей Кожухов. Таким образом, физическим убийцей мог быть только один из них; больше никто не знал в тот день, что Гневашева в городе, и со стороны никто не мог прийти. Итак, убил один из двоих. Кто? До сих пор факты говорили за то, что этим убийцей был Светлов. Его шапку нашли около трупа, и в первую минуту ареста он косвенно, истерическими криками «убил, убил!» – почти сознался в убийстве. Но справедливость требует, чтобы мы обратились и к другому из бывших в комнате в тот день – к свидетелю Матвею Кожухову. Может быть, прощупав его, мы найдем и тут кое-что, разъясняющее нам многое из неясностей этого дела.

Кто такой Матвей Кожухов? Вор-рецидивист. Спец своего дела. Мы слыхали здесь на суде, как он, немного даже кичась своей специальностью, резко отгораживался от этого дела и заявил, что убийство «не по его специальности». Несмотря на столь категорические заявления Кожухова, мне кажется, что он не слишком дорожит своей специальностью и при случае не прочь применить свои силы на другом поприще. Так, например, девять лет назад Матвей Кожухов привлекался по делу об изнасиловании. Очевидно, специальность Кожухова не есть нечто незыблемое, и он иногда может спуститься с чердака для других дел. Это заставляет нас внимательно приглядеться к Кожухову, ибо, кроме убийства, налицо изнасилование.

Но о Кожухове ничего нельзя сказать наверное. Всё, что касается его, окутано густым туманом. Никто, например, не может сказать нам о его отношениях с убитой. Ни один из свидетелей, несмотря на то, что каждый из них общался с Гневашевой ежедневно, не видал его ни разу в глаза, и только один Петр Чубаров застал однажды Кожухова в комнате Гневашевой. Таким образом, о его отношениях к убитой мы можем только догадываться или верить словам Кожухова.

Он говорит, что она подобрала его на улице, повела к себе, учила грамоте, хотела определить на завод. Это весьма вероятно. Товарищ Гневашева шла в работе не по проторенным дорогам, и на нее похоже то, что она решила люмпенпролетария, оборванца, опустившегося, отбившегося от рабочего класса, превратить в честного пролетария, вернуть его рабочему классу. Версия, вполне отвечающая характеру убитой, и ей можно поверить. Но это, очевидно, не все. Если дело ограничивалось только этим, Кожухов не делал бы после убийства того, что он сделал. Показания его на предварительном следствии полны увиливании и недомолвок. Будучи в тюрьме по другому делу, он старается почему-то попасть в ту камеру, где сидит Светлов; и через несколько дней после его вселения Светлова относят в госпиталь в белой горячке. Кожухов говорит, что встречался со Светловым всего два раза, но он сообщает на допросах о нем так много скверного, что невольно возникает мысль, как он мог в два раза собрать столько сведений. Есть еще одно обстоятельство. Светлов на допросах у следователя, не опровергая ни одного из показаний свидетелей, начисто опровергает все показания Кожухова относительно себя.

Все это заставляет думать, что Светлов и Кожухов не случайно сошедшаяся пара, что их свидания не ограничивались двумя встречами и что Кожухов не только посторонний случайный свидетель в этом деле. Кожухов интересуется этим делом больше, чем полагается случайному свидетелю. Два раза он сам является к следователю изменять свои показания, а три дня назад он посетил и Петра Чубарова и вел с ним очень смутные разговоры о деле. Поступает ли так простой свидетель? Нет. Тут несомненная заинтересованность участника, прямого или косвенного, в деле Светлова. Повторяю, пара Светлов-Кожухов – это роковая, ненавидящая друг друга пара. Не случайны их встречи и их ненависть. Не находя объяснения тому и другому в настоящем, попробуем заглянуть в прошлое. Там мы найдем кое-какой поучительный для себя материал, особенно из биографии Кожухова.

Кожухов служил когда-то в 133 стрелковом полку, стоявшем в этом городе. Он был в музыкантской команде барабанщиком. Полком командовал полковник Светлов, отец подсудимого. Характер полковника Светлова был крут. Каждый солдат его полка мог иметь все основания ненавидеть его, а один из них в виде протеста повесился у него под окном. И вот в один прекрасный день на маневрах, неизвестно по какой причине, барабанщик бьет не тот сигнал, который должен пробить. Маневры проиграны, полковник рвет и мечет. Он подъезжает к барабанщику и, сорвав с него барабан, кидает его в голову виноватому. Надо сказать, что полковник Светлов был не только крут, но и необычайно силен – он проламывает голову барабанщику, и того замертво отводят в лазарет.

Эту историю о маневрами знают все городские старожилы, но, рассказывая о ней и, может быть, смакуя с оглядкой крутой нрав прежних, «настоящих», людей, они давно забыли другое действующее лицо – пострадавшего солдатика.

А судьба его была такова. Провалявшись два месяца в полковом лазарете и оправившись от раны и от последствий нервного потрясения, он выходит оттуда навсегда ушибленным человеком. Удар барабана завершил длинную цепь издевательств и истязаний, каким подвергался Кожухов. Потрясение было столь сильным, что он уже никогда не мог выправиться до степени вполне нормального человека. Он выбит начисто из колеи. Он дезертирует, некоторое время бродяжничает, потом возвращается в родной город и скатывается к незавидной профессии вора-рецидивиста. Злоба и ненависть свивают в его сознании прочное гнездо. Он не может забыть своей обиды, и есть основания полагать, что покушение на жизнь полковника Светлова, произведенное спустя полгода неизвестным, которому удалось скрыться, совершено было именно этим дезертировавшим солдатом.

Сегодня нам суждено вспомнить имя этого солдата – его зовут Матвей Кожухов. Правда, тринадцать лет назад его звали иначе, но с тех пор Кожухов переменил не одну фамилию. На допросе свидетель Кожухов отрицает эту историю – все, что он сообщил нам, это то, что он служил в царской армии и «убег» из нее. Но справка, лежащая на судейском столе, справка угрозыска, который подробнейшим образом изучил многострадальную жизнь Кожухова от рождения и до наших дней, эта справка сообщает нам приведенную мною историю, с точностью перечисляя также все фамилии, которые переменил Кожухов за эти годы.

«Эта небольшая экскурсия в прошлое действующих лиц в некоторой степени помогает уяснить нам, почему пара Светлов-Кожухов кажется в течение всего этого дела не случайной, а связанной чем-то друг с другом. Во всяком случае, неприязнь этих двух действующих лиц друг к другу делает показания каждого из них ненадежными, затемняет дело настолько, что, по чести, нельзя, не рискуя совершить грубейшую ошибку, рассудить их теперь же и сказать последнее слово обвинения. Тут нужно еще до многого докопаться.

Но ясно одно: провравшийся Кожухов с его шатким и призрачным алиби должен быть перемещен со скамьи свидетельской на скамью подсудимых. Его место не против Светлова, а рядом с ним, об исполнении чего я и ходатайствовал бы перед судом.

Кроме того, будучи твердо убежден, что мы не знаем и пятидесяти процентов правды в этом деле, что оно нуждается в доследовании, прежде чем о нем можно будет сказать последнее слово, я ходатайствую о том, чтобы дело отложить. К этому приводит меня анализ дела, которым я поделился с судьями прежде чем изложить ходатайство о пересмотре, и весь процесс судебного разбирательства».

Прокурор чуть склонился в сторону суда и опустился на свое место. Никто из полуторы тысячи человек, жадно следивших из черной дыры зрительного зала за ровным, сильным течением прокурорского красноречия, не ожидал такого усекновения его речи.

По залу прокатился шорох, но тотчас осел, когда председатель суда, склонившись направо, потом налево к народным заседателям, торжественно выпрямился:

– Выслушав ходатайство обвинения, – объявил он, – суд постановил, в виду исключительной обстановки дела, прежде чем вынести решение о пересмотре дела, выслушать обе стороны, что может внести в дело большую ясность. Таким образом прения сторон продолжаются, слово предоставляется общественному обвинителю.

Председатель суда повернул голову в сторону Петьки; движение повторила тысяча голов внизу в зале. Но Петьку, казалось, не взволновало ничуть это электризующее, жадное внимание толпы. Он спокойно встал, а отодвинутый им стул тоже деловито к спокойно шаркнул ножками о подмостки.

Обведя глазами зал, Петька поднял правую руку к затылку и сказал, обращаясь к судейскому столу:

– Для того, чтобы дело было ясней, надо, чтоб говорил Григорий Светлов. Я поэтому покуда отказываюсь от своего слова.

Сказав это, Петька попрежнему спокойно подвинул стул обратно к себе и уселся на место.

Зал оставался недоуменно тихим. Председатель суда чуть заметно пожал плечами и повернулся к скамье подсудимых:

– Слово для защиты предоставляется подсудимому.

Наступила тишина, строгая, настороженная, глухая. Скрип стула, с которого поднялся Григорий, разнесся как грохот по застывшему залу. Подымался Григорий не торопясь, как бы раздумывая, постоял, держась руками за барьер и глядя прямо перед собой вниз, потом поднял медленно голову и, криво и презрительно усмехнувшись, заговорил:

– Я пришел сюда не защищаться. Изображать кающегося грешника или невинно пострадавшего не настолько соблазнительная роль, чтобы она могла меня привлечь в теперешнем моем состоянии. Я пришел сюда сказать то, что накипело во мне за весь этот мучительный год. Но я теперь рад, что он был именно таким. Тюрьма, собственные мои переживания – все это повело к тому, что повязка, лежавшая на моих глазах, спала и я увидел вещи такими, какие они есть на самом деле. Я прозрел, я нашел сам себя. Никогда я так ясно не видел всего, что творится передо мной, никогда так полно не ощущал окружающего, никогда так остро не ненавидел его.

Григорий остановился на мгновение. Казалось, он прислушивается к тому, что творится внутри его. Он даже нагнул голову чуть на бок, как музыкант к инструменту, который он настраивает. И как музыкант натягивает на колок струну все туже и туже – он натягивал втугую какую-то невидимую свою струну. Сначала он цедил слова сквозь зубы, потом голос его зазвучал все отчетливей, громче и с каждой минутой злей. Весь он наливался ненавистью по мере того как говорил.

– Я буду говорить, много говорить. Это мое право. До сих пор вы имели все основания быть недовольными тем, что я молчал; теперь пеняйте на себя, если вы будете недовольны обратным. Итак, я говорю сегодня до конца, чего бы это мне ни стоило завтра.

«Прежде всего о самом неважном – об убийстве. Я не убивал, конечно. И это достаточно ясно всякому сидящему здесь. Я не потому не убил, что не могу вообще убивать. Это, конечно, чепуха. Каждый из нас, из судей, свидетелей, прокуроров и зрителей, в любую минуту может стать убийцей. Все зависит от обстоятельств. Нет, нет, убить я могу. Но… не того, о ком здесь говорят, и не так. Этого я сделать никогда не мог. Никогда… потому что…»

Григорий вдруг осел и втянул голову в плечи. Скулы его дрогнули. Он замолчал. Когда он заговорил через минуту, в голосе его прозвучала надрывная нота.

– Да… Я не убивал, но я не стану пытаться доказывать это здесь. Для меня это слишком печально, а для вас это глубоко безразлично.

Я знаю все, что мне надо знать, и это делает меня спокойным и отбивает охоту говорить об этом. Я бы защищался, яростно защищался, если б я хоть на одну йоту не был уверен в том, что я совершенно непричастен к этому делу. А ведь я не всегда был убежден в этом. Было время, когда я сам был уверен в том, что я виновен. Это были жуткие дни, и они едва не свели меня на тот свет. Спасибо вот этому чудовищу, которого вы здесь называете Кожуховым. Он хотел усилить мои муки, он стал травить меня, и так увлекся в травле, что дал мне в искаженном виде намек на правду. Животное, в своем грубом расчете он полагал, что сознанием своей невинности углубляет страдания. Но это была его чисто профессиональная точка зрения рецидивиста, который философски спокойно отсиживает за свои делишки и встает на дыбы, когда ему предъявляют счет за чужую продукцию.

Профессор от чужой собственности ошибся. Намек, брошенный им, был для меня противосмертельной сывороткой. Одна возможность почувствовать себя невинным в этом проклятом зверстве чуть не свела меня с ума. Я заболел белой горячкой. Знаете, от чего я заболел? – от радости, от потрясающей молнии радости, ударившей неожиданно, с непроглядно темных, казалось бы, небес моих.

Позже, выздоравливая, я мучил себя, стараясь найти доказательства своей невиновности. Доказательство для меня могло быть одно. Я должен был вспомнить, что, когда ночью тот дьявол притащил меня пьяного до бесчувствия в комнату убитой, я увидал на кровати уже ее труп. И все время, пока я лежал в тюремном лазарете, я истязал свою измученную память, стараясь увидеть правду сквозь мутный туман опьянения. Не знаю, добился ли бы я от своей памяти того, чего хотел, если бы мне не помог случай – убийство женщины в соседней палате. Убитая была повалена ударом ножа, и случаю угодно было, чтобы тело ее приняло такое же положение.

Я с внезапной яркостью увидел другую подобную картину. Мгновенно пробел в сознании моем от момента окончательного опьянения и до пробуждения на следующее утро был заполнен, я вспомнил всё. Это было спасением. Я снова родился. Я стал человеком.

И вот тогда, избавившись от давившего меня в течение многих месяцев кошмара, я стал размышлять о многом, о чем раньше я никогда не думал. Болезнь, казалось, прочистила мое сознание, как гроза прочищает напоенный удушьем воздух. Тогда я стал пропускать сквозь обновленный свой мозг все свои ценности и снова переоценивать их. Золотоискатели, чтобы найти крупицу драгоценного металла, берут золотоносный песок и терпеливо промывают его, пока не останется на дне золото.

Я сделал так же. Увы, я не был счастлив. Я промыл все начисто, но на дне не осталось ничего, ни одной крупицы. Я хотел изобличить лжецов, уверявших меня в обратном, и поэтому я пришел сюда. Поэтому я заговорил, и я не защищаться буду, а обвинять; не вы моя жертва, а я ваша. Я потерял все оттого, что вы окружили меня той пресной безвкусицей, которую вы называете жизнью.

Не вы меня, а я вас должен обвинять в убийстве, в систематическом, планомерном, массовом убийстве. Вы зашиваете человека в футляр, вы пичкаете его заседаниями, инструкциями, профсоюзными дисциплинами, мопрами и еще чорт знает чем. Человек не имеет времени ни заглянуть в себя ни любоваться закатом.

Но почему, спрашиваю я вас, почему любование закатом или прогулка под ручку с девицей по бульварам должны дискредитировать ответработника, отчего предкульткома должен вместе с бумажками носить в своем портфеле и свое сердце и все свои человеческие естественные и прекрасные побуждения? Зачем это искусственное кастрирование человеческой личности, это околпачивание человека, эта запряжка его во что бы то ни стало в общий рыдван на все 24 часа в сутки? Если дело пойдет так, как шло до сих пор, очень скоро от человека останется одна кожура, начиненная резолюциями и инструкциями.

И это начинается с пеленок, начинается еще с детской колыбели. Да что с колыбели! Вы подстерегаете рождающегося человека у постели родильницы и, едва он показывается на свет, как обработка идет уже во-всю, и вместо Ванюшки в свет вступает какой-нибудь Плехан. Дальнейший путь несчастного Плехана или Нинель печален. Они попадают в крепкие шоры, и принципы коллективизма прививаются им со всей жестокостью, на какую только способны убежденные, верующие в свою мертвую догму люди.

Я оставил свою Нинель – спешу возвратиться к ней. Она пионерка и она уже в пяти комиссиях – она общественный работник. Дальше, она комсомолка – число комиссий возрастает в тройном размере. Она мечется как угорелая из клуба в коллектив, из коллектива в райком. Она роет носом землю в порядке нагрузки, в порядке общественности, в порядке товарищеской спайки, в порядке профсоюзной, комсомольской и партийной дисциплины. Она сжата этими дисциплинами как тисками, и она уже кандидат в туберкулезную санаторию, а там и на тот свет.

Уходили человека – так ведь? Ничего подобного. Просто небольшая перегрузка. Вопрос о разгрузке можно будет обсудить в печати в дискуссионном порядке и выработать обращение к коллективам. Но так, губя молодость на корню, лишая человека всех его человеческих стремлений, вы не протестуете против его животных, низменных побуждений. Зачеркивая человеческую любовь как мещанство, вы ничего не имеете против простого распутства. Отдаться мужчине, по-вашему, для девушки не зазорно, а полюбоваться с ним закатом преступление. Помилуйте – мещанство! Так извращается, коверкается, ломается лучшее в человеке, вырывается сердце – живое, трепетное сердце. Если сегодня и следует говорить о преступлении, то это о вашем преступлении, и если нужно называть здесь убийцу, то не этого жалкого рецидивиста, позарившегося на свежую человечинку, а на вас на всех, сегодняшние вершители судеб. Где ему, кустарю, угнаться за вами? Он убил Гневашеву – это преступление. Но оно – пылинка перед делом ваших рук. Он насиловал ее мертвую, а вы насиловали ее живую, трепещущую, насиловали ее душу, ее ум. То, что оставалось человеческого в ней, возмущалось против этого насилия. Она была полна смятения и страданий. Прокурор – и тот в своем официальном бесстрастии понял, что тут налицо смятение, разлад. Он только догадывается, а я знаю доподлинно. Я наблюдал эту человеческую борьбу в течение двух лет.