Текст книги "Встреча с чудом"
Автор книги: Илья Лавров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)
Не шуми ты, рожь
Пряди волос, ресницы, невидимый пушок на румяных щеках, воротники, шапки – все обросло инеем. Ася и Славка не вошли, а вбежали в клуб – так подгоняла стужа.
Клуб в Чапо был бревенчатый, просторный. В железных печках его трещали дрова. На стенах висели картины, фотографии, лозунги.
Заведовал клубом по совместительству Анатолий Колоколов. Когда ему вручили этот клуб, грязный, холодный и угрюмый, как амбар, он созвал молодежь и заявил:
– Будете помогать – возьмусь за него, не будете – гори он жарким пламенем!
– Берись! Будем! – загалдели ребята и девчата.
– Ну, вот что, орава! Где нет тепла – там нет искусства. Так говорил один актер, клацая зубами на ледяной сцене. Завтра штурм тайги – будем валить сухостой, клуб начинается с дров, а кончается грамотами на смотре художественной самодеятельности!
И Колоколов сумел сбить вокруг себя, как он выражался, «дружную ораву». За несколько «штурмов» амбар снова превратился в клуб. Его вымыли от потолка до пола, украсили еловыми лапами, сделали фотовыставки. А дровами обеспечили на весь год...
В печке гудело пламя, из дверцы на прибитый железный лист падали пляшущие блики. Сестры бросились к печке, протянули к ней руки.
Колоколов засмеялся, спрыгнул со сцены, подошел к ним, приглаживая мальчишеские вихры.
– В сосульки превратились? Вот я вас в тайгу увезу. Попробуйте-ка в такой мороз в палатке спать!
– Подумаешь, испугал! – зашумела Славка. – Да хоть сейчас поеду!
– Идет! Ловлю на слове! Потом не отбрыкиваться!
– Ты ее, Анатолий, через тайгу-матушку на оленях прокати, да с ветерком! – проговорил шофер Алешка Космач. Это был отчаянный парень, в прошлом дважды сидевший в тюрьме за дебош и хулиганство. Тюрьма оставила на нем следы – татуировку. На левой руке его выколота уродливая женщина. Под ней дымчатые буквы вздыхали: «Любовь разбита». На правой руке целовались два сизых голубка. Дымчатые буквы здесь радовались: «Есть на свете любовь». На плече синий крест над могилой и слова: «Спи родной отец». На груди профиль парикмахерской красавицы и строка: «Сердце красавицы склонно к измене». На спине крупно, как лозунг: «Годы уходят а счастья все нет». Как большинство уголовников, Космач был сентиментальным.
Немало лет он имел дело с милицией, с судами, с тюрьмой. Но наконец это ему надоело. Он приехал к матери в совхоз и зажил, как все...
На сцене шла репетиция чеховского «Юбилея». Роли исполняли редактор газеты, судья, библиотекарша и учительница. Все это была молодежь. Сейчас они больше смеялись, чем репетировали.
– Братцы! А ведь Новый год на носу, и концерт потребуют с нас, как с миленьких! – крикнул Колоколов.
Ася устроилась около печки, уткнулась в книжку: она учила для концерта «Персидские напевы» Есенина.
Колоколов со Славкой сели в последний ряд. Они ждали репетиции своего номера.
– Мне очень хочется, чтобы ты получше узнала тайгу, – шептал Колоколов. – Пожить здесь и не узнать ее – глупо. Ведь больше уже никогда – понимаешь? – никогда ты сюда не приедешь! Каларская тайга, гольцы!
Славка с удовольствием слушала его и радовалась, что они могут шептаться.
– Поедем со мной в стадо? Увидишь оленей, таежные дебри...
– Я же сказала – поеду! – задорно ответила Славка.
– Обещаю тебе: ты эту поездку будешь помнить всю жизнь.
– Вот здорово! Едем!
Полная Любава, с соломенной косой и с добрым лицом, пела на сцене низким, грудным голосом:
В роще калина, темно, не видно.
Соловушки не поют.
Космач, положив кудлатую голову на баян, закрыл глаза, растягивал мехи, и баян звенел о теплой темноте, в которой спали роща и соловушки.
Колоколов почему-то тихонько засмеялся, ладонью потер лицо, счастливо посмотрел на Славку серыми простодушно-веселыми глазами.
– Откуда ты взялась? Из каких стран заявилась? Из каких лесов прилетела?
Славка тоже еле слышно засмеялась, прикрыла влажные глаза.
– Нет, какая забавная штука жизнь! – изумился Колоколов. И вдруг без всякой связи добавил: – Ярослава! Имя у тебя – дай бог каждой!
И от этих слов, и от песни о темной роще с милым другом, которому все соловушки запели, сердце Славки радовалось.
Она посмотрела на него серьезно. Он крепко сжал ее холодные пальцы. Они смущенно уставились на сцену, не слыша репетирующих, не замечая хмурых глаз Аси...
А потом пели они.
Тронул лады баяна Космач, и нежно попросил Колоколов:
Не шуми ты, рожь,
Спелым колосом...
А его просьбу поддержала Славка:
Ты не пой, косарь,
Про широку степь.
Все чтецы, танцоры сидели в зале. Космач уставился в потолок, точно смотрел на плывущие облака. Голоса и Славки, и Колоколова, и баяна сливались, вторили друг другу, неслись в привольные поля, к медово-душистым покосам.
Ася сердито смотрела на лицо Славки, и неожиданно увидела, что сестра похорошела, расцвела и уже больше не походила на школьницу. Ася хрустнула тонкими пальцами.
Все заслушались, а особенно Любава. Она даже рот приоткрыла. И вдруг, сама не зная почему, удивленно зашептала, касаясь горячими губами Асиного уха:
– Батюшки! Да ведь он любит ее. Глянь-ка, Ася. Любит ведь он ее!
– Не болтай чепуху! – сердито оборвала Ася. – Приснилось тебе, что ли?
После пения репетировали русскую пляску. Библиотекарша Ниночка плавала павой. Вокруг нее смущенно топтался парень, тяжелый, словно глыба. Он был выше всех и шире всех. Космач фыркал, растягивая баян.
– Чего ты топчешься? Конь да и только! – крикнул он. Все засмеялись.
Коренастый, ловкий Анатолий азартно подсучил рукава пиджака, готовясь репетировать пляску.
Славка подошла к печке. Ася отметила, что она теперь и ходит как-то по-другому, плавно. Ася отвернулась. Славка смотрела на сестру, но не видела ее. Потом очнулась, спросила:
– Как мы пели?
– Лучше некуда... Спелись, – ехидно ответила Ася.
Славка, услыхав голос Колоколова, быстро повернулась к сцене.
– Ну, что ты, Василий, топчешься? – кричал неестественно возбужденный, взлохмаченный Колоколов. – Ты же, непутевый, должен околдовать девушку! Значит, и выходи лихо, дроби ловко, а уж ежели пошел вприсядку, то так, чтобы подошвы дымились!
Славка засмеялась как-то по-русалочьи.
– Идем домой! – внезапно сказала Ася, хватая со скамейки пальто.
– Ты же еще читать должна, – возразила Славка.
– Не буду. Горло болит. – Ася обожгла Славку взглядом.
– Посидим еще! – упрашивала Славка.
– Нечего здесь делать!
– Ох и теща из тебя выйдет!
Славка вздохнула, нехотя взялась за пальто. По дороге она пыталась затеять разговор о репетиции, но Ася молчала и так быстро шла, что Славка едва успевала за ней. Во мраке изо всех труб сыпались искры, точно крыши махали огненными метлами, на которых улетали по своим сказочным делам хлопотливые ведьмы.
Вышли на реку. Тянул опаляющий хиус. После долгого молчания Ася вдруг ни к селу ни к городу ядовито сказала:
– Побереги голос. На морозе певицы не разговаривают. А то охрипнешь и нечем будет песенки распевать.
– Что с тобой? – удивилась Славка.
Ася не ответила. Она и дома молчала и не смотрела на сестру. Забралась в кровать, уткнулась в словарь и зубрила английские слова, порой гневно поглядывая через книгу на Славку. А Славка слонялась по комнате, не зная, чем заняться. Она отрезала горбушку хлеба, посолила ее и уныло жевала. Иногда подходила к заледеневшему окну, будто в него можно было что-то увидеть. Наконец приволокла из сеней оленью тушу и начала готовить лисицам завтрак. Она по-мужски сильно взмахивала топором, и на пол с громом летели куски стылого мяса, сыпались красные крошки. На столе подпрыгивал стеклянный лебедь, полный соли.
На другой день, в воскресенье, Славка ушла с Колоколовым на лыжах в тайгу.
Когда вечером она, озябшая, виновато вошла в комнату, Ася, задыхаясь, прошептала:
– Ты предательница!
– Асенька! Не сердись! – Славка двинулась к ней.
– Не подходи!
Славка растерянно остановилась посреди комнаты.
– Как же ты теперь поедешь во Владивосток? Как? Как?!
– Не знаю, – пробормотала беспомощная Славка.
– Он целовал тебя? Да? – требовала ответа Ася.
– Нет еще, – прошептала Славка.
– Я презираю тебя! – глаза Аси расширились. – Ты забыла клятву! Ты предала мечту и меня!
Славка остолбенело смотрела на нее. Да, она забыла клятву у Кремлевской стены.
– Что же ты молчишь? Говори! Или нечего уже сказать?
И Славка уныло молчала. Ей действительно нечего было сказать.
Воровка
В эти дни опустели многие клетки...
Лисица в яростной ненависти оскаливала хищный рот, в зубы ей совали провод, и удар тока мгновенно умертвлял ее. Потом опытные мастера ловко снимали чулком драгоценную шкуру. Кровавые тушки каменели на снегу.
Когда грубые руки хохочущего Космача схватили за шиворот красавца Андреяшку, Ася отвернулась. И хоть угрюмый, непримиримый, дикий нрав лиса не располагал к дружбе, все же Асе было грустно при мысли, что вот сейчас кончится чья-то неповторимая жизнь.
Вывороченные мездрой вверх влажные шкуры обезжиривали. Лисий чулок натягивали на клин правилки и березовым скребком выдавливали из-под пленки желтоватый жир.
В просторном светлом складе было тепло. На стенах висели сохнущие шкуры лисиц. С десяток девушек старательно скоблили жирную мездру. Зверовод – старик Дорофеев – зорко следил за ними юркими, острыми глазами. Он то и дело покрикивал, раздраженно и резко:
– Осторожней! Это тебе не собачья шкура! Рот разинешь – прорезь сделаешь. Волосы испачкаешь жиром. Своим карманом ответишь!
Ася терпеть не могла грубости и поэтому не любила Дорофеева.
При скоблении не удавалось выжать из клеток весь жир и поэтому во время сушки остатки его высыпали на мездре мелкими капельками.
Ася снимала со стены шкуры, стирала жир тряпкой, потом бросала их в барабан с опилками, смоченными бензином. Она крутила барабан, и опилки окончательно очищали жир и с мездры и с волос, если их загрязняли.
Ася сняла с гвоздя лучшую шкуру, прошептала:
– Эх, Андреяшка, Андреяшка! – и сунула ее в барабан. Неуклюже сделанный, расхлябанный барабан скрипел, трещал. Крутить его было тяжело. А тут Дорофеев то и дело покрикивал:
– Быстрей, быстрей! Двадцать оборотов в минуту! Поняла? Иначе без толку будешь крутить!
Ася крутила сильнее, лицо покрывала испарина, руки горели. Но она подбадривала себя тем, что ей нужно укреплять свои мышцы, что это вроде физкультуры. В училище слабосильных не принимают. И барабан громыхал, в нем шуршали опилки, пахли бензином.
Сквозь заледеневшее окно смутно виднелись седые сосны. Тайга была рядом. Сегодня уезжала в нее Славка. С Колоколовым. Ася просила остаться, но Славка рвалась посмотреть оленьи стада.
– Да ты не бойся, Асенька, – как можно более кротко и ласково уговаривала Славка. – Ничего со мной не случится. Понимаешь? Ни-че-го! Ведь ты у меня золотая, умная.
– Не подлизывайся! Сама себе не веришь, – оборвала ее Ася.
Так они утром и расстались почти в ссоре. Ася нахмурилась, сильнее завертела барабан. От напряжения болели поясница, руки, ноги.
По-медвежьи тяжело и мягко вошел в большущих унтах директор совхоза Татауров. Его крупное лицо, изрезанное глубокими морщинами, как всегда, угрюмо. Коротко подстриженные светлые усы и брови так щетинятся, что кажутся колючими, точно сосновая хвоя. Не здороваясь с людьми, не глядя на них, он молча посмотрел, как обезжиривали шкурки, снял со стены несколько уже обработанных шкур, повертел их, подул на шелковистый мех и, не обращая внимания на подскочившего Дорофеева, ушел в склад.
Ася увидела в распахнувшуюся дверь множество мехов, подвешенных к потолку, завернутых от пыли в желтую бязь и марлю. По стенам на крюках висели бунты беличьих шкурок. Лежали пачки шкур и на полках. Их принесли из тайги охотники.
В складе окна были замазаны мелом, чтобы на меха не светило солнце. Из склада запахло нафталином, мехами, зверем.
«Вот оно мягкое золото! – подумала Ася. – В каких чащобах и дебрях таились эти звери?» И Асе представилась глухая ночь в нехоженой тайге. На белой поляне пылает лунное пламя. Из кустов, заросших куржаком, выскользнула огненная красавица лиса. Крадется, вынюхивает, где зарылись в снег тетерева... А сейчас эта лиса здесь. Как приятно погрузить руки в мягкую, теплую, шелковую груду меха!
Татауров распахнул двери склада. Заложив руки за спину, мрачно глядя под ноги, вышел на улицу.
К Асе подошел Дорофеев, вытащил из барабана шкуру.
– Довольно. Чисти. Да опилки перемени, – распорядился он, выворачивая шкуру мехом вверх.
Ася осторожно трясла шубу Андреяшки, из нее дождичком моросили опилки. Она подвесила ее, выколотила прутиком, достала из кармана халата расческу и принялась тихонько расчесывать спутавшиеся волосы.
Шкура была большая, волосы густые, пышные и шелковистые до воздушной нежности. Ася вспомнила выражение звероводов: «поток волос». У Андреяшки поток был обильный. Мех его чисто черный, на плечах проступал металлический, синеватый отблеск. Эту иссиня-черную шкуру по хребту и ниже по бокам покрывало серебро. Ася уже знала, что звероводы делят серебро на желтоватое – менее ценное, на меловое и на жемчужное – самое красивое. У Андреяшки серебро было с жемчужным блеском, чисто белое, немного прозрачное. Оно ясно светилось из темной глубины меха. Над серебром пушилась черная вуаль волосков.
Ася хорошо понимала увлечение Колоколова этой царской «мягкой рухлядью». Благородные меха таили в себе настоящую красоту и поэзию.
– Валюта! Идет на мировой рынок. Корабли увозят за океаны, – гордо говорил Колоколов.
Вот и Андреяшка поплывет за моря-океаны и где-нибудь в Сан-Франциско или в Париже ляжет на плечи красивой женщине, ляжет царственный, прекрасный, пахнущий духами, и не женщина украсит его, а он ее. И никто не узнает, что это был злющий Андреяшка и что какая-то Аська кормила его, холила, потом вертела в барабане его шкуру, причесывала осторожно, как ребенка.
Ася бережно вывернула припахивавшую бензином шкуру мездрой вверх и повесила на гвоздь. Снимая для обработки другую шкуру, она задела Андреяшку плечом, он бесшумно и мягко скользнул в ящик с опилками.
– Ася, выйди на минутку! – крикнула Славка, просунув голову в дверь. Неработающим входить сюда запрещалось.
– Сейчас! – отозвалась Ася. Она спрыгнула с лесенки, опрокинула барабан в ящик, засыпав опилками упавшую шкуру. Лопатой быстро набросала с пола в барабан новых опилок, сунула в него необработанную шкуру и, глянув на Дорофеева, выбежала на улицу.
Сквозь туман проступали смутные, призрачные гольцы. Нельзя было понять – есть ли они или только чудятся. Бледное низкое солнце расползалось в морозной дымке золотым косматым пятном.
Славка стояла под сосной, виновато смотрела на сестру.
– Асенька, я не могу уехать, пока мы не помиримся, – заговорила она. – Ну что за поездка получится, если на душе будут кошки скрести? Ты же знаешь – я места себе не найду.
Асю тронула нежность Славки.
– Да что ты, дурная! Я и не думала сердиться! Только помни о море. Ничто – ты слышишь? – ничто не должно помешать нам добраться до него.
– Аська, милая! Будь спокойна! – воскликнула обрадованная Славка. – Тебе что-то мерещится... Пусть не мерещится! Я не хилая!
Они поцеловались.
Ася вошла в склад. Около ее барабана и ящика с опилками стояли возбужденные Дорофеев и завскладом эвенк Харлампий. Опираясь на палку, он усиленно сосал хрипящую трубку. Какая-то болезнь согнула его так, что он ходил чуть ли не на четвереньках.
– У каждого мошенника свой расчет, – услыхала Ася сиплый голос Дорофеева. Оба они пронзительно смотрели на нее. Чувствуя непонятное беспокойство, Ася подошла к ним.
– Это что такое? – грубо спросил Дорофеев, показывая на ящик. Он щурил злые, припухшие глаза, от него несло спиртным перегаром.
Ася заглянула в ящик и, поняв все, вспыхнула, задохнулась. Дорофеев и Харлампий многозначительно переглянулись. Ася, точно подавилась коркой, не могла слова выговорить: из опилок выглядывал белый кончик лисьего хвоста. Она взглянула на стенку – Андреяшки не было.
– Ну, выворачивайся, – прохрипел Дорофеев.
– Во-первых, вы... вы перестаньте грубить, – выговорила наконец Ася, – а во-вторых, я не знаю... Должно быть, он случайно упал, я не заметила и высыпала на шкуру опилки... А тут сестра позвала...
– Ишь как складно получается, – обратился Дорофеев к Харлампию. Тот сердито пустил клуб дыма.
– Хищение социалистической собственности, – равнодушно изрек Харлампий. – У нас уже было такое, связка белок пропала.
– Я ничего не думала! Я ничего не хотела! – воскликнула Ася, обращаясь к девушкам, которые, бросив скрести шкуры, собрались вокруг.
Харлампий невозмутимо сосал трубку. Дорофеев сипел:
– Гвоздь длинный, шкура не могла упасть.
– Я в жизни своей никогда и ничего не взяла чужого! А вы... вы... – Ася с ужасом посмотрела на двух стариков, не верящих ей. Такого унижения, такого позора она еще не испытывала.
– Честное слово, все так и было, как я говорю, – умоляла она стариков поверить ей. И чем она горячее и судорожнее доказывала, тем больше вызывала подозрение.
– Да ты знаешь, что ты наделала?! – простуженно сипел Дорофеев. – Вот пришьют статью, тогда запоешь!
– Ничего я не брала! Не брала я! – твердила Ася, затравленно глядя на стариков. Слезы вдруг облили ее лицо.
– Рано, милая, начала искать легкую копейку, – сурово проговорил Дорофеев. – Честь берегут смолоду!
– Я честная! Я честнее вас! – закричала как ужаленная Ася. – Я не думаю о людях так плохо, а вы...
– Сначала разобраться нужно, а потом говорить, – вмешалась Любава. – А то этак проще пареной репы ошельмовать человека!
– Не реви – разберутся!
– Правде рот не заткнуть!
– Всякое, конечно, приключается!
Заговорили кругом.
– Чужая душа – потемки, – жестко оборвал разговоры Дорофеев, – в нее не влезешь! У меня внук семнадцать лет на глазах рос, воды, бывало, не замутит. А год назад со шпаной связался, квартиру очистил, в тюрьму сел. Вот и верь после этого...
– Так, значит, вы считаете, что я... – Ася даже не смогла выговорить страшное слово.
– Я ничего не считаю, – решительно произнес Дорофеев. – Но в складе большие ценности, числятся они на мне, и я не собираюсь рисковать своей головой. Отправляйся-ка отсюда, милая, и больше сюда ни ногой, а завтра будешь иметь разговор с директором.
Ася вдруг успокоилась, вытерла опухшее от слез лицо и холодно произнесла:
– И поговорю. Молчать не буду. Клеветать на себя не позволю.
Сухо сверкнув глазами, она схватила пальто, вышла.
– Негодяи, негодяи, – прошептала она, одеваясь на морозе.
На улице почувствовала, что не может идти. У ворот стоял грузовик. Она села на подножку. На душе было странно спокойно, только коленки дрожали. Вдали прокатила вереница оленей, запряженных в нарты. Ветвистые рога пронеслись, как реденький лесок.
«Меня теперь считают воровкой! – мысленно ужаснулась Ася. – Как теперь жить? Как смотреть людям в глаза? Через час об этом будет знать все село...»
Она почувствовала себя такой опозоренной, что ее затошнило. Да еще грузовик распространял вокруг себя запах бензина. Ася шла домой, словно больная, ослабевшая. «Как они могли? Какое право имели так подумать? – мысленно кому-то говорила она. – И как только не стыдно людям не верить друг другу?!»
Перед ее глазами все мелькало сипящее, ненавистное лицо Дорофеева. «Он и себя-то, наверное, любит только по воскресеньям!»
Еще десять минут назад жизнь ее была такой ясной, чистой, такой счастливой, а сейчас все перепуталось и начался какой-то кошмар. Она теперь как зачумленная. Ей невозможно будет показаться среди людей... Прижаться бы сейчас к маме, услышать бы голос отца! Как далеко до них!
Славкина ночь
Белый олень, низко склонив голову, застучал копытом о ветвистые рога, почесал их. Скоро они отвалятся. На них была кровь.
Славка никогда не ездила на оленях, поэтому ей не терпелось скорее сесть на нарты.
Колоколов озабоченно переговаривался с каюрами. Наконец он выбрал нарты, привязал сзади скатанный спальный мешок. В эти нарты были впряжены два белых оленя. Они очень понравились Славке. А впрочем, ей все нравилось: и суета сборов, и реденькая рощица оленьих рогов, и звезды в наступившей тьме, и трескучий, туманный, хрустящий мороз, и запах овчины от полушубка, и забота Анатолия.
– Главное, следи за ногами. Ни в коем случае не спускай их с нарт! – серьезно предупреждал он, поднимая воротник ее полушубка. – Под снегом пеньки, кочки – их не видно. Ногу можно сломать. В чаще глаза береги.
А Славке было весело, она не понимала его тревоги. Как чудно звенел под ногами твердый, жесткий снег! Ноги на сугробах не проваливались.
Гриша – маленький быстрый каюр в мягких унтах – был молчалив. Он невозмутимо сосал трубку и, казалось, ничего не видел: ни Славки, ни Колоколова, ни оленей, ни снующих вокруг ребятишек. Второй каюр – Кеша – был высок, мрачноват. Он гонялся за ребятишками, распевал какие-то песни...
Но вот каюры взяли вожжи.
– Садись, – сказал Колоколов. – Ногами упирайся в эту перекладину. Держись за веревку на спальном мешке. Вот так. Ну, в путь-дорогу! – Он сел на последние нарты.
Славкину упряжку вел Гриша, а упряжку Колоколова – Кеша.
– Вперед! – крикнул Колоколов.
И вдруг каюры кинулись кошками на свои нарты, что-то завопили дикое, таежное, и тут началось невыразимое. Каюры пустились наперегонки.
Бешено клубилась снежная пыль, из-под копыт бил в лицо ливень снежных ошметков, клубился пар из оленьих ноздрей. Над самой головой обомлевшей Славки гулко, точно маленькие паровозы, пыхтели два задних оленя. Хруст, шорох снега под несущимися нартами. Сыпались звезды между смутными оленьими рогами. Все мчалось, валилось. Ехать на вертлявых нартах – все равно что ехать на спичечном коробке. Швыряло, бросало. А впереди голосили каюры. Их упряжки летели рядом. И эти вопящие каюры в клубах снега, в опаляющей стуже, в несущейся тьме представились Славке богами тайги и севера. Снег и мороз – их стихия. Азарт гонки, птичий полет оленей вдруг вырвали крик и у Славки:
– Гони! Вперед!
У нее перехватило дыхание от восторга, она даже прикусила губу.
Ровное озеро только мелькнуло, и вот вломились уже без всякой дороги в тайгу, в чащу. На ошалевшую Славку то обрушивались хрустящие потоки ветвей, то в щеку, в затылок били горячие струи из ноздрей задних оленей, то обрушивались, слепя, тучи снега. Под копыта оленей, под нарты бросались ровные снега полян, потом олени пропахивали трещащие заросли кустарника. Нарты под Славкой плясали. И вдруг все полетело кувырком: хлынули с неба, закружились звезды, а снизу фонтаном взвился в небо снег и повалились лиственницы. Славка перевернулась в воздухе, шлепнулась в снег, птицей скользнул над ней олень, мелькнули рога, тонкие ноги.
– Стой! – закричал Колоколов. – Стой!
Славка, хохоча, вскочила, подбежала к упряжке, пинком поставила на полозья опрокинувшиеся нарты, бросилась на них и закричала:
– Гони!
– Эх, удалые! Вперед! – крикнул Колоколов и пронзительно свистнул. В клубах морозного пара Славка успела разглядеть его смеющееся лицо.
И опять гикнули каюры, упали на нарты, завопили на всю тайгу. И – вперед, вперед! Неслись, мчались. Что за удивительное создание олень! В нем совместились и сильная лошадь, и ловкая кошка, и грациозная коза, что прыгает по скалам.
Упряжки ринулись с крутой сопки, задние налетели на передних, и все смешалось в кучу: нарты, олени, люди. И опять Славку швырнуло в снег, и опять птицей мелькнул через нее олень, шваркнули по ней легкие нарты. Следом вылетел Колоколов.
Славка то неслась вниз, то гулко, паровозно пыхтя, олени тащили ее в гору. И снова трещала чащоба, швыряло на кочках, на пеньках, нарты гремели через поваленные деревья, ударялись о стволы. Опусти ногу с нарт – и в миг ее сломает о пенек, не догляди – сучком рванет по лицу.
– Перекур! – закричали каюры, остановили упряжки.
Славка, запорошенная снегом, слезла с нарт. Подбежал Колоколов.
– Ну, как?! – закричал он хвастливо.
– Здорово! – ответила она, шумно дыша. – Главное – темно, поэтому жутковато. Что несется, что валится – ничего не разберешь!
– Будь осторожней! – Он шутливо притиснул ее голову к своей груди, она, смеясь, ударила его, как боксер.
По морозу запахло от трубок каюров. Распалившиеся олени хватали снег. Мороз подкатывал к пятидесяти, обжигал. Колоколов снял шапку, взмокшие волосы его дымились, и прядки вмиг затвердевали сосульками. Поразила мертвая тишина стылой тайги. Мрак. Клубится пар из оленьих ноздрей. «Куда меня занесло!» – изумилась Славка.
– Поехали! – закричал Кеша.
И опять швыряло нарты. Славка цеплялась за веревку, упиралась ногами в перекладину, закрывала лицо рукой, и по ней стегали ломкие, обледеневшие ветви. «Вот ахнешься спиной или грудью на острый пенек – и поминай как звали», – подумала она. Воротник полушубка от дыхания оброс куржаком, ледяшками. Ресницы также заросли инеем. Мороз палил лицо.
Дорога пошла слишком круто вниз. Славка струсила, спрыгнула. Клубок из упряжек скатился и сразу же вытянулся ровной вереницей, олени козлами запрыгали вверх. Впереди их легко, тоже по-козлиному взбегал неутомимый Гриша.
Славка упала, на спине съехала с сопки, стала подниматься на другую и тут почувствовала, что силы ее иссякли. Снег сыпучий, как сахарный песок, был по колено. Ноги, утонув в нем, скользили, полушубок связывал движения. Несмотря на мороз, пот катился по лицу. Славка поняла, что так ей не взобраться. А в тайге уже было тихо, мертво, упряжки куда-то умчались. Она испугалась: а вдруг никто не видел, как она спрыгнула? Полезла в гору на четвереньках. Падала, наступая на волочившуюся полу, и опять поднималась, задыхаясь, лезла. Наконец – вершина!
Выплывшая из-за гольцов луна освещала большую палатку и бродивших оленей. У некоторых прозрачно позванивали на шеях колокольчики, у других звонко постукивали колобашки, тоже привязанные к шеям на длинных веревках. Колобашки волочились по снегу. Это делалось для того, чтобы олени не уходили далеко. Каюры распрягали дымящихся оленей. Всюду стояли нарты, кое-где на снегу валялись сброшенные оленьи рога.
Анатолий бежал к ней.
– Фу, уморилась! – сказала Славка.
– Будем здесь ночевать. А завтра возьмем несколько новых упряжек и поедем в стадо.
– Далеко? – с опаской спросила Славка.
– Конь хороший – близко, конь плохой – далеко. Так в Забайкалье говорят. Стой! Да ты щеки отморозила! – закричал он и начал жесткой рукавицей тереть Славке щеки. – Черт возьми! Здорово отморозила!
А Славке было весело, и хорошо, и приятно оттого, что он тер ее лицо. Пускай отморозила, экая беда! До свадьбы заживет. И поняла Славка: началась для нее жизнь удивительная, новая, где каждый шаг – открытие, каждая минута – чудо.
– Больно?
– Нет, нет!
Звенят колокольцы, точно стылый воздух звенит, чакают чурбачки об оленьи копыта.
Под яркой луной сверкает снег, изрытый копытами, исполосованный черными тенями лиственниц. А сами лиственницы от инея белые. На снег падают ветвистые тени оленьих рогов.
В палатке уже гудела железная печка, бока ее наливались красным. На врытом в землю столбике в жестяной банке горела свеча. Земля была засыпана хвоей, крошевом от коры, щепками, ветвями. В углу лежали медвежьи, оленьи шкуры, подушки. Под зыбким потолком над печкой висела на веревочках палка. На нее вешали сушиться чулки, портянки, унты.
Славка почувствовала, что все ее мускулы болят, ноют, обмороженное лицо горело, саднило. Она разделась. От печки уже бил сильный жар. Славкины глаза слипались. Маленький каюр волоком притащил в палатку мешок. В нем звякали какие-то стеклянные черепки. «Что это в мешке?» – подумала Славка. А каюр уже вытаскивал из него куски стеклянно-прозрачного льда и бросал их в чайник. И это почему-то умилило Славку. Запахло жареным сохатиным мясом. Анатолий топором рубил на полене застывший хлеб, железную колбасу. Мрачный, узкоглазый Кеша внес полено, к которому примерзло несколько оленьих печенок – лакомство эвенков.
– Давай говори истории всякие, новости, газеты читай, – потребовал Кеша. – В тайге живем, ничего не знаем.
Анатолий вытащил из кармана пачку газет.
А за полотняными стенками лютовал мороз, и брякали колокольцы, и чакали чурбачки.
Лежа под медвежьей шкурой, Славка слышала этот звон всю ночь.
И всю ночь мелькало перед ней, неслось черное, звездное.
Трещали ветви, клубился снег, рвался пар из оленьих ноздрей, мелькала дорога, и валилась Славка, вставала и опять валилась.
