Текст книги "Встреча с чудом"
Автор книги: Илья Лавров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)
Илья Лавров
Встреча с чудом
Повесть
Илья Лавров
Илья Лавров по происхождению – сибиряк. Годами – ровесник Октября. Сын чернорабочего.
Родной город Ильи Михайловича Лаврова – Новосибирск – в 1917 году был маленьким пыльным степным городком. Но он стоял на скрещении двух великих путей: железнодорожного – уходящего в таинственные и романтические дали Забайкалья, и водного – простершегося от таежных подножий Алтайских хребтов до серых тундровых равнин на побережье ледового Карского моря. Эта счастливая «география» намного определила в дальнейшем судьбу развития крупнейшего современного центра Сибири. Пожалуй, мало где еще в годы первых пятилеток так быстро и уверенно превращались мечты в действительность, планы в реальность, как на стройках Новосибирска.
Илья Лавров начинал самостоятельную жизнь, видя, ощущая повседневно эти вихревые темпы социалистического строительства. Каждый день приносил ему новое чудо. А голубая дорога Оби и светлые рельсы транссибирской магистрали влекли к чему-то еще большему и необыкновенному, трудному и праздничному.
Может быть, именно поэтому Илья Михайлович, окончив обычную школу, поступил в театральное училище. Может быть, именно поэтому, став профессиональным актером, он с 1936 по 1953 год объездил театральное море городов Сталинска-Кузнецкого, Томска, Нальчика, Ферганы, Энгельса и бросил якорь в давно манившем его Забайкалье – в Чите. Может быть, именно поэтому он взялся за перо, чтобы написать свой первый рассказ «В родном краю» (1953) – рассказ, сотканный из непосредственных жизненных наблюдений, светлых мечтаний и ярких красок.
Литературное творчество стало необходимой душевной потребностью актера Ильи Лаврова. То свое, что он не мог передать со сцены в зрительный зал, произнося слова, написанные другими, он рассказывал теперь сам, со страниц собственных произведений. Вначале, разумеется, робко, неумело, порой утрачивая чувство художественной меры, но неизменно утверждая главную мысль: жизнь прекрасна, на свете живут и трудятся простые, хорошие люди!
Так появились одна за другой книжки рассказов «Ночные сторожа» (Чита, 1955), «Синий колодец» (Чита, 1956), объединенные затем в сборнике «Несмолкающая песня», изданном в Москве (1956). Год спустя здесь же вышла новая повесть писателя «Девочка и рябина», а в 1961 году – сборник рассказов «Мне кричат журавли».
Лесорубы, ночные сторожа, проводники в вагонах поездов дальнего следования, парикмахеры, продавцы обуви в универмагах, рядовые сотрудники милиции и другие честные труженики «маленьких», не звонких профессий – вот избранные герои Лаврова. Герои маленьких профессий, но люди с большой душой. Писатель рассказывает о них любовно, горячо, щедро расходуя светлые краски. Может быть, даже чересчур щедро, так, как иногда накладывают актеры на лицо свое грим. Беда для писателя вполне поправимая, ибо художническая щедрость Лаврова – от твердого и справедливого убеждения, что всюду и во всем существует своя красота, «жизнь ею налита, как дерево соком».
Илья Лавров как писатель сложился не сразу. В его ранних произведениях встречалась порой некоторая созерцательность, пассивность положительных героев, в их образах звучали вялые нотки какой-то душевной усталости.
В последней своей повести «Встреча с чудом», напечатанной впервые в журнале «Сибирские огни» (1961), Илья Михайлович поднялся творчески на новую ступень. Герои этой повести сестры-близнецы Ася и Ярослава, поэт Лев Чемизов, геолог Грузинцев, зверовод Колоколов – люди действенные, активные, настойчиво идущие к своей цели.
Ася и Ярослава еще очень юны. Они родились и выросли на Урале в семье железнодорожника. Отец готовит их к своей потомственной профессии. А сестрам видится море, уходящие за черту горизонта океанские корабли! Видится море как нечто новое, огромное, беспредельно раздвигающее границы их будущего жизненного пути. И сестры смело вступают в борьбу за осуществление своей мечты. Едут в Москву, в министерство морского флота, потом, не сломленные отказом, на восток, к Тихому океану...
Пусть труден уход из родного дома, пусть на пути к их «морю» сестрам встретятся черствые и мелкие людишки, вроде министерского чинуши Чугреева, директора зверосовхоза Татаурова, зверовода Дорофеева, геолога Палея; пусть на этом пути придется им месить противную болтушку для лисиц, обрабатывать звериные шкуры, долбить с геологами каменистые грунты, тонуть в таежных трясинах, дрожать под мокрым снегом у дымных костров; пусть нежданно-негаданно каждую из сестер озадачит первая любовь и принесет им еще новые волнения и тревоги – они мечты своей не предадут и выйдут победителями.
Жизнь – это чудо, великое и радостное открытие большого счастья, когда человек стремится не к мелким заливчикам своего бытия, а входит в жизнь, как в широкое, гремящее неустанными волнами море. Вместе с милыми сестрами Асей и Славкой каждому – доброго пути к такому морю!
Сергей Сартаков
Дочери моей Саше с любовью
Слово автора
Помню, как прежде я проходил по улице. Мне было только двадцать. Неужели это когда-нибудь было? Я шел, и как мало, как до странного мало встречалось мне красивых людей. Ребята походили на меня, а девушки – на сестру мою. Все мы были обычными и будничными. Я тревожно осматривался, я искал Нарцисса или Афродиту.
Но редко-редко сияли в толпе красавицы и красавцы...
А сегодня мне стукнуло сорок. Я вышел на горячие камни улицы в шум тополей. Я степенно шел среди пестрой толпы и не верил своим глазам: город был полон красавцами и красавицами. Почему же я не видел их раньше? Почему?
Вот промелькнула девушка в белом. Зубы ее вонзаются в красное яблоко. Губы ее обрызганы соком. Глаза распахнуты, они, кажется, могут смотреть на солнце. Она легкая, гибкая, точно плясунья. Платьице вьется, едва поспевает за ней.
То ли в глазах зарябило от ветра, то ли как-то особо упали лучи солнца, но мне на миг померещилось, что она скользит над землей.
А вот и юноша. Плечи его загребают ветер. Дымом клубятся волосы. Упругие ноги могут обежать земной шар. Он смеется, и зубы его вспыхивают.
Сколько на земле красивых людей! Почему же я раньше не видел их? И я дал себе ответ: «Теперь ты понял, что красота – это молодость и свежесть, а не Афродиты и Нарциссы!»
Ночами трубили паровозы
Сестры бродили по перрону. Они бродили и молчали. Ревели проносившиеся поезда, оставляя клубы дыма, звон в ушах и замирающую дрожь в земле. Моросил дождичек, обмывая закопченные привокзальные тополя. «Умчался, и этот умчался», – думали сестры...
Они – близнецы. Но как не похожи они друг на друга! Ася – тоненькая, крепкая, гибкая, словно стальной прут. Ее странные, оленьи глаза смотрели немного хмуро и тревожно. На лоб валились вьющиеся, по-мальчишески коротко остриженные черные волосы.
Ярослава же статная и крупная, с веселыми губами и глазами. На спину ее падают белокурые толстые косы...
Остановился пассажирский «Москва – Владивосток». Выглянуло солнце, осветив мокрый, чисто промытый дождем состав.
Ася и Славка зашли в вагон-ресторан. Здесь все сверкало. Стекло, никель, вазы, ножи, бокалы вспыхивали, швырялись зайчиками, протягивали тугие, горячие лучики. Пахло яблоками и лимонами, будоража сердце тоской о юге. Буфетчица натянула под потолком веревочку и повесила на нее черные гроздья винограда. Когда вагон дергался, они тяжело качались. «Откуда эти гроздья? – думала Ася. – Пылинки каких дорог осели на них? Чьи пальцы касались их?»
В вагоне-ресторане сидели седой, могучего сложения капитан в морской форме и очень красивая, по-мужски властная летчица в сером кителе с золотыми нашивками. Им только что открыли бутылку шампанского, из черного горлышка вился белый дымок.
Сестры на миг зажмурились и взялись за руки. Чувствуя себя никому не интересными школьницами, торопливо купили кулек яблок. Но им так хотелось хоть немного подышать воздухом морей и облаков, что они попросили бутылку лимонада и присели на краешки мягких стульев. Славка откровенно глазела на капитана, на его черный китель, на золотой кортик.
Ася разлила лимонад. На миг стаканы наполнились одними пузырьками. Шипя, лопаясь, они мелко брызгали в лицо и оседали золотистой легкой влагой.
– Какие милые девочки, – услыхали они голос летчицы.
Моряк уже заметил их восхищенные глаза. Он улыбнулся, вытащил из вазы белый в красную крапинку, точно ситцевый, георгин, лиловую астру и осторожно, ласково бросил их сестрам.
– Ловите!
Они враз поймали по цветку, покраснели, засмеялись и убежали из вагона...
И вот сейчас на столике склонялись через край стакана эти цветы.
В комнате было темно. Сестры лежали, широко открыв глаза. Зычно затрубил паровоз, и Ася, глубоко вздохнув, сунула руки под затылок. Ей представилась дорога, бесконечные расстояния.
В окно ударил паровозный луч, пополз по стене, озарил призрачным светом голые локти и лицо Аси, роскошные, свесившиеся до полу косы Славки, лежащей на кушетке.
Дорога кричала им разными голосами, могуче дышала паровозными топками, манила говором и лязганьем колес, пела буферами, вперяла в окна огненные глаза, пахла дымом и гарью.
Звала.
Тревожила.
Эта великая дорога извивалась от Москвы – через Урал, через сибирские таежные дебри – до гудящего океана. По ней мчались и мчались люди.
Какие люди? Откуда? Куда?
Удивительно пахло яблоками и мандаринами в поездах, несущихся с юга. Дорога рассказывала о незнакомых краях и странах большой цветущей земли. По дороге иногда спешили на фестивали кудрявые негры, ласково-улыбчивые китайцы, смуглые индонезийцы с томными глазами, попадались туристы из Англии, Америки, Италии. И каждый тревожил сердце, напоминая, как велика Земля – Жилище Человечества – и как она хороша.
– Клянусь тебе, Славка, – вдруг зашептала Ася, садясь в кровати, – я все же приплыву к своей гавани! Я буду штурманом!
– Иначе можно засохнуть на корню, – согласилась Славка. – Без моря тоска смертная!
И она, перебирая косы, тихонько запела:
Раскинулась даль голубая,
Не видно нигде берегов...
Ася поддержала ее:
Мы с детства о море, о море мечтаем,
О дальних огнях маяков!
– Отец услышит, шею намылит, – Славка озорно засмеялась.
– Иди ко мне, будем мечтать, – шепнула Ася. Зашлепали босые ноги, заскрипела кровать. Обе фыркнули в подушку, о чем-то зашептались.
Комнату свою они называли каютой. На стенах ее бушевали цветные штормы Айвазовского, а между ними висела старенькая фотография сурового усатого моряка-богатыря. Его могучую грудь обтягивала полосатая тельняшка, ветер забросил на плечо ленточки бескозырки. Это был дед Аси и Славки. Он служил на знаменитом броненосце «Потемкин». После разгрома восстания деда повесили. В семье сестер жило много легенд об этом отважном матросе. Дед и разбудил в их душах мечту о море. Они считали себя потомственными морячками, хотя моря и не видели, а любили его только по книгам. Вдаль уплывали корабли с гулкими парусами, скользили, как по воздуху, невесомые шхуны, проносились корветы, на лиловом горизонте дымили грозные эскадры. Из синих морей вдали появлялись макушки пальм, с прекрасных островов дул нежный бриз, пахнущий лимонами. Шумели иноземные гавани, свистел ветер в снастях, развевал ленточки бескозырок, суровые капитаны давали команду, добрые матросы возились на палубе с медвежонком.
Все это жило и шумело в любимых книгах Новикова-Прибоя, Станюковича, Стивенсона, Александра Грина.
Но обложки этих книг пахли мамиными капустными пирожками...
На другой день вечером пришли сестры из кинотеатра, а стол уже был накрыт. В углу притулился мамин брат дядя Ульян с тетей Парасковьей, тяжело расхаживал папин брат дядя Вася. Мама говорила о дяде Ульяне, что он «мужик смирный, безответный, кроткий». Работал он в артели бондарем. Стесняясь нового суконного пиджака и боясь запачкать начищенные сапоги, он сидел, положив руки на колени. Ловкие, умелые, когда орудовали с клепкой и обручами, сейчас руки казались беспомощными и неуклюжими. Они лежали с растопыренными узловатыми пальцами, точно грубо вырубленные из дерева. Асе даже показалось, что если он хлопнет рукой об руку, то раздастся деревянный стук.
Жену его Парасковью все звали Паруньей. Она все обнимала племянниц, приговаривала:
– Только бога не забывайте, деточки, бога не забывайте! А уж он, милостивец, если угодите ему, натолкнет вас на счастье. Все в руках божьих! Его воля!
Сестрам странно и неприятно было слушать эти рабские слова.
Глаза у Паруньи подслеповатые, издали казалось, что их и нет, а просто темнеют какие-то пятна.
Из родных больше всех сестрам нравился дядя Вася. Ему уже пятьдесят, но он все еще бесшабашный гуляка, беззаботная, забубенная головушка – ни кола ни двора у него нет! Работал он и печником, и шофером, и буровым мастером, и токарем. По вербовке объездил чуть ли не всю страну: бурил с геологами землю Татарии, горы на Сахалине и Курилах, живал на берегу Байкала.
Поглаживая бугристую лысину, раздувая большие ноздри, он простуженным басом громыхал:
–Гулевань, ребята! Живи широко! Знаете, как в Забайкалье говорят: «Сто грамм – не водка, сто рублей – не деньги, сто километров – не расстояние!» С размахом живут сибиряки.
– Все чертомелешь! И лба не перекрестишь! – ворчала Парунья.
– Бога твоего, кума, давно уже сдали в металлолом на переплавку! – хохотал дядя Вася.
– Да не реви ты! Экая пасть богохульная! Оглушил! – сердилась Парунья.
В открытое окно топорщилась черемуха, клала на подоконник кисти спелых, запыленных ягод. В просветы среди ветвей виднелись красные товарные вагоны, пустые платформы, жирные нефтяные цистерны с крутыми лесенками, посапывал маневровый паровоз, под составы лезли на четвереньках пассажиры с чемоданчиками, с бидонами – пробирались к пригородному поезду.
Ася и Славка – в белых платьях, нарядные, праздничные – сидели рядышком у окна.
Отец, напарившийся в бане, тщательно выбритый, в белоснежной сорочке, подошел к комоду и взял аттестаты дочерей. Аттестаты были на толстой, гремучей бумаге с золотой каемкой. Он долго рассматривал их, и листы дрожали в его брезентово-шершавых, пропитанных углем и мазутом пальцах. Так и казалось, что на его белые выше кистей руки были надеты коричневые перчатки.
– Прошу вас, дорогие гости, к столу! – певуче проговорила мать, ставя жаровню с дымящейся бараниной. Круглое лицо матери раскраснелось, губы еще свежо алели, руки были полные, белые, с ямками на локтях.
Отец степенно разгладил усы, с почтением взял бутылку «Московской» и бережно, точно ребенка по задку, шлепнул ее по донышку. В синие пузатые рюмки забулькало.
– Благодарю тебя, господи, – прошептала Парунья и перекрестилась.
Дядя Ульян кротко и беззащитно улыбался, держа вилку словно молоток.
– По маленькой, по маленькой, чем поят лошадей, – проревел дядя Вася.
«Больше мы их, наверное, и не увидим, – подумала грустно Ася. – Уедем, укатим...»
«Пафф, пафф», – вывалил клубы пара маневровый. По радио прозвучал наигранно-строгий голос Кости: «С соседней станции вышел пассажирский поезд номер 42. Следует...» Ася высунулась в окно. Вот и Костю она никогда не увидит. Вместе с ним кончила школу и даже немножечко была влюблена в него, хотя и смеялась над его нелепой привычкой в каждую фразу вставлять слово «понимаешь». Сейчас он работал на вокзале: объявлял по радио и еще что-то делал. Иногда Ася плохо спала: всю ночь слышала его голос. Костя все отправлял и отправлял поезда...
«Пафф, пафф», – попыхивал маневровый. «Блям, блям», – плеснулся звон буферов.
Едкая жалость прихлынула из глубины души. Было жаль и себя, и Костю, и то, что он не узнает об ее отношении к нему, жаль и сурового отца, хозяина могучих паровозов, и славную маму, и эту квартиру, полную голосов зовущей дороги.
Во все небо ослепительно полыхнула нежданная, беззвучная молния. Единственная за весь вечер. Ася отвела в сторону оленьи, темные глаза.
– Хватим, дядя Вася? – Славка подняла рюмку, подмигнула, бросила косу на спину и засмеялась низким, грудным смехом.
– Ну и бой-девка! – хохотал и дядя Вася. – Такая не пропадет! И правильно, Ярослава! Бери жизнь за шиворот, а то она тебя возьмет! Я в Одессе пьесу Горького глядел, так у него один толково изрек: «Есть люди, которые бьют, и есть люди, которых бьют!»
– Да уж не пропадем! Не лыком шиты! – уверенно и вызывающе ответила Славка.
– А ты на господа бога больше оглядывайся. Он все видит, милостивец наш... На него надейся... – напомнила Парунья.
– Кыш ты, попадья! – отмахнулся дядя Вася.
– Все в руках божьих...
– Ладно, дебаты потом, – приказал отец. – Мать, садись, командуй!
Он помолчал, глядя на синюю рюмку в руке, и торжественно произнес:
– Поздравляю дочерей моих с окончанием средней школы. Желаю им долговечного счастья и всякого благополучия в жизни. – Говорил он медленно, укладывая каждое слово по отдельности, точно плиты. Сестры влюбленно смотрели на отца. Такой сильный, суровый, властный мог бы стать хорошим боцманом.
– В семнадцать лет я был стрелочником государства нашего. Девчата в двадцать три обретут высшее образование. В таком возрасте я кочегарил. И только в тридцать стал командиром паровоза.
Он тяжело задумался, прислушиваясь к далекому гулу прошлого, и вдруг с изумлением воскликнул:
– Мать! А ведь дочерей-то мы вспоили-вскормили! Давно ли вот здесь их зыбки качались? Истекает наша жизнь, в них перелилась.
Варвара Федоровна вдруг заплакала.
– Вырастили... И оглянуться не успеешь, как выпорхнут и улетят из родного гнезда!
– Успокойся, мама! Вот чудачка! – Славка размашисто обняла ее.
– Родителей почитать надо... Слушаться отца с матерью, – вставила Парунья.
– Не век же с вами, стариками, вековать! пробубнил дядя Вася, обгрызая баранье ребрышко.
– Это уж конечно, как сами... Их дело... кротко промямлил дядя Ульян.
Отец поднялся из-за стола, подошел к дочерям. Они встали. Отец вытащил из кармана двое маленьких часов. Завел сначала одни, сверил со своими и надел на тонкую руку Аси, завел другие и тоже сверил со своими и застегнул ремешок на полной руке Славки. Поцеловал дочерей, промолвил:
– Смотрите на эти часы и размышляйте: время бежит быстро, а добрых дел много. Поняли?
Он чокнулся с ними и выпил. Не было в жизни Иллариона Максимовича минуты более торжественной.
А за окнами вскрикивали горластые паровозы, со свистом выбрасывали пар, вагоны переговаривались звоном буферов, шумели проносившиеся товарники, пассажирские. Всю жизнь Илларион Максимович жил рядом с этой великой дорогой, всю жизнь служил ей...
После третьей рюмки, когда все оживились, разгоревшийся отец сказал весело и твердо:
– Вот так, девчата! Давайте сейчас и договоримся. Там насчет моря, и все такое, помечтали и хватит. Теперь в институт попасть – это вам не баран чихнул. Институт горбом заслужить нужно. Я устрою вас на дорогу. Вокруг нее множество народу кормится. Дорога жизни! А там оглядитесь и выберете специальность по душе. Можно пойти в транспортный институт. Мы железнодорожная держава!
Сестры, потупившись, молчали, крутили кисти скатерти.
– Надо, чтобы, конечно, специальность питание обеспечивала и чтобы в одежде не нуждаться, – степенно проговорил дядя Ульян.
– Куда отец с матерью благословят – туда и идите, – увещевала Парунья.
Сестры поморщились. Каждое ее слово раздражало.
Голося и выбрасывая клубы дыма и пара, подкатил пассажирский. В пустой тарелке задребезжала вилка.
– Мы, папа, твердо решили пойти в мореходное училище! – тихо и как можно мягче проговорила Славка, не поднимая глаз.
– Какие же из вас моряки... в юбке! – шутил отец.
– Ну и что же, что в юбке?! – вспылила Ася, строптиво тряхнув мальчишескими кудряшками. – Если женщина – так, значит, ей на корабль и ходу, что ли, нет?
– Все это детство. Начитались, задурили себе головы, – нахмурился отец. – Нечего на деда оглядываться. Это был лев!
– Не женское это дело, – смиренно вставила Парунья.
– Почему не женское? – возмущенно воскликнула Ася. – Что нам, кули таскать, что ли? Мы хотим быть штурманами, а это наука, тут головы нужны.
– А они у вас есть? – загремел отец.
– Нет, так будут! Выучимся! – отрезала Славка.
– Вот это по мне! – радовался дядя Вася. – Крепче держите руль! Не бойтесь штормяги! Ничего в жизни не бойтесь! – Он выплеснул из рюмки в рот, пополоскал зубы, проглотил.
– Куда там от родного дома забираться далеко? – рассудительно заметил дядя Ульян. – Там все с рынка, а здесь огород свой, свинья растет.
– Со смирением нужно жить, – ввернула Парунья. – Молчи да дышь – подумают, что спишь.
– Пора дурь выгребать из головы, как из поддувала шлак выгребают, – подвыпивший отец грохнул кулаком по столу. Высоко подпрыгнули, звякнули вилки, тарелки. – Уже невесты, а все рассуждаете, как маленькие! Это вам не в бирюльки играть! Это море! Океан! Корабли! Мат-рос-ня! А вы – цыплята!
Сестры хмуро и упрямо, по-отцовски, сдвинули брови, смотрели в тарелки.
– И все-таки мы пойдем на море, но с силой сказала Ася. – Это мечта наша. Понимаешь – мечта!
Варвара Федоровна, с тревогой следившая за спором, вступилась за дочерей:
– Ты, отец, не шуми. Хоть и я не за море, но и держаться им за нас тоже нечего. Что по душе, то пусть и выбирают. Что я на своем веку видела? Пеленки, корыто, квашню! Пусть хоть они мир посмотрят!
– Ты – другая эпоха человечества! А их я за подол не держу, – сердился отец, – пусть выбирают... но выбирают с умом. На вещи нужно трезво смотреть!
– А что ты заставляешь их смотреть на все по-стариковски? – дядя Вася хлопнул брата по плечу. – Ведь ты уж забыл, старина, что значит молодость!
– Да их же нужно во все носом тыкать, ровно кутят в молоко. Они же ничего не смыслят в текущей жизни!
– Мы хотим на море. На корабль. Это наша мечта! – настаивала Ася. – Понимаешь – мечта!
Дядя Ульян и Парунья, не понимая, о чем это говорит племянница, с недоумением смотрели на нее.
Отец шумно поднялся, ушел на кухню, загремел ковшом. Сестры, труся в душе, ждали. Донесся Костин голос: «С первого пути отходит...» Загромыхали вагоны. Отец тяжело шагнул в комнату и припечатал:
– Никаких морей! Работать – и все! А потом институт! Любой! Нужно зачерпнуть из сокровищницы знаний!
– Папа, мы сегодня уже отправили документы в мореходное, – созналась Славка.
– Документы вам государство вернет, – отрезал отец и звучно хлестнул ладонью по донышку второй бутылки. Вместе с пробкой вырвалась едучая струя...
