Текст книги "Встреча с чудом"
Автор книги: Илья Лавров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)
Луна, море и человек
Удивительно изменилась жизнь за эти два года у Левы Чемизова. Собственно, это не было неожиданностью и счастливой случайностью. Эти годы подпирали десять лет неустанной работы. Несмотря на свое легкомыслие, непостоянство и безалаберность, Лева Чемизов был упрям, терпелив и самоотвержен, когда дело касалось его мечты.
Еще учась в школе, он начал писать стихи. Сестра и мать, наработавшись на колхозной ферме, засыпали каменным сном, а он, загородив от них лампу поставленным учебником, садился за любимые томики. Дымились стужей толсто заросшие льдом окошки. Пахло овчиной от полушубков и кислым тестом из квашни. На низком потолке шевелилась огромная лохматая тень головы. За окном пурга свистела в щелях плетней, как человек дергала калитку. А Лева Чемизов, зажмурив глаза, шептал стихи Есенина, Блока, Лермонтова. Иногда ему казалось, что он вот-вот расплачется от восхищения.
Потом принимался писать сам. Ему хотелось, чтобы в строках его шумела эта пурга, громыхала калитка, кровавилась заря сквозь березы, чтобы из стихов его доносилась далекая песня доярки Глаши и слова его пахли бы лугами и утиными болотцами...
Исписав стихами общую тетрадь, он послал их прославленному поэту в Москву. И тот ответил ему: «Вы – малограмотны. Культура едва коснулась вас. Но вы определенно одаренный человек. Вам нужно учиться, получить образование». И дальше поэт составил Леве целую программу занятий. Письмо кончалось так: «Если вы согласны на такой многолетний подвиг, если вы согласны на эту беззаветную, изнуряющую, но прекрасную работу – вы будете настоящим стихотворцем, и люди положат ваши томики на полки своих библиотек».
И Лева Чемизов не испугался. Зимой он учился, а летом работал в колхозе. Каждую свободную минуту он писал и читал. Он просыпался в темноте, когда все спали, и садился за книги. Придя из школы, опять хватался за них, и падал в кровать, когда сестра уже десятый сон досматривала. Только неукротимый радостный порыв к мечте, полное забвение самого себя помогали ему не обессилеть, не отчаяться.
Однажды, читая толстовских «Казаков», Чемизов наткнулся на место, которое поразило его. Лева даже выписал эти строки, сказанные будто о нем: «Он раздумывал над тем, куда положить всю эту силу молодости, только раз в жизни бывающую в человеке, – на искусство ли, на науку ли, на любовь ли к женщине или на практическую деятельность, – не силу ума, сердца, образования, а тот неповторяющийся порыв, ту на один раз данную человеку власть сделать из себя все, что он хочет, и как ему кажется, и из всего мира все, что ему хочется... Но Оленин слишком сильно сознавал в себе присутствие этого всемогущего бога молодости, эту способность превратиться в одно желание, одну мысль, способность захотеть и сделать, способность броситься головой вниз в бездонную пропасть, не зная за что, не зная зачем...».
И Лева Чемизов слышал в себе этот неповторяющийся порыв, эту дерзость всемогущего бога молодости. Он бросил всю его силу в одну точку. Он сказал: «Я буду поэтом!» И очертя голову рванулся к этой мечте.
Лева блестяще закончил десять классов. Выйдя из школы, он многое знал и многое умел. Стихи его уже печатали в районной газете и даже в одном сибирском журнале. В армию он ушел образованным человеком. После армии Чемизова взяли в газету разъездным корреспондентом.
Казалось, не было часа, когда бы он не думал о стихах, не было дня, когда бы он не работал над ними.
Негаснущее, сладкое томление по слову, образу, что называется талантом, все нарастало в его душе, и наконец из нее вылилась первая книжка стихов. Она имела успех. От стихов пахло соснами, дымом костров, мартовским снегом, под которым журчали ручьи, в них билось в смятении влюбленное сердце юности.
Теперь выходил второй сборник, и Лева Чемизов поехал за ним в Москву. Но по пути он решил сойти в Новосибирске. Ему заказали очерк о геологе Грузинцеве – открывателе богатых залежей золота. Лева хорошо знал его работу, и вчерне очерк уже был написан, но образ самого геолога получился бледным. Видимо, Лева плохо еще знал его. Грузинцев же в это время уехал в Новосибирск по каким-то делам в отделение Академии наук.
Встретил его земляк радушно и даже устроил с собой в один номер гостиницы.
В день приезда Левы всех взволновало радио. «Пи-и пи-и... пи-и-пи-и...» – смутно доносился зов из темной, звездной бездны Вселенной. Лева, припав к приемнику, слушал эти сигналы.
Грузинцев, чуть побледнев, пронзительно уставился прямо в глаза Чемизову. Тот не отвел своих. Так они пристально смотрели друг на друга, не замечая этого. Потом Грузинцев закурил, тонкой и длинной струей сильно пустил дым в потолок и спросил звучным баритоном:
– Поняли? Вот оно как дело-то пошло! – и вдруг увлеченно и торжествующе рассмеялся. Голос был такой звучный, что невольно думалось: Грузинцев должен замечательно петь.
Сказочные двигатели в миллионы лошадиных сил разорвали оковы земного притяжения. Ракета неслась к Луне...
А в городе хозяйничала осень. Из каждого уголка, сквера, палисадника, через каждый забор сыпала она сухие, как из печки, гремучие листья. Они запутывались в волосах девушек, плавали в чашах фонтанов, залетали в форточки, кочевыми стаями кружились над площадями. Никакое другое время года не рождает столько чувств, как осень. В шуме листопада напряженно живет душа.
Лева Чемизов бесцельно бродил по Новосибирску. Душа волновалась при мысли, что уже над всей страной прогремели почти неслышимые залпы разорвавшихся малюсеньких коробочек, которые расшвыряли мириады семян, обстреляли ими землю и в этой осени уже посеяли грядущую весну.
Все это просилось в слова...
И ракета требовала стихов. Но ее полет нужно было пережить, чтобы родилось несколько настоящих строф...
Вечером зашел в номер знакомый Грузинцева – директор гастронома Шошин. Тучный, веселый, он понравился Чемизову. Где можно было сказать «хорошо», Шошин восклицал: «Замечательно!» Вместо «мне понравилось», он говорил: «Меня потрясло!!!» Он не предлагал просто: «Пейте чай», а обязательно: «Очень прошу вас, пейте, пожалуйста, чай!» Не спрашивал: «Сколько времени?», а ласково рассыпал: «Очень прошу вас, будьте настолько любезны сказать, если вас это не затруднит, сколько времени?» Был он весь какой-то безмятежный, довольный и мягкий, как шкура песца.
– А не организовать ли нам, друзья, вылазку за утятинкой? – спросил он. – Махнем на берег Обского моря, если, конечно, вас интересуют эти места, переночуем и встретим зорьку. Там в камыши опускаются потрясающие стаи.
– Обское море. Заманчиво! – повернулся Грузинцев к Чемизову. Тот никогда не отказывался посмотреть что-нибудь новое. А встретиться с осенью на берегу моря действительно было заманчиво.
– Снаряжение всей экспедиции я беру на себя! – воскликнул Шошин.
Никто не знал, что на охоту он ездил не за утками, а для того, чтобы похудеть. Для этого же он, радуя молодую жену, часто мыл пол. Закатает рукава до локтей, брюки до колен и, шлепая босыми ногами, покряхтывая, драит пол во всех трех комнатах...
В вагоне пригородного поезда все говорили о ракете, которая летела сейчас, вот в эту минуту, на Луну. Чуть ли не каждый шуршал газетой, взволнованно читая сообщения.
Грузинцев много повидал на своему веку, много читал и поэтому любил рассказывать. Вот и на этот раз он с удовольствием разговорился с пассажирами.
– Что мы знаем о Луне?! – говорил он, увлекаясь. – Видим мы только одну ее сторону. Луну осыпает космическая пыль и долбят метеоритные дожди!
Шошин сидел у окна с каким-то высохшим, как мумия, командировочным. Шнурки на ботинках у командировочного не зашнурованы, пуговицы на пиджаке оборваны.
Облокотясь на откидной столик, Шошин и командировочный почти уперлись друг в друга лбами, рассказывая анекдоты. Шошин рассказывал со смаком:
– Вот он и говорит: «Я теперь, братцы, в сны верю. Однажды снится мне, будто я сижу на профсоюзном собрании. Просыпаюсь, смотрю – а действительно сижу на собрании!»
Шошин и командировочный, всхлипывая, хохочут до слез. У Шошина обнажаются такие ослепительно белые зубы, что они кажутся вставными, новенькими. Кожаная куртка на нем скрипит, она пахнет сапогами. Лева Чемизов недовольно косится на смеющихся.
– Над Луной и днем небо черное, звездное, – рассказывал Грузинцев. – Солнце должно вот-вот взойти, но все еще непроницаемый мрак. Там рассвета нет, нет и зари. Только в глухом мраке начинает ярко сиять множество черных вершин. Вот это и есть утро на Луне.
Нос Чемизова осыпало мелким бисером испарины. Боясь утерять ощущение Луны, боясь утерять ощущение Грузинцева – героя будущего очерка, Чемизов прикрыл глаза.
– Представьте себе пышущие жаром ноздреватые скалы, исполинские горные цепи и хребты, высокие вершины и крутые обрывы. Трещины, пропасти, ущелья. Горные цепи замыкаются, образуют гигантские цирки. И миллионы лет тишина. И миллионы лет неподвижность. Там же нет воздуха, а значит, нет и звуков, нет ветра. И на все это смотрит большущий пестрый шар Земли. Над шаром ползут серые пятна облаков. В разрывах между ними зеленеют тайга и джунгли, желтеют пустыни, белеют снега. Порой океан швыряет в пространство Вселенной яркую вспышку солнечных бликов, будто Земля сигналит Луне!
Лева заерзал на скамейке... Спутники, ракеты... Он ясно чувствовал: начинается новое в истории человечества. И это новое нужно было выразить словами...
Они сошли на маленькой станции, а зеленый вагон, полный возбужденных толков о межпланетных полетах, покатил дальше. И внезапно поезд показался Леве стареньким, тихим, похожим на допотопные кареты и колымаги.
Долго дожидались попутного грузовика. Солнце уже клонилось к закату. Кругом расстилалась осенняя, пожухлая степь. Над ней летели тучи пушинок с семечками – цветы засевали землю. Стороной тянулась станица гусей. Цвинькая, тенькая, ширкнули над головами махонькие алые птички, точно кто-то бросил горсть клюквы. Неоглядная розово-синяя даль.
Долговязый Чемизов ерошил русые волосы, поправлял сползавшие очки и, не замечая, шептал: «Чудесно, чудесно».
Все эти окружающие мелочи никто не примечал, но Лева то и дело что-то чиркал то на пачке сигарет, то на спичечном коробке, то в блокноте. Он любил повторять слова Фета: «Дорого – то сказать, что все способны видеть и никто не видал». А сегодня глаза и душа у Чемизова были удивительно зорки.
Здесь было так по-домашнему уютно после зловещих лунных пейзажей, что он проговорил:
– И все-таки, пожалуй, лучше нашей Земли нет другой планеты!
– Есть еще земли, есть! – уверенно возразил Грузинцев.
– Вот далась им эта Вселенная, – заворчал Шошин. – Тут на вечернюю зорьку опаздываем, а они о Вселенной! – И он поплелся к дороге.
А Чемизов все видел ослепительное пламя, что хлестало из сопла реактивных двигателей, слышал смутные сигналы-зовы далеких космических кораблей из беспредельной звездной пучины. В этих сигналах чудились и торжество, и мольба, и тоска о родной земле. Он, как мальчишка, отправлялся в далекие путешествия, открывал похожие на землю планеты, заселял их людьми, земными птицами и деревьями...
Наконец подкатил грузовик.
– Сегодня в ноль часов пять минут по московскому времени на Луну прибудет наша ракета! – торжествующе закричал молоденький шофер. – Вот ведь до чего дошли! Головы!
Охотники выехали на берег Обского моря. Грузинцев с детства знал здешние луга, рощи, овраги, но теперь они исчезли. Огромная вода колыхалась перед ним. По ее могучей, дышащей груди пролились золотые, сиреневые, лиловые потоки заката. Порывами налетал ветер, и с берез желтым дождем сыпались косо на воду скорченные листья. В алой заре красные осины лились, как пламя.
– Человек сделал! – с веселым удивлением проговорил Грузинцев, кивая на море. – Шевельнется, вспыхнет, как зеркало, и полетит золотой зайчик к Луне.
Лева посмотрел на него с любопытством.
Когда охотники натянули палатку и распалили костер, было уже далеко за полночь.
Над морем, над полями сияла полная луна.
Грузинцев огляделся.
– Когда намечали границу моря, топографы где-то здесь, в обвалах оврага, наткнулись на стоянку древнего человека, – сказал он. – Говорят, нашли кости, головешки, грубо обработанные камни. – Он задумчиво засвистел.
Чемизов побрел по берегу молодого моря. Стояла удивительно теплая, тихая ночь, может быть, последняя ласковая ночь перед ненастьем и зимой. Земля, море утонули в молочно-зеленоватом, пушистом свете луны. В нем все было четко видно и вместе с тем все было призрачно.
Чемизов слушал, как море то осторожно плеснет на берег, то нежно чмокнет камень, то прозрачно булькнет, как будто кто-то бросит гальку, то зажурчит сонно и мирно в корягах, точно пробороздит чье-то весло, то маслено сверкнет-улыбнется. Побегут-побегут зеркальные отблески – и на месте вспышек сразу же закурчавится белой шерстью пена.
Чемизов притаился. Ни звука, ни движения в воздухе. И вдруг загремел, точно картонный, рыжий лист с вершины тополя. За ним загремел по веткам другой. Они увлекли целый ворох тяжелой листвы. Она прогремела, осыпалась на его голову, на плечи, на землю. И вновь тишина. Помолчало дерево, огляделось, и снова загремел один, другой, третий, и опять тополь обрушил на него охапку листвы. И снова тишь. И так будет всю ночь.
Где-то совсем недалеко похлюпывало море, точно кто-то осторожно бродил в воде. И от всего этого, как ветерком, подуло в душу счастьем. Это с ней, с душой, поговорила родина. А без такого разговора нет поэта.
Лева на цыпочках пошел через рощу, сквозь тишину, сквозь грибные запахи, сквозь листопад и кружевные тени, и вдруг остановился. Под ногами у него чавкнуло, брызнуло. Что за диво? Дальше березы стояли в воде. В лунные просветы, окна и дыры между ветвями он разглядел кипящее бликами море. Значит, не успели вырубить эти березы, и море пришло в рощу. Между стволами вода зыбилась, крутилась воронками, еле слышно бурлила. Около берега колыхалась каша из нападавшей листвы.
Лева, боясь шевельнуться, боясь хрустнуть сучком, слушал, как подходили к нему нужные строки, как в душе возникала музыка этой ночи. Она когда-нибудь зазвучит для людей в его стихах...
Выйдя на опушку, Чемизов увидел далекий костер. Озаренный им, стоял высокий, широкоплечий Грузинцев, обтянутый белым свитером. Грузинцев, должно быть, смотрел на Луну. Даже издали было видно, что все его пружинистое тело устремилось вверх. Рядом нагнулся к земле Шошин, рылся в рюкзаке. Его облизывали суетливые блики огня. Шошин походил на сутулую, длиннорукую обезьяну.
И внезапно Чемизову примерещился древний человек.
...Он еще не умел разжигать огонь. Он случайно наткнулся на зажженное грозой дерево и вот носит с собой язычок пламени – горячее, таинственное божество.
«И может быть, здесь проходило жиденькой толпой голое, дрожащее от холода и страха, голодное племя, – думал Лева. – Да, да, ведь Грузинцев говорил, что где-то здесь была их стоянка...
Глухими звериными голосами они произносили первые, недавно рожденные слова.
Но в глазах людей уже горела мысль.
А у того, который нес в плетенке на камнях жаркие угли, глаза были умней, чем у других. Не он ли это, охваченный непонятным ему восторгом, рисовал на скале охоту на оленя? И все племя дивилось этому волшебству!
Олень скакал к нам тысячи лет, и сейчас уже мы дивимся ему...»
Теперь невидимая тропа предков ушла под воду моря, сделанного потомками. Лоснясь спинами, на траву вываливались сонные волны.
Лева жадно смотрел на луну.
Он вспоминал странные, фантастические названия: «Море Дождей», «Озеро Сновидений», «Океан Бурь», «Залив Росы», «Болото Туманов». Это к ним сейчас, вот сейчас мчится ракета. «Пи-пи... пи-пи...» – доносится до чутких ушей радио ее далекий и смутный зов из бездны. «Пи-пи... пи-пи...» Через два часа вымпел, сделанный на земле, с письменами землян, впервые упадет на другое небесное тело. «Удивительное время! Здравствуй, удивительное время! Я тоже твой сын!» – взволнованно подумал Чемизов.
И тут же ему захотелось крикнуть и волосатому, голому человеку: «Мы дети твои! Спасибо тебе за огонь! Если б ты мог сейчас увидеть людей и землю! Твои олени бегут перед нами по древним скалам!»
Порывом налетел ветер. Заплясали волны, спотыкаясь и падая на траву берега. Торжественно и мощно сияла луна, заливая поле и дальние боры.
И вдруг откуда-то принеслись звуки музыки. Лева почти испуганно и радостно обернулся: вдали проплывал теплоход. Он был невидим, просто над водой скользила гирлянда огней, звучащая музыкой. И там люди не спали, ожидая заветную секунду...
Его позвали к костру.
Листва клубами уносилась в небо, точно роща распустила хвосты черного дыма. Каждое дерево дымилось трубой. Листья шлепались в лицо Чемизову. Ноги шуршали в сухой траве.
И тут он удивительно ясно почувствовал, ощутил, представил, что ведь действительно настанет время – и вот так же будет идти человек по другой планете, и так же будет в ногах его шуршать неземная трава, будет шуметь неземное море и будет пылать земной огонь около земного корабля.
Чемизов тряхнул головой, отгоняя это наваждение.
В ушах шумел ветер. Нет, это шумело несущееся время! И дело поэта запечатлеть в стихах его лик.
Подходя к костру, Чемизов услыхал насмешливый голос Грузинцева:
– Нет, вы понимаете, что говорите?!
Рыхлый Шошин, развалясь у костра, с удовольствием обгладывал куриную ножку.
– Вот, милый мой, что человеку нужно! – помахал он ею. – Вот это! – потрепал он кожаную куртку. – И вот это! – похлопал по охотничьим сапогам. – А вы – Луна, Марс, Венера! Ударились в фантазию. Разве не так? – обратился он к Чемизову, бросая кость в огонь. – Ну, какой толк из того, что ракета воткнется в Луну? На ветер выброшенные деньги.
– Вы такие всегда были! Для вас Прометей – чудак! – вдруг загорячился Грузинцев. – Ваша мечта дальше сапог и жареной курицы не летит. Если бы мир шел за вами, мы до сих пор ездили бы на лошадях и жгли керосиновые лампы!
Чемизову Шошин вдруг показался каким-то потертым, а его добродушие – глуповатым.
– Сейчас наступает век атома! – Грузинцев стоял по другую сторону костра, и пламя скрывало . его до пояса. Говоря, он взмахивал над пламенем руками. – Да вы понимаете, что это значит, если человеку удастся создать корабль, который унесет его на Марс и вернет обратно?
– Если бы да кабы, да во рту росли бобы.
– Нет, если петух ударился в жир – режь его, – махнул рукой Грузинцев.
Шошин любовно раскладывал на газете закуски, откупоривал бутылку.
– Зуб без боли вырвать не можем, а об луне хлопочем!
– С ним без толку говорить!
– Все равно, что в ступе воду толочь! – мягко и добродушно рассмеялся Шошин. – Я вас попрошу, подайте, пожалуйста, хлеб, если это вас не затруднит! – сказал он Чемизову. Тот старался не смотреть на Шошина. Такую минуту испортил.
Грузинцев вынул часы.
– Осталось десять минут, – пробормотал он и весело, пристально уставился в лицо Шошина, не видя его. Чемизов поднялся, сбросил плащ и кепку.
– Как раз в это время, надо полагать, и чаек вскипит, – сыпал словами Шошин. – А вообще-то, братцы, конечно, все это потрясающе, вся эта небесная механика, будь она неладна! Взбудоражила она, опьянила род человеческий. Как это Циолковский сказал: «Человек не останется вечно на земле». Ишь ты, ишь ты, сияет, как масленый блин, – показал он на луну.
Чемизов и Грузинцев молча смотрели то на нее, то на часы.
И на улицах Парижа толпы прохожих зачарованно смотрели на луну. А она плыла над Европой во всей красе и блеске. Приемники были включены на полную мощность. Возбужденные люди бродили по улицам.
И на улицы Лондона тоже высыпали люди. В автобусах и поездах, на стадионах и в кафе, у кинотеатров и в порту только и говорили о мчащемся луннике. В их мелочные будни ворвалось крылатое чудо...
Шошин, кряхтя, приговаривая: «Эх, старость – не радость», – поднялся и, попыхивая папироской, тоже уставился на луну. Слышен был тоненький, как волосок, писк в закипающем котелке. Щелкая, выскакивали из фыркающего костра угольки. Стрелка часов ползла. Сердце дятлом долбило в грудную клетку.
– Все! Прилетела! – проговорил Грузинцев и стиснул Левин локоть.
Чемизов представил, как сверкающая ракета вынеслась из пространства. Взметнулся столб пламени, содрогнулась лунная поверхность. И все это без звука.
Страшный безмолвный удар! Без воздуха не рождаются звуки.
– Хоть бы взблеснула чуть-чуть! – радовался и Шошин. – А то покупаешь кота в мешке. Ишь сияет, как ни в чем не бывало! Ах ты, холера! – вскрикнул он и вдруг сорвался с места. – Чай-то я заварить забыл! Будьте любезны, не сочтите, пожалуйста, за труд, подбросьте в костерик хворосту!
Чемизов скрипнул зубами.
Молоденькое море выбросило волну и брызнуло в костер. Луна уже уползла за березы. Голые тонкие ветки перечертили ее, словно поймали в сеть.
Лева Чемизов бесшумно сел у костра и вытащил блокнот, боясь растерять ощущение образа времени, порыва времени, которые он уловил в этой ночи и которых не хватало его очерку...
Так он встретил 14 сентября 1959 года.
