Текст книги "Встреча с чудом"
Автор книги: Илья Лавров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)
Все в движении!
И эту дорогу Ася воспринимала, как символ жизни, которая понесла ее в своем потоке. Замирало сердце в кипучих водоворотах вокзалов, жадно допытывалась душа: «Кто мчится в поездах? Куда? С каких строек и на какие? Чье сердце сейчас поет, а чье плачет? Кто что думает? Какие истории проносятся вон в том курьерском поезде?»
Веселая Славка не ломала голову над всякими вопросами. О дороге она сказала ласково:
– Пыхтит, матушка, топает, работает!
А Лева Чемизов, стоя за Асиной спиной у окна, тихонько не то читал уже написанное, не то сочинял для нее тут же:
И поезда меня манили
Не только наяву – во сне.
Они ночами мне трубили,
Мерцая призрачно в окне...
И Асе показалось, что это он подслушал ее мысли и чувства и рассказал о них в стихах.
И до сих пор полны значенья,
Тревожат сердце с давних лет
Наклейки камеры храненья,
Картонный, с дырочкой, билет...
Она с радостью слушала эти томящие строки и молчала, волнуясь от того, что дыхание поэта шевелит ее волосы на затылке. Ей хотелось рассказать, как она чувствовала и понимала дорогу, но все это она не умела выразить словами.
А Лева думал: пусть эта девочка едет к своей мечте, не нужно ее тревожить. Он не мог понять, чем полон сейчас: любовью или влюбленностью? Время покажет, а предназначенное от человека не уйдет. И он тоже молчал. И дыхание его шевелило волосы Аси...
Мимо окон проплыла величавая Россия с дождями, листопадами, стогами и рябинами в ярко-красных ягодах.
Пронеслись сибирские степи с березовыми островами.
В Новосибирске проводник опять, неизвестно от кого, принес сестрам букет последних табачков. Эти цветы так пахли, и так радовали, и столько хорошего обещали впереди!
Издали показала свою тайгу Восточная Сибирь. Показала, поманила. Поезд остановился.
Чемизов вышел из вагона. Толстяк со стоном поднял голову, стиснул ладонями виски.
– Трещит? – спросила Славка с притворным сочувствием.
– Раскалывается. Пойду освежусь. Это что – Омск? – Сестры расхохотались.
– Уже Красноярск.
– Как быстро, – изумился толстяк. Руки его уже не тряслись, а плясали.
– Вы, дяденька, целую страну не заметили, – сказала Славка.
– Освежусь вот... и разгляжу все. – Толстяк уплелся.
И в Красноярске им снова принесли букет георгин. Сестры удивились тому, что он был не срезан, а надерган с корнями. С них едва стрясли землю.
И вот, как диво, подарила Дорога легендарный Байкал. На его берегах, краше всех деревьев, вспыхивали алые осинки.
За Байкалом уже кончался листопад, с пожелтевших лиственниц дождичком моросила бурая мягкая хвоя. Здесь встретило поезд ослепительное солнце, яркое небо, студеный сверкающий воздух, хрустящий иней по утрам. И горы, горы. На минутку вышли на Яблоновом хребте.
– А? Ну, как? Здорово?! – кричал торжествующий Лева. – Вот я куда вас завез! Жалеть не будете! А то чего весь век лежать на печи.
Сестрам было и страшно и весело. А Лева декламировал:
Когда здесь поезд встанет на минуту,
Проводники поспешно рвут цветы,
Чтоб в знак любви преподнести кому-то
Хотя б частицу этой красоты.
Лева сломал веточку сосны и подал Асе. Она покраснела, улыбнулась ему. Он помедлил, сломал вторую веточку и подал Славке, но подал уже как-то по-другому.
– Да, такое мы еще не бачили, – сказала Славка.
Ася прижалась к ней. Страшновато! И все же хорошо! Теперь образ великой Дороги был овеян для нее ожиданием, надеждами, стихами и влюбленностью Левы, запахом букетов из обмороженных, мелких, сломанных цветов и встречей с таким чудом, как жизнь.
Слово автора
Всегда я любил облака. Пушистые, полные солнца. Я смотрел, как их бесшумные, мягкие громады уплывали куда-то, манили. Всех молодых зовут облака. И тоскливо запевало сердце, и рвалось за ними, и чудилось: вскрикну от счастья, от любви к чему-то, от тоски о чем-то. Я смотрел на их караваны и уносился за ними.
А вчера, едва рассвело, я снова встретил розовую флотилию пушистых облаков. И смотрел на них спокойно. И ничто в душе не откликнулось на их зовы. Я смотрел на этих скитальцев спокойно. И вдруг испугался: неужели это старость?! Дрогнуло сердце. Неужели это старость?!
О нет! Если вскипели слезы – это не старость. Просто уплыли облака моей юности. Но осталась земля зрелости. Просто я люблю теперь черную, милую землю. Прощайте навеки, пушистые, розовые караваны. Спасибо вам за прежние зовы. Я откликнулся на них и пришел, куда вы звали, нашел то, о чем тосковал, чего жаждал.
Я пришел к земле. Здравствуй, земля!
Письмо Аси
«Дорогие наши мама и папа! Дорогие, дорогие!
Вот мы уже и работаем. Слышите? Работаем!
Мы писали вам о Леве Чемизове. Он сделал все, что мог. А главное – он познакомил нас с геологом Грузинцевым. Мы, должно быть, понравились геологу, и он нас понял. Короче говоря, он в мае уходит в тайгу на поиски золота и берет нас в свою партию рабочими. До мая Чемизов отправил нас самолетом далеко на север, к эвенкам. Отсюда партия и начнет поиски.
Есть на севере Каларская тайга, а в ней село Чапо. Горы здесь зовут гольцами. Вздымаются они, голые, каменные, засыпанные снегом. Это Кодарский хребет. На его белом фоне зубчатая тайга из лиственниц и сосен. Среди нее извивается река Чара. А на берегу ее стоит село Чапо. Бревенчатые избы. В них железные печки и над крышами железные трубы. Здесь нет глины, поэтому нет кирпичей. Для печки в чайной их привозили самолетом из Читы.
А нам все нравится! Все новое, непривычное. Мы, как в институте, каждый день что-нибудь да узнаем. Не тереби, папа, ус, не качай, мама, головой. Милые вы наши!
Здесь очень много молодежи. По вербовке приехали. Учителя, врачи, звероводы, служащие – все молодежь. Многие после институтов, техникумов. И дружные все.
Почему мы поехали сюда? Эх, уж если ехать, так ехать в такие места, которые редко кому приходится видеть! Тайга, север, олени, соболи, серебристые лисицы, неведомые люди, неведомые дела – даль, даль!
Вы, может быть, скажете, что наш побег – это ненужная дурость? Мы столько увидели, столько узнали, столько думали и волновались, что чувствуем себя теперь богачками. Не верите? Клянемся! А главное, мы встретили много интересных людей! И каких людей! В трудный момент они обязательно встречаются.
Мы теперь поняли, что в жизни ничегошеньки нет страшного. Иди смело и найдешь себе место. Только работай хорошо. А люди везде неплохие.
Я уже писала о Чемизове и Грузинцеве. Не забудем их!
А здесь мы встретили зверовода Анатолия Колоколова.
Летим мы в самолете и трусим. Под самолетом тайга, глухомань, дикие угрюмые хребты. Сверкают извивы Витима. И на сотни километров ни одного жилья. Ноют наши сердчишки. Как мы устроимся в этой глуши? Что будем делать? Как встретят нас? А в кармане только тридцать рублей. И все же чувствуем: хорошо все получается. Спим где придется, едим когда как, у нас нет дома, вместо него дорога. Ведь это же все так интересно! Мы же об этом мечтали! Вышли мы из самолета. Стоим растерянные, усталые, жалкие, как мокрые кошки. Глазеем на суровые гольцы, на тайгу. И жутко – куда залетели! Даже дорог сюда нет. И вдруг подходит веселый парень. «Здорово, девчата! Вы Ася и Слава?» – «Ага». – «Мне Чемизов звонил. Хотите у меня работать?» И сразу от его душевности мы расхрабрились, повеселели, почувствовали себя на родной земле.
Колоколов – москвич. После института приехал сюда. Разводит серебристо-черных лисиц. Вот у него мы пока и работаем. Ну какое, спрашивается, дело ему до нас? Чужой человек! А он устроил нам квартиру, достал кровать, стол, медвежью шкуру вместо матраца, привез дров, раздобыл нам унты и шапки, научил ухаживать за лисицами. Мы быстро освоились и зажили припеваючи. Изучаем таежный край, таежных людей, а сами душой все летим к своим маякам. Что бы ни случилось, а мы приплывем к ним! Что бы ни случилось!
Не волнуйтесь, кругом хорошие люди, и ваши Ася и Славка живут нормально, как все. Вечерами они, урча от удовольствия, жарят оленье мясо. Завидуйте!
Обнимаем вас, целуем. Как ваше здоровье? Напишите нам много-много о своей жизни. Вы снитесь нам, так мы соскучились о вас. Простите нас за то горе, которое мы причинили вам. Но поймите нас!
Как все интересно! Как интересно на земле! Как интересно!
Ваши дочери, уплывшие в кругосветное путешествие!»
Чапо
Ася вывалила из ведра в корыто мелко нарубленное горячее оленье мясо, Славка сюда же опрокинула ведро разварившейся рыбы. Потом все это залили овсяной кашей и принялись разминать и перемешивать. Над корытом клубился пар. В комнате запахло не очень-то приятно. Руки погружались в эту горячую слизь почти до локтей.
– Вот бисова кухня! – выругалась Славка. – Сама бы ела, да денег жаль! – Она подошла к умывальнику, мыла покрасневшие, шершавые руки.
Потом сестры все это месиво снова плюхнули в ведра.
Звероферма помещалась на высоком берегу среди сосен. На другом берегу раскинулось село. В сумерках стояла недвижная роща длинных и тонких дымков: курились железные трубы Чапо. Роща дымков чуть склонилась на север. В тишине морозного вечера слышалось: всюду пилят, колют дрова. Все щелкает, хрустит, под ногами трещат гулкие мостки-тротуары. Порой, шурша, громко лопается земля и ледяная корка на ней.
Ферма была огорожена забором. В этом дворе среди снега и сосен стояли на столбиках клетки, обтянутые проволочными сетками. В них вместо пола тоже были сетки. Только крыши дощатые. В клетках метались, припадали в углы, скалили зубы черные лисицы. Их пышный мех, будто схваченный инеем, был серебристым. Мелькали только белые кончики хвостов.
Из черно-седого меха горели вылупленные янтарные глаза, шевелился влажный черный носик, сахарно белели клыкастые, острые, как шилья, зубы. Вся мордочка непримиримо-яростная, дикая. При виде человека лисица фыркает, даже стонет.
Когда Ася и Славка вошли с ведрами, в проволочных сетках зашумели, захрустели, темный и тихий двор ожил, загудел. Лисицы, зная час кормления, безмолвно плясали, прыгали, кувыркались. У клеток пахло так же, как в зверинце.
Ася относилась к своему зверью с насмешливой ласковостью и любопытством. Лисицы уже знали ее, не забивались в углы.
– Андреяшка! Андреяшенька! Ах ты, разбойник! – приговаривала она, освещая фонариком крупного лиса, которым в совхозе особенно дорожили. Серебро его шкуры было жемчужное, самое драгоценное. Андреяшку держали для племени. Злой, как черт, неукротимый, с ненавистью смотрел он на людей. Как-то зазевалась работница, и он напрочь отхватил ей палец. Сейчас он, жадно хлебнув ноздрями запах еды, бесновался, носясь по клетке черным вихрем. Сетка гудела, тряслась.
– Попляши! Попляши! У-у, зверюга! – приговаривала Ася, шлепая на дощечку еду. Она приоткрыла дверку, сунула ужин.
Андреяшка припал к вареву, неистово зачмокал, яростно захрустел костями.
А вокруг гремели сетки, плясали, шныряли, шмыгали звери. Ася шла, в дверцы совала еду на дощечках или в маленьких деревянных корытцах.
В другом ряду клеток послышался раскатистый смех Славки и голос Анатолия Колоколова. Ася остановилась, слушала смех, скрип снега под ногами, бряканье ведерок.
– Майка, получай баланду! – весело кричала Славка, стукала корытцем.
– Сколько мяса в леднике? – тоже весело спросил Колоколов.
– Дней на десять хватит.
– Скоро поеду в стадо за мясом.
– Жри, Злюка, жирей! Отращивай мех! – покрикивала счастливым голосом Славка.
Ферма стихла, не шумели сетки. Ася шла обратно, открывала дверцы и палкой, чтоб не укусили лисицы, вытаскивала кормовые дощечки, корытца, бросала их под клетки.
Нарочно гремя пустым ведром, она пошла в избу. Фонариком осветила у калитки красную кучу ободранных лисьих тушек. Тонкие косточки лапок, плетки хвостов – все это переплелось, смерзлось, окаменело; Недавно был проведен забой.
Ася хмуро дернула дверь, обитую оленьими шкурами, вошла в дом.
Славка задерживалась. Ася сердито подбросила дров, и железная печка забушевала, подняла пальбу. Сразу сделалось жарко.
На бревенчатой небеленой стене висела картинка: в синей дали моря белел клочочек убегающего паруса. Ася посмотрела на него, тихонько вздохнула, сняла пальто, шапку, постояла, не зная что делать, мягко, бесшумно прошлась, чувствуя сквозь оленьи унты щепки и палочки на полу. Опять вздохнула, вытащила одну половицу – вечная мерзлота выжала в подпол воду, – зачерпнула ведром воды вместе с льдинками и поставила на печку. Завтра нужно будет мыть пол.
Треснуло, выстрелило от стужи бревно в стене. А Славки все нет...
Вместо стульев Колоколов приволок им откуда-то два самодельных парикмахерских кресла с торчащими подголовниками.
Окна с улицы занавешены мешками. К дощатому потолку на веревочках прилажена длинная палка, к ней прикреплена пестрая занавеска, скрывающая кровать. На эту палку забрасывали платья, полотенце.
Около кровати виднелся большой, спиленный вровень с полом пень, его трудно было выкорчевать и поэтому просто спилили и покрасили вместе с полом. На оранжевом пне ясно виднелись годовые круги.
Все это забавно, а когда трещит печка, даже уютно. Но Ася хмурится: Славки все нет...
Зашумела пила. Сначала там, во дворе, пилили, а потом застучал топор. Распахнулась дверь, и в клубах стужи ввалилась Славка. Лицо ее красно от мороза. В пышной тарбаганьей шапке, в телогрейке, в оленьих унтах, она была настоящей русской красавицей.
– Чай приготовь! Будем чай хлебать! – крикнула Славка и выбежала из избы. С улицы донесся смех. Лицо Аси стало еще строже. Она поставила на печку чайник, застелила стол свежей газетой, зажимая в ладони, наколола ножом сахар. А они долго пилили, долго таскали дрова. В дверь то и дело врывались большие морозные клубы, в них мелькала Славка, гремели поленья. Наконец, смеясь над чем-то, они вошли оба. Лица их пылали, ресницы заросли инеем, лохматые шапки съехали на затылок. На них приятно было смотать.
Асе нравился Колоколов, нравилось его круглое курносое лицо с мальчишечьи-пухлыми губами, его постоянная бодрость и неугомонность. И все же с некоторых пор она хмурилась при виде его, была суховатой. И Колоколов это чувствовал. Но он не знал за собой никакой вины и поэтому решил, что просто у Аси строгий характер. И ему это даже нравилось. И вообще ему было хорошо около сестер. Уже два года живет он бобылем и соскучился об уюте, которым был окружен в доме матери. И вот в эту суровую даль, в лютые морозы, в грубоватый мужской мир, в хозяйственные заботы совхоза вдруг явились две милые сестры. И сразу же его жизнь наполнилась волнением, что-то зазвучало в душе тонкое, смутное, будто повеяло хорошими цветами. Даже просто вот так сидеть около их печки, видеть их лица, глаза, мелькающие руки, даже это – чудесно.
– Скоро вам легче будет, – сказал Колоколов. – Полсотни лисиц на убой выбрали. Только сотня у вас останется.
Он подал Асе список отобранных лисиц.
– И Андреяшку! – воскликнула она.
– Стареет. Сыновья его останутся.
– Жаль Андреяшку. Нравится он мне злостью своей. Как он меня ненавидит!
Колоколов взял гитару, сел у печки на груду дров и, закрыв глаза, осторожно перебрал струны, тихонько запел свое любимое:
Однозвучно гремит колокольчик,
И дорога пылится слегка...
Пел он удивительно хорошо, с душой.
Ася собирала на стол ужин. Славка смотрела в окно. А что она могла увидеть там? Разбитую форточку, затянутую оленьей шкурой? Трещину, залепленную полоской, отрезанной от газеты? Горный ледник, ползущий со стекол на подоконник? Между рам вместо ваты лежал зеленый мох, усыпанный клюквой. Славка смотрела на эту зелень, и перед ней возникали поля в цветах, юг и море, и еще что-то необыкновенное, чего она не знает, но что маячит ей впереди. И об этом же звенит гитара, зовет, обещает.
И голос, хватающий за душу, несется из той бесконечной дали:
И замолк мой ямщик, а дорога
Далека, далека, далека...
Ася искоса бросила взгляд на Славку.
Колоколов сквозь густые ресницы тоже смотрел на нее. Радость затеплилась в его душе. Он негромко воскликнул:
– А все-таки вы молодцы, девчата!
– Почему? – спросила Славка, поворачиваясь.
– Молодцы, да и все! – ответил Колоколов, перебирая струны. – Молодцы, что едете к морю, что заехали в Калары, молодцы, что хорошо ухаживаете за лисичками, молодцы, что встретились мне, что растопили сейчас печку, вскипятили чай и слушаете мой бред!
Он засмеялся, пальцы его стремительно пробежали по грифу, громко прозвучал последний аккорд. Колоколов встал, повесил гитару на гвоздь, прошелся по комнате, безуспешно пытаясь пригладить непокорные вихры.
– Мне рассказали однажды интересную историю, – оживляясь, заговорил он. – Был один слепой. От рождения. Так, слепым, он прожил двадцать лет. И вот Филатов сделал ему операцию. И слепой прозрел. В жизни чудес больше, чем мы думаем. Смотрит он вокруг и ничего не понимает. Видит, а не понимает.
Асю и Славку заинтересовал этот рассказ. Они сидели в своих парикмахерских креслах, откинув головы на подголовники.
– Стали его учить разбираться в мире. «Что-то» клали перед ним. Он видел, но не знал, что это такое. Тогда он трогал рукой это «что-то» и радостно говорил: «Кошка!» – и запоминал, какая она. «А это что?» – спрашивали его. Он видел что-то непонятное, пугающее. И вдруг слышал шелест листвы. Удивленно спрашивал: «Дерево?» Трогал рукой и вскрикивал: «Дерево!» Его учили понимать, что оно раскидистое, зеленое.
– Забавно! – воскликнула Славка. – А ведь так оно и должно быть!
– Он осязательные образы старался соединить со зрительными. И все же осязательным образам он верил больше, а зрительные долго оставались ему чужими. Странно, но факт! Все, что он видел, ему казалось неправдоподобным, как сон. Когда же он это видимое трогал, ощупывал, оно становилось для него обычным, существующим.
– Я понимаю его, – задумчиво сказала Ася.
– С этим ощущением сна, миража он прожил почти всю жизнь. Был неуверенным, робким. Ходил и вообще жил осторожно, с оглядкой: боялся что-нибудь сломать, или сделать что-то не так, или попасть впросак. И долго он еще ощупывал то, что видел.
Сестры рассмеялись.
– Садись, пей чай. – Славка освободила ему парикмахерское кресло.
Колоколов сел.
Ася слушала, возя по столу солонку, – стеклянного лебедя с горделиво изогнутой шеей. Эту солонку подарил им Колоколов.
– Ему, например, не просто было понять – красивая перед ним женщина или нет? Тогда больничные няни заставили его ощупать их лица. И вдруг он о пожилой женщине сказал, что она самая красивая. Представляете? А лицо ее было пухлое, расплывчатое, но очень доброе, ласковое. Оказалось, что красоту он понимал как доброту!
– Ну и правильно понимал! – воскликнула Славка.
Ася налила крепкий чай. Колоколов с удовольствием отхлебнул несколько глотков.
– Вот и я также одно время ощупывал жизнь. Когда из маминых хором выбрался. Знал, что всякое в жизни есть, но знал понаслышке. А потом все своими руками стал ощупывать. Привыкал к жизни. И ничего, привык. Теперь все вижу, все понимаю.
Ася, крутя лебедя за стеклянную шею, о чем-то думала. А потом строго спросила:
– Нет, почему же мы все-таки молодцы?
– Потому, что вы легко и просто вошли в нашу совхозную жизнь, – ответил Колоколов.
Ася пожала плечами, сухо возразила:
– Мы никогда не были бездельницами. Отец и мать у нас рабочие, работали и мы. Не понимаю, что это за подвиг – жить без мамы. Или жить на севере. Это писатели высосали из пальца драму: маменькин сынок и жизнь!
– Чего ты ощетинилась? – спросила Славка, беспокойно глянув на Колоколова.
– Так... Тоска!
– Были такие драмы или нет – спорить не буду, – сказал Колоколов. – Но что у нас в Чапо она сейчас разыгрывается – факт! Вы же знаете Ию Коноплеву? Она преподает немецкий. – Колоколов посмотрел на пышные, вьющиеся волосы Славки и почувствовал тихую радость. – Приехала после института. И как-то повела себя неумело. Ученики до безобразия не слушаются ее. Бегают по классу, галдят, уроки не готовят. Ия им замечание – они ее передразнят. Низкая успеваемость, плохая дисциплина. – Колоколов посмотрел в серые глаза Славки и почувствовал себя совсем счастливым. – На педсовете ее кроют, директор ругает, на комсомольском, на профсоюзном собраниях стружку с нее снимают. Она и растерялась, руки опустила, озлобилась. Перессорилась со всеми педагогами. Одна осталась. А ее все долбают. – Колоколов взглянул на губы Славки и снова на ее волосы. – Стирать не умеет, зарплату растянуть не умеет, приготовить обед не умеет, ладить с людьми не умеет. Одним словом, не приспособлена к жизни. Да еще ко всему – истеричка она. И некрасивая. Придет в клуб, а с ней никто не танцует. Потеряла веру в себя. Даже курить стала. Закроется на крючок, завесит окна и сидит в темноте. Одна. Что она делает? О чем думает? Я в райкоме предупредил ребят: будет беда. Она дошла уже до точки. Вот видите, бывает и не так просто, как у вас получилось. Поэтому-то я и назвал вас молодцами.
Ася поднялась, на душе было неприятно от этой мрачной истории. Стрельнуло бревно в стене. Славка и Колоколов молча смотрели друг другу в глаза и улыбались.
– Черствые вы все, вот что я вам скажу! – неожиданно взорвалась Ася. – Человек дошел почти до петли, а вы в стороне!
– Пробовали с ней и так и этак...
– Значит, казенно пробовали! Человек работать не может, не умеет, класс над ней издевается, а вы только стружку снимаете. Она просила, чтобы ее уволили?
– Просила. Отказали.
– Так чего же ее мучить? Или помочь, или отпустить!
Колоколов внимательно посмотрел на возмущенную Асю, задумчиво согласился:
– Тут вы, пожалуй, правы. Ей нужно переменить место.
Асе почему-то захотелось плакать. Может быть, потому, что жизнь, которой она так восхищалась, таила в себе и темные уголки. А может быть, потому, что она не могла смириться с тем, что рядом есть страдающие люди. Нет, не могла она мириться с несчастьем ближних.
Она ушла за занавеску, сдернула унты, бросила их на оранжевый пень и забралась на кровать. Она раскрыла «Остров сокровищ» на английском языке. И сразу же стало легче. Перед ней зашумели моря и гавани.
Сестры эту зиму усердно изучали английский язык. Много веков звучал он на всех морях, во всех портах мира, на всех широтах и параллелях. Что за штурман, если он не знает этого морского языка? Сестры изучали его в школе, изучали и здесь.
Ася читала, заглядывала в словарь, а Колоколов и Славка сидели у печки на дровах и о чем-то говорили.
Ася опять вспомнила историю Ии Коноплевой, и ей противным показалось веселье Славки и Колоколова. Ей пришла в голову мысль, что счастье часто бывает эгоистичным. Вот он рассказывал о Коноплевой, а сам не спускал глаз со Славки. Сейчас где-то в холодной темной комнате сидит одна эта самая Ия, курит, а они шушукаются, хихикают...
В окно доносилось глухое тявканье лисиц.
У печки затихли.
Стало слышно, как в бутылку, подвешенную к подоконнику, по тряпочке сочилась вода и капала: буль-буль!
