Текст книги "Встреча с чудом"
Автор книги: Илья Лавров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)
Слово автора
Я каждое утро просыпаюсь от счастья.
Будто мягкая белая ветвь черемухи шлепнет меня по лицу, и я в радостном испуге открываю глаза.
Я встречаюсь с жизнью, как с чудом.
Сияет солнце, плывет тополевый пух, сверкают в испарине листья.
Тусклая, горячая крыша вдруг начинает вспыхивать серебряной рябью капель, извивами струек, еще миг – и она засияла, загудела: грянул золотой дождь. Солнце поджигает капли, и воздух полон искрами.
Белый голубь лежит в желобе. Под вольной птицей бушует поток, а она купается, нежится, вытягивает то одно крыло с алой лапкой-веточкой, то другое, и по ним барабанят капли.
Я говорю: «Я встречаюсь с тобой, как с чудом!»
Где-то смеется ребенок. Выхлестывая лужи, пробегают машины. На близком вокзале гулко пыхтят паровозы. Рокочет станками и моторами завод. Люди прыгают через пенные ручьи. А над ними, выше дождя, выше тучи, огромным копьем устремилась куда-то ввысь белая полоса. Она все удлиняется и удлиняется. Точно копье, жгуче сверкая лучезарным наконечником, несется к солнцу. Самолет уже так высоко, что не слышен его голос.
А где-то еще выше, в неведомых безднах, бешено мчится первый космический корабль. В нем уже есть, есть кабина для тебя, звездоплаватель. Она пока еще пуста.
А здесь, на земле, в бурлящих желобах бьют звонко тугими крыльями голуби.
Я каждое утро просыпаюсь от счастья!
Среди буреломов
Полог палатки был откинут, и Славка видела, какая на земле глухая ночь, как темно на полянах и в березняках. Низко над сопкой золотился месяц, а напротив него, тоже над сопкой, ярко переливалась звезда. Месяц печально смотрел на звезду, звезда – на месяц.
О, как тихо, глухо и пусто.
Но нет, нет – вся ночь, вся тьма, вся речная пойма полны птичьего гомона, тюрлюканья, теньканья, посвистов, звона кузнечиков. Это рядом с палатками невидимо жил и звучал пышный луг.
В палатке на земле уложены доски, на досках – спальные мешки. Рядом легко дышит Ася, у стенки похрапывает дородная повариха Максимовна, которая всю партию геологов считает своей семьей.
Не спится Славке... И чувствует она себя такой одинокой, такой заброшенной. Она вылезла из мешка, села, поджав ноги. В темноте проступали смутные очертания белых и темных палаток, натянутый на столбах брезент. Под этим навесом длинный стол из двух досок. На сучки сосенок надеты кастрюли, кружки, ведра – хозяйство Максимовны. На ветвях под легким ветерком шевелятся платки, полотенца, рубахи, портянки.
Где-то в темноте фыркают лошади, щиплют траву, глухо топают и брякают привязанными к шеям консервными банками с камешками.
Из темноты несет болотной сыростью, запахом шиповника, над ухом пищат комары. Должно быть, около устья ключа в сухостойных лиственницах рявкнул гуран. «Гхао-гхао», – на кого-то сердился он.
Славка резко задернула полог, торопливо застегнула его на палочки-пуговицы и залезла в спальный мешок.
На низенькую палатку села какая-то птаха, молча поскребла по полотну коготками и фыркнула крылышками – улетела.
И такой одинокой и бесприютной показалась эта птица, улетевшая в пучину таежной ночи, что Славка зажмурила глаза и, как улитка, с головой спряталась в спальный мешок...
Будто вот только закрыла глаза, и сразу же проснулась. Солнце просвечивало белую палатку, по стене ее елозила кружевная тень березки, виднелись ползающие с той стороны слепни. Палатка была пятнистой от росы, точно ее взбрызнул дождик.
Славка отбросила волглый полог, вкатились запахи трав и цветов. Всходило солнце. Пропорхнула красноухая овсянка с лимонно-желтым брюшком, юркнула в густой березняк.
У небольшого костерика уже сидел Василий Петрович Скрынченко. Еще никто не мог встать раньше его. Вчера Славка ложилась спать и видела: сидит во мраке у костра сутулый, небольшой, недвижный Петрович. Выглянула сейчас – опять сидит в той же позе, точно и не уходил спать.
У него маленькие глазки, лицо иссечено морщинами. Петрович говорил редко, все больше молчал. Будто он все думал и думал какую-то бесконечную, невеселую думу.
Сестры почему-то любили его, а почему – и сами не знали. Может быть, он вызывал у них смутную, непонятную жалость? Когда он недвижно сидел у костра, от его фигуры веяло печалью одиночества.
Сестры знали, что он старый, опытный геолог, что у него нет семьи, а палатка, тайга, костер – его основной дом.
Никто и нигде не ждал его.
Знали сестры и о некоторых его чудачествах. Так, например, он очень любил помогать молодоженам. Узнав о свадьбе, он привозил молодым богатые подарки, почти целое приданое, а потом сидел на свадьбе, курил махорку, пил крепкий чай – вина он в рот не брал – и, довольный, молча усмехался.
Покупать книги было его второй страстью. Говорили, что комнатенка его в Чите до потолка забита ими. Будто он даже спал на ящиках с книгами.
Этот холостяк до смешного был рабом многолетних мелких привычек. Вот уже двадцать лет он брал с собой в экспедиции, рюкзак, сшитый по его чертежам. Внутри рюкзака было пришито несколько карманов. В одном двадцать лет лежали голубые, и только голубые платки, в другом – коричневые, и только коричневые, носки, в третьем – нитки, иголки, пуговицы, наперсток, в четвертом – плиточный чай, в пятом – пачки махорки. Сердцевину рюкзака составлял брезентовый мешочек с бельем...
Этот двадцатилетний порядок был нерушим. Никогда носок не попадет в карман для платков, никогда платок не будет куплен белый.
Все содержимое рюкзака находилось на строжайшем учете. Говорили, что в бумажнике Петровича есть подробный список имущества, где под номерами записано не только белье, но и количество иголок, почтовых марок, пуговиц. Совершенно лишенный чувства скупости, он все же почему-то, живя в городе, изо дня в день записывал все расходы.
Автобус – 50 коп.
Хлеб – 85 коп.
Баня – 1 руб. 50 коп.
Столовая – 6 руб. 50 коп.
______________________
Итого – 9 руб. 35 коп.
Деньги в бумажнике у него тоже лежали в раз навсегда предназначенных им отделениях: рубли с рублями, тройки с тройками, пятерки с пятерками.
Он к этому так привык, что мог рассчитаться в полной темноте.
Бумажник всю жизнь лежит в правом кармане пиджака, блокнот и карандаш – в левом, платок и спички – в правом брючном, расческа – в левом брючном. Если что-то изменить в этом, Петрович будет сам не свой, точно его с ног поставят на голову...
И все же было в нем что-то привлекательное. О чем он думал сейчас у костра, этот вечный бродяга? Что у него сейчас на сердце? Может быть, он когда-то любил неудачно и все еще носит в душе эту любовь? Почему он так заботлив и молчаливо нежен с молодыми?
Бурлит сунутый в костер привычный чайник, двадцатилетнего возраста. Крепкий чай Петрович пьет часто и долго, пьет и сразу же курит козью ножку. Это тоже его неизменная привычка.
На речку идти не хотелось, и Славка ушла на луг. Высокая трава и цветы никли, усыпанные росой. Ее дробинки-капельки искрились золотым, синим, серебряным, лиловым. Славка руками загребла траву, холодные головки цветов, и ладони сразу же стали мокрыми, с пальцев потекло. Она загребала и загребала, пока не умыла студеной росой разгоревшееся лицо. От этого ей стало легче и веселее.
А солнце уже пекло, озаряя кипящие на ветру березы. И уколы комаров, и ожоги слепней, и мокрые от росы ботинки, и синие огоньки ирисов, что выше всех трав и цветов, и кишение жучков, жужелиц, порхание птиц, славящих жизнь, и немолкнущее жаворонково тюлюлюканье – все было! Невидимое, живое шныряло, гомозилось, спаривалось, выводило потомство, охотилось друг за другом, вило гнезда, садилось на яйца, пело, чирикало, пищало, жужжало. Все было в это утро земли. Но все это еще болезненней подчеркивало одиночество Славки. Хмурая, суровая, она вернулась в лагерь.
Ася уже проснулась, позвала:
– Пойдем купаться!
– Не хочу, – равнодушно ответила Славка.
Из маленькой палатки вдруг появился большой Грузинцев. И как только она вмещала его! У Грузинцева лохматая шапка волос, усы, цыганская черная борода, на затылок сбита темно-зеленая шляпа, во рту большая трубка, из-под куртки выпирает парабеллум в кобуре.
Грузинцев, глядя на дальние сопки, выпустил изо рта клубы дыма. Ася, широко раскрыв глаза, смотрела на него удивленно и радостно.
– Так не пойдешь? – рассеянно спросила она.
– Нет, – сдержанно ответила Славка.
Они долго молчали. И это молчание было тягостным для обеих.
А лагерь геологов уже просыпался. С дурашливым гоготанием из большой зеленой палатки вылетел Космач. Его голая, широкая грудь и спина пестрели изречениями и рисунками. Тяжело топая, он подбежал к палатке сестер.
– Не желаете ли принять утреннюю ванну?
Его глаза под густейшими бровями горели преданностью.
Ася вышла. Она диковато покосилась на Грузинцева, почему-то покраснела, пробормотала что-то вроде «доброе утро» и, торопливо проходя мимо него, запнулась о кочку. Злая на себя, она покраснела еще гуще.
В зарослях ольхи шумела река. Доносились крики купающихся рабочих. Космач шел, кусая горьковатую ветку багульника.
У берега им повстречался Олег Палей. Он приехал из Иркутска на практику. Палей любил говорить:
– Человек при любых условиях должен иметь цивилизованный вид!
И всегда выходил к завтраку чисто выбритый, напудренный, пахнущий одеколоном. Его замшевая коричневая куртка сверкала молниями. Брюки еще хранили иркутскую складку. Позавтракав, он переодевался в противоэнцефалитный зеленый костюм с капюшоном на блузе и уходил в маршрут.
Все это почему-то раздражало Асю.
Смуглое лицо и непроглядно-черные как сажа глаза Палея были насмешливы и самоуверенны.
Увидев Асю, он многозначительно протянул ей букетик ромашек, стебли которых были обернуты листком из блокнота.
– Хоть и старомодно, но для вас на все готов, – тихонько проговорил он.
Между Асей и Палеем уже давно шла затаенная, немая борьба. Палей то пристально и долго смотрел на Асю, то по-особому значительно уступал ей место за столом, то угощал конфетами, то говорил какие-нибудь пустяки шепотом, который невольно отделял их ото всех и создавал видимость общего секрета. Ася сердилась и упорно уходила из этой тайной жизни красноречивых взглядов, особых жестов, интимных интонаций.
– Сколько бы я ни шел к вам, вы, как линия горизонта, все видимы и все недосягаемы, – чуть слышно произнес Палей.
– Из какого это романа? – спросила Ася и сбежала на берег.
– Я за тебя каждому рога обломаю. Только скажи, – мрачно предупредил Космач.
Светлая, быстрая Чара была холодной. С берегов валились на воду ивы и ольха. Противно пищали над ухом комары. Асе совсем не хотелось купаться, но она закаляла свое тело. Зимой лыжи, летом купанье, физзарядка, хождение по тайге с тяжелым рюкзаком. Она чувствовала, как от всего этого тело ее становилось упругим и ловким.
Космач ушел на мыс, где купались мужчины.
Ася разделась и решительно прыгнула в обжигающую воду.
– Ну, если, чума, утонешь, домой глаз не кажи! – горланил Космач за мысом. Он толкал рабочих в воду, они кричали, смеялись...
Максимовна, разгоряченная и обширная, словно русская печь, торопилась. Она почти бросала миски на длинный стол под брезентовым навесом. В мисках дымились куски оленины, облепленные гречневой кашей.
Асе нравилось вот так сидеть среди людей и чувствовать себя участницей большого дела, помощницей таких видавших виды геологов, как Грузинцев и Петрович. Завтракая, они негромко говорили о каких-то изломах кварцевой жилы, о каких-то сбросах, разрывах пласта.
Ася любила людей-мастеров. Это уважение к ним родилось еще в детстве, когда она приходила к отцу на работу и видела, как умны были его руки, как он понимал свой паровоз, который Асе казался непостижимо сложным.
Сейчас Грузинцев высказывал свое предположение о залегании коренного месторождения золота. Оно таилось где-то в этих горных дебрях и то подавало голос, заманивало, дразнило, то скрывалось бесследно. Несколько поисковых партий сжимали его в кольцо вот уже третий год. И знали – здесь оно, а ухватить не могли.
Петрович кивал, слушая Грузинцева.
Вот заговорил Посохов. Он вытащил из кармана красную авторучку с золотым колпачком и на обрывке бумаги начал чертить зелеными чернилами обнажение, состоящее из пластов крупно– и мелкозернистых гранитов и пегматита, круто уходящих в сопку.
Геологи склонились, рассматривая рисунок.
Посохов нравился Асе. Лицо его с орлиным профилем было чеканным, точно выбитым из красноватой бронзы. Голову усыпали серебряные кольца седых волос. Чертившая рука его тоже была будто выкованной. Пальцы металлически холодные, крепкие. Он походил на индейского вождя из книг Фенимора Купера.
Глядя на этих людей, Ася чувствовала себя так мало знающей! И захотелось ей тоже быть мастером своего дела, чтобы люди с уважением прислушивались к ее словам. Однажды отец сказал ей: «Ты хорошая потому, что не делаешь ничего плохого, но ты плохая потому, что не делаешь ничего хорошего». Ася тогда обиделась, а вот сейчас поняла, что отец был прав... Где-то он сейчас? Дома или в паровозной будке? Вспоминает ли своих непокорных дочерей?
Палей склонился к ней и тихонько, как будто что-то секретное, ведомое только им, спросил:
– Что вы такая хмурая? – и тут же стал многозначительно внушать: – Надо на все смотреть проще. Это стиль нашего века!
На другом конце стола пересмеивались рабочие.
– Бери, паря, хлеб, – сказал Космачу степенный, лысый Бянкин, бывший сторож совхоза.
– Я не у мачехи рос, везде достану, – ответил Космач.
Рабочие захохотали.
– С виду он прост, да привязан лисий хвост, – кивнул на Космача Бянкин.
– Мокрый дождя не боится!
Так они, состязаясь, неторопливо озоровали, поигрывали острыми словами, присказками.
Много интересных людей повстречали здесь сестры, и Ася научилась примечать их особенности, распознавать по мелочам характеры.
Славка была ко всему равнодушной. Она вяло рылась ложкой в каше, ни на кого не смотрела, не улыбалась...
В это утро большая часть геологов уходила в далекий, трудный и многодневный маршрут. В лагере оставались только старший коллектор, канавщики и повариха.
На лошадей вьючили сумы с продуктами, палатки, спальные мешки. Зная, что такое переход по таежному бездорожью, Грузинцев, Петрович и Посохов вьючили сами, тщательно затягивая каждый ремень. Им помогали Космач, Бянкин и рабочий по прозвищу «Комар».
Ася, придя в партию, сразу же отличила этого въедливого старикашку, крикуна и ругателя. Он со всеми спорил, никому ни в чем не уступал.
«Мужичонка вздорный, а до работы жадный, присосется к ней – не оторвешь, – сказал о нем Космач. – И любит, бродяга, ужалить словом, истинно – комар!»
Был он удивительно морщинистый, без передних зубов. И вдруг Ася узнала, что этому старикашке всего лишь тридцать пять лет. Зубы он потерял на Кольском полуострове от цинги, а сморщился от малярии и палящего зноя Кара-Кумов. И на Кольском и в Кара-Кумах он бродил с геологами.
Пока вьючили коней, Ася не отходила, стараясь понять всю эту хитрость вьючных седел, сум, ремней, подпруг и веревок. В жизни все может пригодиться.
Вышли уже в зной, когда начали остервенело терзать комары и слепни.
Максимовна вытерла мокрые глаза.
– Счастливый путь вам! Берегите друг друга. А мы вас ждать будем. Ты же, Ярослава, получше их корми! – сказала она. В этом маршруте Славке поручили готовить обеды и следить за лошадьми.
Шли гуськом: впереди Грузинцев, за ним, ведя в поводу лошадей, Космач, Комар, Бянкин. За ними цепочкой Ася, Славка, Палей, Посохов. Замыкал эту процессию Петрович с ружьем на плече. Сутулый, низенький, в ладно пригнанном, потертом комбинезоне, он шел легко. На боку его болталась полевая сумка, на спине был рюкзак, в руке геологический молоток с длинной ручкой. Несмотря на щуплое тело и на свои сорок шесть лет, он обладал поразительной выносливостью таежника.
С холма на фоне черной тучи засияла ярко освещенная солнцем белоствольная березовая роща. Цепочка геологов с рюкзаками и молотками медленно входила в нее, ведя навьюченных лошадей. Впереди твердо шел красивый, отважный бородатый человек, водивший такие же отряды в дебрях Колымы и по суровым скалам Восточных Саян. Его мчали в пургу собачьи и оленьи упряжки. Дважды он выносил на руках из тайги разбившихся товарищей.
При виде его у Аси сладко – точно в предчувствии счастья – заныло сердце. Она еще никогда не испытывала подобного. Ее удивило это чувство. «Что же со мной происходит?» – спросила она себя. И как-то сразу поняла, что ей все время хочется видеть Грузинцева, быть около него, слышать его голос, помогать ему в работе. Она ударилась плечом о сосну, испуганно остановилась, положила руку на грудь.
– Нет, нет! Только не это, только не это! – прошептала она и мысленно принялась уговаривать себя: «Мне это почудилось. Ничего нет... Только бы никто не заметил. Как же это случилось?.. Мне же ехать нужно. Хватит того, что Славка мучается... И уже не хочет ехать... Связана по рукам и ногам... Но я не тряпка, у меня есть силы...»
Вдали прозвучал голос Грузинцева, и хоть ей невыносимо захотелось оглянуться на него, она сердито прикусила губу и догнала рабочих.
С треском растаптывая сучки, громко переговариваясь, они вели лошадей.
– Лапоть! Что ты понимаешь в работе геологов? – наскакивал Комар на Космача. – Ни черта ты не смыслишь! Тебе бы только шляться по земле! А мы вот тут поелозим, клочки своей шкуры на камнях оставим и после нас, глядишь, прииск вырастет, глухомань оживет!
– Да брось ты, Комар, зудеть над ухом, – отмахивался Космач. – Вот крикун!
– А человек начинается с крика, – степенно заметил Бянкин. – Сначала мать кричит. Потом ребенок рождается и тоже сразу орет. Дескать, я живой! Я пришел на землю!
– Ну, Комар, наверное, вопил, как недорезанный, – заметил Космач.
– И такие ругатели нужны, – поучал Бянкин. – Они жалят, не дают лежать на печи. В природе все обмозговано. Вот возьми, в зной грудь кормящей матери прохладная, а в холод – теплая.
И почему-то нравятся Асе такие разговоры бывалых людей.
В сиянии пролетели гуси. Длинная вереница упруго колыхалась...
Пошла странная, дикая тайга. Такой Славка еще не видела. По полному бездорожью пробивались через густейшие заросли с сопки на сопку. Стоял гулкий треск ломаемых ветвей и тонких стволов. Все сопки и глубокие пади между ними были покрыты камнями и буквально завалены вывернутыми бурей деревьями. Корни, уйдя под тонкий слой земли, стелились по камням, и поэтому ветер легко валил деревья. Этот павший, мертвый, гниющий лес густо, точно травой, зарос тоненькими березками и осинками. Среди зелени было много угрюмого сухостоя. Славка, перелезая через буреломы, порой хваталась за дерево, а оно падало и разбивалось на куски. Иные березы были изнутри гнилыми, трухлявыми, мягкими на ощупь, точно сверток белого картона.
Славка перелезала через завалы, и ей казалось, что это кто-то нарочно нагромоздил баррикады из вывернутых деревьев. Непривычная к такому пути, она тяжело дышала, глаза ее заливал пот. Впереди спотыкались лошади, гремели о валежины копытами.
Среди этого бурелома, скрытые долгомохом, кустами, лишайниками и свежей травой, лежали камни, валуны и плиты. Ими были выстланы все пади между сопками. Эти камни за много лет покрылись тонким слоем земли, заросли травой, превратились в скользкие, мокрые бугры и кочки. Между ними зияли дыры, там глубоко журчала невидимая вода. Того и гляди упадешь, сломаешь ногу. А эти каменные заросшие россыпи чередовались с чавкающими, зыбкими болотами.
Славка вдруг впервые почувствовала, какая она грузная. Уже через час она едва тащилась по всем этим дебрям, задыхаясь, как старуха. За этот час испарилось ее книжное представление о геологах.
Караван продирался вперед, то взбираясь в сосняках на южные склоны-увалы, то в гущине лиственничных зарослей спускаясь по северным склонам-сиверам.
Славку облепляли кровососы-комары и слепни. Обливаясь потом, она карабкалась на сопки или на дне пади прыгала с кочки на кочку. Не видя в траве ям и камней, она постоянно запиналась и проваливалась в жидкую грязь, в ботинках ее хлюпало, шаровары до колен были мокры. Она лезла через завалы сучковатых буреломин, иногда падала, изнемогая, шла напролом через сплошные заросли кустов. Ударившись щиколоткой или коленом, она стискивала зубы, чтобы не застонать. Рот пересыхал от жажды, стертые ноги горели, руки и лицо были в царапинах и в кровавых пятнах от расплющенных слепней и комаров. Ей казалось, что она сейчас упадет и не поднимется. Лучше умереть здесь от голода, пусть лучше уж разорвут волки, чем так идти и идти по этой немыслимой дороге. Но приходилось напрягать все силы и прыгать через обгорелые, с острыми сучками лиственницы, карабкаться на сопку.
Не лучше чувствовал себя и Палей, который тоже впервые шел в такой маршрут. Но Грузинцев, Петрович и Посохов, знавшие дороги и похуже, шли уверенно, прыгали через завалы и по камням ловко и умело.
Ася хоть и устала, но не до изнеможения. Она была легкой и проворной.
Жалко было измученных лошадей. Когда спускались по ключу к устью пади, на глазах Славки Воронко Бянкина вдруг провалился задними ногами, рванулся и тут же провалился передними.
– Тихо, тихо, глупый, тихо, – уговаривал его Бянкин. – Сюда иди, сюда. Здесь тверже.
К нему подбежали Грузинцев, Космач, Палей. Подхватили вьюки, стали гнать лошадь в нужную сторону. Воронко тяжело поводил боками, обезумевшие глаза его выкатились.
– Ишь ты какой нервный! Прямо психопат! Но-о, кляча! – закричал Космач и замахнулся, дернул повод. Воронко, разбрызгивая грязь, вырвал из болота передние ноги, но тут же повалился на бок, под ним затрещала гнилая колодина. Хрипя, заваливаясь на вьюки, он бился, дрыгал в воздухе грязными ногами.
Славка и Ася испуганно смотрели, как хлещется по кочкам большое животное, нелепо задрав ноги, вытаращив глаза, оскалив зубы.
Поднять Воронко так и не смогли. Грузинцев велел развьючивать коня, а сам сделал несколько кругов по болоту, отыскивая место посуше. Потом взял за повод большого рыжего коня с гордо поднятой головой, огладил его, называя ласковыми именами, и повел. Рыжко шел спокойно. Вот он провалился задними ногами, сел на кочки. Грузинцев не стал его тянуть. Рыжко, всю жизнь служивший геологам, умелыми прыжками, иногда проваливаясь по брюхо, миновал трясину и, огромный, могучий, вымахнул на сухое место. Грузинцев опять ласково огладил его, обтер пучком травы. Рыжко был любимцем геологов.
С буланой круглой кобылы, когда она стала рваться из трясины, вьюки сползли набок. Пришлось развьючивать и ее.
– Но-о! Одры! – замахнулся на коней обозленный Космач.
– Не пугай, – остановил Грузинцев, – при чем тут они?
Поднявшись на водораздел, остановились отдохнуть.
Обессиленная Славка упала в траву; ладонью смахнула пот с лица, вытащила из кармана рюкзака баклажку, присосалась к ней. Налитый чай был теплый и не утолял жажду.
– Выдохлась? – спросила Ася, садясь рядом.
Славка пожала плечами. Ася украдкой пристально посмотрела на нее.
– Знаешь, я шла, а сама все думала... – заговорила Ася. – Ведь, может быть, с сотворения земли этих сопок не касалась лопата. Да, наверное, и человек-то впервые идет по этим дебрям. И это мы! Вот судьба геологов!
– Охотники и приискатели всюду бродили, – безразлично ответила Славка.
Разговор опять не завязался. Славка растянулась на траве, устало закрыла глаза. Ветер трепал ее волосы, охлаждал разгоряченное тело. Через минуту она села, охватила руками поджатые колени, с тоской посмотрела в ту сторону, где осталось Чапо. Перед ней раскинулись несказанные просторы гористой земли, охваченной буйством трав и цветов, буйством таежных дебрей. Над ней размахнулось синее небо с плывущими облаками. Из-за дальних сопок ползли острова, архипелаги, целые кавказские хребты кучевых облаков с ослепительно белыми вершинами. Парил далекий коршун – хозяин величавых просторов.
Славка смотрела в ту сторону, где осталось Чапо. «Ку-ку, ку-ку», – о чем-то кричала ей кукушка.
Широкий склон сопки, кое-где заваленный обгоревшими стволами, весь был в саранках. Будто загорелась сухая трава и всюду вспыхивали, бежали под ветром язычки пламени. Они облизывали обугленные лежащие стволы.
Ася хмуро взглянула на сгорбленную Славку, вспомнила, что сохранилась Палеева конфета.
– Бери, – сказала она.
Славка разломила конфету, половину вернула. Нехотя посасывая конфету, опять загляделась вдаль.
– Вчера Космач наткнулся на медведя, – как можно веселее сказала Ася. – Прямо в одежде бухнулся в Чару и уплыл на другой берег.
Славка долго молчала и наконец лениво промолвила:
– Представляю, как улепетывал...
И опять замолчала. Сорвала лиловый кукушкин башмачок, сунула стебель в рот, смотрела на облака.
Ася выщипывала траву, пальцы ее вздрагивали. Пролетел длинноклювый бекас. Развернутый веером хвост и машущие крылья странно звучали в полете, точно тоскливо блеял барашек.
– Как-то теперь у нас дома... Папа, наверное, в поездке... А мама... Помнишь, нальет холодное молоко, а чашки отпотеют... На тарелке лиловые пирожки, промокшие от сока ягод... А на озере все наши ребята купаются. И может быть, говорят о нас: «Молодцы!» Они все дома сидят, а мы с тобой уже где побывали! Что видели!
Славка, насупясь, покусывала стебелек.
Ася помрачнела. Давно уже холодок отчуждения противным сквозняком струился между сестрами.
– Ладно! – вдруг решительно сказала Ася, ударив камнем о камень так, что брызнули бледные искры. – Возвращайся! Махни на все рукой, наплюй и возвращайся. В конце концов действительно, чем тайга хуже моря? Ты ее сегодня, милую, и ногами, и руками, и горбом своим испытала! – В голосе ее прозвучала злая насмешка.
– А что еще придумаешь? – холодно спросила Славка и стала завязывать рюкзак.
– Уж лучше возвращайся, чем так вот... Будто я испортила тебе всю жизнь. Каждую минуту чувствую себя каким-то извергом. Не нужно мне никаких жертв. Поняла? Не нужно! – Ася швырнула камень, и он яростно покатился вниз.
– Никто никому ничего не испортил, – сквозь зубы пробормотала Славка...
Грузинцев спрашивал новичков, как их настроение, как ноги, заставлял переобуваться. Веселый, свежий, несмотря на такую дорогу, подошел он и к сестрам.
– Ну, как дела? – спросил он и даже от одного его звучного голоса стало легче.
– Я... ничего... только чуть-чуть устала... – ответила Ася, стараясь не смотреть на Грузинцева.
– У молодых усталость до еды, – ответил он. – Нос у вас лупится от солнца, прилепите бумажку. – И оторвал клочок из блокнота. Ася, покраснев, послюнила его и пришлепнула к носу. Зорко взглянув на кислую Славку, Грузинцев приказал:
– А ну-ка, разуйтесь!
Славка смущенно стянула ботинок и мокрый, прилипший носок. Подошва была красной, распухшей, сбоку вздулся пузырь.
Грузинцев покачал головой.
– Так вы, дорогая, далеко не уйдете. Но ничего! Привыкнете! Через месяц будете козой прыгать по сопкам. Петрович! – крикнул он. – У тебя нога маленькая – дай-ка из своих богатейших запасов шерстяные носки!
Космачу он велел вырезать из бересты подстилку в ботинки и вырубить легкую палку.
Славка воспрянула духом. А через несколько минут ногам ее было уже мягко, сухо, ботинки удобно и плотно облегали ноги. Опираясь на палку, легко было прыгать через буреломины, с камня на камень. Она благодарно улыбнулась Грузинцеву. А он весело оглядел всех и сказал Посохову:
– Споем-ка им нашу, самодельную! – И запел:
Как умру, то меня похоронят
И таежной засыплют землей,
И такой же бродяга геолог
Молотком простучит надо мной.
Ася задумчиво ковыряла веточкой землю. Она все еще не могла прийти в себя от поразившего ее открытия. И чем больше она боролась с собой, тем сильнее хотелось ей смотреть на Грузинцева, слушать его голос. «Славке уподобляюсь», – злилась она на себя.
А Грузинцев все пел:
Комары, вы меня не кусайте.
Мне и так от камней тяжело...
Все дружно двинулись вперед. Еле видимая тропа вилась по хребту в темном, угрюмом лиственничном лесу. Под ногами шуршали заросли брусники.
Ася с бумажной нашлепкой на носу украдкой поглядывала на Грузинцева, который впереди медведем ломился сквозь чащу.
Ожившая Славка уже могла не только смотреть под ноги, но и замечать, что творилось вокруг. Совсем близко из кустов вырвались два рябчика. В другом месте из травы посыпались пушистые комочки – птенцы куропатки. Они разбежались, раскатились во все стороны.
«Какие же они все дружные, – подумала Славка о геологах. – Иначе нельзя. Тайга. Пропадешь один. Так вот и нужно жить!»
А трава, кустарник уже бушевали под сильным ветром. Скоро тучи заволокли солнце, и сразу же сильно и густо сыпанул дождь. Сестры, пока доставали плащи, вымокли с головы до ног. Чащоба, кусты обдавали их ливнями капель. Дождь усилился. Прямо в глаза полыхнула молния, и звучно, раскатисто грянул между сопками орудийный гром.
В ботинках у Славки снова чавкало. Ноги соскальзывали с камней, но выручала палка. Останавливаться было нельзя. Караван, едва видимый в тумане дождя, миновав водораздел, цепочкой спускался вниз, направляясь в пойму шумливой речки Громатухи. Идущие впереди то и дело скрывались в мокрых зарослях, и Славка боялась потерять их. И вдруг слева гулко щелкнуло, будто человек через колено сломал сук: Славка увидела, как повалилась сухая вершина лиственницы. Тут же затрещало, зашумело справа. Славка оглянулась: озаренная молнией валилась большая зеленая береза. Кругом, точно спички; ломались пополам сухостоины. На миг в грохоте, в свете молний Славке почудилось, что валится весь лес. И тут же, перелезая через лежащие крест-накрест березу и лиственницу, она сама упала прямо на спину. Высокая трава облила ее потоком воды. Едва она встала, как сразу же запнулась о невидимую в траве корягу, снова упала и, расцарапав колено, застонала. На шароварах висел вырванный лоскут.
Ася помогла ей подняться.
Подбежал Петрович, крикнул:
– Скорее вперед! Следите за деревьями!
А от Грузинцева уже бежал Посохов, проверяя, нет ли отставших.
Грузинцев торопился вывести отряд на поляну.
Рухнул на колени Рыжко, споткнувшись о камень. Вьюки сползли набок. Подбежавшие Палей, Петрович и сестры на ходу поправляли их. Асю поразило бледное лицо Палея с трясущимися губами.
Наконец выбрались на кочковатую, заросшую голубикой поляну.
Когда дождь перестал, день клонился к вечеру. Спуск уже кончился. Звериным бродом перешли говорливую речку и левым берегом двинулись к ее истоку, на перевал к Студеному ключу.
И снова завалы из упавших деревьев, опять россыпи камней, буйные заросли ерника – карликовых берез, вновь бились в болоте лошади, дрыгая ногами. А заросли обдавали ливнем. Ботинки раскисли, одежда облепила тело. И все же теперь идти Славке было легче, чем в комариный зной. Должно быть, она как-то уже приспособилась или у нее появилось второе дыхание.
