Текст книги "Девочка и рябина"
Автор книги: Илья Лавров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)
Конец весенней истории
Утром Линочка радостно и твердо заявила испуганному Касаткину:
– Я остаюсь у вас. А потом мне дадут комнату. Только устройте меня. У вас хорошо!
– Да нет, у нас плохо! – клялся Касаткин. – А вас папа с мамой ищут. Вы поезжайте домой. Я как только устрою, так вызову.
– Отступать перед трудностями? – тряхнула косами Линочка.
Касаткин привел ее за кулисы, и она задохнулась от восторга. Обошла весь театр, как обходят картинную галерею.
Среди актеров пронесся слух, что Касаткин похитил красавицу дочку у богатых родителей. За кулисами хохотали.
– Вам весело! – стонал Касаткин. – А мне каково? Юлинька, Галина Александровна, поговорите хоть вы с ней!
Женщины, уведя Линочку к себе, долго уговаривали вернуться домой, кончить десятилетку, а потом уже идти в театральный институт. Она обещала подумать.
Линочка все осмотрела на столиках актрис, подбежала к зеркалу, мазнула синим гримом нос и засмеялась. Надела стеклянные ожерелья, медные браслеты, допытываясь:
– Неужели это настоящее золото?
Натянула мужскую шляпу с пером, схватила шпагу и побежала к зеркалу.
А Касаткин за дверью ломал толстые руки.
И опять ночью гремели доски.
Северов утром заявил:
– Чтобы сегодня же не было этой девчонки! Или отправляй домой, или забирай в свою комнату! Она у меня там перерыла все тетради, фотокарточки, залезла в коробку с гримом. Надела мою сорочку, кепку, нарисовала усы, взяла палку и прыгала по кровати – фехтовала!
Касаткин ничего не ответил, угрюмо заявился к Линочке, буркнул:
– Пойдем к главному режиссеру.
– Он возьмет меня? – вскочила Линочка. – Ура! Возьмет! – и бросила к потолку подушку.
– Возьмет… он возьмет! – ехидно протянул Касаткин, поднимая подушку с пола.
Никита все откровенно рассказал Скавронскому. Глаза режиссера смеялись из-под нависших бровей.
– Позови!
Через час Линочка вышла из его кабинета красная, сердитая и жалобно попросила:
– Купите мне билет. Я домой хочу!
Не взял? – огорченно воскликнул Касаткин. – А я так просил! – В душе он ликовал.
Вечером Линочка уехала.
Лиловые костры
И в следующий месяц опять повторилось то же самое.
Не одну ночь метался Северов из угла в угол. Он курил до того, что воздух становился горьковатым.
Новая неудача только подтверждала старое.
Северов даже побледнел, когда Снеговая сказала на производственном совещании:
– И что ты, Алеша, оплошал со своим трактористом? Ведь можно же было сделать сочный образ. Поленился, что ли, не пойму? Играешь колхозника, а похож на Лукаша из «Лесной песни», вот ведь беда! Нужно, нужно найти характер во что бы то ни стало!
И каждый, выступая, обязательно повторял это же.
Алеше казалось, что все смотрят на него, шепчутся и только и заняты его неудачей. Сидя в глубине зала, он вздрагивал лопатками, точно в спину пристально смотрели, хотя и знал, что позади стена.
Придя домой, Северов взял стакан воды напиться – и вдруг в бешенстве хватил его об пол. Осколки, звеня, брызнули в разные стороны. «Довольно! Ломать все нужно! Ломать, пока не поздно! Нечего ныть и мямлить!»
Он прошелся, стекляшки захрустели под ногами.
«Позор! Молодой, здоровый, а раскис!» – с отвращением говорил он себе, заметая стекляшки в угол.
…Теперь все было ясно. Поставлены все точки. Все отрублено.
Рано утром он вышел на улицу. Сопки вокруг города были лиловы от багульника. И понял Алеша, что на земле май, что ему двадцать шесть и все еще, пожалуй, впереди.
Подошел к тополю, пригнул ветку и засмеялся: чумазые от копоти и пыли, клейкие почки лопнули, и высунулись чистейшие желтоватые носики липких листочков. От них крепко пахло.
Алеша нюхал, а сам все радостно и бестолково твердил: «Дурак, дурак, дурак! Повесил нос! О чем забыл!» Перед глазами возникла чаша. На дне ее сосны сорили шишками, виднелось болотце, бородавчатое от кочек, гусиное перо вилось над лесом, девочка в платье цвета рябиновых ягод стояла на ветру, а рядом сквозь золотистую траву просвечивала сияющая вода. Только эта любовь не имеет конца. Она верная, вечная. И эта любовь всегда в нем.
Он шел и шел, и длинный путь не показался длинным, усталость не показалась усталостью, а одиночество – одиночеством. Весна раскрывалась перед ним. На лиственницах из почек высунулись мягкие метелочки хвои. От этих метелочек они кружевные, пахнут сладковатой смолкой. Сосенки зеленели, свежие, пушистые. От малюсеньких листочков лес как бы затянуло легким желтовато-зеленым дымом.
На толстой кошме из старой хвои, листвы и мхов росли, как семьи опенок, бледно-лиловые, ломкие подснежники с ножками в серебристой шерстке.
Лес пах лиственницами, багульником.
Эго было удивительно: среди белых стволов березок – лиловые сугробы багульника. И так же они удивительны, эти лиловые сугробы, среди зелени сосенок.
Если березка – это песня о Родине, то багульник – это песня о верности.
Забайкальский багульник нигде не живет, кроме Забайкалья. Куда бы его ни увезли, где бы его ни посадили – везде он погибает от тоски по родной земле. Не за эту ли верность родному краю в сердце забайкальца он стоит рядом с березкой?
У багульника хрупкие серые веточки. Они пахнут смолкой.
Листочки его маленькие, жесткие, как у брусники. У одного багульника цветы сиреневые, нежные. Они хороши в букете. У другого – ярко-лиловые, красноватые. Они хороши на кустах.
Длинные тычинки с белыми головками делают цветы волосатыми, в серебристых точечках.
Когда багульник стоит между человеком и солнцем, человеку кажется: среди лиственниц весна разожгла лиловые костры.
И было у багульника еще одно милое, говорящее о верности.
Библиотекарша Ниночка в декабре уезжала на курсы в Москву. «Ты не будешь со мной встречать Новый год?» – огорчился Касаткин. Засмеялась девушка: «Я буду с тобой». И подарила серую, мертвую веточку. Касаткин уныло сунул ее в бутылку с водой.
Шли дни. Веточка посвежела, почки набухли. А в Новый год, когда лютовал мороз, она покрылась цветами. Северов и Касаткин сидели за холостяцким столом, а перед ними горел лиловый огонь багульника. Цветы говорили Никите: «Я здесь. Я с тобой».
С тех пор Алеша и стал думать, что если березка – это песня о Родине, то багульник – это песня о верности.
В неглубокой ложбинке сквозь посиневший мокрый снежок торчала бурая щетина прошлогодней травы. На краю этой ложбинки много лет назад упало дерево. Сейчас оно было трухлявое, засыпанное хвоей, листвой, укатанное зеленой овчиной мха. На нем росли две маленькие березки, лиственница, кустик шиповника и многое другое.
Алеша лег рядом с ним. Смотрел в небо, свистел, как птица, думая о верности своей чаше, о любви к своей чаше, на дне которой сейчас лежал.
Пахло почками и снежком из ложбинки.
Дьячок
Из шахтерского городка актеры приехали на грузовике к маленькой таежной станции. Дальше путь лежал на прииск, потом на курорт, в военные гарнизоны и в колхозы…
С ночи моросил дождь. Рельсы мокро поблескивали. Появились лужи с нефтяными, радужными, как шея селезня, пятнами. Поезда шли переполненные. Актеры промучались с утра до позднего вечера на перроне.
Алеша сидел на одном конце чемодана и грыз огурец, Касаткин – на другом конце и ел чернику с капустного листа. Они сидели спиной друг к другу.
У Никиты губы, язык и пальцы от ягод черные. Он улыбался черной улыбкой.
– Ты еще способен мыслить? – спросил Алеша.
– Как всегда, слегка.
– Будет этому скитанию конец?
– А чего? Хорошо! Люблю бродяжить. Где поставил чемодан – там и дом!
Касаткин, чмокая, словно козел, собирал липкими губами последние ягоды с листа.
Поезд подходил через двадцать минут. К кассе вытянулась большая очередь.
Фаина Дьячок, толстая, с громадной копной ржавых волос, в мужском синем плаще, грузно пробегала то в кассу, то к начальнику вокзала, то еще куда-то.
Она была из тех, которых выгоняют за дверь, а они лезут в окно. Если ей не давали что-то, она просила, требовала, доказывала, умоляла.
«Из горла вырвет», – говорили о ней.
И на этот раз из тридцати билетов в кассе Дьячок «вырвала» двадцать пять.
Поезд уже подходил, когда она выбежала на перрон, распаренная, растрепанная, шуршащая и пахнущая резиной от плаща, торопливо совала билеты окружившим артистам.
Поезд стоял десять минут.
Люди неслись к вагонам. Навстречу Северову, пыхтя, летел Касаткин.
– Ты в каком? – крикнул Северов.
– В десятом.
– Куда же ты?
– Меня по шее! Купейности нет!
И Никита устремился искать Фаину Дьячок.
Высокая девушка в черном кителе, в черной фуражке, с милым, но сердитым лицом, на котором темнели усики, – та самая проводница, которая не пропускала ни одной премьеры, – строго спросила:
– А билет?
– Вот же все!
Проводница фонарем освещала руки Северова:
– Плацкарта, посадочный талон, это вот купейность, а билет где?
– Не знаю, мне так дали!
– Выясняйте в кассе!
– Я же не успею!
– Не мое дело.
– Мы едем целым коллективом. Сядем – и все найдется!
– Не мое дело. – Суровая проводница отвернулась: в темноте она не узнала Северова.
Алеша ринулся на перрон. Он запнулся и, ругаясь, прихрамывая, побежал дальше.
Навстречу неслись Дьячок и Касаткин.
– Билета не хватает! – закричал Алеша.
– Меня не касается! Меня не касается! Я все дала! – заговорила Дьячок, не останавливаясь.
– Выдали одни бумажки! – рассердился Алеша, пристраиваясь к бегущим.
– Ага! – воскликнул Никита, прыгая через столбик. – Касаткин не врет! У Касаткина всегда порядок! Путать – это ваша стихия!
– Молчи, бес! Попробуй отправить двадцать пять гавриков! С ног валюсь!
Окружили проводницу.
Ударил колокол. Пассажиры побежали к вагонам еще быстрее.
– Девушка, милая, дорогая, голубушка, ягодка! – обрушилась Дьячок на проводницу. Фаину становилось жалко: глаза ее заливал пот, она жадно хватала ртом воздух – сердце отказывало. Стиснула коленями портфель, махала руками: – Напутала я! Куплено все у меня! Посадите моих ребят!
– Не могу.
– Милая, дорогая, золотко! – горланила Дьячок. – Человек – это самый дорогой капитал! Я умоляю! Будете в городе – приходите, устрою бесплатно и на лучшее место! Деточка, мы сейчас же выясним! Ведь это же артисты! – потрясала она руками с таким выражением, как будто говорила: «Ведь это же министры!»
Дьячок оглушала. Она металась, теснила проводницу, а сама проталкивала в вагон Северова и Касаткина.
– А билеты я сейчас куплю! Клянусь здоровьем своих детей! (Детей у нее не было.)
Она тяжело потопала к своему вагону.
Проводница подняла фонарь и, узнав Касаткина и Северова, смутилась:
– Ой, это же наши артисты! Входите скорее!
Она провела друзей в служебное купе, взяла у них билеты. Паровоз загудел, поезд тронулся.
– Куда вы смотрели? – удивилась она. – У одного две купейности, у другого – два билета!
Из соседнего вагона ворвалась Дьячок, ввалилась в купе.
– Вот вам билет! Купила! Еще не родился на свет тот человек, которого я обманула бы!
Северов сразу же понял: она показывала свой билет.
– Не нужно. Все в порядке, – успокаивала проводница.
– Так что вы со мной делаете? – плюхнулась на нижнюю полку Дьячок. – Ведь у меня сердце вот-вот выпрыгнет! Ноги подкашиваются! Дышать нечем! Кислородную подушку нужно! Что вы делаете, спрашиваю я? – склонилась к коленям, вытерла юбкой мокрое лицо. – Чуть в гроб не вогнали! – Она махала подолом, остужая ноги. – А что, что, что мне делать с билетом?! – совала его всем. – Бухгалтерия не примет! На мою шею он! – похлопала звучно по жирной шее. – Бездушие! Платить будете вы и вы! – Ткнула билетом в Касаткина и Северова. Выскочила, побежала, еще раз обернулась, еще раз ткнула в друзей, выглянувших из купе: – Вы! Вы! – Один чулок спустился гармошкой. Фаина скрылась в соседнем вагоне.
– Потрясающая! – засмеялся Алеша.
– Один был человек или сто шумело? – спросила проводница.
Его прииск
На прииске у Осокина общежитие устроили в пустых классах. Школу окружали высокие тополя. Стая листвы порхала у белых стен. Под карнизами жило несметное количество стрижей. Они, взвизгивая, тучами носились вокруг здания.
В одном классе разместились женщины, в другом – мужчины.
Вместо парт стояли кровати, белея простынями.
С весны жизнь Алеши изменилась. Он как-то вдруг потерял интерес к себе и все с большей жадностью присматривался к людям.
Сыграв спектакль в леспромхозе, он остался ночевать у тракториста. Весь день работал с ним на лесосеке в глуши тайги. Утром пошел на драгу.
Налетали бродячие тучки – остатки от большой грозы – и сыпали розовый редкий дождь. На одну сторону улицы лило, а на другой ветерок завихривал пыль.
Прочеркивала тучка через весь город узкую мокрую полосу и уносилась.
За ней появлялась вторая, ледяные капли камешками щелкали по крышам в другом месте.
А то совершали набег сразу три-четыре тучки и развешивали сверкающую пряжу дождя в разных местах.
Алеша, обходя мокрые кварталы, вышел за город.
Бушевала мутная река. Меж сопок, по берегам, драги мыли золото. После них оставались холмы ненужной породы и песка.
Драга, точно трехэтажный корабль, плавала в водоеме на понтонах.
У небольших окошек верхнего этажа, на перилах висели спасательные круги.
Алеша остановился у водоема, огляделся.
На отвалах люди выбирали куски кварца и корзинами, ведрами таскали вниз. На огромной поляне, белой от ромашек, виднелись кучи камней.
Две девушки притащили носилки, с треском высыпали кварц в свою кучу. Девушки были совершенно одинаковые: крупные, круглолицые, в шароварах.
«Близнецы», – подумал Алеша.
– Петр Вавилыч! Скоро у нас заберете?! – крикнула одна из них.
– А на пробу в лабораторию давали?
К ним засеменил старик в черной спецовке, с брезентовой сумкой на боку, с каёлкой в руке. Это был Кудряш, который зимой смотрел премьеру «Оптимистической трагедии».
– Эх вы, девки, скусные девки! – Он ущипнул одну девушку за руку, и глаза его стали сияющими. – Ох, Танюха, ты и тугая же! Резиновая! Ровно накачали тебя, как баллон. Ты ведь черт! Черт!
Близнецы захохотали низкими, одинаковыми голосами.
– Вы, Петр Вавилыч, на женщин облизываетесь, как кот на мышей! – сказала одна.
– Вам уже пора грехи замаливать! – Только по губам Северов определил, что это сказала другая.
– Не замолить, не замолить! – отмахнулся старик. – Этой вот драгой брать из меня грехи, и то за год не выгребешь! Много грехов! Шибко много! А все из-за вашей сестры! Любил я вас, как землянику в сметане! Да и сейчас еще…
Близнецы опять одинаково рассмеялись.
– Бесовки, бесовки! Я ведь и вас люблю, и солнце вот люблю, и водочку, и работенку, и ветер вот… Да чего я только, спросите, не люблю?!
Прямо по ромашкам подкатил грузовик.
– Больно вы уж, сеструхи, красавицы! Так и быть, грузите!
Девушки принялись бросать кварц в грохочущий железный кузов самосвала.
– Как же это, Вавилыч, очередь-то моя! – густым басом проговорил высокий, сутулый старик.
– Потерпи, Митюха, – Петр Вавилыч вытащил из сумки истрепанную тетрадку, сел на траву и принялся записывать какие-то цифры. – Глянь-ка на дорогу! Видишь – пылит? Это еще три самосвала катят. Сегодня все перебросим на фабрику!
На траве лежал охранник Костя Анохин в синей фуражке, сдвинутой на белые брови. Лицо у него было детски-розовое. Сильные плечи распирали выгоревшую гимнастерку. Солдатский ремень был надет наискось через плечо, как надевают окатанную шинель.
Костя смеялся, увлеченно следил за Петром Вавилычем.
Северов поздоровался, сел среди ромашек и почувствовал: уже давно нужно было посидеть на этой полянке.
Смешливый и словоохотливый охранник сразу же доверчиво и восхищенно сообщил скороговоркой:
– Это ведь Кудряшов! Старик-то! Его все зовут Кудряшом! Первый начальник рудника! Приехал почти на голое место, а сейчас вон – город, прииск большущий! Кудряш сотни пудов золота стране дал, огонь его спали! А сколько богатейших залежей открыл в тайге? Беда! Прииски там сейчас. Богато прожил, что и говорить, есть что вспомнить! – Охранник приятельски схватил Алешу за пуговицу на рубашке и зашептал: – А в сумке у него, знаешь, что? Всю жизнь чекушку водки таскает! Ей-богу! И ржаную корочку! – У охранника такой искренний, раскатистый хохоток, что и Северов рассмеялся. – Ей, пожалуй, лет двадцать, корочке-то! Каменная стала. Неугомонный старикан! Его на пенсию, а он шумит: «Я у вас новую Калифорнию открою». И, что ты думаешь, огонь его спали, открыл ведь! Вон, видишь, на отвалах возятся? Это Кудряша команда! Сколько уже лет драги моют золото! Золото берут из песка, а гальку и камни выбрасывают. Вон по всей реке тянутся отвалы. Только это тебе не простой камень, а кварц. Старикан порылся в нем, а потом заявляется к самому Осокину и пушит: вы что это, дескать, богатство бросаете? Оказалось, что в кварце-то беда сколько золота. Сколотил бригаду, назначили его горным мастером – это в семьдесят-то лет! И начал он выуживать этот кварц. Только за лето дал миллион прибыли! Чуешь?! – Охранник теребил пуговицу.
– Смотри-ка! – удивился Алеша. – А тут живешь, живешь и, пожалуй, сплошной убыток приносишь!
– Э, Кудряш – это голова! Золото видит под землей на три аршина, огонь его спали!
Костя Анохин вдруг замолчал, строго хлопнул длиннейшими белыми ресницами.
– А вы куда, гражданин? Ваш пропуск!
Северов подал.
Кудряш проворно перебегал от одной груды кварца к другой, что-то отмечая в тетрадке, балагуря, споря, ругаясь.
Алеша лежал, кусая травинку, и думал, что его прииски везде, где люди. Вот и на поляне, по которой, кланяясь, бегут толпы ромашек, стукают по лицу, оказался его прииск.
«А ведь если б этого Костю раньше встретил, я мог того тракториста таким вот сыграть», – понял он.
– Кудряш побежал «на драгу! – вскочил охранник.
Алеша догнал его. Кудряш быстро окинул его умным взглядом.
– Что-то не пойму… Студент, что ли, на практику?
Северов объяснил, кто он.
– Вон что! Был, был у вас в театре. Про комиссара смотрел! Ну, что же! Теперь вы нас посмотрите! Только дурак живет, зажмурившись на все!
И опять Алеша удивился: какие умные, сияющие глаза у старика.
Трап на плавающую драгу был поднят, как у древней крепости подъемный мост надо рвом. В окошко верхнего этажа виднелся драгер. Костя пронзительно, как голубятник, свистнул, посигналил рукой, и тяжелый, железный трап опустился к ногам Северова.
Алеша и Кудряш вошли на драгу.
На носу ее двигалась цепь больших, грузных черпаков. Они грызли берег, уходя в воду. Полные песка, галек и камней, скрежеща, завывая, взвизгивая на разные голоса, черпаки ползли на восемнадцатиметровую высоту, опрокидывали груз в завалочный люк.
Кудряш кричал в ухо, рассказывал о драге: на ней, как и на пароходе, оказались трапы, корма, нижняя и верхняя палубы. Был даже матрос. А вместо капитана здесь драгер. Это Федька, сын, вся команда подчиняется ему!
Драга сотрясалась, двигалась. Внутри, на ее рубчатой железной палубе, маслянистые лужицы от сотрясения постоянно подергивались сеткой мельчайших морщинок. Грохотало, лязгало, капало, брызгало.
Здесь находилось машинное отделение. Узкие крутые лесенки с поручнями вели на мостик и переходы второго этажа.
Алеша поднялся вслед за Кудряшом.
В длинных и наклонных желобах, с пульсирующими резиновыми днищами, бушевала мутная вода. Шум моторов, скрежет черпаков и рев воды сливались воедино.
Над головой, на третьем этаже, галька, кварц грохотали в железной трубе, отделялись от песка. Транспортер, крытый брезентом, протянулся к берегу, высыпая поток камней.
Лицо Кудряша стало серьезным. Он зорко осматривался. Алеша запоминал, как он ходит, жестикулирует, говорит.
– В этом отделении, за сеткой, снимают золото! – прокричал Кудряш, щекоча Алешино ухо жесткими усами. – Туда нужен особый пропуск!
– А мне такое золото, Петр Вавилыч, не нужно, – прокричал и Северов. – На него не купишь то, что надо!
У Кудряша глаза вспыхнули умным блеском.
– Это ты правильно, парень! Есть другое золото, подороже этого. Такое золото никогда не истратишь. Хорошо, если оно имеется за душой! У тебя-то оно есть ли?
– Хожу ищу!
Кудряш огляделся вокруг, а потом, горячо дыша в ухо, спросил:
– Смерти боишься? – и быстро заглянул в глаза.
Алеша растерянно ответил:
– Не думал я о ней…
Кудряш сердито погрозил кривым пальцем.
– Все вы, теперешние, молчите о ней! Будто и нет ее! Все о геройстве толкуете! Дескать, бессмертные! Дескать, смерть – пустяк, раз плюнуть! А она – вот она, рядом ходит! Хотя вам, пожалуй, и нечего бояться! Как тем морякам, что у вас показывали! – Он задумался, потом резко повернулся, быстро стал карабкаться по лестнице вверх в драгерку. На середине остановился, крикнул Северову:
– И я вот не боюсь! Она уж у меня на горбу, а я не боюсь!
Опять побежал вверх и снова обернулся:
– Откупился я от нее! Сотни пудов золотишка сунул ей в зубы! Теперь меня голыми руками не возьмешь! Шалишь! Я вот где буду у людей-то, – и он ткнул Алешу в грудь, засмеялся, распахнул дверь.
Алеша увидел светлую, чистую комнату. Драгер, большой, белокурый Федор, сидел у окна перед пультом управления с рычагами. За спиной Федора стоял пульт сигнализации – на щите вспыхивали красные, зеленые огоньки, раздавались звоночки.
Сбив кепку на затылок, Федор смотрел в окно на ползущие чаны. Когда они выгрызали землю, к которой были прижаты, он дергал какой-то рычаг, и драга передвигалась. Куски берега, мелькнув травой и ромашками, плюхались в воду.
На стене висел график работы, противопожарные правила, обязательства по соцсоревнованию.
За столиком устроился технорук Снегирев, одетый в темный китель. Он сидел на толстой подшивке газет, положенных на табуретку, и просматривал в истрепанной тетрадке записи первой смены.
Кудряш прислушался к шумящей драге, глянул на сына, на технорука и весело потер шершавый, как наждачная бумага, подбородок.
– Кипит работа! Жизнь колесом идет!
– Идет, катится! – откликнулся сухонький, морщинистый Снегирев. – И ты не можешь успокоиться!
– А ты знаешь, когда успокаиваются-то? – с иронией улыбнулся Кудряш. – Отца моего, медвежатника, зарыли в землю, а старушонка и крестится: «Слава-те, господи! Успокоился наш Вавилушко, навоевался, отмаялся!» Вишь, какое дело-то…
– Да так-то оно так, – согласился Снегирев, – а все-таки тебе уж семьдесят! Поработал! Чего еще? Отдыхай!
– Ничего-то ты не смыслишь, Снегирь! – махнул безнадежно Кудряш и глянул на Северова, как бы говоря: «Слыхал этого болтуна?»
«Да, да, да, – радостно и взволнованно думал Алеша. – Забираться в такие вот драгерки, на лесосеку, в цехи к токарям, в шалаш к паромщику, в кабинет к доктору – вот где прииски, вот где черпать сердцем золото».
На другой день Алеша сидел в кабинете Осокина и рассказывал, как Линочка приехала к Касаткину.
Начальник смеялся до слез.
На его столе в кувшинчике – алая роза.
– Вот ваша дочка хотела устроиться к нам в театр, а я хочу к вам на прииск. Возьмете?
– А чего вы здесь не видели? – спросил Осокин, думая, что актер шутит.
– Все не видал. К вам комсомольцы едут по путевкам. Возьму и я путевку. – Алеша говорил серьезно.
Осокин удивленно потеребил рыжую бородку. Заботливо отогнал муху от розы.
– Послушайте, вы же неплохой актер. Я видел вас в «Лесной песне». Это просто хорошо!
– А я хочу еще лучше. Потом вернусь в театр.
Осокин внимательно глядел в нежное лицо, усеянное родинками.
– Ну что ж, к цели каждый идет своим путем. У нас хороший Дворец культуры, самодеятельность – милости просим!
– Только на строительство. Штукатуром, маляром, каменщиком – кем угодно! – волнуясь, решительно говорил Алеша.
– Ладно! Мы строим обогатительную фабрику.
– А летом на драгу матросом!
– Договорились!
