Текст книги "Девочка и рябина"
Автор книги: Илья Лавров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)
Смеясь, мимо дверей прошли Караванов и Юлинька.
«Это тебе за все, это тебе за все, – твердил Алеша почти машинально. Подцепил пальцем вазелин, облепил лицо. – Малодушный! А как же дальше-то? Что же делать-то? – Ножичком из пластмассы, каким разрезают бумагу, соскреб с лица вазелин, смешанный с гримом. – Прозевал счастье, а оно было рядом. Все только говорил, мечтал, собирался…»
На огромном небе сплошная черная туча развалилась на множество кусков с серебряными от луны краями. Северов шел, глядя на это небо в лунных трещинах.
И вдруг он почувствовал, что больше не в силах сдерживать себя, и побежал переулками домой.
Ему вспомнился Нальчик, липовая аллея в парке, и как бродил он там с Юлинькой, и как прощался с ней при восходе, и как видел величавый полет земли.
«Разве такого мямлю можно любить? Краснобай! Ты так и жизнь, искусство, как Юлиньку, прозеваешь! Боишься тронуться с места. Занятый своей персоной, ты даже Караванова проморгал. А он, значит, был все время около нее!»
Взбежал по лестнице, бросился к комнате Юлиньки, постучал:
– Да, да! – тихонько крикнула она.
Алеша распахнул дверь.
Мальчики спали, а Юлинька, как всегда, в шароварах, в белом свитере, гладила платье. У ног ее лежал сеттер.
В глазах помутилось.
– Неужели все правда?
Юлинька стояла перед ним сумрачная.
– Не мучай меня. Ну, о чем же говорить, Алеша? – Юлинька отвернулась.
Северов молча вышел. Очутился в своей комнате, повернул ключ, привалился к двери.
В темное окно стукала мокрая ветка.
Папаши
Учительница Зоя Михайловна, или, как ее звали подружки, просто Зоя, отправила Юлиньке записку: ее беспокоил Саня. Во-первых, он плохо читал вслух, а во-вторых, был уж очень замкнутым.
Еще занималась первая смена, и в школе стояла приятная тишина, а в учительской было пусто. Зоя, в сером, скромном костюме, сидела одна за шкафом на маленьком диванчике. Стоявший рядом скелет смотрел, как она перебирала тетради. За этим делом и застал ее Сенечка Неженцев. Он в кожаной куртке, в кепке на затылке, светлые глаза его дерзки.
«Неужели отец?» – подумала Зоя. Она сама работала после института первый год и была такой же молодой. Но Зое казалось, что ей удается выглядеть солидным педагогом, когда она хмурится и строго сдвигает шнурочки бровей, и они на переносице как бы связываются узелком. Она сделала это немедленно.
– Вы отец?
– Да! – сухо ответил Сенечка и, в свою очередь, сдвинул брови, тоже стараясь быть солиднее. – Что он тут натворил?
– Собственно, мальчик он очень дисциплинированный, прилежный. Но вся беда – замкнутый, сторонится товарищей!
– Это у него есть, есть! – Сенечка кашлянул баском, забросил ногу на ногу. – Буду бороться с этим!
– А как это вы хотите… бороться? – у Зои задрожали брови. Она была очень смешливой и считала этот недостаток ужасным. Чтобы не засмеяться, Зоя обыкновенно крепко сжимала зубы, играла желваками, и тогда лицо ее становилось почти свирепым.
– Ну как… лекцию прочитаю. Внушение сделаю по комсомольской… то есть по семейной линии. Ну и прочее. Возьму под особый контроль.
«Важничает! Тоже мне – папаша!» – подумала Зоя и, отвернувшись, тихонько посмеялась в платочек. Потом она все растолковала, дала советы.
Сенечка солидно раскланялся и ушел походкой делового человека.
Зоя пожала плечами: «Сколько же ему лет? И когда он успел стать отцом?» Она вытащила из сумочки твердую ириску, пахнущую пудрой, и принялась сосать.
В эту приятную минуту появился Вася Долгополов. Он густо покраснел и, терзая в руках старенькую фуражку, спросил:
– Это вы… Это у вас учится наш… Саня Сиротин?
Зоя тоже покраснела. Все-таки она педагог, воспитывает новое поколение, и вдруг… ириска во рту! Она растерянно отвернулась. Что же делать? Выплюнуть? Заметит. И Зоя героически проглотила ириску. Но тут же глаза ее расширились. Она открыла рот и шумно задышала, точно глотнула кипяток. Долгополов испугался и попятился к двери. А Зоя побагровела, закашлялась, точно больная коклюшем. У нее даже слезы потекли. Она бросилась к столу и выпила стакан воды.
– Ой! Вот ведь несчастье! Извините! Это я таблетку проглотила… от головной боли… и так неудачно…
Зоя кое-как отдышалась.
– Я слушаю вас, – наконец промолвила она из-за смущения слишком сурово.
– Так это… самое… вы тут записку… вызывали, – лепетал Долгополов, который при виде хорошеньких девушек терял дар речи.
– Садитесь.
– Нет, нет… Я это… постою… – И он положил фуражку на больнично-белую табуретку с прорезью на середине.
– А вы что… вы кто?
– Я-., отец… то есть… ну, да!
Зоя удивленно воззрилась на него. Ее остренький носик сморщился, словно принюхивался к новому «отцу». «Какой-то недотепа!» – определила она. А может быть, оба эти «отцы» просто братья Сани? Зоя, боясь рассмеяться, опять свирепо заиграла желваками. Она рассказала о недостатках Сани.
– Я… хорошо… Я займусь… Он будет читать мне вслух… каждый день… Будем ходить с ним в кино, в театр… все мы займемся…
Влюбчивый Вася обожающе посмотрел на учительницу и, забыв попрощаться, вышел. По коридору он шел, закрыв свои васильковые глаза. Он все еще мысленно говорил с учительницей. В тишине из-за дверей доносились монотонные голоса педагогов. Долгополов налетел на кого-то, распахнул глаза: перед ним стоял Касаткин.
– Ты чего здесь околачиваешься?
– Ты понимаешь, Саниных родителей вызывали, – заволновался Долгополов. – А Юлинька говорила: ей некогда. Ну, я и…
– А что учительница сказала?
– Вот забыл… вот черт…
– Эх, тебе только на базар за вениками ходить! – Касаткин решительно двинулся к учительской. На нем новая шляпа и новое пальто в клетку (у Никиты почему-то было пристрастие к клетчатым материалам). С подкладки он еще не сорвал белый лоскуток с указанием цены и размера.
У дверей его остановил панический шепот:
– Эй, Никита! Я фуражку там оставил! Вот черт! Фуражку оставил!
Касаткин грациозно изогнулся перед дверью и нежно постучал одним мизинцем. Когда он, ухмыляясь во все круглое пухлое лицо, изящно вплыл в учительскую, Зоя узнала его и откровенно, от всей души, засмеялась. Она любила его на сцене и не раз аплодировала ему. Зоя вообще признавала в театре только комиков.
– Вы что, поступать в вечернюю школу, ликвидировать неграмотность? – фыркнула она.
– И не говорите! Измучился! Даже цифр не знаю. В долг беру сто, а отдаю пятьдесят!
Касаткин увидел на табуретке фуражку Долгополова и сел прямо на нее.
’– Ой, там фуражка! – воскликнула Зоя.
– Где? – Касаткин встал, фуражки не было. – Вам померещилось!
Учительница с недоумением огляделась вокруг. А Касаткин уже молниеносно затолкал фуражку в свою шляпу.
– Я к вам, собственно, по важному вопросу, – принял он серьезный вид и от этого стал еще смешнее. – У родителей и у школы одно общее дело. И нельзя воспитание сваливать только на плечи школы. Мы все отвечаем перед обществом. Да, вот так! Ну и как мой сынишка Саня Сиротин?
Зоины густые, плотные ресницы изумленно затрепыхались.
– Это… и ваш сын?
– Да… в некоем роде… А что? Он ведет себя плохо? Ну, знаете ли… Я хоть и стою на позиции передовой педагогической мысли, но все же считаю, что иногда ремень очень красноречив. Это я убедился на себе. Мой отец иногда… внушал мне. Так, например, он в восемь лет отучил меня курить и к этому зелью я пристрастился уже довольно поздно, только в восемь с половиной. Если что… я могу… Ах, дети, дети! Родительское сердце просто разрывается! Я ему задаю вопрос: «Что называется горной страной?» А он, не моргнув, тарабанит: «Горной страной называется равнина».
– Послушайте! Перестаньте морочить мне голову! – рассердилась Зоя. – Приходит какой-то студент и объявляет себя отцом. Сразу же заявляется второй, почти десятиклассник, и тоже утверждает, что он отец! А теперь вы!
– Это самозванцы! Гришки Отрепьевы! – решительно отрубил Касаткин. – Отец – я!
– А они?
– Конечно, и они…
– Как это?
– Вот так… и они. И еще несколько отцов. А кто настоящий… То есть мы все считаем себя настоящими…
– Не понимаю! – Зоя даже вскочила с диванчика.
– Ну, как это в жизни бывает… Мать есть, а отца… мы уж решили все…
Учительница покраснела.
Открылась дверь, и прозвучал голос Юлиньки:
– Можно?
Касаткин шепнул:
– Это моя жена!
– Як вам насчет Сани, – объяснила Юлинька, не видя Касаткина, который уже успел спрятаться за шкаф.
Касаткин прислушался.
– А вы тоже… папаша? – язвительно спросила Зоя кого-то.
– Да! – пробасил Караванов.
Касаткин схватился за волосы, толкнул скелет, и тот повалился ему в объятия.
– Подожди, друг, не до тебя, – шепнул Никита.
– Товарищи, что за шутки! – совсем рассердилась Зоя, решив, что над ней смеются. – Два отца уже были, вон третий! А вы – четвертый! – Шнурочки бровей ее завязались в узелок.
Из-за шкафа глянул Касаткин. Он почесал затылок, развел руками. Из его шляпы выпала фуражка Долгополова.
– Вот и фуражка… тоже… – вспыхнула учительница.
– Где, какая? – наивно спросил Никита, наклоняясь к полу.
– Да вон… – Зоя растерянно смотрела – на полу уже ничего не было. А Касаткин, сунувший в карман комок фуражки, озабоченно смотрел на пол.
– А ты чего здесь делаешь? – удивился Караванов.
– Я насчет ликбеза. Прощайте! – и он выскочил из учительской.
Собрание проходило в небольшой, без окон, гримуборной, с десятками горящих лампочек на столиках.
Северов проткнул горелой спичкой коробок и крутил его, не поднимая глаз. Напротив сидела Юлинька, облокотившись на стол и зажав лицо ладонями. Только она знала, почему напился Алеша.
Выступала Варя:
– Я сидела в зале. Вот. Как он забубнил, а потом как ноги стали заплетаться! Что это было! Все зрители шушукаются! Я скорее удирать! Стыдобушка! А еще комсомолец! Эх! – и Варя, махнув рукой, села.
– Ну и выступаешь же ты всегда – смехота! – шепнула ей Шура.
– Вот это завернула речугу! – вертелся Касаткин, смеша всех.
Сенечка строго постучал карандашом.
– Никита! Веди себя серьезнее! Хочешь сказать – бери слово.
Касаткин сделал постное лицо и поднял руку. Раскрасневшаяся Шура фыркнула. Касаткин встал, важно налил воды в стакан, отхлебнул и начал неожиданно громко, словно с трибуны:
– Товарищи! Если поступок Северова рассматривать в разрезе международного положения, то мы можем констатировать…
Шура снова фыркнула.
Сенечка возмутился:
– Что это за балаган? У нас вопрос важный, а ты…
– Ладно уж! Пошутить не дают жизнерадостному человеку!
И Никита заговорил серьезно:
– Шутки, конечно, шутками, но тут, пожалуй, не до шуток. Ну, что тут молено говорить? Алексей не маленький и сам понимает все. Безобразный поступок? Безобразный! Брошена тень на театр? Брошена! Был испорчен спектакль? Был! Так чего еще говорить? Наша комсомольская организация должна резко осудить этот поступок! Тут уж Алексею никак не открутиться!
– А он и не собирается откручиваться! – вставил Долгополов.
Касаткин опять глотнул воды, сел и так скосил глаза на Шуру, что она быстро отвернулась и зажала рот ладонью.
– Василий, ты хотел, что ли, сказать? – спросил Сенечка.
– Да нет, – застеснялся Долгополов, – я только думаю: как это получается? Человек хочет доставить себе удовольствие: выпить, если, конечно, это удовольствие.
– Едва ли, – буркнул Сенечка Неженцев.
– И вот себе приятное, а другим, выходит, неприятное. Актерам и зрителям. Мне хорошо, а на других плевать. Как это называется?
– Эгоизмом! – опять бросил Сенечка, лохматя белесые волосы. – Юля, ты будешь говорить?
– Нет, – тихо ответила она. – Алеша и сам, конечно, все понял… или поймет… кто виноват. И подумает обо всем. – Она помолчала и закончила для всех непонятно: – Ведь китайцы говорят: пьющий из колодца не забудет того, кто вырыл колодец.
У Северова на щеке резко выступила стайка родинок.
– Все-таки ты, может, объяснишь, Алексей, свою выходку? – холодно спросил Сенечка.
– А чего объяснять? Все ясно. Причина: глупость. Малодушие. – Алеша не поднимал головы.
Глаза Юлиньки потемнели, и все лицо стало осенне-хмурым.
– Вообще-то, конечно, с этим вопросом ясно, – поднялся Сенечка, – и мимо него нельзя пройти! Всю эту пьянку мы клеймим позором! Я о другом хочу поговорить. Уж очень ты, Алексей, оторван от всех! – Сенечка загорячился, покраснел, у него даже галстук выбился из-под пестрого джемпера. – Замкнутый какой-то! Все в себе! Вроде как бы не от мира сего. Так трудновато жить. А ты к ребятам поближе, как говорится: «в нашей буче, боевой, кипучей»! А то ведь все один и один. Тут не только до пьянки, тут черт знает до чего дойдешь! Одному не мудрено и совсем захиреть, а жизнь, люди – они обогащают!
Юлинька опять закрыла лицо руками – ей было жаль Алешу. Уж кто-кто, а она-то знала, как он рвался к этой жизни, но… только все еще на словах, в мечтах. Сумеет ли он выйти из фанерных покоев дона Диего? Хлебнет ли настоящей жизни?
– Я предлагаю вынести Северову за выпивку порицание, а об остальном пусть сам подумает! – Сенечка сел.
В дверь постучали, дежурная крикнула:
– Сиротину к телефону!
Через минуту Юлинька прибежала обратно.
– Ребята, Фома потерялся! Что делать? Звонили из детсада. Хватились, а его нет!
Все вскочили, зашумели.
– Искать надо!
– В милицию звони!
– Разделим улицы и прочешем их!
– Можно по радио объявить!
Обошли чуть не весь город, розысками занялись все отделения милиции. Юлинька металась по улицам.
И только вечером сияющий и усталый Караванов привел очень довольного, краснощекого Фомушку.
Оказалось, что он, играя во дворе детсада, нашел дыру в заборе и вылез. Весь день бродил, пока не попал на глаза милиционеру.
– Что ты наделал, разбойник? Ведь мы же с ног все валимся! – схватила его Юлинька.
– А зачем валитесь? – серьезно спросил Фомушка.
– Люди валятся с ног, а он бродит где-то! – Саня замахнулся на него локтем. – Вот как дам, чтобы знал!
– Ничего, скажи! – засмеялся Караванов. – Всякое бывает!
– А почему всякое? – осведомился Фомушка.
– Ну вот! Вся семья в сборе! – захлопотала Юлинька, готовя ужин.
Фомушка схватил желтую дудку и оглушительно загудел.
– Крой, Боцман! Сигналь на весь мир! Отплываем к мысу Доброй Надежды! – прогремел голос Караванова.
«И звуки слышу я…»
Караванов, молодой, нарядный, встретил Алешу на улице, закричал еще издали:
– Алексей! Граф Караванов и графиня Сиротина нижайше просят вас прибыть завтра на бал, имеющий быть в восемь вечера по случаю их бракосочетания! Одежда – обычный фрак! Можно и в майке-безрукавке.
У Караванова глаза сияли. Алеша пристально посмотрел в них. «Не сказала. Спасибо и за это».
Вдруг почувствовал, что ему отвратительно это улыбающееся лицо, эта новая шляпа. Отвращение переходило в ненависть. Но, всеми силами стараясь скрыть свои чувства, улыбнулся:
– Поздравляю авансом!
Сунул в рот папиросу другим концом. Смотрел в широкую спину уходящего Караванова и сплевывал с языка прилипшие крошки табака. Идти не было сил. Опустился на сырую позеленевшую скамейку у забора.
Захотелось воды, прозрачной, холодной.
Прошел Воевода, спросил:
– На солнышко выполз? Весна! Живем, брат!
– Да, приятно посидеть! – в тон ему отозвался Алеша. Попробовал подняться и не смог…
Никита с утра волновался, гладил костюм, сорочку, искал подарок. Часов в восемь заглянул к Северову, разодетый, выбритый и даже напудренный. По клетчатому жилету, как часовая цепочка, тянулась из карманчика в карманчик засаленная шпагатинка. На конце ее, вместо часов, оставлен носик копченой колбасы. Касаткин придумал это специально для вечера – посмешить. Выпьет, выдернет колбасные часы, понюхает.
Северов, лежа на кровати, читал любимого «Хаджи Мурата».
– Ты какого дьявола валяешься, лежебока? – закричал возмущенный Касаткин, выхватил колбасные часы, показал на пятнышки сала. – Через час идем к Караванову! Одевайся, брейся! Где твой фрак?
– Я не иду, – буркнул Северов.
Никита изумленно потрогал его лоб:
– Температуры нет. Где бюллетень?
Северов отложил книгу, вместо закладки сунул горелую спичку.
– Слушай, Никита, если я попрошу тебя не расспрашивать – ты отвяжешься?
– Нет, – чистосердечно признался Касаткин и сел на кровать.
– Ну хорошо. Без лишних слов. Я приехал сюда из-за Юлии. Мы любили друг друга… По крайне мере, я…
Касаткин даже присвистнул, потом поднялся, развязал галстук и швырнул на подоконник, отстегнул воротничок сорочки и швырнул на стол.
У Алеши сдавило горло, он влажными глазами ласково посмотрел в серьезные глаза Никиты.
А тот скомандовал:
– Рядовой Северов! Встать!
Алеша поднялся, надел пиджак.
– За мной, шагом марш!
В комнате Касаткина красовались на столе три бутылки шампанского – свадебный подарок.
Пробка щелкнула в потолок. Из стаканов всклубилась шипящая пена.
– За весну, брат! За наш отъезд! Кассирша уже открывает окошечко: «Вам куда?» – «В город песен и молодости».
Никита чокнулся, выпил золотистую влагу, выдернул колбасный колпачок, понюхал.
Над головой стукнули, заскребли ножки стула и ясно зазвучал торжественный и страстно-молящий полонез Огинского. Комната Юлиньки была над комнатой Касаткина. Там началось.
Алеша глянул на потолок, все представил и тихо попросил:
– Налей же еще. Налей!
Он боялся этой ночи. Ему казалось, что она, и песни ее, и пляски – будут мучительны. Все будет походить на бред, посильный только богатырской душе. И вот все пришло. И не так уж это страшно. Он даже может курить, разговаривать с Касаткиным и понимать комизм того, что два безалаберных холостяка благородное шампанское закусывают вареной картошкой.
И звуки слышу я,
И звуки слышу я… —
задумчиво и тихонько пропел он из любимого романса.
Вверху раздался шум, аплодисменты, крики. Должно быть, кричали: «Горько!»
Касаткин беспокойно покосился на Алешу:
– Идем-ка лучше, брат, в кино!
– Ничего! Дай все испить и все вкусить.
В дверь постучали. Никита бросил на дыры в одеяле журнал «Огонек» и крикнул:
– Кого бог послал?
Девичий голос звонко спросил:
– Заслуженный артист республики Никита Саввич Касаткин здесь живет?
Северов изумленно, взглянул на Касаткина, тот взглянул изумленно на Северова. Оба двинулись к двери, открыли.
В комнату вошла очень хорошенькая девочка лет пятнадцати, в котиковой дошке, поверх которой шевелились две прекрасные косы. На голове была алая вязаная шапочка, на руках – белые заячьи рукавички.
– Вот я к вам и приехала. Здравствуйте! Я искала-искала, искала-искала и, наконец, нашла! – радостно сообщила девочка.
Даже медно-красное лицо Касаткина слегка побледнело. Глаза воровато забегали, прячась от глаз Северова. Касаткин захихикал, засуетился.
– Входите, Линочка, входите, – ворковал он. – Вот уж не ожидал. Я так рад, так рад! Будьте гостьей. По делам приехали? К родным?
– Нет, я к вам! Вы же звали. Хотели устроить в театр. Вот я и приехала… – С любопытством глядя на артиста, Линочка поставила среди комнаты чемодан. Ее большие, детски-доверчивые черные глаза были полны света.
Северов залюбовался ими.
– А как же… это…. школа… папа с мамой, – растерянно лепетал Никита, стараясь не смотреть на Северова.
Линочка с подозрением глянула на Алешу, не узнала его, отвела Касаткина в угол и зашептала:
– Я убежала из дому. После разговора с вами я не могла спать. Все мечтала, мечтала о сцене! А потом увидела кинокартину «Возраст любви», Лолита Торрес так играла, так пела! И я поняла, что должна ехать к вам, бежать, добиться поставленной цели. Я не уеду, пока вы не устроите мёня в театр. – И Линочка, сияющая, ослепительно хорошенькая, повела взглядом вокруг.
Касаткин до того растерялся, что, глядя на остатки ужина, ни к селу ни к городу ляпнул:
– Да, конечно… картошка… то есть, я хотел сказать, конечно…
Он переминался с ноги на ногу, сопел, вытирал испарину со лба. Искоса взглянул на Северова. Тот смотрел на него ехидно.
– Это ваша комната? Вы так живете? – протянула Линочка, выпятив нижнюю губку.
– Нет, что вы! – воскликнул Касаткин, поглядывая на дыры, закрытые журналом. – Это берлога моего приятеля! – показал он на Северова. – Безалаберный человек! Очень неорганизованный! Даже подмести ему лень. Даже сесть у него негде. Пойдемте, Линочка, в мои апартаменты!
Касаткин схватил чемодан и, увлекая девочку, прошел мимо изумленного Северова.
Алеша бросился к двери, высунул голову – Касаткин с Линой уже входили в его комнату.
– Вот бродяга! Вот бродяга! – бормотал он. – Ну, подожди же, я с тобой рассчитаюсь!
Над головой запели красиво и дружно. Северов прошелся, как в клетке. Получался какой-то водевиль, жизнь смеялась над ним. Над головой шумело веселье. Там происходило для него страшное. А внизу ходил он, и стены казались ему черными. А тут начиналась какая-то другая, нелепая, как анекдот, история. Что за балаган! Этот клоун Никита всегда затеет какое-нибудь представление.
Влетел Касаткин, захлопнул дверь.
– Ты что, собака, выкинул? – набросился Северов.
– Ой, не говори! Что делать? Что делать? – хватаясь за голову, метался Касаткин. – Да ты знаешь, кто она? Дочь начальника прииска!
Северов сел на кровать. Доска под матрацем выпала, грохнулась на пол.
– Почему она приехала?
– Да ерунда получилась! – метался Никита. – Помнишь, на премьере «Лесной песни» я разговаривал с ней? Она все расспрашивала, как становятся артистами, где учатся. А я возьми да и брякни: «Э, какое там ученье! Прямо в театр – и все! Приезжайте, я живо устрою!..» Сбежала из дому! Я уж уговаривал вернуться, а она твердит: «Умру, но своего добьюсь!» Понимаешь, какая музыка? Избалованная, капризная, упрямая! Приехала, а у нее в заячьей рукавичке двадцать копеек звенят. Нельзя же кормить ее ливерной колбасой? А денег нет. Что делать? Придется ей жить у тебя в комнате. Не могу я ее положить в свое логово с прожженным одеялом. А у тебя хорошая постель и в комнате чисто.
Никита схватил вместо веника тряпку, начал подметать.
Грянул аккордеон. В потолок ударили каблуки, и чьи-то ноги начали дробить. Вокруг лампочки юбкой болтались стеклянные висюльки, похожие на макароны. От пляски они качались, сталкивались, звенели.
– Ты понимаешь, что я хочу быть один, а ты ее в комнату! И вообще все нелепо! Девчонка какая-то…
– Никита Саввич, куда вы ушли? – прозвенел капризный голосок. Вошла Линочка, еще более хорошенькая в коричневом платье с черным фартуком. – Мне скучно!
– Я, Линочка, сейчас… извините… Я тут по делу. О вас, о театре… – Касаткин прятал за спину тряпку. – Идемте в нашу комнату! – Вытеснил Лину, бросил тряпку, вышел.
– Осел, ишак! – вскочил Северов.
Снова вбежал Касаткин.
– Ты понимаешь, дубина, что происходит? – Северов прижал Никиту к стене и тряс за грудь. – Школьница бежит к артисту! Ночует в твоей комнате!
– В твоей! – поправил Касаткин.
– Тем более! – закричал Алеша. – И родители ни с того ни с сего затевают дело. По городу, по театру идет шум, что артист Касаткин…
– Северов, – поправил опять Никита.
– Тем более! Артист Северов сманил несовершеннолетнюю! Ты понимаешь, дубина? Чтобы через час ее не было в моей комнате!
– Никита Саввич, опять вы скрылись! – появилась Линочка. – Хозяева от гостей не убегают. Я есть хочу. Угощайте же меня! Я ехала в автобусе четыре часа!
– Сейчас, сейчас, Линочка, – запел Касаткин и, любезно изгибаясь, повел девочку под руку.
«Проклятый толстяк, вечно что-нибудь выкинет», – злился Алеша.
Тут снова влетел растрепанный, запыхавшийся Никита.
– Иди, ради бога, побудь с ней, поразвлекай! – умолял он. – А я тут пока ужин соображу. Нырну к Дьячок, перехвачу взаймы!
– Иди к черту! Сам заварил кашу, сам и расхлебывай!
– Никита Саввич! – раздался крик в коридоре.
– Сейчас, Линочка, сейчас! – весело отозвался Касаткин и зашептал, опускаясь на колени: – Ну я тебя умоляю, прошу! Друг ты мне или нет? Шнурки каждое утро буду завязывать! Захвати Фильку, займи ее чем-нибудь, а я быстро все обтяпаю! Завтра мы ее спровадим к папе с мамой!
Стеклянные макароны перестали позванивать. Лилась милая, грустная песня: «Одинокая гармонь».
«Фарс! Водевиль!» – думал Алеша и чувствовал, как бешенство вытесняло жгучую тоску и, странно, на душе становилось легче.
– Ладно, черт с тобой, захныкал! Только еще вечерами будешь шнурки развязывать!
Алеша пошел к себе в комнату. Касаткин тащился, зажав под мышкой Фильку. У котенка висели задние лапы, но даже в таком положении он спокойно спал.
Линочка сидела на кровати, болтала ногами.
– Ой, какой хорошенький!
– Чудесный! Лентяй, засоня, жулик! – разливался Касаткин, толкая Фильку на колени к Линочке.
Котенок недовольно выгнулся горбом, зевнул.
– Займитесь тут, братцы, а я сейчас… я мигом! – лебезил Никита, стараясь улизнуть из комнаты.
Северов мрачно взглянул ему вслед, посмотрел на девочку, зловеще спросил:
– Значит, решили стать артисткой?
– Да. А вы артист?
– Был.
А сам прислушивался: «Это, кажется, голос Юлиньки. У нее красивый смех».
– А вы знаете, что театр полжизни не берет? – Алеша ходил по комнате. – Ему нужна вся жизнь и даже еще больше. Вы готовы отдать ему, и только ему, всю жизнь?
– Готова! – твердо ответила Линочка.
– А вы готовы работать день и ночь?
– Готова.
– Театру нужны смелые, сильные люди, которые живут для других, а не для себя! Живут красивой жизнью!
«Да, да, это голос Юлиньки! Неужели она сейчас не вспомнит обо мне?»
Алеша смотрел в темное окно, приоткрыв форточку, жадно вдыхал свежий, весенне-сладкий воздух.
– Актер и неудача всегда живут рядом! Вы проваливаете роль, от позора и тоски ночью грызете подушку!
– Ну, что же… потерплю! – вздохнула Линочка.
«Что я говорю? О чем? Зачем? Откуда эта девочка? Что за чушь! Не верю! Вспоминает меня сейчас!»
– Бывает год: сыплются неудачи, поражения, горе, трудности! Может прийти озлобление. А театр требует: «Люби меня еще сильнее!» Готовы ли вы к такой любви?
– Конечно, конечно! – восторженно воскликнула Линочка.
«Вспомни! Вспомни! Я думаю о тебе! Ты слышишь?»
– Из десяти лет семь вы проведете в грузовиках, в поездах, в клубах, в гостиницах…
– Ой, как это интересно!
«Не слышит. Счастливый человек всегда немного глух и слеп. Если слышишь – найди минутку, прибеги сюда. Ну, я прошу…»
Алеше захотелось или пожаловаться кому-то, или пожалеть кого-то, или чтобы его пожалели. Все перепуталось. Он сел рядом с Линочкой, взял ее за руку, нежно уговаривал:
– Вы понимаете, что грузовики перевертываются? Актерам очень трудно. От грузовиков… и от всего… На спектакли возят в мороз. Очень холодно бывает… иногда. Слышите, пляшут и поют? Красиво поют, – показал он на потолок.
– Ну, не всегда же так, – растерянно протянула Линочка.
– Всегда! Всегда будет… – Он постукал по своей груди: – Один раз случится, и всегда это пение здесь будет…
«Ты сейчас выскользнула из шумной комнаты. Идешь. Оглянулась. Спускаешься по лестнице».
– И ролей хороших долго не будут давать… И вот такие песни бывают над головой, – бормотал Северов.
– И все это неправда! – Линочка выдернула руку, сбросила Фильку с колен. – Вас, наверное, уволили, вот вы и злитесь! – голос ее вздрагивал.
– Уволили?.. Это вы правильно. Уволили без выходного пособия, но по уважительным причинам.
– Посмотрите в «Возрасте любви» на Лолиту Торрес, тогда вы скажете, как живут артисты!
«Идет уже по коридору. Придумывает, что сказать мне».
– Учиться надо, учиться!
«Шаги! Я слышу шаги!» – Алеша подбежал к двери.
Дверь распахнулась, протиснулся Касаткин со свертками.
– Врут все «Возрасты любви»! – крикнул Северов.
– Не верю! – топнула Линочка, сверкнула черными глазами.
– Еще узнаете сами!
…Из темноты дул теплый, сильный ветер. Первый ветер весны. Пропахший лесной талой далью, он осчастливил людей. Они заполнили улицы, осыпанные огнями. Они шли напевая, смеясь, распустив шарфы по ветру, спрятав перчатки в карманы. И первая парочка схоронилась в темном переулке под старой березой.
Радио разносило над городом музыку. А может быть, это пел разными голосами вешний ветер? Пел о земле, облепленной талым снегом. Пел о зацветшей вербе, среди посипевших сугробов, в далекой таежной ложбинке. Пел о пустом гнезде в дупле старой лесины у забормотавшего ключа. Пел о чаше, в которой на полустанке тревожно и радостно рябина машет ветвями, ждет свою девочку.
И вдруг все на улице услыхали: «Кап! Кап!» Весна отчетливо, как в дверь, постучала прозрачным пальнем в водосточную трубу. Громко засмеялась девушка. А Северов шел и мысленно обращался к Юлиньке: «Я привык утром, просыпаясь, говорить: «Ты есть на земле». Я привык ночью, засыпая, говорить: «Ты есть на земле». А теперь все кончено. Как ты далека! Ты рядом, но как ты далека… Устал я! Хочу слушать только ветер. Ты никогда не любила меня…»
Почти около уха прозрачный палец постучал: «кап! кап!»
Северов решительно повернул домой.
Войдя в комнату Касаткина, сдернул пиджак, швырнул на спинку кровати. Стеклянные макароны звенели. Он не поднял головы. Чуть ли не одним глотком осушил стакан шампанского и жестко подумал: «Все! Довольно быть смешным! Сентиментальная гимназистка! – Туфли полетели в угол. – В век критики и самокритики завывать тенорком: «Вернись, я все прощу!» – Взлетели брюки, штанинами, как руками, охватили другую спинку кровати, уныло обвисли. – Поют, пляшут – свадьба! Все нормально! Все хорошо! Жизнь идет! Что заработал, то и получай!» – Он завалился в логово Касаткина.
Через минуту вошел сам Касаткин, испуганно спросил:
– Что ты ей сказал?
– Не помню.
– Девчонка заявила: «А я и не знала, что в театре такие трудности! Чем, – говорит, – труднее – тем интереснее. Нужно, – говорит, – преодолевать трудности, а не отступать трусливо. Вон, – говорит, – Мересьев сколько дней раненый полз. И я, – говорит, – решила преодолеть все!»
– Молодец! Правильно! И преодолеем все! И заново сколотим все!
– «Правильно, правильно!» Надо было говорить, что герои за такое легкое дело не берутся.
– Чудесная девочка. Из нее выйдет актриса!
– Ну, а я что, балда, что ли! – самодовольно усмехнулся Касаткин, раздеваясь. – Знал, кому задурить мозги!
– Швейк! Вот кто ты! Что теперь будешь делать?
– Э, утро вечера мудренее. Спать!
Только улеглись, как под Северовым загремела доска.
– Что за кровать? – удивился он, поднимаясь.
– Надо умеючи, – сонно проворчал Касаткин. – 1Приноровись. Я сплю и даже брюки глажу.
Уложили доски. Но они всю ночь, грохоча, падали – то одна, то другая, и Северов с проклятьями поднимался, расталкивал друга, а тот бормотал:
– Ты приноровись. Ляг и замри. А то вертишься…
Близко был вокзал. Всю ночь слышались гудки, объявления по радио. Пронзительный женский голос на одной ноте, в нос, объявлял: «Граждане пассажиры! Отходит курьерский поезд Пекин – Москва! Граждане пассажиры»…
После объявления пускалась пластинка: «Всю-то я вселенную проехал».
Северов слушал, и ему виделись просторы, полные ветра. И хотелось броситься в поезд и умчаться.
Вверху, в комнате Караванова, уже было тихо. И это безмолвие показалось страшнее плясок…
