Текст книги "Романовы. От Михаила до Николая"

Автор книги: Илья Василевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц)

«Была на Русскую землю такая беда, какой не бывало с начала мира. Были глады, моры и зябели на всякий плод земной. Велик был гнев Божий на людях в эти годы лихолетья. Звери пожирали живых людей, и люди людей ели. Великое было пленение людям».

Михаил Федорович в первую очередь налег на сбор податей.

Обычай праздновать именины (и на Антона, и на Онуфрия!), который в наши дни оставался уделом только околоточных надзирателей и, в лучшем случае, градоначальника, в те времена являлся монополией царя. «Поднесение царю подарков в день его ангела, тезоименитства тоже обратились в закон, – указывает Костомаров. – Все торговые люди должны были подносить царю подарки, которые отсылались на казенный двор и продавались. Нередко случалось, что купец покупал на казенном дворе ту самую вещь, которую когда-то подарил царю, и подносил ее государю в следующий раз».

Существовал, правда, обычай отдаривать принесших подарки, но на строгом соблюдении этого правила люди по вполне понятным причинам не настаивали.

Служилые люди жаловались, что поместья их разорены, доходов никаких нет и житьишко их худо. Но казна была пуста. Созвали Земский Собор и думали послать грамоты по городам и богатым помещикам – кто в Бога верует, гоните монету. С горожан, купцов и промышленников долгие годы брали огромные налоги-пятину, т. е. 20 % с капитала и всего имущества. «Людишки» не выдерживали. Многие забирали семьи и убегали в лесные места Севера. Немецкие купцы также покидали свою торговлю и уезжали на родину, указывая на невыносимую тяжесть казенных поборов.

Как рачительный хозяин, новый царь, пожаловав за патриотизм князя Пожарского из стольников в бояре, а Минина наградив поместьем и произведя в дворяне, приступил к переписи. Надо же было подсчитать, из чего состоит хозяйство: сколько бояр, сколько людей подлого звания имеется налицо и сколько прочего всего. Одновременно удалось добыть кое-где денег взаймы: немного дали капиталисты Строгановы, немного было получено в дар от богатых монастырей, 7000 рублей серебром прислал очень, кстати, дружественно настроенный шах персидский.

«Благочестивая инокиня» Марфа, «отрицаясь» за сына от престола, быть может, исполняла только требования хорошего тона, но объективно она была права. В те годы оказаться на русском престоле вовсе не значило сделать хорошую карьеру. Воистину печально было положение земли Русской: города русские в области Москвы до любого села на окраинах были в развалинах, пуста была казна, обезлюдели, «впали в ничтожество» внутренние области, обнищал народ.

Смоленск в то время был в руках поляков, и королевич Владислав, резонно ссылаясь на то, что Москва только что избрала его и торжественно присягнула ему на царство, шел походом на Москву. Новгородской областью владели шведы, обещавшие населению дать шведского королевича. Астрахань занимал батько Заруцкий с Мариной Мнишек. После того, как она последовательно побывала женой Лжедмитрия I и Лжедмитрия II, она вошла во вкус царствования и объявила царем своего сына Ивана. В Пскове появился свой самозванец, завладевший всей областью. Банды казаков, продолжая традиции «смутного времени», выдвигали то одного, то другого атамана и грабили, убивали мирных жителей, наводя ужас на целые области.

Любопытно, что хану крымскому все еще продолжали посылать ежегодную дань – так называемые «поминки». Но еще хуже, чем внешние обстоятельства, было, по словам летописца, состояние умов. Люди «измалодушествовались». Героями эпохи становились перебежчики, «перелеты» – те самые, кто ради жалованья по многу раз переходили от службы Шуйскому к самозванцу и обратно.

Если первому Лжедмитрию еще верили, то в самозванстве Лжедмитрия II никто не сомневался. Его так и звали – «тушинским вором», но, несмотря на это, «вор», как и прочие, был популярен.

Даже северные и северо-восточные области, которые казались наиболее спокойными и далекими от мятежей, посылая ратников в Москву, снабжали их наставленьем не спешить с присягой кому бы то ни было, так как «нельзя угадать, кто одолеет». «А до нас далеко, – резонно рассуждали они. – Всегда успеем послать повинную, если нужно».

«И до нас далеко! Мы тамбовские, до нас немец не дойдет», – говорили солдаты в дни последней войны. Та же психология, те же мысли, те же слова. Не прошла даром народу школа Романовых!

Земский собор, избрав на царство Михаила, умудрился присягнуть не только самому царю, но и его будущей царице, а также и его будущим детям.

Бояре рассчитали правильно. В первые пять лет, до возвращения из польского плена отца Михаила, царь был пешкой в руках тесно державшихся друг за друга бояр. Родня Романовых – Салтыковы, Шереметевы, Лыковы, Черкасские – оттерли от престола важнейших бояр прежнего времени: Голицыных, Куракиных, Воротынских. По свидетельству современников, своевольничавшие в стране бояре не только не считались с царем, но даже «гнушались своим государем».

Уже через год после освобождения Москвы Романовы «выдали головой» Пожарского, которому были так многим обязаны, своему родичу Борису Салтыкову. Воистину «за Богом молитва, за царем служба не пропадет».

Есть сведения, что Михаила заставили согласиться на целый ряд условий и даже будто бы перед его воцарением взяли с него особую «присяжную запись».

Манифесты и приказы, которые издаются в первые годы от имени царя, написаны тоном жалостливым: «Сами, мол, меня на царство позвали, так теперь денег давайте, а с заботами ко мне не приставайте». Царь обращается, например, к Земскому собору с таким заявлением: «Учинились мы царем по вашему прошению, крест нам целовали вы своей волею, а теперь везде грабежи и убийства, разные непорядки, о которых нам докучают. Так вы эти докуки от нас отведите и все приведите в порядок».

Тон, как видим, несколько неожиданный. Ежели непорядки уничтожить должны сами подданные, а царь никаких докук о том ведать не желает, так зачем же, собственно, этот царь нужен и во имя чего просит он о выдаче ему денег?

Еще только что Михаил Федорович был простым, заурядным мальчишкой, гонявшим собак и сражавшимся в бабки со своими сверстниками. Теперь он царь. Он весь полон царским достоинством и принимает все меры, чтобы его не смешивали с обыкновенными людьми. Ему недостаточно той пышности и блеска, которыми он ослепляет своих подданных. Он хочет подчеркнуть, что, помимо наружных отличий в самой основе, в самом существе он не имеет ничего общего с простыми людьми.

Дошедший до нашего времени обычай христосоваться в те дни был гораздо значительней. «Русские, встречаясь, между собой целовались, и никто не мог отказаться от пасхального поцелуя», – в один голос свидетельствуют летописцы. Но сам царь (быть может, не без основания считая, что для него закон не писан) ни с кем, кроме патриарха, не христосуется. Максимум милости, которую допускает Михаил в ответ на приветствие «Христос воскрес», – это разрешение поцеловать свою руку.

Вместо христосования с живыми людьми царь отправляется торжественной процессией христосоваться с предками в Архангельский и Воскресенский монастыри. Предки приветствия услышать не могут, но это и не важно. Никаких предков Михаила в этих монастырях и в помине нет, ибо захудалый Кошкин род никогда доселе ни одного своего представителя в этих монастырях не хоронил. Но и это неважно. Важно, чтобы люди думали, что вот-де настоящий, природный царь с настоящими царскими предками разговаривает.

Исключительно интересный материал о жизни эпохи дают письменные памятники того времени. Уже князь Хворостин, умерший в 1625 году, отразил в сочинениях своих, отобранных у него при обыске, бурное недовольство новым царем.

Князь Хворостин – один из своеобразных вольнодумцев того времени. В царском указе изложен длинный список «грехов» его. Постов и христианского обычая он, оказывается, не хранил, дворовым своим в церковь ходить запрещал, в «светлое воскресенье с государем христосоваться не пожелал».

Этот нераскаявшийся грешник в отобранных у него при обыске сочинениях в прозе и стихах писал «многие укоризны». Писал он, будто в Москве народ все глупый, жить не с кем. Писал он, что в земле Русской «сеют землю рожью, а живут все ложью». Даже «титула государства» ни за что не хотел писать как следует. Дошел этот вольнодумец до того, что царя именовал не «самодержцем Всея Руси», а гораздо круче и проще – «деспотом русским».

Очень любопытно, что по тем временам эти вот политические выступления были до того внове, что никому не пришло даже на ум срубить ему голову или четвертовать, как ни легко и просто делалось это в то время по менее значительным поводам.

Палачи, описывает Штраус, не были в презрении. Это звание было выгодно, и торговые люди перебивали его друг у друга. Вольнодумного князя сослали в монастырь, потом его даже вернули в Москву, вернули дворянское достоинство, доступ ко двору.

Будущие цари из дома Романовых окажутся гораздо опытнее и последовательней. Уже при Петре I будет усовершенствован пыточный приказ, а потом на его место придет институт жандармерии, который сумеет прочно наладить и ссылку, и тюрьмы, и казематы Шлиссельбурга, и застенки III отделения.

Всякое дело требует не только способностей, но еще и практики. Не налажена не только внутренняя, но и внешняя политика. В первую очередь необходимо было отделаться от занимавшего Смоленск польского королевича Владислава, который очень бестактно напоминал ему, что дерзостно именующий себя новым царем Михаил вместе со всей Москвой еще недавно присягал ему, Владиславу, как великому государю Московскому.

На дело войны с Польшей удалось добыть 20 тысяч рублей взаймы у английского короля Иакова. Англия в те времена не жалела денег на поддержание распрей и войн между народами.

На этот раз, впрочем, Англия ошиблась в расчетах. 20 тысяч рублей, полученные у Англии, пошли на заключение перемирия и уплату контрибуции. Условия перемирия, установленные в 1617 году, были исключительно позорны для России. Смоленская и Новгород-Северская области были целиком уступлены. Владислав сохранил за собой даже права на московский престол и титул царя Всея Руси. Впрочем, России вернули за то отца царя Михаила Федоровича, Филарета, ездившего в свое время приглашать Владислава на царство, да так и застрявшего с тех пор в Польше в плену.

Через реку Поляковку были сделаны два моста: по одному шли русские из польского плена, по другому возвращались из русского плена поляки. По русскому мосту переехал и отец государев, митрополит, в недалеком будущем патриарх Филарет.

Царь Михаил устраивает пышную встречу долгожданному папаше. Когда царь встретился с отцом, они полностью разыграли ту обычную процедуру боярских встреч, когда обе стороны, кланяясь друг другу в ноги, в то же время искоса поглядывают, а достаточно ли низко кланяется противная сторона. Земно кланяется митрополит царю. Земно кланяется царь митрополиту. Еще поклон. И еще. Умиляется простодушный народ московский. Гудя, трезвонят царские колокола.

Отец новоявленного царя Михаила боярин Федор Никитин Романов-Юрьевский в юности своей по характеру напоминал Стиву Облонского. Это был общий любимец, любитель покушать, не дурак выпить. Но этот веселый человек в свое время навлек на себя гнев Бориса Годунова, был насильственно пострижен и в качестве инока Филарета сослан в дальний Антониев-Сийский монастырь. Здесь он не выдержал и «сдал». Приставленный к нему пристав Воейков в своих донесениях сообщает дословно горькие жалобы инока из бывших бояр: «Милые мои детки, миленькие, бедные, осталися, кому их поить и кормить? А жена моя бедная, жива ли? Лихо на меня жена да дети: как их помяну, ино што рогатиной под сердце толкнет».

Впоследствии он преобразился, решил, что ежели с умом, то и благочестие – товар вовсе неплохой, и стал энергично делать духовную карьеру. Получив от первого самозванца чин митрополита, от второго («тушинского вора») сан патриарха, он отправился послом к королю Сигизмунду Польскому звать на русское царство его сына королевича Владислава. Известие об избрании на престол Михаила, при всей приятности для отца такой карьеры сына, осложнило положение и сделало Филарета польским пленным. Впрочем, по возвращении из плена он полностью насладился новым положением и властью.

При насильственном пострижении веселого Федора Никитича заодно постригли в монахини и жену его Ксению Ивановну. В отличие от жены Стивы Облонского, это была высокая, плотная женщина, которой очень пристало новое имя Марфа, полученное ею в качестве инокини. Впоследствии мы увидим, какая злобная старушонка выработалась из этой благочестивой инокини Марфы.

Поляки все эти годы в своих грамотах не только не признавали Михаила царем, но подлинным царем именовали своего Владислава. Михаила же и всех его подданных именовали не иначе как «изменниками законному государю».

Царь в своих грамотах убеждает подданных не поддаваться на «королевскую прелесть». Получая грамоты от поляков, в которых Владислав постоянно именовал себя «царем московским», бояре этот титул в грамотах вымарывали, мазали дегтем.

Когда поляки осадили Дорогобуж, русский воевода без боя сдал город Владиславу как царю московскому. Так же точно без боя была сдана и Вязьма. По первому договору вопрос о правах королевича Владислава на московский престол передавался «на суд Божий», и только после того, как, уступив польскому королю требуемые им города, русские уплатили 20 тысяч золотом за то, чтобы Владислав отказался от титула русского царя, Михаил наконец избавился от конкурента.

Николай II, как известно, отказался от этого титула без вознаграждения.

Почти так же бесславно, как с поляками, завершилась борьба Михаила и со шведским королем Густавом-Адольфом. Мирные переговоры со Швецией велись при непосредственном участии английского и голландского послов. Англия и Голландия очень желали как можно скорее возобновить торговые отношения с Москвой, которым мешали непрерывные войны.

За свое посредничество эти «честные маклеры», естественно, добились крупных торговых выгод для своих купцов, но для России результаты мира со Швецией были совершенно иными. Россия не только уплатила контрибуцию в 20 тысяч рублей серебром – сумма по тем временам очень серьезная, – но и уступила Швеции все побережье Финского залива и Карельскую область.

В своей речи к шведскому сейму Густав-Адольф, горделиво указывая на огромные выгоды, которые Швеция получила от заключения этого мирного договора, заявил: «Теперь у русских отнят доступ к Балтийскому морю. Без нашего позволения русские отныне не смогут выслать в Балтийское море ни одной лодки».

Поскольку дело касается будущего, Густав-Адольф, как мы знаем, не угадал. За будущее не может поручиться даже сам Ллойд-Джордж. Но по тому времени шведский король оценивал выгоды своего договора с первым Романовым, увы, совершенно верно.

Любопытная бытовая черточка: когда после долгих осложнений договор о мире был подписан и должен был быть скреплен присягой, русским послам, которые обязаны были присутствовать при королевской присяге, дан был наказ: «Непременно за то стоять накрепко, чтобы король поцеловал крест, а не блюдо, на котором крест лежит. И смотреть, чтобы этот крест был с распятьем». На конференции в Генуе или в Лозанне креста вообще не целуют, и такого рода требования явились бы, очевидно, излишними.

Во время обряда присяги один из русских послов обратился к канцлеру с просьбой запретить проповеднику говорить на латинском языке, «ибо он русским непонятен». А вдруг они на своем языке дурными словами ругаются!

Впрочем, молодому венценосцу было в то время не до иностранной политики. Очередной заботой Михаила стала женитьба. Царь не царь, а жениться надо!

Глава V

«Кухарка женится» – называется чудесный рассказ Чехова, в котором много предсвадебной суеты, сутолоки и осложнений.

Еще путанней обстоит дело, когда женится не кухарка, а венценосец.

Поначалу Михаил Федорович возмечтал было жениться на какой-нибудь из иностранных принцесс, но ничего хорошего из этих горделивых мечтаний не получилось.

На Западе знали уже период Возрождения в области науки и искусства. Там знали уже кипучую политическую жизнь. Пробуждалось и росло чувство уважения к человеческой личности. Там знали уже утонченность и галантность конца XVI – начала XVII столетий. А Московская Русь в эти годы не успела приобщиться еще даже к тем началам образованности, которые появились в эти годы в Киеве. Русь представлялась Западу характерно азиатской страной, огромной курной избой, где вповалку валяются толпы неграмотных мужиков и грязных баб.

Когда Михаил Федорович послал пышное посольство к дочери шведского короля, посольство встретило резкий отказ. Послали еще одно посольство – в Данию. Датский король, узнав, что дело идет о сватовстве к его дочери, категорически отказался даже от встречи с царскими послами.

От мечты об иностранной принцессе пришлось отказаться.

Решено было вернуться к доброму старому способу, примененному еще Иваном Васильевичем Грозным после того, как маркграф Бранденбургский ответил резким отказом на его сватовство. Обиженный жених приказал со всех концов земли Русской свезти к нему самых красивых, самых здоровых и дородных девушек числом 1500.

К этому же способу обратился после отказа датского короля и Михаил Романов. В Кремль, откуда так недавно были изгнаны поляки, навезли со всех концов России молодых девушек, самых красивых, каких только удалось найти в боярских хоромах, мужицких хижинах и даже в монастырях. Придворные боярыни получили приказание внимательно и подробно осмотреть всех прибывших на этот своеобразный конкурс. По указаниям историков, предварительный осмотр производился весьма строго, тщательно и подробно и «от расследования не ускользали самые сокровенные части тела».

Впрочем, как заботливо ни отнеслись к делу, без крупных скандалов все же не обошлось. Избрать самую красивую, дородную и здоровую жену, «способную стать утехой господину своему», – дело и вообще нелегкое, а при дворе особенно. Какая густая сеть интриг, доносов, взаимного подсиживания и всяческих хитростей, до отравления включительно, разыгралась между боярскими родами, каждый из которых мечтал провести на трон свою представительницу!

Эти осложнения до такой степени вошли в нравы, что избранную сразу же отделили от всех остальных, перевели «наверх», то есть в теремные хоромы цариц, чтобы застраховать невесту от злоумышлений со стороны конкурирующих бояр.

Но и эти меры не помогают. Михаилу приглянулась больше всех Марья, дочь дворянина Ивана Хлопова. Эту Марью немедленно после царского выбора переименовали в Анастасию (очевидно, это имя считалось поэтичнее) и взяли «наверх». Уже ей дворовые люди «крест целовали», уже было велено оказывать ей почести. Но бояре, недовольные возвышением неведомых Хлоповых, продолжают плести свои интриги. Больше всех усердствуют могущественные Салтыковы. Они долго и упорно нашептывают матери государя, что невеста-де негодна. И характер у нее плохой, и здоровье непрочное.

Но Михаил успел влюбиться. Разлучить его с невестой оказывается трудно. Тогда в кушанье невесты что-то подмешивают. У нее делаются постоянные рвоты. И вот уже родным невесты предъявлено суровое обвинение в государственном преступлении: они, мол, осмелились скрывать неизлечимую болезнь невесты.

Правда, некий иноземец-доктор по имени Валентин объявляет, что у больной расстройство желудка, уверяет, что болезнь вполне излечима, что «плоду и чадородию от того порухи не бывает». Царскую невесту лечат, дают ей пить святую воду с мощей и какую-то особую водку, настоенную на камне «безуй». Но Салтыковы не желают дожидаться результатов лечения. Они торопятся созвать особый сбор из бояр для обсуждения дела. Уже вынесено постановление, что невеста государева Марья Хлопова «к царской радости непрочна, а посему женою царя быть не может».

Михаил пробует было заступиться за невесту, которую уже успел полюбить «вечной любовью еще с прошлой пятницы», но помочь делу не умеет. Мать Михаила, подученная Салтыковыми, торжественно заявляет, что ежели сын на этой невесте женится, ноги ее во дворце не будет.

Бесхарактерный, безвольный, туповатый Михаил испуган. О браке с понравившейся ему девушкой больше нет и речи. Невесту вместе со всеми родными выгоняют из терема царского и высылают с отцом и прочими Хлоповыми в далекий Тобольск. Царской невесте, только что жившей в пышной роскоши дворца, в Тобольске предписано выдавать скудное содержание в размере 10 денег (5 копеек) в день.

Вскоре после того как Филарет, отец Михаила, был отпущен поляками, дело об отравлении, о порче царской невесты раскрылось. Происки Салтыковых выяснились, и тогда уже сами Салтыковы отправились в ссылку.

Приободрившийся было Михаил попытался заявить о своем желании жениться на прежней невесте. Но Филарет честолюбив. Он все еще мечтает женить сына на польской или датской принцессе. Только окончательно убедившись, что ни датчане, ни поляки этого не хотят и категорически отказываются от этой чести, Филарет решает махнуть рукой и предоставляет сыну жениться на ком угодно.

Сосланная в 1616 году, Марья Хлопова в 1622 году выписывается назад. Но ехидная старушонка Марфа снова впутывается в дело.

– Жива быть не хочу, ежели не по-моему будет. Одного часа не останусь!

Бесхарактерный Михаил вторично отступает. В грамоте от ноября 1623 года торжественно объявляет Ивану Хлопову, что «великий государь дочь его взять в супруги не соизволил». Бедную Анастасию снова переименовывают в Марфу и приказывают ей жить безвыездно в Нижнем, а отца ссылают в его коломенскую вотчину. По некоторым источникам, даже Филарет укорял сына за малодушие, проявленное им в деле Хлоповой.

«Благочестивая инокиня» не довольствуется, однако, тем, что разлучила сына с той невестой, которая ему понравилась. Она требует, чтобы Михаил женился на выбранной им невесте. Михаил идет и на это. В 1624 году он женится по выбору матери на княжне Марии Долгоруковой. Михаил терпеть не может своей невесты и даже не скрывает этого. Но инокиня Марфа торжествует полную победу.

Свадьба Михаила Федоровича была отпразднована пышно. Ложе для новобрачных, по древнему обычаю, устраивалось на снопах, причем «от дурного глаза» полагалось, чтобы число снопов было 27. Сверху снопов укладывался ковер, а на него перина. По свидетельству летописца, на свадьбе Михаила Федоровича (гулять, так гулять) было положено семь перин, положенных одна на другую. Как взбирались молодые на этот своеобразный эшафот, летописец не сообщает.

По ритуалу новобрачная должна была ждать в Грановитой палате. Когда все было подготовлено к встрече, послали за венценосным женихом, призывая его особой формулой: «Государь, царь и великий князь Всея Руси! Время тебе, государю, к своему делу идти». По обряду один из гостей должен был во время свадьбы подойти к новобрачным в вывороченном шерстью наверх тулупе и пожелать невесте столько детей, сколько шерстинок в тулупе. Норма, вероятно, несколько преувеличенная.

Характерной чертой свадеб того времени надо признать обряд, по которому после обмена кольцами отец невесты ударял ее плетью и передавал дочь жениху вместе с плеткой. Особые 20 человек боярских детей должны были наблюдать, чтобы никто не смел «перейти пути» жениху и невесте.

В день свадьбы новобрачным есть не давали. Только после того, как в ответ на особый запрос отведенные в свой покой молодые отвечали, что все «в добром здравии», им позволялось съесть особую курицу, обернутую в скатерть и загодя отнесенную в сенник.

Оставим в стороне щекотливые подробности о доказательстве целомудрия новобрачной, на которых подробно останавливается летописец.

Торжественно завершается обряд «раскрывания» царицы.

Раздвигается покров, заслонявший молодую женщину от царя, и на этот момент присутствующие могут увидеть царицу.

Кончен обряд, отведена в царский терем новобрачная. Отныне никто не имеет права ее видеть.

Но интриги бояр продолжаются полным ходом.

В сентябре 1624 года, 19 числа, было совершено бракосочетание, а уже на следующий день молодая царица оказалась больной – «лихие люди испортили». Кто были эти «лихие люди», так и осталось неизвестным, но, прохворав около трех месяцев, молодая царица скончалась.

Дело пришлось начинать сначала. В 1626 году снова приказано собрать в Москву на смотрины со всех концов России девиц, «ростом, красотой и разумом исполненных».

На этот раз избранной оказалась некая Евдокия Стрешнева. Очень характерно, что во избежание дальнейших интриг и попыток отравления выбор этой женщины, будущей матери Алексея Михайловича, держится в тайне. Ее ввели в царский терем и нарекли, в нарушение всех традиций, только за три дня до свадьбы, чтобы предупредить таким образом придворные козни, погубившие уже двух царских невест.

От этого брака родилось три сына: скоропостижно умершие Иван и Василий, престолонаследник Алексей и три дочери. Любопытно, что и до самой смерти Михаил Федорович не возжелал отказаться от давней мечты своей породниться с западными дворами, в особенности с Данией, где его сватовство окончилось так неудачно. Когда датский королевич Вольдемар неосторожно приехал в гости в Москву, Михаил Федорович настойчиво предлагал ему жениться на своей дочери Ирине. Вольдемар скромно, но твердо отказался от этой чести, деликатно указав в качестве причины на то, что он не желал бы менять своей религии и принимать православие.

Но сверх ожиданий бесхарактерный Михаил в этом вопросе оказался настойчив и бесповоротно решителен. Пристал, как банный лист, к датскому королевичу. Хоть ты что хочешь, а женись. Бедный Вольдемар решил тогда в срочном порядке прервать свое пребывание в Москве и экстренно собрался уезжать на родину. Но и это не помогло. Его насильно удержали в Москве и впредь до исправления посадили под арест. Долго, дескать, не выдержит. Поломается, поломается, а глядишь, и женится. Должен же он понять, что об его же пользе заботятся. Не кого-нибудь, а царскую дочь отдают – а он – поглядите! – еще и упирается.

Когда королевич умолял царя отпустить его домой, царь ответил:

– Отпустить тебя назад непригоже и нечестно. Во всех окрестных государствах будет стыдно, что ты от нас уехал, не совершив доброго дела.

Стражу, приставленную к королевичу, сильно увеличили, опасаясь, как бы жених не сбежал. Но королевич все-таки умудрился удрать. Стрельцы остановили его уже у Тверских ворот и с торжеством поволокли обратно: «Врешь, брат, не уйти, женишься!»

В дело ареста Вольдемара вмешался польский посол Гаврила Стембковский. От имени своего короля он попытался было требовать освобождения пленника, но получил ответ, что пусть-де лучше королевич согласится, не то его в далекое место сошлют, а русский царь станет со Швецией против Дании воевать.

Только смерть Михаила Федоровича выручила из заключения датского королевича. Только после погребения первого Романова и воцарения шестнадцатилетнего Алексея удалось, наконец, Вольдемару уехать на родину, проклиная день и час, когда ему пришло в голову поехать в гости в эту удивительную «страну неограниченных возможностей», в эту странную Россию.

Глава VI

Когда пытаешься из осколков, разбросанных в показаниях современников и летописях, воссоздать цельный образ первого Романова, определить характер царя Михаила, прежде всего становишься в тупик от полного отсутствия индивидуальных черт в этом человеке.

Перед нами личность идеально безличная: «нос и рот умеренные, лицо чистое, особых примет не имеется».

На портретах Михаила, относящихся к началу его царствования, простоватый мальчонка с туповатым, невыразительным лицом. Подавать солянку в качестве полового в московском трактире – сгодился бы. Но, например, телефонным мальчиком в современном отеле его не представишь – не справится.

Портреты более поздние рисуют дородного мужчину с большой и тщательно расчесанной бородой. Если правда, что каждый человек по типу лица похож на какое-нибудь животное: Бисмарк – на кота, Александр III – на носорога, то Михаил более всего похож на барана. Что-то ограниченное, безнадежно-спокойное, воистину баранье есть в этом шаблонно-правильном лице.

Когда, например, в 1641 году некий подьячий в городе Кузнецке в бумаге о посылке мехов сделал какую-то незначительную описку в царском титуле, подьячего сурово высекли батогами и отослали в тюрьму – знай край, да не падай.

Ограниченность и тупость Михаила не мешают ему очень высоко ценить свое царское достоинство. Чуть ли не самой яркой чертой характера царя Михаила является его неумеренная любовь к часам, которыми он загромоздил все свои комнаты. Тут и стенные, и каминные, и даже самые редкие – карманные. Диковинки радуют и тешат царя. Он неустанно заводит их, наслаждается их боем, любуется кукушкой и другими ухищрениями. Оно, собственно, грех, да соблазнительно очень. До чего додумались иноземные прелестники, а?!

Эта мания Михаила – его любовь к часам – представляла собой чуть ли не все интересы венценосца. Во время торжественных обедов возле него всегда ставили двое часов. От органного мастера Мельхерта были выписаны два часовых дел мастера, которые должны были «русских людей часовому мастерству научить». Когда Мельхерт сделал часы с органом, из которых появлялись соловей и кукушка, Михаил растрогался чуть не до слез и подарил Мельхерту огромную по тем временам сумму – 3 тысячи рублей.

Характер Михаила, при всей его простоватости, – лукавый, с хитрецой. Когда, например, воевода Шеин под Смоленском был разбит наголову Владиславом и русские войска, сдавшись, отдали все ружья, пушки и знамена, царь решил сделать Шеина козлом отпущения за позорные результаты войны. Шеин успешно доказал, что вовсе не на нем лежит вина за поражение, но тогда ему поставили в вину, что он-де 15 лет назад целовал крест польскому королю. В этом же самом был повинен и сам царь Михаил, но это Шеина не спасло. Ему отрубили голову. Кстати уж отрубили голову и его товарищу Измайлову, который обвинялся в том, что говорил «много воровских непригожих слов о царе и патриархе».

Любопытная и очень характерная для всего царствования история разыгралась также с вопросом взятия Азова. Донские казаки, голытьба, кормившаяся набегами на турецкие владения по берегам Черного моря, «промышлявшая зипунов», по тогдашнему выражению, взяла было с налета Азов. Когда султан осадил город, чтобы вернуть его, воинственные казаки усмотрели в этом вопрос самолюбия и решили Азова ни за что не отдавать: «Подавишься, собака, а Азова не увидишь».