Текст книги "Романовы. От Михаила до Николая"

Автор книги: Илья Василевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

Елизавета Петровна

Глава I

– Ура! Мы победили! Наша взяла!

– А кто это «наши»?

– А кто победил, те и наши. Дело ясное!

История повторяется. Всего год назад Миних глухой ночью ввел во дворец кучку солдат стаскивать с трона Бирона и возводить на престол Анну Леопольдовну с маленьким Иоанном.

Экспедиция, как мы видели, удалась блестяще. Но вот уже новая смена на троне. Не прошло и полгода царствования, как в ночь на 25 ноября все повторяется. На этот раз кучку в меру подпоенных солдат ведет Лесток. На руках солдаты несут Елизавету Петровну.

Новый переворот – новая смена стекляшек в российском калейдоскопе.

– Кто там? – только и успела спросить разбуженная шумом верховная правительница Анна Леопольдовна.

На этом разговоры кончились. Анна Леопольдовна с мужем и детьми сослана в Холмогоры, где она умрет, а муж останется с больными детьми. Маленького Иоанна отвезут в Шлиссельбургскую крепость, где его сведут с ума, обратят в полуживотное состояние, а потом, через двадцать пять лет, убьют.

На престоле Елизавета. «Ура!» – кричат причастные к перевороту и обеспечившие этим свою карьеру при дворе счастливцы. Кричать «Караул!» людям, к перевороту непричастным, строго воспрещено.

Переворот идет как по нотам. Именно так, как полагается. Одним из немногих членов прежнего правительства, уцелевших при перевороте, оказался фельдмаршал Ласси. Когда его уже под утро в ночь переворота разбудили обычным в то время вопросом: «Вы за какое правительство?» – он догадался без малейшего колебания ответить: «Конечно за то, которое стоит у власти». Этот догадливый человек был оставлен на своем посту – такие люди всегда нужны.

Остальные оказались не так находчивы. В казематах Петропавловской крепости очутились и Миних, и Остерман, и Левенвольд, и многие другие. В свое время здесь окажутся Щегловитов, Протопопов и также многие еще.

Комиссия под представительством генерал-прокурора Никиты Трубецкого (не путать с комиссией под председательством Муравьева при Керенском) творит грозный суд, производит следствие над бывшими вершителями судеб, чинит допросы с пристрастием. Любопытная Елизавета, спрятанная за занавеской, неотлучно присутствует при этих допросах. Она очень любознательна.

Годы бироновщины были отмечены тяжелым деспотизмом немцев, и переворот Елизаветы Петровны совершен под флагом освобождения от засилья иноземцев.

Новые герои желали уничтожить страх. Делалось это до такой степени откровенно, что одновременно с допросами, судом и следствием над всеми, кто принадлежал к немецкой партии, победители делят между собой даже наряды, платье и чулки немецких придворных. Особенно богатые запасы такого рода найдены у обер-гофмаршала графа Левенвольда. Вот это подсудимый! Такого и судить приятно!

Убрать немцев оказалось сравнительно легко, но найти им заместителей из русских было несравненно тяжелее. Немецкий посланник Марденфельд в своем донесении Фридриху сообщает: «Белье и платье графа Левенвольда разделено между новыми камергерами императрицы. У них ничего не было. Двое из них были раньше лакеями, третий служил в конюхах».

Следствие и суд над представителями немецкой партии дали, конечно, именно те результаты, какие требовались. Список приговоренных бесконечен. Остерман приговорен к колесованию. Миних – к четвертованию. Елизавета может спать спокойно. Дело в том, что одновременно с заточением в казематы очередных жертв переворота в срочном порядке возвращаются из тюрем и ссылки жертвы переворотов прежних. Возвращен, например, бывший любовник императрицы Елизаветы Петровны сержант Шубин. В свое время именно за свои отношения с царевной он перенес все ужасы пытки и был сослан в Сибирь.

Теперь его вернули, но Елизавета, увы, не желает его больше видеть. Поздно. Красота Шубина сильно пострадала во время его пребывания на Камчатке. Кроме того, теперь сердце Елизаветы занято Разумовским.

Возвращены были все Долгорукие, многие из которых успели оставить свои языки в руках у палача.

Именно они, эти освобожденные жертвы прежних переворотов, проявляют наибольшую жестокость по отношению к своим заместителям – жертвам переворота нового. Больше всего свирепствует, например, вернувшийся из ссылки и оказавшийся судьей в комиссии Трубецкого Василий Долгорукий.

Елизавета активной роли на себя не берет. Она только следит за допросами. Мы еще увидим, какую странную и сложную фигуру представляет собой Елизавета Петровна, как причудливо соединяется в этой дочери Петра утонченно-грубая развращенность и пылкая религиозность, крайняя жестокость и слезливая сентиментальность.

Следственная комиссия, разбирающая дела свергнутых представителей немецкой партии, помнит, что здесь же, за занавеской, присутствует Елизавета, и усердствует вовсю.

Но когда 18 января 1742 года на Васильевском острове воздвигнут эшафот, когда его начинает окружать толпа любопытных, Елизавета Петровна, по воле которой вынесены все эти приговоры – четвертование для Миниха, колесование для Остермана и так далее – срочно уезжает в одну из своих загородных обителей, на дачу. Она не может выносить жестокостей…

В будущем, затевая многочисленные и кровопролитные войны, Елизавета Петровна будет требовать, чтобы ей ни в коем случае не сообщали о количестве раненых и убитых. Она требует, чтобы были приняты все меры, чтобы она никогда не видела ни одного раненого. Ей всего 32 года. Эта очаровательная «птичка» уверяет, что она любит темы исключительно поэтические, разговоры только возвышенные.

Старого Остермана, больного подагрой, вносят на эшафот в кресле. Огромная толпа во все глаза глазеет на этого тонкого дипломата, недавно еще могущественного и властного. Остерман спокоен, он внимательно слушает приговор, присуждающий его к колесованию. Этого старого, видавшего виды человека удивить трудно. Он слишком долго жил в России, чтобы чему-либо удивляться. Колесование так колесование.

Уже закончены приготовления к зверскому обряду, уже сделано все, что полагается, чтобы на глазах у любопытных зрителей приступить к раздавливанию живого человека тяжелым колесом, – как вдруг новое поколение: ее императорское величество в неизреченной милости своей повелеть изволила заменить колесование обезглавливанием.

Остерман и против этого не спорит. Он все так же спокоен и невозмутим. В своем коротеньком паричке и маленькой шапочке из черного бархата, которую так хорошо знают и помнят дипломаты всей Европы, он корректно ждет, когда приготовят плаху. Палач уже вынул из особого чехла топор, уже сняли с Остермана паричок, расстегнули ему рубашку и положили голову на плаху, как вдруг новый эффект. Ее императорское величество повелела отменить и обезглавливание. Она соизволила заменить смертную казнь ссылкой.

Остерман спокойно оправляет рубашку, запахивает старенькую лисью шубу, вежливо просит палача вернуть ему паричок и с тем же неизменным достоинством отходит в сторону, уступая свое место возле плахи старому генералу Миниху.

Толпа недовольно гудит, с сожалением провожает глазами Остермана, но ожидание предстоящей церемонии четвертования Миниха скоро утешает недовольных. Это, правда, не колесование, но все же и это любопытно. Сначала будут рубить правую руку, потом левую ногу, затем правую ногу и левую руку, а потом уже голову. Так объясняют в толпе опытные люди, и все успокаиваются. Вот сколько удовольствия от одного только Миниха предстоит зрителям, а ведь на эшафоте целая толпа приговоренных, так стоит ли об одном Остермане переживать?

Но зрители оказались разочарованы. Суеверная Елизавета, оказывается, дала обет не проливать крови. Зрители обижены и возмущены. Буйно гудит, надвигается взбешенная, возмущенная, лишенная зрелища толпа – «сами расправимся, своим судом кончим!»

Но гвардейские офицеры, находящиеся во главе отрядов стражи, во всеоружии. Инструкции получены, диспозиция составлена. Свистят кнуты и нагайки, и вот уже приведена в повиновение толпа зрителей. Приговоренных, которым смертная казнь заменена вечной ссылкой, отводят в каземат Петропавловской крепости.

Старый Остерман поедет в Березов, куда так недавно он сам сослал Меньшикова. Ко всеобщему удивлению, в это сплошь вороватое время вдруг выясняется, что за многолетние годы своего пребывания у власти Остерман ничего не скопил и покинул свой пост бедняком! Сенсация небывалая! Сановник – и вдруг не ворует! Вы только подумайте!

Миних отправляется в Пелым, где по его чертежам устроена тюрьма для Бирона и для Долгоруких. Теперь в ней придется жить самому Миниху. Это, конечно, очень неприятно, но старый генерал держится молодцом. Его товарищи по несчастью жалуются, ноют и причитают. Все они в тюрьме чахнут и тают. Но Миних, который и на эшафот, не зная еще о предстоящем помиловании, всходил бодро, свежевыбритым, в лучшем мундире, с веселой улыбкой раскланиваясь сo знакомыми, Миних не сдается. Он отправляется в ссылку с улыбкой и живет там долгие годы, веселый, довольный, как и влюбленная в него старушка-жена. Он полностью сохраняет бодрость и уравновешенность.

Возле Казани по пути в Пелым Миних встретится с возвращающимся оттуда по приказу новой императрицы Бироном. Встреча их многозначительна. Старые враги успели многое понять за то время, что были в разлуке. Каждый из них воистину побывал и «на коне» и «под конем». Они почтительно снимают шляпы при встрече. Они многое могли бы рассказать друг другу. Но оба, сняв шляпы, молчат. Все понятно и без слов.

Старые вернулись. Новые отправились в ссылку. Вернется ли назад и эта партия? Те, у кого крепкие нервы, вернутся.

Через 20 лет, когда Елизавету Петровну сменит на престоле полупомешанный Петр III, он, в ожидании того, когда новый переворот Екатерины свергнет его с престола и лишит его жизни, успеет еще попытаться вернуть сосланных при Елизавете. Но для того, чтобы дождаться этого, нужны очень крепкие нервы. Двадцать лет – срок нешуточный. Остерман не дождется – его судьба умереть в Березове. Но подтянутый, бодрый Миних приедет назад в дырявом тулупчике, снова займет свои роскошные апартаменты, проявит бешеную энергию, будет пытаться во все вмешаться, всем распоряжаться.

При Екатерине он опять окажется в опале за слишком большую любовь к Петру III. Его отошлют вдаль от столицы, назначив его для этого начальником портов, но Миних будет по-прежнему бодр и даже в 1764 году, восьмидесяти четырех лет от роду, останется веселым и подвижным, будет писать красавице княгине Строгановой любовные записки. Одна из них, сохранившаяся в архивах Воронцова и относящаяся к этому времени, такова: «Склоняю перед вами колени. Нет такого места на вашем прекрасном теле, которого я бы не покрывал поцелуями, исполненными благоговения». Письмо галантного кавалера подписано словами «Милый старик».

Великое дело быть влюбленным в жизнь и ее радости!

Итак, давняя мечта Елизаветы Петровны осуществилась. Она на престоле.

На этот раз переворот был совершен под флагом борьбы с немцами. Этот лозунг был чрезвычайно популярен в те дни. В Москве архимандрит Кирилл Флоринский с кафедры клеймит немецких хищных «птиц» и называет по именам всех немецких сановников. Епископ Амвросий Юшкевич произносит еще более пылкие проповеди против «немецких еретиков» и тоже спешит назвать немецкие имена. Теперь это безопасно, и этим злоупотребляют.

Во главе движения сама Елизавета Петровна. Когда ей дают на подпись бумагу о назначении, хотя бы на скромную должность, человека с нерусской фамилией, она неизменно с неудовольствием спрашивает:

– Опять немец? Разве нет русского?

Но объявить лозунг национализма оказывается гораздо легче, чем осуществить его. Грамотных, умелых людей найти в России в те времена очень нелегко. Бирона больше нет, Миних в Пелыме, Остерманы в Березове, но антинемецкое течение идет вглубь, в самые низы.

Идя этим путем, государственных вопросов не решить. Без немцев пока не обойтись. И при Елизавете начальником артиллерии назначен полковник Фелькерзам, начальником пехоты – бригадир фон Берг, кавалерии – майор Вернулен, инженерной части – полковник Этингер. И так вплоть до главнокомандующего, на пост которого назначен не кто иной, как Пальменбах.

И чем яснее, что без иноземцев не обойтись, тем очевиднее пылкий национализм, который объявлен главным лозунгом новой императрицы с первых же дней ее восшествия на престол. Национализм вырождается в простую смену ориентации. Вместо немцев пытаются привлечь французов. Вместо немецких навыков, немецких вкусов выдвигают на первый план французоманию, французскую ориентацию во всех видах и формах. Французские люди, французские нравы, французские вина. Вместо венгерского, какое вошло в нравы двора еще со времен Петра, хлопают пробки французского шампанского.

В подражание двору увлечение всем французским среди русского дворянства становится манией. Даже остальные провинциалы, толстопузые помещики стараются превратиться в парижан. «Французик из Бордо» делается героем эпохи, и любой барабанщик, любой лакей, приехавший из Франции в эту «страну белых медведей», может рассчитывать не только на хорошее место, но и на всеобщий почет и уважение.

В одном из журналов той эпохи («Кошелек», 1774 год) читаем: «Без французов разве мы умели входить, кланяться, душиться, надевать шляпу и выражать разные состояния души? Входя раньше в собрание женщин, о чем мы говорили? О курицах и цыплятах! Франция снабдила нас предметами для разговора».

Сама Елизавета считала главной гордостью своей походить на француженку, «быть совсем как парижанка». Удавалось это плохо, но все-таки вместо тяжеловесных, на немецкий образец, ассамблей Петра I, эпоха проявляет себя в совершенно иных формах. Веселиться, забавляться, развлекаться во чтобы то ни стало – таковы были лозунги (для крепостных, впрочем, отнюдь недействительные) веселого царствования веселой Елизаветы.

Молодость Елизаветы, по осторожному высказыванию В. О. Ключевского, «прошла не назидательно». После восшествия на престол прежние черты проявились еще ярче, но по-иному: с первых дней и до самой смерти Елизавета в тревоге. Сама взобравшаяся на престол путем переворота, свидетельница целого ряда переворотов, она панически боится и не считает себя спокойной ни одного дня, ни одного часа.

Постоянная потребность балов, пикников, маскарадов, поездок, кутежей, пышных приемов, празднеств, спектаклей – все это прежде всего средство заглушить постоянную боязнь, вечный страх.

Все перевороты, свидетельницей которых она была, совершались ночью, и от этого по ночам она не спит. Даже если почему-то нет ни гостей, ни очередного любовника, она бодрствует до зари. Особенно тревожна она в те часы, когда солдаты, приведенные ею и Лестоком, стаскивали с постели Анну Леопольдовну с ее супругом Антоном-Уильрихом, вытаскивали из колыбели «бедное дитя», императора Иоанна VI.

Елизавета дала обет не проливать крови. Она суеверно соблюдает его, но все время помнит, что враги ее живы. Все время ей чудится, что они идут, что приближаются к ней солдаты, ведущие ее заместителя на престол.

Когда после долгих поисков ей удалось найти верного лакея, старика Чулкова, который обладал способностью бодрствовать сколько нужно, умел, даже заснув, просыпаться при малейшем шорохе, Елизавета возвела этого лакея в генералы, сделала его камергером, наделила его огромными богатствами и требовала от него, чтобы он не покидал ее ни на один час. Все ночи обязан был Чулков проводить в спальне императрицы. Чего только ни насмотрелся старик во время этого многолетнего своего дежурства при Елизавете, которая унаследовала умение одинаково ценить и мужские и женские ласки.

Главная, основная черта Елизаветы – страсть к нарядам, украшениям. Это в то время, когда в Москве, например, была только одна парикмахерская, умевшая делать особенно эффектные «вавилоны из волос», и потому, живописует современник, многие дамы причесывались там за три дня до выезда на вечер, а затем спали сидя, боясь испортить прическу.

Как обстояло дело в Петербурге, в точности неизвестно. Но судебные архивы хранят дело эпохи Александра II, когда некая дама, найдя особо искусного парикмахера, немедленно посадила его в клетку в особой комнате возле своей спальни и не выпускала его оттуда годами. Парикмахер был крепостной, и это не возбранялось. Ежели таково было мнение Александра I, то чего же было ждать от Елизаветы?

Страсть к украшениям и нарядам была у Елизаветы Петровны изумительная. Несмотря на многие и многие тысячи платьев, которые сгорели во время пожара в ее гардеробе, после смерти императрицы осталось, как известно, свыше 15 тысяч платьев, два сундука шелковых чулок и т. д.

Эта страсть к нарядам была развита у Елизаветы до пределов чисто патологических. Она выслеживала, например, прибытие французских кораблей в петербургскую гавань с тем, чтобы пересмотреть все без исключения галантерейные новости прежде, чем кто-либо в России мог их увидеть. Послу в Париже Бехтееву вменялось в обязанность добывать образцы новых материй, шелковых чулок. Даже английский посланник лорд Гайндорф не мог уклониться от поручений по добыванию для русской императрицы материй на выбор.

Пост заведующего туалетами при Елизавете считался чуть ли не более важным, чем пост министра. Когда этот пост перешел в руки Олсуфьева, могущественный канцлер Бестужев приходит в ужас: ведь Олсуфьев – его враг! Новое назначение знаменует для Бестужева потерю контроля за туалетными делами императрицы, а значит, и потерю огромного, почти неограниченного влияния на все дела государства!

Даже официальные запросы о туалетах считались государственными вопросами. В 1746 году, например, сенату предписано заняться вопросом о количестве и цвете бархата, который должно выпускать в России. Петербургские сенаторы, под влиянием императрицы, решительно осудили материю с разводами – темно-красными на светлом фоне. Производство этой ткани высочайшим указом было воспрещено.

Когда некая мадемуазель Тардье оказалась повинной в том, что, продавая модные вещи, она кое-какие новинки – о, ужас! – продала другим покупательницам, не показав их предварительно государыне, – эту Тардье мгновенно отправили в тюрьму.

Государыня всемерно заботится об усилении шелковых мануфактур. Особыми указами предписывается разводить на этот предмет шелковичных червей.

В стране – сплошная нищета, одеться было не во что, самое простое полотно было редкостью, а императрица во что бы то ни стало требовала, чтобы в разных концах России устраивались фабрики отборных кружев, и предоставила исключительные преимущества выписанной на этот предмет брюссельской кружевнице Терезе.

Особым указом в 1745 году предписывалось ввести ряд ограничений, которые могли бы предохранить императрицу от конкуренции с нею в нарядах придворных дам.

Люди без чина вовсе не имели права носить ни шелка, ни бархат. Люди чиновные имели право покупать материю для платья не свыше 2 рублей за аршин. Только особам первых пяти классов разрешалось пользоваться шелковыми материями по 4 рубля. Более дорогие ткани имела право носить только одна императрица Елизавета.

Обойти этот порядок выпиской материи из-за границы было невозможно. Те, кто выписывал заграничные материалы, должны были заблаговременно заявлять об этом начальнику царского гардероба, чтобы Елизавета могла отобрать для себя те ткани, которые ей понравятся.

Тяжелое, хлопотное и сложное дело быть императрицей!

Так же болезненно и внимательно, как к вопросу о туалетах, относится Елизавета Петровна и вообще к своей наружности.

Процедура ее туалета, румяна, белила, прическа, по свидетельству французского посла маркиза де Бретеля, отнимает чуть ли не полдня: «четырех или пяти часов едва хватает, чтобы каждую прелесть поставить на место».

Долгое время до восшествия на престол не имевшая финансовых возможностей удовлетворить свою страсть к туалетам, Елизавета считает необходимым ни разу не надевать уже однажды надетого платья. Во время балов императрица – гулять так гулять! – меняет туалеты по три раза за вечер.

Елизавета зорко следит за тем, чтобы избранные ею костюмы, прически оставались ее монополией. Только после того, как императрица соизволит изменить свою прическу или покрой платья, придворные дамы имеют право пользоваться уже установленной ее величеством модой. Горе тем, кто осмелится нарушить этот порядок! Когда славившаяся своей красотой Лопухина явилась однажды на бал с такой же розой в волосах, какая была у самой императрицы, Елизавета устраивает ей грандиозный скандал. В самый разгар бала она останавливает танцы, приказывает Лопухиной стать на колени среди зала, требует ножницы, отрезает виновной волосы вместе с розой и, дав ей две пощечины, продолжает танцы.

Через некоторое время императрице докладывают, что Лопухина упала в обморок. Елизавета отвечает короткой фразой:

– Так ей и надо, дуре!

В будущем – мы увидим – Лопухина попадает в руки палача. Елизавета и до самой смерти не простит ей этой розы в волосах.

Всенародное избиение выпало и на долю Анны Салтыковой, которая осмелилась явиться на бал с такой же прической, что и сама государыня. Отец этой Салтыковой только что оказал Елизавете очень крупные услуги, но прическа дочери… нет, это «преступление» слишком значительное. И на виновную принародно сыплется град высочайших пощечин.

Елизавета непрерывно веселится и развлекается и все же не может заглушить постоянной тревоги. Ее напуганному воображению все время мерещатся заговоры. В 1742 году все чины придворной охраны наказаны кнутом за какую-то бочку с порохом, будто бы подложенную под спальню императрицы. В следующем году раскрывается заговор Ивинского, заговор Ботты.

Императрица целый ряд ночей вовсе не ложится спать. Бессонные ночи, постоянные кутежи с обилием любовных приключений разрушают здоровье Елизаветы, но это ее не беспокоит. Ее страшит только то, как эти бессонные ночи отражаются на наружности. Чем ближе подступает старость, тем упорнее и настойчивее неослабная борьба Елизаветы с каждой морщинкой.

Что ей до того, что идут кровопролитные войны, ею затеянные? Что ей до тревожных, сплошь и рядом почти трагических докладов о том, что казна пуста, что все новые и новые волнения потрясают ее царство? Ей не до того. Ее не интересуют даже ни вчерашний, ни сегодняшний ее возлюбленные. На ее гребне снова оказалось два седых волоска!

Глава II

Как произошел переворот, в результате которого Елизавета оказалась на русском престоле?

Переворот готовили давно, но произвели его внезапно, экспромтом. Близкий Елизавете Лесток, ее возлюбленный, получил сведения о том, что Елизавете снова грозит заточение в монастырь, от которого ее при Анне Иоанновне спас Бирон, что те планы, которые она исподволь готовила в гвардейских казармах, стали известны Анне Леопольдовне.

Переворот готовили уже давно. Главной задержкой был финансовый вопрос. Без того, чтобы напоить солдат гвардии, без того, чтобы подкупить караул, приступить к делу было нельзя. Денег у Елизаветы не было, она очень нуждалась в этот период после смерти влюбленного в нее Петра II. Все, что она могла сделать, чтобы задобрить мало-мальски влиятельных гвардейцев, она делала. И даже более того. Но кроме взяток натурой нужны были все же еще и крупные средства.

Их добывали из разных источников. Один из любовников Елизаветы, французский посол де Шетарди, добыл средства от своего двора путем обещания военной помощи, которая будет оказана Елизавете после ее воцарения. Другой любовник, Лесток, добыл деньги в Швеции, которой Елизавета обещала за помощь вернуть после восшествия на престол побережье Балтийского моря, завоеванное Петром Великим.

Как известно, Елизавета и не подумала выполнить этих обещаний. Вместо возвращения Балтийского побережья она предпочла завоевать и присоединить еще и Финляндию. «То, что обещано просто принцессой, не может быть обязательным для императрицы», – гордо заявляла она в ответ на упреки.

Внезапность переворота сказалась, между прочим, и в том, что, уже вступив на престол, Елизавета не знает, как себя вести. Она не решила даже, хочет ли она объявить себя регентшей при малолетнем Иоанне VI или же провозгласить себя императрицей и заменить его на престоле.

В первом манифесте она еще не называет себя императрицей и говорит только о том, что «волнения, происходившие ввиду несовершеннолетия государя, побудили всех верноподданных, духовных, мирян и особенно гвардию» просить ее занять престол.

В первый день, выходя к народу, обступившему дворец, она появляется на балконе с маленьким Иоанном в руках. В это время она, очевидно, считает себя еще только регентшей.

Но уже завтра утром она объявляет де Шетарди, что народ требует, чтобы она объявила себя не регентшей, а императрицей, и, как верного друга, спрашивает у него совета, что делать с маленьким императором? Галантный француз отвечает, что следует позаботиться о том, чтобы исчезли всякие следы царствования Иоанна VI. Он советует на всякий случай задержать курьеров, которые должны были быть отправлены ко дворам Западной Европы с сообщением о восшествии на престол Елизаветы Петровны.

Елизавета решает уничтожить не только следы царствования Иоанна VI, но и самого Иоанна. В новом манифесте заявляется, что «принц Иоанн Брауншвейгский и вся его семья будут отосланы в Германию со всеми подобающими почестями». Эти «почести» в конце концов свелись к каземату, но в первые дни своего царствования Елизавета еще ничего не решила.

Эта нерешительность на всю жизнь останется характерной чертой императрицы. Легкомысленная, бесхарактерная, через минуту забывающая о принятом решении, любящая только удовольствия, именно свою нерешительность она делает главным законом жизни России на целые двадцать лет.

Елизавета Петровна дала обет не прибегать к смертной казни. Этот обет свой она выполняла, когда дело шло о политических преступлениях. В делах, касавшихся церкви, она со вздохом говорила, что не вправе миловать, поскольку здесь обижен сам господь Бог. И казни совершались исправно.

Доброта Елизаветы вообще несколько своеобразна.

Когда в 1753 году ей доложили, что ввиду неутверждения ею смертных приговоров в тюрьмах скопилось около четырех тысяч человек, и спросили, что с ними делать, она «милостиво» отвечает: «Вырезать им ноздри и отрубить правую руку».

На этот раз и самые жестокие сенаторы недовольны и торгуются: ведь отрубить руку – это убыточно, человек не сможет работать. Чем их кормить? Расходы будут.

Елизавета соглашается уступить. Сторговались на отрезании ноздрей, клеймении, наказании кнутом и пожизненной каторге.

Елизавета Петровна всегда подчеркивает, что она человек добрый, жалостливый.

Когда, например, она узнала, что в Лиссабоне землетрясение, то сразу заявила, что на своей счет отстроит целый квартал в городе, и только полное отсутствие средств в казне помешало ей осуществить этот богоугодный план.

Но эта жалость проявляется редко. Елизавета, например, не только не имеет ничего против пыток и истязаний, которые применяются в застенке Ушаковым и его преемником Шуваловым, но даже и по собственному почину охотно и широко прибегает к этому средству. Когда придворный шут Аксенов, кстати сказать, последний представитель это почтенной профессии при русском дворе, вздумал преподнести ей в подарок только что пойманного им ежа, Елизавета пронзительно завизжала и упала в обморок. А бедного шута послали в застенок и подвергли пытке за то, что неуместной шуткой напугал ее величество.

Елизавета Петровна, конечно, очень добра. Когда ей приносят на подпись «Уложение о наказаниях», она категорически отказывается:

– Не могу, этот устав написан кровью.

Но когда при расследовании так называемого «заговора Ботты» (никакого заговора не было и в помине, а были только непочтительные выражения о наружности и поведении императрицы) среди направленных к допросу под пытками оказывается Анна Лилиенфельд, беременная, – Елизавету это не пугает. Анна Лилиенфельд, правда, сама ни в каких преступлениях не виновата, она только не донесла о недоброжелательных замечаниях по адресу императрицы. Даже Ушаков считает нужным запросить, можно ли пытать, растягивать на дыбе и полосовать кнутом женщину, ожидающую ребенка. Елизавета отвечает утвердительно:

– Конечно, можно. Она не хотела беречь мое здоровье, мне нет надобности беречь ее.

Скрытая занавеской, Елизавета и в этом процессе присутствует во время допросов, но просит начинать пытки до ее прибытия и продолжать их только после ее отъезда. Ах, у нее очень слабые нервы! Поберегите императрицу!

Эти слабые нервы не помешали ей воспользоваться случаем и свести счеты с Лопухиной и Бестужевой в связи с делом Ботты. Императрица в бешенстве. Как? Кто-то осмелился непочтительно говорить о ее характере, о ее образе жизни, даже о ее наружности? О, она сумеет проучить дерзновенных!

Кроме обычных дыбы и кнута пущены в ход все разновидности пыток. Специальное судилище из членов сената и представителей духовенства приговаривает к обезглавливанию целую толпу виновных и соучастников.

Как всегда в делах политических, Елизавета заменяет смертную казнь. Вернувшись с бала, она составляет список: кому вырвать язык, кого отправить в каземат, кого в ссылку.

Публичная расправа назначена на 31 августа 1743 года. Среди приговоренных к истязаниям Лопухина и Бестужева оказались рядом. Государыня еще с вечера уехала в Ораниенбаум. У нее слабые нервы.

Обе жертвы уже раздеты рукой палача. Толпа гогочет, любуясь раздетыми красавицами: «Ну-тка, ну-тка! Пущай и они попробуют!»

Бестужева успела, пока палач раздевал ее, сунуть ему в руку свой украшенный бриллиантами крестик и отделалась сравнительно легко. Палач не усердствовал при наказании кнутом. Лопухина вела себя иначе. Когда палач сорвал с нее платье, она пришла в ярость, стала отбиваться и даже укусила палача за руку. О, палачи умеют мстить! Палач схватил ее за горло, добыл свои щипцы – и вот в руке его уже кусок окровавленного мяса. Кому язык Лопухиной? А теперь, красавица, кнута попробуй. Будешь помнить!

Вместе с мужем, который также подвергся истязанию кнутом, Лопухина была после этого сослана в глубь Сибири, в Селезинск.

Идут долгие, мучительные годы. Через 10 лет Лопухина решается «припасть к стопам» императрицы Елизаветы, умоляет о прощении, взывает к ее религиозным чувствам. Но богомольная Елизавета не желает и слышать о помиловании. Лопухина остается в ссылке еще и вторые 10 лет. Только после смерти Елизаветы, при воцарении Петра III, она возвращается, наконец, в Петербург. Никто не может поверить, что эта страшная, костлявая седая старуха, что-то мычащая безъязыким ртом, и есть знаменитая красавица Наталья Лопухина – гордость и украшение петербургского общества.