Текст книги "Романовы. От Михаила до Николая"

Автор книги: Илья Василевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)

Петру все еще не до государственных дел. Он все шутит, все пьянствует, все забавляется. Когда его попытка двинуться на Азов (первый Азовский поход) заканчивается позорным провалом, он утешает себя составлением вымышленных реляций о несуществующих победах. Только после азовского поражения, на двадцать втором году жизни, начинается тот период в жизни Петра, который заставляет всерьез говорить о нем, как о великом человеке и правителе.

Петр не родился, а сделался великим человеком.

Трудно ответить на вопрос, как, каким образом произошло это превращение. Можно только внимательно всмотреться в события его жизни, ярко и выпукло отражающие решительную, переломную эпоху в жизни России. И в первую очередь следует всмотреться в поездки Петра за границу, переродившие и изменившие его психику.

Глава III

Ново! Небывало! Русский царь отправляется за границу!

По тем временам план Петра отправиться в путешествие по Европе казался изумительно смелым, небывалым. Русские летописи не знали ничего подобного. Вообще поездка за границу считалась чем-то вроде измены. Какие расправы следовали за дерзкими попытками русских людей уехать за границу! Серьезные кары ожидали не только самих виновных, но и их родичей. Когда князь Хворостин в царствование Михаила Федоровича или Ордын-Нащекин в царствование Алексея Михайловича оказались повинны в этом «грехе» это вызывало целую бурю.

Но если путешествие за границу считалось совершенно недопустимым для верноподданных, то еще более кощунственной была такая поездка применительно к царю. Русский царь должен сидеть дома, а не по заграницам шататься! За 600 лет, со времени князя Изяслава, русская история не знала ни одного случая такого рода. Именно этим – крайней необычностью путешествия – объясняется инкогнито Петра, путешествовавшего под именем унтер-офицера Петра Михайлова. Никто в России не должен был знать, что царь отлучился за границу. За разговоры об этом полагались нещадные батоги. Царь находится в Воронеже – такова была официальная версия. За все время путешествия даже на письмах, отсылаемых из России царю, неизменно значилось: «передать унтер-офицеру Петру Михайлову».

Мы видели уже, до чего не похож образ Петра, каким он рисуется из подлинных документов эпохи, на тот слащавый, выдуманный и приторный манекен, который создали не в меру усердные официальные источники. Когда следишь за путешествием Петра по первоисточникам, убеждаешься в этом лишний раз, и делаются совершенно понятными те ужас и смятение, которые вызывал в европейцах того времени этот российский дикарь.

Отъезд Петра был назначен на февраль 1697 года, но он несколько задержался – открылся очередной заговор. Слухи о поездке царя вызвали не только общее возмущение, но и попытки восстания. Надо было браться за усмирение, за топор. На этот раз Петр спешит: головы рубятся наспех, без того увлечения и азарта, с которыми он, превзойдя Грозного, уничтожал сторонников Софьи, стрельцов. Перед поездкой казни интересуют его только количественно, а не качественно. Самому пытать подозреваемых, подвешивать их на дыбу и собственноручно отрубать головы на этот раз Петру не хочется. Некогда – за границу ехать надо.

10 марта тронулись, наконец, в путь колымаги и рыдваны. В свите «унтер-офицера Михайлова» около 250 человек. С собой везут не только пажей, камердинеров, но и музыкантов, шутов, ювелиров… Ехать, так ехать!

Первым этапом явилась Швеция. Шведский губернатор в Риге Дальберг воспользовался тем, что царь путешествует инкогнито и, сказавшись больным, на приеме не появился. В будущем мстительный Петр припомнит ему это прегрешение и, объявляя войну Швеции, сошлется на это невнимание губернатора как на личное оскорбление русского императора, делающее неизбежным открытие Россией военных действий. Как будто предвидя это, уже в этот период Петр, пребывая в Риге, принимается собственноручно набрасывать план крепости. Шведским властям приходится вежливо, но твердо одернуть не в меру предприимчивого гостя. Шпионить, приехав в гости, не полагается.

Огромное большинство показаний современников останавливается прежде всего на жестоком пьянстве, которому предавался в путешествии Петр, выбирая для этого наиболее грязные харчевни и кабаки.

Представительства в какой бы то ни было форме он не выносит. Миндальничанья терпеть не может. Когда курфюрст Бранденбургский выслал ему навстречу принца Гольштейн-Бекского, Петр наотрез отказался разговаривать с этим посланником. Ему приятнее и веселее было с портовыми матросами и судомойками.

Когда придворный церемониймейстер, поэт и ученый Яков фон Базель, утонченный царедворец, пытается встретить царя речью по всем правилам хорошего тона, Петр набрасывается на него и срывает с него напудренный парик. Церемониймейстер в ужасе.

– Этак не полагается, ваше величество, – указывают царю.

– А на кой леший он, церемониймейстер этот, нужен?

Окружающие подробно объясняют, но, выслушав внимательно объяснения, Петр заявляет:

– Ах, вот как? Ну ладно. Пускай он мне девку приведет.

В путешествии Петр, как известно, многому научился. Но даже и наиболее расположенные к царю историки не могут все же не остановиться на той длинной серии скандалов, которые затевает этот «знатный иностранец» в каждом городе. Знатные сановники граф фон Крейзен и судья фон Шлакен от имени курфюрста пришли к Петру, но царь пьян.

– Пошли вон, черти! – любезно встречает он явившихся к нему представителей.

«Когда он выходил, бывало, на прогулку в Кенигсберге, все разбегались в разные стороны, – констатирует современник. – Те, которые не успевали вовремя удрать, нарывались на неприятность». Некая придворная дама попалась на глаза знатному туристу. «Хальт!» – кричит Петр громовым голосом и, «хватив ее, добывает у нее из-за корсажа часы». Осведомившись, который час, он милостивым жестом отпускает фрейлину и с громким хохотом идет дальше.

В Кенигсберге Петр заинтересовался тем, как производится колесование. Этого вида казни пока еще нет в том обиходе, которым широко пользовался царь, и любознательный Петр во что бы то ни стало желает посмотреть на эту процедуру. Власти Кенигсберга извиняются – в настоящее время нет ни одного преступника, заслуживающего подобной кары. Петр возмущен:

– Что это еще за нежности?! Нет осужденного, так ведь найти-то можно!

Но кенигсбергские власти твердо стоят на своем. Без повода, не имея на то оснований, из одной лишь любезности к гостю, они никого из своих сограждан колесовать не хотят.

Рассерженный Петр идет на компромисс.

– Ну ладно, возьмите кого-нибудь из моей свиты.

Удивительно, но и от этого предложения кенигсбергцы уклонились.

Такого рода черточки проявляются чуть ли не каждый день. Во время ужина у курфюрста один из слуг уронил тарелку. Петр рассвирепел, тут же выхватил шпагу и кинулся на слугу. Жизнь несчастного удалось спасти только клятвенным обещанием, что его накажут плетью.

Еще одна характерная черта: во всех городах на пути Петр категорически отказывается останавливаться в тех апартаментах, которые для него приготовлены. В Гааге, например, его привезли в приготовленные специально для него комнаты.

– Где я буду спать? – спрашивает Петр.

Его вводят в роскошную комнату с пышной и удобной кроватью.

– Здесь? На этой кровати? Ни за что. – Петр отправляется на чердак, находит постель служанки и объявляет: – Я тут хочу спать. – Но уже через несколько минут снова передумал: – Не хочу здесь жить, поеду в другое место.

В 12 часов ночи нашли коляску. Петр уехал в Дулен, где поместился в посольстве. Здесь повторяется прежний разговор:

– Где я буду спать?

И вновь отказывается от чистой кровати. Обежав все закоулки, он находит слугу, спящего в чулане на половике, и пинком сбрасывает его с места:

– Вставай, вставай! Тут я буду спать.

Это не обычные причуды Петра, это нечто более серьезное: у него было что-то вроде боязни пространства. Он не выносит, например, высоких комнат. Если не было никакой возможности найти для ночлега никакого низенького помещения, он требовал устройства особого потолка из натянутого для этой цели холста.

Так же болезненно не выносит Петр одиночества. Он не может спать один. Если близ него нет Екатерины или какой-нибудь другой женщины, он кладет с собой кого-либо из денщиков. Даже укладываясь спать днем, он кладет голову на живот дежурного денщика. Горе пошевельнувшемуся и нарушившему покой Петра – изобьет в кровь своей дубинкой. Но без этого живого тела рядом Петр не может заснуть ни на один час.

По пути в Голландию Петр категорически отказывается остановиться в Берлине. «Город неинтересный», – решает он. Софья-Шарлотта Прусская проявляет интерес к его приезду. В своем письме к министру Фуксу в мае 1697 года она пишет: «Хотя я враг нечистоплотности, но на этот раз любопытство берет верх. Мне бы хотелось, чтобы царя убедили проехать здесь. Мы с удовольствием истратили бы для такого случая то, что мы тратим на редких зверей».

Министр Фукс постарался залучить «редкого зверя» и пригласил царя в Коппенбрюгге, но, как мы уже знаем, увидев пышное общество, которое ожидало его здесь, Петр закрыл лицо руками и поспешно покинул дворец. Когда его нашли, пришлось более часа убеждать его вернуться.

«За ужином, – свидетельствует историк, – он не знал, куда девать салфетку, употребление которой было ему неизвестно, ел весьма неопрятно», но достаточное количество бокалов рейнвейна настолько развеселило царя, что после ужина Петр вместе со своими спутниками затевает танцы. Его спутники, принявшие корсеты дам за их тело, потом громко жаловались, что у немецких женщин «чертовски жесткие спины».

Глава IV

Ярче всего привычки Петра сказались во время его пребывания в Саардаме.

Официальные историки из кожи вон лезут, чтобы изобразить его пребывание здесь как сплошной подвиг, совершенный во имя любви к наукам и мореплаванию. Факты рисуют несколько иную картину. Здесь, в домике, где впоследствии, в 1814 году, Александр I приказал прибить в память о пребывании Петра белую мраморную доску, здесь, где поэт Жуковский написал на стене восторженные стихи, приветствующие «колыбель России», в дни пребывания Петра происходили главным образом оргии, безмерно пугавшие мирных голландцев.

Какая-то трактирная служанка завоевала здесь сердце Петра и получила от него в вознаграждение за свои ласки 50 дукатов. Когда ее сменила актриса Гросс, вознаграждение было сильно уменьшено. Бедная актриса попробовала было выразить недовольство скупостью Петра, но ответ его, даже в очень и очень смягченном виде (полностью привести его невозможно), был таков: «За 500 пенни я нахожу людей, готовых преданно служить мне умом и сердцем. Эта же особа посредственно служила мне тем, для чего природа создала женщину, а это и такой цены не имеет».

Вообще нежность Петра предназначалась в большей мере мужчинам, чем представительницам прекрасного пола. Он не скрывал той роли, какую играли при нем Меньшиков, Ягужинский, Лефорт и многие другие.

Любопытная деталь более позднего быта: когда в недавние еще годы голландское правительство в качестве реликвии уступило России «домик Петра Великого» в Саардаме, русские власти немедленно приступили к хозяйственному ремонту домика, и вместо исторически памятных деталей получился совершенно иной, заново отстроенный дом. Устроили даже духовое отопление. Ценители старины оказались разочарованы. Любопытна еще одна деталь: домик, в котором жил Петр Великий, был уступлен ему некой вдовой за плату в 7 флоринов, но плату эту, как оказалось, Петр «забыл» заплатить и так и уехал. Бедная вдова горько плакала, но судиться со знатным иностранцем не рискнула.

Во время путешествия Петр проявляет незаурядную любознательность. В Амстердаме, например, Петр увидел на базарной площади толпу людей, окружавшую фельдшера, вырывавшего кому-то зуб. Царь немедленно увлекся этим «спортом», долго любовался искусством зубодера, потом увел его в ближайшую харчевню, угостил обедом и нанял своим преподавателем.

После нескольких уроков Петр уже не расставался с футляром с хирургическими инструментами и с особым удовольствием вырывал зубы не только всем желавшим этого, но и не желавшим. Этим своим умением Петр почему-то чрезвычайно гордился, без конца злоупотреблял им по возвращении в Россию не только в лечебных целях, но и в карательных тоже. Он сдал в кунсткамеру целый мешок собственноручно вырванных зубов.

Любовь Петра к хирургии не ограничивалась зубоврачеванием. Он неустанно требовал, чтобы его извещали обо всех интересных операциях, и, как бы ни был занят, находил время, чтобы явиться не только посмотреть работу хирургов, но и заменить их. В полной уверенности, что он все знает и все умеет, он брался за самые сложные операции. Если пациенты после операции, произведенной Петром, умирали, как было с женой купца Борсте после операции вскрытия брюшной полости, то винить за это было некого, тем более что Петр в таких случаях оказывал великую честь своим присутствием на похоронах.

Какая-то странная любовь к трупам. Нечто вроде некрофилии. Она проявляется в разные годы жизни Петра вместе с любовью к хирургии. Мы, например, увидим впоследствии, как, приказав в своем присутствии казнить свою любовницу Анну Монс, Петр поднимет отрубленную голову и вопьется поцелуем в мертвые губы.

Случай не единичный. В Утрехте, приехав к профессору анатомии Рихше, Петр, увидев в его анатомическом кабинете превосходно препарированный труп ребенка, кидается его целовать. «Вот как разделали – словно живой, улыбается даже!»

В Лейдене, попав в анатомический театр доктора Беергава, Петр, любуясь трупами, усмотрел, что отдельные лица из его свиты выказывают отвращение. Он тотчас же приказал им зубами перекусывать мускулы трупов.

Среди следов, которые остались в Англии от пребывания там Петра, кроме царского портрета, вывешенного вместо вывески на дверях той харчевни, которая в память о постоянном посетителе так и стала называться «Царская», любопытны официальные документы, удостоверенные в судебном порядке, о тех разрушениях, которые были произведены Петром и его свитой в домах, которые они занимали.

Описание того, в каком виде, например, остался дом в Дептфорде после трехмесячного пребывания Петра, приводит в ужас. Картины на стенах прорваны, так как они служили мишенями для стрельбы. Вся мебель поломана, газоны в саду затоптаны, пол и стены заплеваны.

Дом, принадлежавший генералу Джону Эвелину, после пребывания в нем царя имел такой вид, будто претерпел татарское нашествие. Все окна и двери были выбиты и сожжены. Картины, которыми также пользовались в качестве мишеней для стрельбы, изорваны или исчезли. Рамы поломаны на куски. Сломанными и уничтоженными оказались даже деревья в саду. После отъезда высокопоставленного гостя английской казне пришлось по суду платить только Джону Эвелину в счет его убытков 350 фунтов стерлингов. Гости, очевидно, не скучали!

В пути у Петра не хватило денег. Поиздержался в дороге русский царь. Тогда он нашел группу английских капиталистов и экспромтом запродал ей монополию на русский табак за 48 тысяч рублей. Если вспомнить, что еще совсем недавно, при царе Алексее Михайловиче, за курение табака отрезали нос, то можно понять, что предприимчивость Петра была очень велика.

Еще ярче сказалась эта черта Петра в области дипломатических переговоров. Он сумел, например, пообещать католикам обратить Россию в католичество и одновременно дать такое же обещание протестантам!

В Вене Петр устраивает бал для высшего общества и с гордостью пишет своему приятелю Виниусу, что бал превратился в оргию со всеми операми до свального греха включительно: «В день святых апостолов было у нас гостей мужского и женского пола больше тысячи человек, и были до света… из которых иные свадьбы в саду играли».

Впрочем, что же говорить об этой первой поездке Петра за границу, если и следующие, гораздо более поздние путешествия, отличаются теми же специфическими особенностями.

В 1711 году, в Дрездене, покидая гостиницу «Золотое кольцо», он, несмотря на протесты администрации, собственноручно содрал все драпировки и украшения, присланные саксонским двором для украшения апартаментов царственного гостя.

В Данциге, в 1716 году, находясь в церкви, Петр почувствовал, что дует сквозняк. Ни слова ни говоря, он протягивает руку, срывает парик с головы стоящего рядом с ним почетного бургомистра и напяливает на себя.

Петр и вообще-то любил заявлять себя оригиналом и чудаком. Но всего «оригинальнее» оказывается его поведение именно в путешествиях. В Берлине, в 1718 году, залюбовавшись коллекцией неприличных статуэток в музее, он не только потребовал от короля, чтобы эта коллекция была ему немедленно подарена, но еще и сделал бурную сцену жене, требуя, чтобы она здесь же, при всех, перецеловала эти украшения.

– Голову оторву! – кричит он попытавшейся возражать Екатерине и на радость окружающим добивается исполнения своего требования.

Того же жанра держится Петр и по приезде в Копенгаген. В час ночи он требует, чтобы ему открыли естественноисторический музей. На горе хранителя музея, ему понравилась здесь мумия, и он сразу же потребовал, чтобы эту мумию ему подарили. Королевский инспектор обещал довести об этом желании гостя до сведения своего повелителя, и Петр сразу же успокоился и отправился было спать. Но когда ответ, полученный от короля, оказался отрицательным, Петр снова отправляется в музей, отрывает у мумии нос, прокалывает его в нескольких местах и, изувечив бедную мумию до неузнаваемости, весело заявляет:

– Теперь пусть у вас остается!

Любопытно, что, отправляясь в Париж, этот решительный мужчина совершенно потерял обычную твердость характера. Обычно он разъезжал в эти годы с Екатериной, но в Париж он не рискует ее брать, считая неудобным показывать ее в этой стране, которой он и сам побаивается. Его мечта – выдать свою дочь Елизавету за малолетнего Людовика XV. Он хочет показаться с лучшей стороны и, желая подчеркнуть свою важность, уже по дороге в Париж устраивает ряд скандалов. Бедный агент де Лебуа в отчаянии. Денег, отпущенных французским правительством (полторы тысячи ливров в день), никоим образом не хватает для удовлетворения претензий Петра и его свиты.

«Царь хотя и обнаруживает зачатки доблести, но в совершенно диком состоянии», – жалуется де Лебуа, докладывая, что царь поглощает невероятное количество водки, пива, вина и всевозможной еды. «Это обжора и ворчун», – пишет он, не выдерживая тона.

Денег на обжорство и пьянство трагически не хватает, и бедный де Лебуа горько жаловался, пока не добился от Версаля инструкций: «В расходах не стесняться, лишь бы царь был доволен». Но и деньги не помогли исправить положение, не наладили отношений. Петр и вся его свита сочли, например, требованием хорошего тона выразить недовольство поданными им экипажами: «В этаких катафалках русские дворяне отродясь не ездили!» Экипаж переменили, но Петр снова заупрямился: «Не хочу карету, желаю двуколку, как у меня в Петербурге заведено».

В Кале навстречу Петру прибыл маркиз де Маннель. Он приготовил длинную и цветистую речь для приветствия гостя, но Петр отмахнулся и не стал слушать, а когда удивленный маркиз попытался сесть в экипаж рядом с царем, то немедленно получил от Петра «по морде». Маркиза удалось убедить, что на этих «русских варваров» не следует обижаться, что интересы «дорогого отечества» требуют установления добрых отношений с монархом могущественной северной державы. Маркиз самоотверженно вновь отправился с визитом, но приема не добился: царь и вся свита были мертвецки пьяны. «Наступила русская Пасха», – объяснили смущенному маркизу.

Пьянство продолжалось долго. Испуганный маркиз никак не мог добиться, чтобы посольство, наконец, двинулось в Париж. На этот раз Петр заартачился по-иному: вместо двуколки он потребовал, чтобы ему устроили паланкин – особые носилки, которые можно прикрепить к спине лошади. «Я желал бы от всего сердца, чтобы он прибыл в Париж и даже оттуда уже выехал, – пишет маркиз в официальном донесении. – Когда его величество король увидит гостя, я убежден, королю будет приятно от него избавиться».

Наконец 10 мая царь торжественно въехал в Париж.

Для него были приготовлены покои в Лувре, а для размещения его свиты отвели зал заседаний французской Академии Наук. Специально позаботились освежить даже позолоту и картины. Для царя приготовили самую богатую и великолепную кровать, сервировали роскошный стол. Но, бравируя, Петр, явившись на место, ограничился тем, что потребовал кусок хлеба и редиску, выпил пива и приказал потушить огни.

– Очень уж много жжете, – заявил он. – Нет, я тут жить не буду.

И ушел в гостиницу.

В гостинице Петр засел безвыходно. Подвижный, шумный и суетливый человек, он насильственно выдерживает себя в добровольном заточении. Он желает, чтобы французский король первым явился к нему с визитом. До этого он никуда шагу не сделает.

В прежние свои поездки Петр держался совершенно иной тактики. В Берлине в 1712 году он сразу же по приезде отправился во дворец и застал короля еще в постели. В Копенгагене он силой врывается к Фридриху V, разбросав царедворцев, пытавшихся удержать его ввиду необычно раннего визита. Но в Париже… О, Париж – совсем другое дело! Здесь Петр желает проявить обращение самое тонкое: «Знаем, мол, порядки, сами не лаптем щи хлебаем».

Тщетно пытаются разъяснить Петру, что именно он, гость, должен нанести первый визит. Он знать ничего не желает. Сидит в гостинице и ждет.

Напрасно приезжает регент и через переводчика – по-французски Петр не знает ни единого слова – убеждает его, что приезд его, регента, посланного королем, вполне заменяет визит самого короля. Петр неумолим – он желает, чтоб приехал король.

На пятый день французское правительство уступило. Малолетний Людовик приезжает к царю. Несмотря на свои семь лет, он «не испугался русского царя», а на следующий день Петр отдал визит и, к великому ликованию парижан, стал, наконец, показываться на улицах. Его кафтан немедленно вошел в моду под названием «одежды дикаря». Когда лучший парижский портной и парикмахер торжественно преподносит ему шедевр своей работы – чудесный парик, Петр хватается за ножницы и отхватывает большой кусок спереди: так, дескать, красивше будет.

Церемониймейстеры, приставленные к царю, в ужасе. Царь то и дело куда-то пропадает, уходит шататься по лавкам, никого не предупредив, демонстративно садится в первую попавшуюся карету, предоставляя находящимся в ней пассажирам возвращаться домой пешком.

Когда 14 мая Петра пригласили на торжественный спектакль в оперу, Петр, явившись в отведенную для него ложу, громко заявляет басом:

– Мне пивка бы.

Растерявшийся регент лично приносит на подносе пиво, и Петр, вытянувшись во весь рост у барьера, не спеша и покрякивая, пьет кружку за кружкой, оставляя поднос в руках регента.

С принцами и принцессами крови Петр ведет себя демонстративно грубо. Герцогиня де Роган, возмечтавшая очаровать Петра, наслушалась от него таких вещей, что ушла в слезах. В Академию Наук он присылает письмо на русском языке и, по отзывам современников, «ведет себя повсюду с видом безусловного превосходства».

Эта неумеренная гордость не мешает ему предаваться совершенно нелепому мальчишеству и пьяному разгулу. В Трианоне он, забавляясь, залил водой из фонтанов весь парк и гуляющую публику. В Версаль он, забавляясь, притащил с собой, к великому смятению окружающих, публичную женщину, а в Марли, в апартаментах госпожи де Монтенон, он считает возможным уйти от хозяев и гостей, чтобы запереться в спальне хозяйки с дамой, приведенной им с улицы.

«Этот чудак рожден быть боцманом на голландском корабле», – пишет Вольтер, почти дословно повторяя мнение, высказанное за двадцать лет до этого Бернетом во время пребывания царя в Лондоне.

Глава V

В чем сущность, в чем первооснова взбалмошной, бестолковой, стихийной и огромной фигуры Петра?

Любил ли что-нибудь по-настоящему этот дикарь, стремившийся к просвещению, этот пьяница и развратник, желавший исправить нравы в России, этот палач и сыноубийца, издававший законы, этот сифилитик и педераст, веривший, что стоит на страже доброй нравственности?

По первому впечатлению, он любил Россию. Правда, своеобразной любовью хозяина, собственника и крепостника, тупой и звериной любовью инстинкта, но все же любил. Находил же он время среди невероятных кутежей, чтобы заниматься и государственными делами, кораблестроением? Умел же он во время своих разгульных путешествий учиться западным порядкам? Умел же он, преодолевая природную трусость, появляться под неприятельским огнем? Умел же он, наконец, заполнить свою оголтелую, жестокую и пьяную жизнь какими-то неотступными заботами о державе Российской?!

Внешне эта вот держава – она и есть святая святых в жизни Петра. Лишняя тысяча казненных, лишний десяток тысяч погибших в войнах и строительстве новой столицы в топких болотах – только бы «державе нашей польза была», а кровь смывается легко. Еще легче, чем грязь.

«А о Петре ведайте, что ему жизнь не дорога, была бы только Россия во славе и благоденствии».

Но вот это объяснение при внимательном рассмотрении загадочной фигуры Петра кажется неполным, неудовлетворительным. Как ни резко, даже уродливо выпячивается мысль о заботе, о пользе державе Российской во все периоды жизни Петра, здесь проявляется все та же изумительная, воистину дьявольская ирония, кощунственная насмешка. Ничего нет святого, ничего нет серьезного на земле! Все окружающее – только «машкерад», глумливо хихикающие хари и личины.

Когда всматриваешься в интимное существо этого человека, неизменно видишь колпак скомороха рядом с царской короной, клоунскую маску на суровом лице.

Ценил ли он свое царское звание?

Достаточно было малейшей ошибки в титуле царя, чтобы виновный оказался на дыбе или под батогами, сослан в Сибирь, если раньше не потерял голову на плахе. Но наряду с этим царь назначает Федора Ромодановского «петербургским королем» и долгие годы неизменно именует его «ваше величество» и в особой блестящей короне, верхом на свинье торжественно возит его по улицам столицы.

«Всешутейский кесарь», «король», которому Петр в течение ряда лет смиренно воздает царские почести, становится во фронт и почтительно рапортует. Это не кто иной, как министр кнута и пыточного застенка, начальник розыскного Преображенского приказа – Ромодановский. «Собою видом как монстра, нравом – злой тиран, превеликий нежелатель добра никому, пьян во все дни» – таков портрет его по запискам современников.

Чтил ли Петр основы религии?

Жесточайшими мерами внушается народу религиозность, но в то же время Зотову присваивается титул «всепьянейшего архиепископа Петербургского, патриарха берегов Яузы и всея Немецкой слободы», а Тихона Стрешнева возводит в сан «папы римского» и долгие годы величает не иначе, как «ваше святейшество», «святейший отец». Веселого развратника Мусина-Пушкина по распоряжению царя торжественно купают в водке и пиве и нарекают «митрополитом Киевским».

Устав «Всешутейшего собора» разработан очень строго. «Служение Бахусу» путем «честного обхождения с крепкими напитками» требовало особых обрядов, облачения, молитвословий и песнопений. Первейшей заповедью ордена, обязательной для всех чинов этой пьяной епархии, – «напиваться каждодневно и не ложиться спать трезвым».

Есть что-то болезненное в том странном упорстве, с каким Петр держится за весь этот «всешутейный» ритуал. Маскарадному «петербургскому королю» Ромодановскому присвоены все царские почести: обо всех делах Петр пишет ему доклады, подписываясь «нижайший услужник вашего пресветлого величества Петрушка Алексеев». Но вот Ромодановский умер. Петр все же продолжает эту странную забаву. И после смерти Ромодановского он настаивает на том, чтобы титул и все привилегии этого выдуманного королевства перешли полностью по наследству его сыну Ивану Ромодановскому. И служатся особые патриаршие служения «на номер первый с водкой, на номер третий с рейнвейном». И в самые торжественные моменты неизменно заботится Петр о той или иной, не столь забавной, сколь издевательской «машкере».

При праздновании в Москве Полтавской битвы в 1709 году строится на Царицыном лугу особый деревянный дворец. На пышном троне восседает «его величество», все тот же заплечных дел мастер Ромодановский. Шереметев, Меньшиков и сам Петр стоят навытяжку, торжественно рапортуя «его кесарскому величеству, всешутейшему царю» о своих победах. К стопам этого «кесарского величества» приводят изумленных, ничего не понимающих шведских пленных.

Такого рода дьявольские, самонасмешливые настроения неразлучны с Петром во все время его царствования. В 1691 году, по возвращении из первой поездки за границу, он после долгой и серьезной подготовки устраивает дикое карнавальное шествие по улице столицы. Впереди, в патриаршем облачении, – Зотов. На его огромной митре нарисована непристойная фигура, изображающая Бахуса. За ним – оголтелая толпа пьяных «вакханок», на головах которых вместо гроздьев винограда – пачки зажженного табака.

В этом же году, в самый день казни ста пятидесяти стрельцов, Петр зовет к себе обедать явившегося на прощальную аудиенцию бранденбургского посла и разыгрывает сложную мистификацию: за обедом присутствует в полном облачении, с крестом и евангелием в руках, патриарх. Но только посол настроился на молитвенный ряд, как оказалось, что патриарх – поддельный, что евангелие в его руках – это искусно сделанная фляга с водкой, что на кресте – неприличные символы, а роль патриарха состоит только в том, чтобы начать грандиозную пьянку. И царское звание, и патриарший сан, и евангелие, и крест – все это для кабака, для лупанария.

Это издевательство над самим собой и над всеми окружающими не случайно проявляет себя в эти годы.

Через двадцать лет на улицах столицы повторяется та же дикая картина. Пьяное братство, называвшееся «Беспечальным собором», занимавшееся организованным пьянством и оргиями, и теперь вместе с царем устраивает все тот же бесшабашный карнавал. Толпа людей в самых невероятных и непристойных костюмах с царем во главе движется по улицам столицы. Рядом с гордостью процессии, неким матросом, умевшим ходить на руках, рядом с пьяницами со дна идет вся знать, духовенство и высшее офицерство. Здесь же приближенные царя. В том числе и царский духовник Надеждинский.

Обязательное веселье из-под палки было тягостным. Тысячи масок обязаны были пить и плясать целую неделю. За уклонение полагался крупный штраф. Пока не перепьются все без исключения, пока старый адмирал, дряхлый Апраксин, не начнет плакать горючими слезами о том, что он остался на старости лет круглым сиротой, без отца, без матери, пока светлейший князь Меньшиков не упадет в обморок, – до тех пор ходят и ходят гвардейцы с ушатами сивухи. У запертых ворот приставлена стража, строго следящая за тем, чтобы никто не смог уйти. Гвардейцы огромными кружками поят сивухой гостей. Уклоняться никому, даже дамам, не разрешается. Все должны держать себя «развязно». Молчать не разрешается, полагается поддерживать разговор. Но когда на одном из таких праздников некий иноземный офицер вздумал что-то доказать царю по своей специальности, с чем Петр был не согласен, царь, не дослушав, плюнул в лицо собеседнику и отправился разговаривать с другими.