Текст книги "Романовы. От Михаила до Николая"

Автор книги: Илья Василевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)

Иностранцы единодушно удивляются тягостному положению, в каком неизменно остается женщина.

На Западе пред женщиной преклоняют колени, а в России считается предосудительным даже вести с женщиной разговор.

Женщина считается не только существом, не имеющим права на звание человека, но даже существом нечистым. Самые благочестивые люди, отмечал Костомаров, были того мнения, что родителям следует почаще бить девиц, чтобы не утратили своего девства. Чем знатнее был род, тем больше строгостей ожидало девушку. Царевны были самые несчастные из русских девушек. Погребенные в своих теремах, не смея показываться на свет, без права и надежды когда-либо полюбить, они только и делали, что плакали и молились.

«Домострой», советовавший жен кулаком по лицу и по глазам не бить, железным и деревянным орудием для того не пользоваться, указывает на необходимость бить жену вежливо, плеткой: «и разумно, и больно, и страшно, и здорово».

Женщина считалась сосудом нечистым. Близость – грехом, перед исполнением которого нужно снять крест и занавесить образа. Даже близость с женой считалась греховной. После ночи, проведенной супругами вместе, полагалось пойти в баню и только после этого – в церковь.

Отношение к браку было делом коммерческим.

Когда царь Алексей Михайлович женился, невесту ему отыскивали тем же способом, к которому прибег в свое время и царь Михаил. Со всей России выписали самых красивых девушек, которых и разместили в Кремле. В ответ на приказ о доставке красивейших девок поместные люди особенной прыти не обнаруживали и их пришлось понуждать новыми напоминаниями и угрозами.

Несмотря на строгое правило, по которому жених до венца не имеет права видеть свою невесту, царь смотрит в тайное окошко, устроенное из особой комнаты, на кандидаток. Он лично выбирает из них трех девушек и поручает особым «экспертам» уже из этих трех выбрать наилучшую.

Так была избрана жена царя – Милославская, которая и подарила царю 14 детей: шесть сыновей и восемь дочерей.

После смерти Милославской Алексей женился на Нарышкиной. В этом браке еще более сказался прогресс в области нравов. Созванных со всех концов Руси невест помещают на этот раз не в закрытых наглухо горницах Кремля, а у боярина Морозова, дом которого устроен более по-европейски. Здесь есть уже и цимбалы, и клавикорды. Кандидаток расценивают не только по весу и по «статьям», но еще и по «разговорному умению» и даже по манерам.

Нравы смягчаются бесспорно и очевидно. Однако семейные нравы отличаются воистину звериной жестокостью. И все же, даже при таких строгостях, женам удается изменять мужьям, и даже существовала целая теория о допустимости любовных связей с иностранцами: «Женщине соблудить с иностранцем простительно. Дите от иностранца родится – крещеным будет. А вот как мужчина с иноверкой согрешит – так дите будет некрещеное. Оно и грешнее – некрещеная вера множится».

Жестокость семейной жизни проявлялась и в боярской, и в крепостной среде. Очень часто жены отравляли своих мужей. По правилам за это полагалось закапывать их живыми в землю, оставляя снаружи только голову. Обреченным на смерть жертвам воспрещалось давать пищу и воду, а для наблюдения ставили специальных сторожей.

Неисчислимы хитрости, которые пускались в ход, чтобы облегчить свою участь. Жена некоего боярина, приближенного к царю Алексею, по злобе к мужу, который ее истязал, донесла, что он умеет лечить подагру, которой царь тогда страдал. Боярин уверял, что он понятия не имеет ни о каких лекарствах, но после порции батогов и обещания смертной казни перестал «отрицаться» и нарвав трав каких попало, сделал царю ванну. Самое интересное, что царю после этой ванны сразу стало гораздо легче, и боярина немедленно высекли за то, что он скрывал такое полезное умение.

Рыцарских обычаев, дуэлей в те времена не знали. Вместо этого бояре, как и простолюдины, дрались «на кулачки». Наиболее утонченным приемом дуэли считался способ, при котором поссорившиеся между собой люди садились на лошадей и, нападая друг на друга, хлестали один другого кнутами. Бились и палками, часто убивая друг друга. Но наиболее распространенным способом сведения счетов и мести являлись доносы, рассчитанные на то, чтобы втянуть противника в тяжбу.

«Русские люди, – пишет в своем труде Григорий Котошихин, – имеют склонность к обману, а больше всего к невежеству. В государстве своем учения доброго никакого не имеют. Царь жалует многих бояр не по разуму их, но по породе, и многие из них грамоте не обучены». Больше всего волнует Котошихина брачный обман: «У которого отца дочь увечна будет, и вместо ее на обманство показывают нарочно сватам служащую девку, назвав ее именем иным и нарядя в платье иное. А буде которая девица ростом невелика, под нее подставляют стулы, потому что видится доброродна».

Других путей к сближению, кроме визита «смотрильщика» или «смотрильщицы», т. е. сватов, в те времена не было… Странный брак знали в те времена!

Трудно судить, какой кучер получился бы из Алексея Михайловича, если б он на этом поприще использовал свое дородство и осанистость, но царем он был плохим. Оказавшись на троне, а не на облучке, он так и не взял в руки вожжи птицы-тройки, в образе которой Гоголь рисовал Русь. Стиль московский был соблюден полностью: царь-пушка, которая не стреляет, царь-колокол, который не звонит, и царь Алексей, который не царствует.

Алексей Михайлович – очень хороший человек, только не для трона. Он был типичным сыном своего века.

Тридцать один год провел на престоле царь Алексей, пока все растущая тучность не свела его в могилу на 48-м году жизни. Он был высокого мнения о себе и, тщась писать стихи, пытался описать для потомства историю своих военных походов. Но нечем вспоминать этого человека. Его главная заслуга сводится к тому, что он впервые надел немецкое платье, впервые стал ездить в немецкой карете и впервые вывез свою жену в театр.

Это осталось и дало плоды. Все остальное бесследно исчезло. Петр, как мы увидим, не его сын. Его дети – хилый слабоумный Федор и больной полуидиот Иоанн.

Старое и новое причудливо сочеталось в психике Тишайшего. То Алексей Михайлович требует от знахарей сведений о чудесных лекарствах, то, в 1650 году, приказывает высылать крестьян в ночь на Ивана Купала собирать травы, а то преследует ведьм и колдунов.

Впрочем, еще одна заслуга есть у Алексея Михайловича – борьба с грубыми ругательствами на Руси. Иностранцы особенно часто говорят о ругани, которая заполняла собой всю русскую жизнь. Грубейшую брань позволяли себе даже духовные лица и монахи в самой церкви. Этому обыкновению следуют также женщины и девицы. Даже родители детей и дети родителей ругают теми же словами.

Царь Алексей делает трогательную, но бесплодную попытку уничтожить матерную брань на Руси. Попытка, как водится, сопровождается кнутами и батогами. По царскому указу снаряжена для присутствия в местах скопления народа особая команда стрельцов. Они обязаны тут же, на месте, строжайше наказывать виновных. Средство, увы, оказалось недейственным: сами же командированные стрельцы выражались «трехэтажно» и «мотивированно». Все осталось, таким образом, по-старому.

Грустные итоги дает жизнь этого всевластного монарха.

Петр I

Глава I

«Наполеон – это еще не Франция. Но Петр Великий – это Россия, ее плоть и дух, ее характер, воплощение ее добродетелей и пороков! – говорит о Петре I галантный французский историк. – Личность Петра воплотила в себе всю Россию, это вместилище душевной и физической энергии, неожиданно открытое между старой Европой, уставшей жить, и старой Азией, утомленной своим бездействием. Наполеон – это только величайший из французов, но это еще не Франция. Петр – это Россия».

Верно или неверно это эффектно составленное определение, но, чтобы понять личность Петра, найти тот маленький ключик, с помощью которого, по известной пословице, открываются и самые большие двери, надо прежде всего основательно забыть, выбросить из головы все то обычное и шаблонное, что связывают с именем Петра школьные учебники старого доброго времени и официальные историки. Даже пушкинские слова о Петре – «то академик, то герой» – ни в какой мере не определяют этого огромного, сумбурного, суетливого, могучего и болезненного человека. Если Россия – это страна неограниченных возможностей, то воистину человеком самых неограниченных возможностей был этот самый крупный из русских царей, которого Лев Толстой не очень деликатно, но не без серьезных оснований назвал «беснующимся, пьяным, сгнившим от сифилиса зверем».

Не освещают, а только затемняют подлинную правду казенные источники. Вчитываясь в документы эпохи, всматриваясь в изумительные страницы подлинной истории того времени, все время испытываешь острое удивление: до чего не похожа вся жизнь Петра на то, что принято о нем думать и считать бесспорным!

Крайне характерно, например, что Петр Великий, как это с несомненностью доказывают бесспорные источники, был трусом. Доказательств резко выраженной трусости Петра не оберешься.

Уже накануне того дня, когда семнадцатилетний Петр впервые заявил себя царем, в ночь с 7 на 8 августа 1689 года, когда перебежчики из Кремля явились к Петру с сообщением, что его сестра Софья злоумышляет против него, что она хочет навсегда сохранить в своих руках власть и собирается объявить себя полноправной царицей, Петр ведет себя панически. Для испуга и растерянности нет ни малейших оснований, но Петр, выслушав сообщение, стремглав вскакивает с постели, в одном белье бежит в конюшню, вскакивает на лошадь и удирает.

Впоследствии он направился в Троицкий монастырь, но теперь, в эти часы бегства, у него нет никакой цели, никаких мыслей, кроме одной: бежать, бежать во что бы то ни стало. Все равно куда. Несколько конюхов догоняют его, приносят одежду. Приближенные тоже разыскивают его, чтобы успокоить, убедить, что ничего страшного и в помине нет, но отыскать перепуганного Петра невозможно. Всю ночь он скрывается в чаще леса и только утром возвращается. Весь он дергается, на нем нет лица. Ему предлагают лечь, отдохнуть, но и отдыхать он не способен. Он беспорядочно плачет, стонет и жалостно молит о помощи своего друга архимандрита Викентия.

В чем причина этой странной паники? Настоящей причины нет. Петр уверяет, что царевна Софья хочет его гибели, что она собирает войско, чтобы напасть на Преображенское и убить Петра. Но все эти стоны и жалобы остаются без доказательств: «он слышал», «он думал», «ему говорили».

Н. Устрялов, особенно подробно исследовавший этот период, категорически утверждает, что все эти страхи не только не имели, но и не могли иметь никаких оснований. Софья прекрасно знала, что Преображенское хорошо охраняется, что потешные полки Петра находятся на военном положении. Вся политика Софьи была совершенно противоположна активным выступлениям. Она отчасти боялась, а еще более делала вид, что боится нападения со стороны Петра. Ее политика была именно в том, чтобы показать, что она боится, что ее «обижают». Она делала все, чтобы возбудить симпатию и жалость стрельцов и побудить в них желание защитить ее.

Полная безопасность в этот период впавшего в панику Петра доказывалась уже тем, что Софья даже не знала о страхах Петра, о его побеге. Появление Петра в Троицке явилось для нее полнейшей неожиданностью.

Но успокоить Петра не удается. Дрожащий, трепещущий, он навзрыд плачет в келье Викентия. Даже после того, как припадок кончился и архимандриту Викентию «твердыми и ласковыми словами» удается как будто успокоить испуганного и слезливого «царственного отрока», Петр проявляет прежнюю трусость. Целый ряд приверженцев уже явился к нему. Борис Голицын и Бутурлин сообщают, что ими давно уже приняты меры для борьбы с Софьей, что силы собраны великие и победа обеспечена. Все растет количество перебежчиков. Софья в одиночестве. Она бессильна. Но Петр и теперь оказывается неспособен давать какие бы то ни было распоряжения, проявить хоть малейшую инициативу: «Нет, нет, вы уж сами как-нибудь, а я не могу, я боюсь!»

Быть может, этот болезненный припадок трусости является единичным, исключительным? Увы, нет. Через 11 лет после Троицы, под стенами Нарвы, когда Петру уже 29 лет, когда он в полном расцвете сил и энергии, перед нами развертывается та же картина совершенно исключительной, болезненной трусости. Идучи на рать, Петр весел. Он собрался в поход, как на праздник. Веселился, шутил. Был уверен в победе. Но когда под стенами Нарвы узнал о приближении шведского короля, струсил и стал вести себя, как напроказивший мальчишка, которому пригрозили розгой. В полном отчаянии он даже не пытается скрывать охватившую его панику.

– Это не солдат, – презрительно сказал о нем саксонский генерал Халлер, увидя его «удрученным и чуть не полоумным», горько жалующимся и пьющим стаканами водку, чтобы успокоиться.

Водка, однако, не помогает. Петр не может прийти в себя. Он покидает свое войско и в панике удирает куда глаза глядят. Командование войсками он передает кому попало. Ко всеобщему удивлению, главная роль отдана неведомому, неопытному, только что принятому на службу офицеру Декруа.

Паника сказывается в каждом шаге Петра: он забывает пометить дату своих распоряжений, забывает приложить к приказу печать. Бежать, бежать – во что бы то ни стало бежать!

Те бессвязные слова, которые он говорит на прощание в качестве инструкции перед своим побегом, по рассказам очевидцев, «свидетельствуют столько же о растерянности, сколько и о невежестве».

Слезливость Петра и здесь не меньше его робости. Он бежит, заливаясь слезами. Ни о каком преследовании нет и речи, но Петр переодевается в крестьянское платье, мажет себе лицо грязью, ходит сгорбившись, чтобы скрыть свой рост, и это состояние трусости и растерянности длится достаточно долго.

Узнав о поражении, которое, как и следовало ожидать, потерпели брошенные им под Нарвой войска, он не только проливает потоки слез, но и проявляет такое уныние, что никто не решается при нем говорить о боевых действиях. Какие угодно условия мира, самые унизительные – только бы мир! Таковы его мечты в то время, по единодушным отзывам современников.

Пример с Нарвой тоже не исключителен. Еще хуже поведение этого могучего человека и прославленного в 1711 году у Прута героя. Петр давно уже не мальчик, ему почти 40 лет. Но его трусливость и слезливость проявляются здесь в еще более сильной степени, чем раньше. Уже покидая Петербург в апреле 1711 года, он заботится только об обеспечении Екатерины и ее детей. Думать о государстве он не может. В ответ на запросы Апраксина, требовавшего приказаний, Петр в своем письме от 24 апреля отвечает, что он болен, что в отчаянии, что никаких распоряжений он дать не может. Тем не менее в поход он выступает торжественно, с обычными в таких случаях бубнами и литаврами.

Петр прибыл в Яссы с 45-тысячным войском и громаднейшим обозом. С ним, кроме Екатерины, целый ряд «утешных» женщин. Даже офицеры везли с собой в поход жен и детей. В военном лагере устраивались пышные пиры, ничем не отличавшиеся от «всешутейских» оргий в мирное время. Жили, как всегда, весело. Только вот результаты вышли невеселые.

Господарь молдавский Кантемир принял было Петра с большой радостью, но кормить армию ему оказалось нечем. Запасов никаких нет, армия голодает, ибо татары, появившиеся с севера, отрезали тыл.

Положение день ото дня становится все трагичней, пока, наконец, 7 июля 1711 года вечером армия Петра не оказалась зажата в тесном кольце турок, захвативших оба берега реки. Силы турок в пять раз больше, чем у русских, у них огромный перевес в артиллерии. Поход был предпринят явно по-мальчишески. Но еще более по-мальчишески пытается Петр ликвидировать последствия этой авантюры.

Первая мысль, которая им овладевает, – желание удрать в одиночку, кинув всю армию на произвол судьбы. Он обращается к казаку Ивану Никулюку с мольбой увезти его с этого места, скрыть его, спрятать и спасти его и Екатерину.

«А о Петре ведайте, что ему жизнь не дорога, была бы только Россия во славе и благоденствии», – цитируют казенные историки торжественное заявление Петра, провозглашенное им в свое время.

Реальная правда оказалась несколько иной. «Благоденствие» Петр старался спасти всеми силами, а вот о «славе» в критические моменты жизни не помышлял.

Попытка спастись бегством оказалась неисполнимой. Петр заперся у себя в палатке и махнул на все рукой. Он совершенно пал духом и оказался не в состоянии давать какие бы то ни было приказания. Не мог он выслушивать и советы. Заботу о спасении, думу о том, что делать, пришлось целиком взять на себя Екатерине. Благодаря случайности дело удалось спасти. Петра выручила жена. Великий визирь так обрадовался полученной от Шафирова взятке в 200 тысяч рублей и бриллиантовому перстню, которые передала ему Екатерина, что согласился отпустить на свободу исключительно крупную «рыбу», которая попала в его невод.

Любопытная деталь: в момент паники Екатерина, расставаясь с перстнем, все остальные свои драгоценности раздала гвардейским офицерам, правильно сообразив, что, в случае чего, при захвате царя и царицы дело не ограничится одним бриллиантовым перстнем и все драгоценности пропадут. Шафиров (натуральный еврей Шапиро) оказался гением в дипломатических переговорах. Он пугал турок тем, что к русским вот-вот придут в помощь несуществующие войска, уверял, что при решительном характере Петра грозный царь уложит всю свою армию на поле битвы, но живым в руки ни в коем случае не сдастся. Он раздавал во все стороны «бакшиш» и добился-таки того, что турки удовлетворились возвращением им всех завоеваний войн, предшествовавших последней, очищением Азова и так далее.

Полномочия, которые даны были Шафирову для ведения переговоров, были несравненно больше. Петр с радостью соглашался отдать, по свидетельству современника, даже города, лежащие в самом сердце России. Дескать, что хотите, то и возьмите, только отпустите душу на покаяние. Турки согласились отпустить эту грешную душу, махнули на перетрусившего и слезливого Петра, спрятавшегося в своей палатке, и Екатерина срочно востребовала возвращения розданных офицерам драгоценностей.

Но сразу же после получения радостного известия о счастливом окончании переговоров Петр – до чего характерно! – немедленно переменил тон и взыграл духом. В тот же день в письме к Апраксину он хоть и сознается, что никогда «в этакой диспирации не был», но хвастает, пытаясь изобразить себя победителем: «Хотя неприятели сто тысяч числом нас превосходили, но однако же всегда выбиты были». Ему приходится, конечно, в письме сознаться, что «положено все города, у турок взятые, отдать», этого никак не скроешь, но он тут же самоуверенно заявляет, что «сие дело хотя и не без печали», но в итоге принесет какую-то «несравненную прибыль». И в полном согласии с этим новым тоном, выпутавшись из безнадежного положения, Петр не только сразу же отказывается исполнить данное слово об уничтожении укреплений Азова, но и с легким сердцем отдает спасшего его Шафирова вместе с Толстым и младшим Шереметевым в заложники туркам. Пусть посидят пока в Константинополе. Это неважно!

До чего расходится подлинная правда жизни с официальной правдой казенных историков!

Петр являл собой фигуру огромную, личность яркую и разностороннюю. Но эта, например, черта трусости проявлялась у него сплошь и рядом не только при военных обстоятельствах. В глубоко мирном быту она сказывалась не менее ярко.

Когда в 1697 году он был в Кенигсберге, курфюрстина брандербургская Софья Шарлотта Прусская, заинтересовавшаяся северным царем, пригласила его в Конненбрюгге, резиденцию герцога Брауншвейгского. «Когда, войдя в зал, Петр увидел, что он не один, что курфюрстина пригласила к обеду и всех членов своего семейства, он струсил. Закрыв лицо руками, он немедленно возвратился вспять и, удрав из дворца, покинул селение». После долгих поисков его нашли и уговорили-таки вернуться. Но и после этого он долго закрывает лицо руками и не решается ни с кем разговаривать. Пришлось прождать много времени, прежде чем Петр преодолел свою робость. Как и в деле с турками, крайняя робость резко сменяется у него неуверенной развязностью: после ужина, во время которого он удивил окружающих тем, что обходился без ножа и вилки (употребление этих предметов в те годы считалось еще излишней роскошью даже при царском дворе), Петр пустился в пляс, после чего позвал было своего шута, но, убедившись, что обществу не доставляют удовольствия его кривляния, выгнал шута огромной метлой.

Быть может, в этом случае сказывается не трусость, а только застенчивость и робость? Но ни малейшей робости или застенчивости не проявляет Петр не только в застенках, где собственноручно пытает своих врагов, но и на Лобном месте, где он хвалится ловкостью, с которой умеет одним махом срубить не только топором, но и саблей голову очередной жертвы, и в гостях при дворах Берлина и Лондона, как мы увидим, его изумительная развязность сплошь и рядом ставила в очень тяжелое положение терроризированных хозяев.

Целый ряд примеров убедительно доказывает, что не одна застенчивость, но и самая настоящая трусость проявляется в характере Петра и на полях битв, и в мирной обстановке. Когда после поездки в Англию в 1698 году Петр приехал в Вену к королю Леопольду, обычно развязный и смелый, он вдруг потерял присутствие духа. Здесь его встретили без особой приветливости (проходившие близ Вены войска не согласились, например, уступить дорогу карете Петра), и его обычная гордость и самоуверенность внезапно оставили его. Совершенно необычным для него униженным тоном Петр почтительно просит о личном свидании с императором, обещает даже не заговаривать о деле, для которого приехал (союз против Турции), только бы ему позволили явиться визитером пред «светлые очи» монарха. Принятый Леопольдом в замке «Фаворит», он потерялся настолько, что не мог ничего сказать даже через переводчика и дошел до того, что пытался униженно поцеловать руку императора австрийского.

До чего же не похоже это на того Петра, который уже через несколько дней устроит бал в той же Вене и с обычной развязностью и уверенностью в себе превратит этот бал в оргию, шумную и буйную.

Впрочем, на поездках Петра за границу нам придется остановиться особо. Этой картины в нескольких словах не передать.

Глава II

Если так мало похож внутренний облик Петра на то шаблонное представление, которое дают официальные историки, то так же мало похож на этот шаблон и его внешний облик.

По описанию Полтавского боя у Пушкина памятны нам строки: «Из шатра выходит Петр. Лик его ужасен. Движения быстры, он прекрасен».

Надо признать, что подлинной точностью в этом описании отличаются лишь слова об «ужасном лике». Ничего подобного той мужественной красоте, гордому выражению лица, стройной и величавой фигуре, которую увековечили художники, понимавшие, что самодержцев всегда надо рисовать красивыми, в действительности не было. Все говорят об уродливости его гримас, о судорожных подергиваниях, о дрожащей голове, о сгорбленной спине. Резче всего сказывались судороги и подергивания. Эти болезненные признаки остро проявляются во все годы его жизни и становятся заметны у него уже в молодости, на двадцатом году жизни.

Нервные судороги, искажавшие лицо царя, болезненно сгорбленная фигура и трясущаяся голова ярко отразились в представлении о нем современников: «Головой запрометывает и ногой запинается – нечистый дух, знамо, ломает». Время от времени судороги становились все резче и ощутимее. Это было началом страшного припадка, и ближние, чуя грозу, в таких случаях срочно вызывали Екатерину, которая брала голову Петра в руки и массировала ее, пока Петр не засыпал. Без этих предупредительных мер припадки заканчивались трагически: Петр кидался с ножом на окружающих, не помня себя.

Огромным усилием воли Петр в ответственные минуты превозмогал, правда, приступы этой болезни, и мы знаем, что путем огромного напряжения всех сил ему удавалось успешно преодолевать и свою трусость. Хотя всю жизнь он предпочитал готовить и осуществлять войны у себя в кабинете, а ведение войны на поле брани доверять своим генералам. Но во время Полтавской битвы, например, сумел ведь он побороть свою робость, притвориться храбрецом, не показать и виду о том, что творилось у него в душе.

В. О. Ключевский говорит: «Петр Великий по своему духовному складу был одним из тех простых людей, на которых достаточно взглянуть, чтобы понять их». Это определение кажется совершенно непонятным, когда всматриваешься в те резкие противоречия, которыми наполнена душа Петра. Силач, свертывавший в трубку серебряные монеты, и беспомощный ребенок, лютый палач и одинокий мечтатель, исполненный цинизма хам и искренне религиозный человек, тупой обыватель и гениальный провидец, жалкий трус и решительный воин – все это соединялось в этой сумбурной российской душе.

Когда историк M. Н. Ковалевский попытался составить список интересов и дел Петра, реестр получился ошеломительный: «Царь сам переводил и печатал книги, изобретал шрифты, устанавливал для ткачей ширину холстов, требовал, чтобы пеньку на торг мокрую и с лапками не возили, а возили бы сухую и без лапок, хлеб чтоб жали не серпами, а косами, по Неве чтоб ездили не на веслах, а под парусами, печи в домах чтоб делались с фундаментом и трубы широкие, чтоб человеку пролезть можно было, а потолки с глиной, а не бревенчатые, чтобы все люди в церковь ходили и у исповеди бывали, а епископы упражнялись бы в богомыслии, чтоб коров, коз, свиней в Петербурге всякого чина люди без пастухов из своих дворов выпускали, понеже оная скотина, ходя по улицам, дороги портит…» И так до бесконечности.

До чего болезненно суетлив был этот человек! Лишенный выучки, не умеющий даже писать как следует, он с налета, как-то нахрапом кидается то на изучение геометрии, то на хореографию, то учится играть на барабане, то изучает навигацию. Искусство приготовлять фейерверки, устройство ансамблей и маскарадов, тушение пожаров, столярное ремесло, хирургия – все вместе и ничто в отдельности захватывает, увлекает этого всегда спешащего, капризного человека. Отрубить голову собственной рукой и, выпив рюмку водки, заняться составлением регламента для маскарада. При всех, в присутствии собравшихся на прием приближенных, изнасиловать женщину и как ни в чем не бывало пойти в церковь и петь там на клиросе. Убить собственного сына и сразу вслед за этим торопиться на веселый пир. Все это для него было делом обычным и естественным.

Он не знает различия между добром и злом. Все вместе, всего понемногу валит он в общий котел. Там видно будет. После разберем!

Где уж тут говорить о той простоте, которую определяет В. О. Ключевский? Буйная смесь резких противоречий – вот основное качество психики Петра.

В детстве Петр был настолько хилым ребенком, что его еще в три года приходилось кормить грудью. Никаких признаков особых способностей в детские годы он не проявлял. В одиннадцать лет он еще не умеет ни читать, ни писать. Детские забавы Петра с потешными солдатами вовсе не имели того серьезного значения, которое им попытались придать впоследствии. В шестнадцать лет он, правда, знает два первые правила арифметики, но писать как следует так и не научился до конца своих дней.

Когда приближенные Петра низложили Софью, Петру шел восемнадцатый год. Но ни малейшего интереса к делам государства он не проявляет. Русская полиция после переворота 1689 года становится гораздо более реакционной, чем была при Софье. Петр ни во что не вмешивается. Вся жизнь страны течет по воле бояр, захвативших власть. Без него издается указ, изгонявший иезуитов. Без него мистик Кульман сожжен живым на Красной площади по приказанию патриарха. В июле 1690 года состоявший при дворе англичанин Гордон в письме в Лондон жалуется на то, что Петр не берет управление в свои руки, ничем не интересуется.

Петр пользуется свободой: он то пьет в доме Лефорта в Немецкой слободе, то устраивает потасовки под видом «примерных сражений», то забавляется фейерверками, которые на всю жизнь так и останутся его любимым занятием.

До чего несерьезны были в те годы военные забавы Петра! Это видно из того, что в маневрах 1692 года принимает участие «эскадрон карликов», в маневрах 1694 года – «команда церковных певчих» сражается с «отрядом военных писарей». Командование маневрами передается шуту Тургеневу. Это бой «на кулачки», это стенка на стенку, а вовсе не заботы о создании армии.

Ничего, кроме забав, Петра до двадцати одного года не интересовало.

Жизнь, которую он ведет в эти годы, В. О. Ключевский определяет как «жизнь бездомного бродячего студента». Это определение, при всей своей яркости, не вполне точно. Сей представитель богемы и вправду никогда не бывает дома, а ночует каждый день в новом месте не во имя любви к вольной волюшке, а во имя любви к оргиям, которые устраиваются у «министра пиров и увеселений» Лефорта. «Собирают гостей 85 человек, никого не выпускают ранее чем через 3 дня, – описывает эти празднества князь Куракин. – Двери заперты на ключ для пьянства столь великого, что невозможно описать. Многим случалось от того умирать».

Вечные праздники, буйные оргии, игра в кораблики…

Петра невозможно оторвать от шумной компании пьяных друзей не только для докладов государственных, но и для пятиминутной аудиенции иностранным послам. Но даже излюбленным своим морским забавам он серьезного значения не придавал. В том числе и в те годы, когда был в Голландии. Там он пил в кабаках и грязных харчевнях с боцманами и шкиперами, заимствовал для России голландский морской флаг красного, синего и белого цветов (как это ни грустно, но не только русский флаг, а и самовар, испокон веку считавшийся почему-то русским изобретением, родом из Голландии). Серьезного отношения к морскому делу нет. Чины адмирала, контр– и вице-адмирала Петр раздает в этот период Ромодановскому, Бутурлину, Гордону, то есть людям, никогда в жизни моря не видевшим. Это игра. Только игра.

Не следует думать, что Немецкая слобода и впрямь являлась уголком, где жили культурные европейцы. В огромном, подавляющем большинстве здесь собирались отбросы европейского мира, авантюристы, прошедшие огонь, воду и медные трубы, бездельники, которых жадность и жажда приключений привели в столицу северного края.

Военные дела в этот период царя тоже еще не интересуют. Бояре, которые правили страной, губили военное положение России всемерно. Татары наголову разбили Голицына в перекопских степях и захватили целый ряд русских областей. Польша и Швеция все меньше считались с интересами России. Султан, вступая на престол и извещая об этом всех монархов Европы, не считает нужным послать извещение лишь русскому царю.