Текст книги "Я твой бессменный арестант"

Автор книги: Илья Поляк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

– Слыш, Дух! Я в Харькове с урками спознался, – мотнул Никола Большой плоской, слегка раскосой мордой. – Подфартило, лабаз огребли. Хлеб, бацило, консервы, – невпроворот! Нарубались – не шелохнуться, гадом буду! Неделю гужевались. Покемарим, и снова штефать. Да наследили, попухли. Замели нас менты в кожанах, с пушками. Повязали и в воронок! Жратвы осталось – уйма!

Речь Николы обросла матом, походила на лягушачье кваканье.

Дух приоткрыл рот, растерянно, с немым восторгом постигая сказочные прелести своей недавней вольной жизни.

– А потом? – с нетерпением спросил он.

– Упекли баланду с заварухою хлебать. – И, завершая ритуальные откровения ритуальной же угрозой, Никола устрашающе бросил группе: – Слягавит кто, из земли выну! Раздавлю, как мокрицу!

Пока Никола распинался, мне припомнилась мамина давняя знакомая, которая опухла после блокадной голодовки и так и не поправилась, оставшись серокожей, рыхлой. Пожалуй, Никола выглядел еще хуже. Его бугристое лицо отдавало нездоровой желтизной, набрякшие подглазья ползли к вискам, в уголках мутных глаз пузырился гной.

Окружающая троицу ватага внимала Николиному рассказу с нескрываемым восхищением.

Лишь рябоватый Царь даже не поднял головы от книги. После ужина он вытянул из кармана хлебный мякиш и принялся размеренно и привычно давить его в ладонях, как тесто, пока не скатал плотный глиняный комочек. Не отрывая глаз от страниц, Царь отковыривал микроскопические щипки и, смакуя, сосал их. Осторожно, словно побаиваясь, мяли хлеб и другие ребята, время от времени поглаживая наслюнявленными пальцами давленый комок и подолгу слизывая налипший мазок.

Погас огонь в печи. Священнодействуя, Горбатый принялся выкатывать из золы обугленные клубни, с сухим потрескиванием шлепавшиеся на прибитый к полу металлический лист.

Группа замерла. Десятки голодных глаз, одни с нетерпеливым ожиданием, другие с тоскливой безнадежностью, впились в черные картофелины. Кто-то не выдержал, привскочил и придвинулся поближе. Несмело, потом громче, вразнобой нестройный хор заканючил:

– Дай кусить!

– Оставь малость! Корочку горелую!

– Махнем на пайку! С обеда вынесу, сукой буду!

– Чинарики кому притаранил, помнишь?

– Ломани кусман! Расквитаюсь, глаз отдам!

– Дай рубануть!

– Дай пошамать!

– Подкинь картохи! Падлой буду, не забуду!

Попрошайки выклянчивали подачки, а Горбатый фальшиво мурлыкал:

 
Падлой буду, не забуду этот паровоз,
Оторвало руки, ноги и побило нос!
 

И делил печеную картошку.

По картошине перепало трем-четырем избранным, льнувшим к троице весь вечер. Одарили и Духа, хотя он не цыганил унизительно, как другие.

Львиная доля досталась троице: Николе, Педе и Горбатому. Обжигая пальцы, они надламывали дышащие горячим парком клубни, припадали к ним губами и, сберегая каждую крошку, втягивали в себя и рассыпчатую, пропеченную мякоть и горелую кожуру.

Никола жадно почавкивал, оглядывая краем глаза тянущих руки пацанят, как бы вспоминая и взвешивая их заслуги. Изредка отрывал измятые корочки и скармливал им. Но не всем. Иным он хмуро бурчал:

– Отвали, курва! Жуй свою пасть! … И ты, жглот, не подчаливай! Не обломится!

Облизывал черные пальцы, вытирал их о темя ближайшего попрошайки, склабился:

– Люблю повеселиться, особенно пожрать!

Горбатый широко растягивал выпачканные губы, шамкал слюной, обнажая десны и выкрошившиеся зубы. Физиономия его была такой же искривленной, как и тело. Наворачивал он быстро, но успевал огрызаться:

– Ху-ху не хо-хо, лизоблюд кукуйский!?

Поиздевался над кем-то, надломив руку в локте:

 
– На …
Хрену сидела вошь.
На …
Понюхай и положь!
 

Насытившись, Горбатый покровительственно кивнул двум мальчишкам. Прижимисто прикрывая свое богатство, он выторговал по пайке с каждого, отдав взамен по картофелине.

Педя отвернулся к стене и шиковал в одиночку. С побирушками собачился нервно и зло:

– Не шакаль! … Бортиком, бортиком!.. Перебьешься! … Компот рубай, он жирный!

Неприятны были и попрошайки, и дарители, но хоть ослепни: ноздри чуют дурманящий аромат, рот заливает слюной, и рождаются тоскливые мысли, и сам себе кажешься несчастным заморышем, заброшенным в чужое, недоброе обиталище.

Вроде бы на сегодня достаточно. Глаза слипались, спать хотелось больше, чем есть.

Картошку умяли. Втягивая в рукав пальцы с мерцающим чинариком, Никола вздувал к потолку мелкие колечки дыма и сосредоточенно поплевывал им вслед крошками махры. Стряхивал пепел кому-то за шиворот, блаженно мурлыкал:

 
Чтоб как-то жить, работала мамаша.
Я потихоньку начал воровать.
– Ты будешь вор, как вор был твой папаша, —
Твердила мне, роняя слезы мать.
Пятнадцать лет ровнехонько мне стало,
Я ревизором стал чужих квартир…
 

Неслыханная песня, потом еще одна. Пела троица и ее прихлебатели. Разинутые рты рвали лица, вой затоплял сознание. Измочаленный бесконечным днем, я клевал носом под разноголосое выстанывание. А смысл песен все мимо и мимо, и только дурман безотчетной грусти пленял и околдовывал.

Отбой!

Под предводительством воспитательницы поднимались мы по осклизлым ступеням деревянной лестницы. Подозрительно пованивало. Пролет взбегал круто, и я боялся соскользнуть вниз.

На верхней площадке было две двери: прямо и направо. Последняя привела нас в маленькую безоконную прихожую, соединенную пустым дверным проемом с длинной, как кишка, спальней, где три широких окна темно блестели вдоль правой стены. Свободных мест здесь не нашлось. Мы вернулись на лестницу и через другую дверь вошли в просторную квадратную палату – женскую спальню. Девчонки были в постелях, и я заметил, что сестренку уложили вместе с цыганочкой.

Миновав женскую спальню, мы оказались в комнате поменьше, занимаемой мальчиками младшей группы и теми из старшей, кому не хватило места в первой спальне. Почти все спали по двое. Я разделил постель с братом, юркнув под простыню, заляпанную черными штампами «ДПР», и привычно приткнувшись к теплому боку.

Свет низко свисавшей с потолка лампочки поплыл перед глазами мутно-желтыми кругами. Тревожный тяжелый сон навалился мгновенно, словно беспамятство.

3
Пробуждение

Неразборчивый говор, возня, пение впутывались в бессвязные картины сна. Сон не отпускал, держал крепко, и я продирался в явь с усилием, ломая мешанину невнятных видений, сквозь преследующие и пугающие голоса и шорохи, топот шагов, чье-то невидимое внимание и скрытую угрозу.

Тишина и неподвижность удивили меня. Пошатываясь, побрел к параше. Переполненная бадейка плавала в смердящей луже с подозрительными галушками. Ручейки потеков уползали далеко под кровати.

Не подступиться, – посетовал я и устремился в уборную, вниз. Лестница пахнула холодной, подванивающей сыростью. Глаза уперлись в сплошную тьму. Как слепой, ткнулся я вправо, влево и нащупал перила. Поеживаясь, остановился в нерешительности: спускаться полусонному, впотьмах, – на такое трудно было отважиться. Поколебался секунду и поступил естественно и непристойно, сиканув в пролет на ступени, перила, стены, куда попало. Спешил, замирая от неприличия, опасения обмочить кого-либо внизу и быть пойманным на месте преступления. Ковыляя обратно по проходу женской спальни, почуял недоброе и поднял глаза: полураздетый Никола, позевывая, сползал с постели. Рядом по подушке разметалась копна спутанных женских волос. В груди колыхнуло муторно и жутко: через пару коек от них сестренка, он может и к ней залезть.

Вернулся к себе, прилег, но сон отошел. Я всматривался в сизый сумрак оконных проемов, чутко прислушивался к малейшему шороху за дверью. Было тихо, только посапывал брат, да Толик сладко причмокивал губами на соседней койке.

Не привиделся ли мне Никола спросонок?

Я вынырнул в очередной раз из-под кроватей и, весь пыльный и грязный, замер растерянно посередине спальни. Не доискаться! Сомнений не оставалось: выданную мне чистенькую одежонку похитили. Со спинки моей койки свисали замызганные, без поясной резинки порты и засаленная рубашка с протертыми локтями. Кривые, растоптанные чеботы валялись в проходе.

Тщетные поиски расстроили и напугали. Клонило в плач. Я бы и разревелся, будь в спальне кто-нибудь из взрослых.

Комната быстро пустела, ребята торопились на зарядку. Разбитной плюгавенький шкет больно торкнул меня в бок и угрожающе прошипел:

– Похерил барахлишко и прикидываешься, ё-к-л-м-н! Цепляй что есть!

Другой, походя, пхнул ногой и взлаял:

– Кончай хипиш! Настучишь, нос откусим, сука жидовская!

До меня давно дошло, что повешенную на прутья койки дранинку придется принять взамен чистых шмоток, и по полу я ползал так, от безнадежной растерянности. С отвращением, сдерживая обидные слезы, впялился в отрепья, прицепил кое-как штаны и поплелся вниз.

Приемнику, и взрослым, и воспитанникам, было не до моих неприятностей. Перед завтраком вместе с воспитательницей на линейку явилась начальница и сходу понесла:

– На картошку позарились! Кто паскудничал, мазурики?

Над бездыханным строем повисло гнетущее молчание.

– Трусите? Тырить по соседству мастаки? И у кого? У старухи, ее муж и сын погибли. Вас защищали! Вашу прекрасную родину! По хорошему спрашиваю: кто крал картошку?

Строй не шелохнулся. Начальница рыскнула гневным взглядом по непроницаемым лицам. Внезапно заалев разводьями нервных пятен, она крутнулась в сторону воспитательницы и сорвалась, как базарная торговка, взвинчивая себя каждым выкрикнутым словом:

– Так то вы надзираете детей! Где они ошиваются? Огороды грабят, завтра магазины громить попрут?! Вы что, в богадельне с дармовой похлебкой?

Воспитательница дрогнула и застыла с приоткрытым ртом и вымученной гримасой на лице. Тишина воцарилась такая, что из комнаты малышей явственно зазвенел одинокий слабенький голосишко:

– Что за умница козел! Он и по воду пошел!

Мы понуро вперились в серые доски пола. Было неловко наблюдать замешательство безгласной женщины.

– Будем сознаваться? … Что ж, поторчите на линейке. Эй, на кухне! Группа наказана, завтракать не будет!

Начальница понесла к выходу свое необъятное, подрагивающее седалище. За ней застучала каблуками и всхлипывающая воспитательница.

Строй всколыхнулся, зашептался и наконец загудел. Педя пророчески объявил:

– И этой простушке у нас не светит!

– Что, волки, зубарики заведем! – Горбатый сыпанул чередой грязных ногтей по неровным гнилушкам, выбивая частую дробь. Строй забелел скособоченными оскалами, зацокал беспорядочным звоном.

Педя гримасничал, напевая:

 
На рыбалке у реки
Кто-то стибрил сапоги.
Я не тырил, я не крал,
Я на шухере стоял.
 

Мы стояли, переминаясь с ноги на ногу, подгоняя дремавшее время. Начальница не показывалась. Лишь воспитательница набегала с уговорами и угрозами:

– Злыдни, чего молчите? Все одно дознаемся. Миндальничать не станем. Виновного – прямиком в колонию!

– Заладила: ко-ко-ко, ко-ко-ко, – проквохтал Никола себе под нос.

Женщина не разобрала слов и пустилась брюзжать еще занудливее:

– Оглоеды несчастные! То дерутся, то воруют! Что за дети такие!?

– Мы дети заводов и пашен! – пояснил Горбатый с обезьяньей бравадой.

– Не кощунствуй!

– Что я такого сказал, что?

Все понимали, что она страдает без завтрака за компанию. Строй распался. Мы стояли реденькой толпой, готовые в любой момент скакнуть к своему месту. Неровный гул голосов наполнял зал.

Новеньких за что морят? Мы ж только прибыли, – сокрушался я. Так и подпирало напомнить об этом взрослым. Но Дух и Толик помалкивали, не стоило и мне высовываться.

За окном опавшие листья густо усыпали покатые крыши приземистых развалюх, лепившихся к бесформенной, обвалившейся стене разрушенного кирпичного дома. Солнце неподвижно висело чуть выше стены, и его косые лучи врывались в окна и высвечивали мельтешащие пылью полосы над нашими головами.

Горбатый перекидывался отрывистыми репликами с Николой и Педей. Никогда не признается, пусть зудят хоть до вечера, – подумалось мне. Бессмысленное стояние подчеркивало бессилие начальства и сплоченность группы.

– Атанда! – трубанул кто-то.

Секундная неразбериха, и строй выровнялся.

– По вашей милости срывается репетиция, – завела начальница с порога в той же напористой манере. – Решайтесь, а то хуже будет!

– Хуже некуда!

– Поклеп это! Лепят напраслину! – пробасил Никола.

Начальница присела и спустила удила:

– Ты, обормот, дубина стоеросовая! Привезли раздутого, вшивого, в лишаях! Знала, – не малолетка! Пожалела, приняла! … Больше валандаться не буду! Баста! По тебе колония плачет! … И фамилия поди липовая?! Документы твои сыскать не могут!

– Отстань, не блажи! – огрызнулся Никола.

Взбеленившаяся начальница вплотную придвинулась к неуступчиво отлаивающемуся Николе и так гневно костила его, что казалось вот-вот вцепится ему в лохмы.

Хвост линейки, где я стоял, загнулся, и мы оказались за спиной начальницы. Пацаны шипели:

– Раздухарилась!

– Ярится, Николе вину паяет!

– Берет на понт, дешевка лягавая!

– На испуг.

Грызня разгоралась, и Горбатый рванул громче:

– Завтрак зажали! Нет такого права!

– Права качать! Я вам права покажу!

– Кажи! Ревизии пожалимся! – Сидора полные домой прешь!

– Что за ахинея? – начальница теряла терпение. – Ты, Большой, всех баламутишь, ты и отвечать будешь! Раздеть его и сегодня не кормить! … Проучить бы тебя палкой, сквозь строй прогнать! Да советские законы мягкие, не дозволяют!

Она сделала шаг к двери, но в этот момент Горбатай слегка выдвинулся из строя и захлопал реденькими ресничками:

– Это я …

– Ты? Ты! Субчик! А молчал! Я не я и хата не моя!

И с этого все сблочить и не кормить, пока не разрешу! Ворюга несусветный!

Разволновался и Педя, нервно задергал плечами и стало особенно заметно, что его несуразно короткие руки не вязались с туловищем, торчали слегка в стороны, под углом.

После обеда Горбатый поделился с Николой пайками, доставшимися в обмен на картошку. А галдеж в насквозь продымленной группе не стихал долго.

– Завтрак накрылся женской половинкой!

– Жаловаться нужно!

– Дуй в райком за пайком! Ждут тебя!

– Бодягой кормят!

– Суп из трех круп, крупинка за крупинкой бегает с дубинкой!

– Чистая водяра!

– Пей вода, ешь вода, с… не будешь никогда!

Раздраженные ребята наперебой поливали порядки ДПР, перемывали косточки начальнице и повару. Начавшийся на линейке скандальный хай то вспыхивал, то гас, но постепенно его смысл стал от меня ускользать, отдаляться, и только, как и вчера, непотребный лай выпадал из общего гуда.

Пусть ругаются, только бы меня не трогали. Подперев щеку, я уныло рассматривал зеленовато-бурые луга за окном, серые подпалины далеких бугров, подсыхающих под теплыми лучами низкого солнца. Предвечерние тени стлались по саду, наползали на веранду; ни одна веточка не качнулась, ни один кустик не дрогнул. Безлюдно было на берегу.

Я немного забылся и приободрился. Моя персона выпала из пугающего внимания обитателей ДПР, а о большем пока не мечталось. И зачесался язык. Так и подмывало завязать с кем-нибудь разговор, услышать если не доброе слово, то хотя бы спокойную речь и, главное, повыспросить побольше о ДПР. Я испытующе поглядывал на Царя, костлявого мальчишку, уткнувшего нос в книгу.

– Что читаешь? – наконец решился я на вопрос.

Царь приоткрыл обложку и показал название.

– «Железный поток», – медленно разобрал я.

– Третий раз мусолю. Дать почитать?

– Не, – сомнительно покачал я головой, глянув на мелкий шрифт. – Не осилить.

– Здесь мало книг, всего пара полок. У нас дома стеллажей было … И в коридоре, и в комнатах.

– Ты давно в приемнике?

– С прошлого года. Путевки в детдома приходят редко, и то сперва старших усылают. Нам здесь припухать долго.

– Мы в школу пойдем или прямо здесь будем учиться? – вступил в разговор Толик.

– В приемниках не учат, только в детдомах учат … Толик, ты в школу ходил?

– Да, год. Но читаю плохо. Снова пойду в первый класс.

– Зачем же в первый?

– Только в первом читать учат. И уроков задают мало.

– Я в четвертый пойду, – сказал Царь.

– И зря, – заключил Толик. – Будешь уроки зубрить весь день. Поиграть некогда. Учиться, так снова в первом.

Оторвались первые сутки приемнитской жизни. Сколько их скопилось там, в неоглядной дали?

4
Приобщение

Закрутилась толчея дней, затренькала возжеланными звонками на завтрак, обед и ужин. Я часто заглядывал к малышам. Брат и сестра незаметно приспосабливались к новой обстановке, свыкались с незнакомыми лицами, играли и пели, как в прежнюю детсадовскую пору.

Мы не говорили ни о маме, ни о детдоме, приняв случившееся как принимали до сих пор все: кротко, без капризов.

Довольный тем, что опекать брата и сестру не нужно, ненадолго забывал о своих бедах и я. До первого наскока или окрика. А они сыпались непрестанно. «Жидик, Жиденок, Абхгаша, Фитиль…», – то и дело бросал кто-нибудь мне в лицо оскорбительно и угрожающе. Агрессивность и неприязнь нарастали. В разновозрастной, пестрой мешанине мальчишек только мне не находилось места. А возможно, это только казалось.

Я оживал лишь тогда, когда выпадал из поля зрения старших ребят. Я торопил дни: со временем приемлемый закуток должен был отыскаться и для меня, чуждого всем пацаненка с одиозным именем и выразительным ликом. Или, быть может, за стенами ДПР воспрянут от спячки и пришлют путевки в детдом.

Чем дальше в прошлое уносило жизнь с мамой, тем сладостнее были воспоминания. Дома я просыпался радостным, на сердце было легко, предстоящий день выманивал из постели.

– Куда тебя несет спозаранку? – ворчала мама. – Будто во дворе медом намазано.

– Ага, намазано, – отвечал я, и – только меня и видели! Жаль было терять время даже на завтрак.

В приемнике мы увязли в замкнутом, ограниченном пространстве. Нечем было заняться, не на что потратить день. Оставалось одно: потеряться в толпе и впитывать в себя малейшие изменения настроя сильных.

Неопределенность настоящего и будущего окутывала сознание ватным туманом, бередила щемящее чувство утраты. Понимал только, что занесло нас в окаянное место, где нет оплота, устойчивости, где хлипкая почва ускользает из-под ног.

Вокруг то бурлила и бесновалась, то исходила скорбными песнями перепутанная масса ребят. Правда перепутанность была внешней. Расслоение на сильных и слабых проглядывало зримо и недвусмысленно. Так было и раньше: во дворе и школе привязанности покоились на признании силы и подчинении ей. В устрашающе зловещие тона ДПР окрашивался воровскими замашками главарей.

Неподвижность выхолощенных бездельем дней обостряла восприятие, а память естественно и беспрестанно наматывала однообразные картины занудного быта.

Застревая в дверях, орава мальчишек рванула из столовой и понеслась в группу. Заядлые игроки нацелились захватить шашки, остальных гнала надежда завладеть заветным местечком у окна, подальше от прохода.

Шашки мне не достались, зато я проворно угнездился в дальнем, наискосок от печки, углу, в самой гуще ребят. Сзади стена, никто не заденет, не рубанет по шее. Впритык, потискивая плечами друг друга, жалась затурканная мелюзга старшей группы, а напротив ссутулился над книгой Царь.

Зыбкая безопасность тесного курятника взбадривала. И шашечная доска рядом, как на ладони. Я с трудом подавлял искушение встревать в игру, подсказывать, делать замечания после каждого хода. Стремление к общению в недружественной толпе сродни жажде в океане. Долго размышлять я не привык и поэтому часто попадал впросак. Понимал, лучше не соваться, но не сдерживался и получал очередную долю оскорблений.

Играли на высадку, и меня тянуло вклиниться в живую очередь претендентов. Казалось, обставлю любого, весь вечер проведу за доской, а это единственное, что могло отвлечь от тупой созерцательности и уныния. Горький опыт убеждал в безнадежности такой попытки, да и место хозяина не ждет! Разжился стулом – пристынь, прилипни, как улитка к раковине. Снимешься или сгонят, – будешь болтаться как неприкаянный, попадая под ноги, натыкаясь на кулаки.

С утра настойчиво и неугомонно сыпал спорый дождь. Он стучал по ступеням крыльца, сек перила. Порывы ветра проносили сквозь открытую веранду распыленную водяную морось и хлестали ею в серый проем окна. Потоки воды медленно стекали по стеклу.

У печки сбилась в кучу элита: троица и пять-шесть ее приятелей. Пускали чинарик по кругу, сосали до ожога пальцев, попыхивали в топку. Перекрывая слитную воркотню группы и шум дождя, от печки рвались вульгарные всхохатывания, гортанный рык смачных угроз и хриплых междометий, вызывающая матерная божба. Пацаны давились и щеголяли заковыристой бранью. Иногда они походили на немых, пытающихся издавать членораздельные звуки. От дерганных, ломающихся фигур исходила постоянная опасность. Я горбился, уводил глаза, боясь встретиться с прямым, жаждущим ссоры взглядом. Главное – избежать внимания, не ввязаться ненароком в перепалку, не вызвать наскока. Тогда вечер пройдет мирно.

Горбатый со сноровкой фокусника поигрывал финкой, в бешеном темпе тыкая ее кончиком меж пальцев растопыренной на столе пятерни. Пофорсив, примерил лезвие поперек ладони:

– Зырь, два раза до сердца достанет!

Резко пульнул финку в пол. Не воткнувшись, она загремела у нас под ногами.

– Спрячь перо, едрена вошь! – прикрикнул Никола. – Нарвешься на воспиталку, не отбояришься.

Горбатый унялся, но ненадолго.

– Положь ладонь на стол, – предложил он Духу.

– Нашел мудака! Оттяпаешь палец не за хрен собачий!

– Никола, ты?

Никола охотно припечатал лапищу к щербатым доскам; все пальцы плотно сжаты, только указательный и средний образуют острый угол.

– Зыришь? – ухмыльнулся Горбатый. – Два пальца врозь, – значит вор!

Видимо это не первое подобное представление: Никола расплылся от удовольствия. Потом выудил из кармана пятак, подкинул его щелчком и, поймав, предложил:

– Для затравки: кто умыкнет из кармана – гоню пайку. Ущучу – пайка мне.

Смельчаков не нашлось. Однако пацанье у печки повставало и засуетилось, охваченное пьянящим возбуждением воображаемой поживы. Крадучись, будто все до последнего малолетки не понимали их намерений, они расползлись по группе, проскальзывая меж ребят, посовывая руки в чужие карманы.

Никола вырос за спиной Царя и осторожно, миллиметр за миллиметром, полез двумя пальцами в его нагрудный карман. Искушенный Царь, втянув голову в плечи, посасывал крохи давленого мякиша, обреченно, покроличьи трусил губой. Его, конечно, коробило, но пока не больно, нужно терпеть и помалкивать.

Я сидел как на горячих углях, изъерзавшись в безнадежных потугах изобразить безучастного зеваку. Происходящее напротив нервировало; предчувствовал, что мне достанется, но еще не знал, за что. Случайно уловил взгляд Царя; поразила его озаренная мыслью сдержанность на фоне тупого прищура верзилы-карманника.

– Не шелохнулся! Охерел с книгами своими! – закатился Никола клокочущим хихиканьем.

– Пыль с ушей стряхни, лопух! – Он щелкнул пальцами по раскидистым ушам Царя и исподлобья впился глазами в меня: искал придирки. Медленно перекатывались мыслишки в его голове. От него резко несло табачищем, его близость обескураживала, вгоняла в дрожь, как летящий в голову булыжник.

– Что, отродье пархатое, лыбишься? Егозишь, как на гвозде! – Он навалился на спины и головы ребят и достал меня кулаком. Резко отпрянув, я шарахнулся затылком о стену. Лампочка метнулась и взорвалась желтыми брызгами. Я взвыл от обиды и боли.

– Шварк по сопатке! – одобрительно взвизгнул Горбатый.

Воришки пошмонали по пустым карманам, взбудоражили группу: одного смахнули на пол, другого саданули под вздох, третьему сотворили смазь. Раззадорившийся Никола довольно жмурился. Ему явно импонировало и то, как здорово заладилось натаскивание карманников, и вертлявое поддакивание Горбатого, и разгорающийся воровской азарт.

– Паханы! – призвал он свою ватагу. – Заведем по новой. Дух фигуряет по прошпекту, прядет бровьми. Горбатый лупит наперерез, ломит в него, спонта конечно. Вы, черти, щипите карты. На, Дух, рассуй колоду по карманам.

Дрессировка набирала завзятой страстности. Царь, понаблюдав представление, спросил соседа:

– Оливера Твиста читал? Там также натаскивали …

– И удрученно замолк.

Наскучила и эта забава. Горбатый извлек пузырек с тушью и иглу, плотно обмотанную ниткой. Никола приспустил рубашку с округлых бабьих плеч, обнажив припухлый рыхлый торс, по серовато-белесой коже которого синими язвами расползлись пятна татуировок. Примериваясь, Горбатый устраивался поудобнее рядом. Потом макнул в тушь блеснувший из-под нити острый кончик и принялся старательно выкалывать на груди Николы контуры солнца с расходящимися прямыми лучами. Лучи озаряли пестрый татуированный мирок, где двуглавый орел, могила и якорь соседствовали с профилями всех четырех вождей один под другим. Вожди задумчиво взирали на раскинутые ляжки голой красотки.

Лицо Николы с прилипшим к нижней губе бычком напряглось: терпел, было больно. Горбатый усердствовал и чванливо, с менторским форсом вещал:

– Половину тела исколоть, – враз кранты! Не выжить, чтоб я сдох!

– Плешь! – возразил Никола. – У нас в ВТК урка был синий по шею. Даже хер с узорами под змею, курвой буду! Шкандыбает раздетый, а на заду наколка ходуном ходит: мужик бабу дрючит. Урка в самодеятельности негру представлял, а я плясал.

– Педя, подставляй зад, наведу марафет, – предложил Горбатый.

– Мне и так личит, – отвечал Педя и завел, затосковал упоительно:

 
… В твоих глазах метался пьяный ветер,
И папироска чуть дымилася во рту …
 

– Фискалам мы мушки меж глаз наведем, – заявил с угрозой Горбатый. – Куда потом ни прибороздят: в колонию, приемник или лагерь – не отопрутся: лягавые!

Никола слегка морщился под иглой.

– Кончаю, – сказал Горбатый. – Надо Маню-дурочку уломить рисуночек нанести.

Как всегда многие ребята бережно давили липучие мякиши. Деловито старался конопатый пацан по кличке Лапоть, слепивший катышок чуть побольше, чем у других мальчишек. Видимо вытерпел, не рубанул пайки с обеда и ужина, помня, как зверски хочется есть по вечерам. Его теребили назойливые попрошайки, выканючивая щипок.

– Не жмись, Лапоть, дай! До завтра, с отдачей.

Лапоть намертво стиснул катышок, огрызаясь сердитым полушепотом:

– Свой сшамал, на чужой заришься, тварюга!.. Не подмазывайся! … Жирным срать будешь!

Попрошайки не унимались.

– Куркуль!

– Жадюга!

– Скобарь скобской набит тряской!

– Не заедайтесь! Я вас не трогаю!

– Скупердяй!

В этот момент резко привскочил Дух и вырвал у Лаптя мятый катыш.

– На хапок! – заорал довольный налетчик.

Растерянный Лапоть бросился за своим мякишем, но не тут-то было! Хлеб был переброшен Горбатому, затем Николе.

– Отдай! Отдай! – неистово вопил Лапоть. – Моя пайка, кровная!

– Нет ее! Нет! – Дух развел ладони.

Грабитель и жертва взметнулись в стойку боевых петухов.

– Стыкнемся!

– Стыкнемся!

– Хиляй с дороги! – рявкнул Никола, врезаясь в толпу повскакавших мальчишек и легко расшвыривая их. – Один на один! До первой кровянки!

Вмиг образовался круг.

– За кровянку не отвечаю! – отчаянно реванул Лапоть и, зажмурившись, ринулся на таран головой вперед. Перепуганный Дух резко отстранился. Нападающий, промазав, вонзился лбом в грудь Горбатого и опрокинул его.

– А-а-а! – зашелся звериным воем Горбатый.

Никола размашисто саданул Лаптя в лицо и отбросил к печке.

– Блямс! Брык с катушек! – по ходу комментировал он, сохраняя полное самообладание. – Оглоушу! Одной левой …

Бедный Лапоть, забившись меж печкой и стеной, осел на корточки и спрятал лицо в колени, а притрусивший Горбатый люто сек его тараканьими ножками. Потом Никола и Горбатый встали над поверженной жертвой и проталдычили дружно, как заклинание:

– За кровянку не отвечаю!

Было жутко смотреть на клацающего зубами мальчишку, как он ковылял к своему месту растерзанный, с фингалом под глазом, как горько плакал, уткнувшись носом в рукава рубашки. Внятное предчувствие грядущих передряг закрадывалось в сознание: если так избивают своего, дпрэшного мальчишку, то мне, чужаку, предстоят испытания похлеще. На этот раз повезло, Лапоть отвел удар, прикрыл ненароком. Завтра и мне предстоит разделить его участь.

Ничего, авось пронесет, – подумалось мельком с пугающей безнадежностью. Поостерегусь … Хорошо, что хотя бы сегодня измывались не надо мной.

Горбатый задрал рукав рубашки. Ниже локтя обнаженной мосластой кости, обтянутой синюшной кожей, темнела продолговатая подсохшая ссадина со свежесодранной корочкой.

– За кровянку отвечаешь! – рубанул он и выставил напоказ царапину.

Я украдкой вопросительно глянул на Царя и уловил в ответ едва слышное пояснение:

– За кровянку с него пайки рвать будут. Или бацило.

– Что?

– Маргарин с завтрака.

Тем временем Никола вынул мятый катышок Лаптя, сдул с него крошки махры и разломил на три комочка.

– На зубок не хватит, – посетовал он, передавая приятелям их долю.

Позарились на чужое, навернули обслюнявленный хлеб Лаптя, – подумалось с брезгливостью.

Главари вклинились в неровные порядки группы и, растолкав ребят, обступили избитого пацана.

– Кровянку зырил? Завтра гонишь пайку! – Горбатый обхватил Лаптя костлявой клешней. – Зажилишь, сдерем две! И не дрейфь! Тронет кто – скажи!

В группу вошла начальница и недовольно потянула в себя воздух:

– Что происходит? – Быстрым взглядом отыскала меня, кивнула: – В канцелярию!

Сердце дрогнуло и забилось шальной надеждой: путевки в детдом! Прощай полудикая жизнь ДПР! Вдруг совсем уж безумная догадка взорвалась в мозгу: маму освободили! Правда всегда торжествует, не могут невиновного человека держать в тюрьме. Сердце бухало молотом, толкало вперед, и я чесанул к двери как угорелый. Посторонившаяся начальница пропустила меня и осталась в группе.

На знакомом диване зябко ежилась тетя Дуня.

Посередине комнаты распоротым кулем стояла женщина-почтальон. Из-под ее вымокшей плащ-палатки выглядывала открытая брезентовая сумка, распираемая торчащими наружу толстыми пачками газет и журналов. В руке женщина сжимала серенький треугольник.

– Тебе письмо, – произнесла она громко. – Доплатное, без марки. Стоит рупь.

Я онемел. Что за доплатное письмо? Никогда не слышал.

– Если нет денег, пиши прямо на конверте: адресат от письма отказался. – Почтальонша сунула мне карандаш и продиктовала еще раз. Ничего не соображая, я царапал в просвете двух строк. – И подпись!

В этот момент до меня дошло, что адрес написан маминым почерком. Почтальонша заспешила прочь вместе с долгожданной весточкой, а я еще до конца не уразумел, что собственно произошло? Когда сообразил, все помертвело внутри. Некоторое время я растерянно стоял, бесцельно вперившись незрячими глазами в темную лужицу на полу, натекшую с плащ-палатки. Что ж я содеял? Отказался от маминого письма, пролопушил самое дорогое, о чем можно только мечтать. Хоть бы прочесть попросил! Я казнил себя за тугомыслие, а от невозможности что-либо исправить мутило, как от угара.