Текст книги "Искупление (СИ)"

Автор книги: Илья Городчиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

– Садитесь, Ипполит Семёнович, – я указал на стул напротив. – Давайте поговорим начистоту. Пока у нас есть время до прихода остальных.

Глава 22

Дверь кабинета закрылась за Глуховцовым с тихим, но многозначительным щелчком. Он ушёл, оставив после себя шлейф беспокойства и запах дешёвого одеколона, смешанного с потом. Воздух, казалось, сразу стал чище, но ненадолго – вскоре его заполнили другие звуки и запахи: тяжёлые шаги, скрип сапог, приглушённый шёпот.

Я не любил подобных бывшему управленцу людей. Он был человеком, который готов был продать вообще всё, включая собственную душу и мать для того, чтобы получить прибыль. Они были склизкими, неприятными, противными, но стоит отдать должное этим людям – они умели проживать эту жизнь. Обычно у них получалось словно паразит присосаться к кому-то более сильному, занимая управленческие должности и понемногу присасываясь к денежному потоку.

Бронсон ввёл в кабинет рабочих, и я впервые увидел их во всей красе. Эти люди были плотью и кровью завода. Их руки, покрытые ожогами и мозолями, знали каждую шестерёнку, каждый станок лучше, чем любой управляющий. Их лица, изборождённые морщинами от копоти и усталости, хранили историю этого места – историю, которую кто-то пытался стереть ложными отчётами и украденными деньгами.

Их было десять человек. Они вошли не спеша, словно боялись раздавить дорогой паркет своими грубыми подошвами. Их лица, обветренные и закопчённые, выражали смесь любопытства и настороженности. Они стояли у двери, переминаясь с ноги на ногу, не решаясь подойти ближе. Одни сжимали в руках потрёпанные картузы, другие прятали ладони за спину, будто стесняясь своих мозолистых пальцев.

– Проходите, садитесь, – я жестом указал на стулья, расставленные полукругом перед столом. – Мы здесь не для формальностей.

Стулья скрипели под их весом, но выдерживали – крепкие, как и сами эти люди. Они переглянулись, и в их взглядах читалось недоверие. Сколько раз рабочие слышали подобные слова от начальства, только чтобы потом снова остаться один на один со своими проблемами?

Они переглянулись, но не двинулись с места. Первым сделал шаг вперёд высокий, широкоплечий мужчина с седыми висками и глубокими морщинами вокруг глаз. Его звали, как я позже узнал, Фёдор Кузьмич, и был он старшим литейщиком.

– Ваша светлость, – начал он, голос его звучал глухо, словно из-под земли. – Мы не привыкли к таким кабинетам. Да и к разговорам с князьями тоже.

– Тогда давайте привыкать, – я улыбнулся, стараясь, чтобы это выглядело искренне. – Потому что отныне такие разговоры будут частыми.

Фёдор Кузьмич медленно кивнул, и в его глазах мелькнуло что-то, напоминающее надежду – тусклую, почти угасшую, но ещё живую. Он повернулся к остальным, и они, словно по невидимой команде, начали рассаживаться. Их движения были осторожными, будто они боялись, что стулья развалятся под ними, как многое на этом заводе.

– Я здесь не для того, чтобы слушать отчёты управляющих, – я откинулся в кресле, демонстрируя, что мне некуда спешить. – Я здесь, чтобы услышать правду. От вас.

Тишина повисла в воздухе, густая и тяжёлая. Они смотрели на меня, на стол, на свои руки – куда угодно, только не друг на друга. Потом Фёдор Кузьмич вздохнул и первым нарушил молчание.

– Правда, говорите… – он провёл ладонью по лицу, оставив на лбу тёмную полосу от сажи. – Правда в том, что завод еле дышит. Станок ломается – чиним своими силами. Уголь привозят гнилой и мокрый зачастую, а иной раз и поставки сильно меньше, чем в отчётах написано – топим чем придётся. Зарплату задерживают – молчим, потому что иначе уволят. А куда нам идти?

Его слова стали сигналом. Как будто плотина прорвалась, и поток горьких признаний хлынул наружу. Один за другим рабочие начали говорить, и каждый их рассказ был похож на крик души, долго томившейся в темноте.

– Глуховцов только и знает, что воровать да отчёты подделывать, – вступил другой, коренастый мужчина с перебитым носом. – У нас в литейке третий месяц формы новые нужны, а он деньги на них разворовал. Работаем на старых, брак за браком гоним, а что поделать нам остаётся?

– А в кузнице? – перебил его третий, молодой парень с горящими глазами. – У нас молот на ладан дышит, каждый день молимся, чтобы не разлетелся. А если разлетится – кому голову снесёт, тому и не повезло. Глуховцову хоть бы что!

– Зарплату по ведомости должны выдавать, а нам половину задерживают, – добавил четвёртый, пожилой мастер с дрожащими руками. – Говорят, нет денег. А где они? В карманах у управляющего осели?

Я слушал, не перебивая, лишь изредка делая пометки в блокноте. Их голоса сливались в единый гул, полный горечи и злости, но за этим гулом сквозило нечто большее – отчаяние. Они не просто жаловались, они кричали о помощи, и этот крик, наконец, достиг ушей того, кто мог что-то изменить.

– А знаете, что самое обидное? – Фёдор Кузьмич снова взял слово, его голос теперь звучал твёрже. – Мы могли бы работать лучше. Мы знаем, как. Но нас никто не слушает. Глуховцов только свои интересы видит. А завод – он ведь наш, мы здесь всю жизнь прожили.

– И дети наши здесь работают, – тихо добавил кто-то с краю.

Эти слова стали последней каплей. Я закрыл блокнот и поднял глаза. Передо мной сидели не просто рабочие – сидели люди, чьи жизни были перемолоты жерновами жадности и равнодушия. И теперь пришло время это изменить.

– Спасибо, – сказал я просто. – За правду.

Они переглянулись, не понимая, серьёзно ли я говорю. Я же потёр лицо ладонями, убрал в сторону блокнот и обвёл всех взглядом. Рабочие были удивлены, переглядывались между собой и смотрели на меня со странной смесью интереса и настороженности. От рабочих прямо-таки шла волна неуверенности.

– Значит так, дорогие рабочие. – я хлопнул по коленке. – Первое, что будет проведено мною завтра, так это проверка каждого цеха, так что если из вас кто грамотный имеется, то напишите ключевые проблемы, которые мешают работе цехов. Во-вторых, будут проверены все зарплатные ведомости и если правда какие-то недоимки будут, то всё будет выплачено в течение недели. В-третьих, Глуховцев будет наказан. Завтра должна будет прибыть моя охрана, так что мы проведём обыск в его жилище и дальше будем думать, что с удержанными средствами делать.

– Спасибо, ваша светлость.

– Не благодарите пока. Это только начало.

Рабочие раскланялись. Они уходили куда более уверенными – плечи расправлены, головы подняты. Я остался в кабинете один. Когда дверь закрылась, я принялся набрасывать на бумаге пункты. Не реформы – революцию. Но тихую, без крови и баррикад. Такую, чтобы и государство не взбунтовалось, и рабочие вздохнули свободнее.

– Бронсон! – мой голос прозвучал резко, и дверь тут же приоткрылась.

– Приказывайте, ваша светлость.

– Собери всех рабочих во дворе через час. И пусть Глуховцов там тоже будет.

Через час двор завода напоминал муравейник, когда я вышел на импровизированную трибуну – просто стол, поставленный на две бочки. Сотни глаз уставились на меня – настороженных, недоверчивых. В первых рядах стояли те самые десять мастеров, а чуть поодаль, под присмотром двух здоровенных молотобойцев, обильно обливался потом Глуховцов.

Я ударил кулаком по столу – гул стих.

– Рабочие! – мой голос, привыкший командовать полками, без труда покрыл площадь. – Вы сказали мне правду. Теперь моя очередь.

Я видел, как в первых рядах Фёдор Кузьмич сжал кулаки. Рядом с ним стоял тот самый паренёк из кузницы – его глаза горели, как угли в горне. Эти люди ждали перемен, ждали их годами. И сегодня они наконец должны были их получить.

– Первое! – я поднял палец. – С сегодняшнего дня отменяются штрафы за брак по вине оборудования.

Тишина стала такой плотной, что можно было услышать, как где-то далеко скрипит телега. Потом кто-то в толпе ахнул. Штрафы – этот бич рабочих, высасывавший последние гроши из их и без того тощих кошельков – отменялись. Это было не просто решение – это был акт восстановления справедливости.

– Второе! С завтрашнего дня рабочие дни будут не больше десяти часов при сохранении общей оплаты труда. Детей младше четырнадцати лет – уволить с завода и определить в школу, которую мы при заводе и поставим. Пока что, чтобы ваши семейные бюджеты не просели, то я буду выплачивать стипендию работающим сейчас детям в размере средней получки.

В толпе поднялся ропот. Десять часов вместо двенадцати-четырнадцати! Да ещё и с сохранением зарплаты! А школа для детей… Женщины в толпе начали плакать, обнимая своих худеньких, перепачканных сажей детей. Эти малыши, вместо того чтобы ползать под станками, теперь смогут учиться, смогут иметь будущее. Хотя, далеко не все реагировали на такое решение положительно. Некоторым просто не нравилось и не была понятна необходимость получения хотя бы крепкого начального образования.

– Третье! Больничные с сегодняшнего дня будут оплачиваемые. Своим именем обещаю поставить на заводе лекаря, который сможет поддержать вас скорой помощью. Он же и будет выписывать печатью больничный. Роды – три месяца отпуска с сохранением жалования.

Теперь уже не ропот – настоящий гул прокатился по толпе. Оплачиваемые больничные! Лекарь на заводе! Три месяца отпуска для рожениц! Для этих людей, привыкших работать с температурой и травмами, боящихся пропустить день из-за страха потерять заработок, это было невиданной роскошью.

– Четвёртое! – мне пришлось повысить голос. – Каждому цеху – выборный староста. Его слово в вопросах работы цеха – закон. Именно через него будет выражаться воля цеха. Все жалобы – через него. Если к управляющему будут претензии, предложения, просьбы и мольбы – всё необходимо делать исключительно через старост. Это правило нарушать нельзя.

Идея выборных старост произвела эффект разорвавшейся бомбы. Впервые за всю историю завода у рабочих появится реальное представительство, реальная власть влиять на свою судьбу. Они переглядывались, кивали, шёпотом обсуждая, кого выдвинуть от своего цеха.

Тут уже не выдержал Глуховцов.

– Ваша светлость, да это же бунт! – он рванулся вперед, но молотобойцы его удержали. – Так нельзя!

– Можно, – я холодно посмотрел на него. – Потому что пятое – вы, Ипполит Семёнович, уволены. Без выходного пособия. А все украденные деньги вернёте в кассу до конца недели. Иначе обыск в вашем жилище и каторга.

Двор взорвался криками. Кто-то плакал, кто-то смеялся, старики крестились. А я продолжал, перекрывая шум:

– Завтра начнём ремонт оборудования. Через неделю – новые столовые и бани. Через месяц – больница. Это не милость – это ваше право.

Ко мне протиснулся Фёдор Кузьмич. Его глаза блестели.

– Ваша светлость… да мы за такое… – он запнулся, потом вдруг опустился на колени.

Я резко поднял его за плечи.

– Не надо, дед. Лучше скажи – где тут у вас самое хлипкое оборудование? Пойдём, посмотрим.

Вечером, когда солнце кровавым шаром опускалось за заводские трубы, я подписал последний приказ. Всё это время Бронсон сидел подле выхода, наблюдая за моими действиями. К моему удивлению, он держался рядом со мной спокойно, без всякого…

– Ваша светлость, а не многовато ли льгот? Другие заводчики…

– Другие заводчики скоро будут выть как волки, – я откинулся в кресле. – Но пусть попробуют сделать иначе. Эти люди – не скот. Они – лучшие сталевары России. И завтра они начнут работать не из-под палки.

Мой большой водитель был прав. Такие резкие реформы не могли обойти стороной уральские заводы и предприятия других регионов. Большие промышленники были не настроены на серьёзные перемены в пользу своих работников. Им было значительно проще усиливать охрану на заводах и заиметь договорённости с полицией регионов, в которых и стояли их заводы, чтобы при необходимости направляли карательные отряды. Иногда хватало простого отряда полицейских для того, чтобы охладить пыл бастующих рабочих, другие успокаивались после того, как звучало несколько выстрелов в воздух, а иной раз доходило до полноценных сражений. Полицейские пускали в ход тяжёлые деревянные дубинки со свинцовой сердцевиной, а пролетариат использовал в качестве оружия вообще всё, что попадалось им под руки, начиная от составляющих верстака, заканчивая самодельным вооружением и ножами, которые производили на некоторых промышленных объектах. Вот и выходило так, что мои реформы могут вызвать на других заводах недовольство, которое легко могут попытаться подавить в крови.

Я подошёл к окну. Во дворе ещё толпились рабочие, о чём-то горячо споря. Над ними уже не висела та тяжёлая безысходность, что была утром.

– А знаешь, Бронсон, что самое интересное? – я повернулся к нему. – Когда они начнут получать нормальные деньги и перестанут бояться штрафов – производительность вырастет вдвое. И тогда все эти «льготы» окупятся сторицей.

Бронсон чесал затылок, явно не понимая такой арифметики.

– А Глуховцову что делать?

– Пусть бежит, пока я не передумал и не повесил его на той самой трубе, которую он десять лет не чинил.

По прошествии пары недель завод узнать было сложно. Когда я вновь въезжал в заводские ворота, то едва узнал это место. Прежде серые, закопчённые стены цехов теперь сверкали свежей побелкой, а вместо зияющих дыр в крышах – аккуратные заплаты из нового железа. Двор, ещё недавно утопавший в грязи и обломках, был расчищен, а вдоль дорожек даже появились первые кусты сирени – кто-то воткнул их в землю, словно знак, что здесь теперь не только работают, но и живут.

Но больше всего поражали не стены, а люди.

Раньше рабочие шаркали ногами, опустив головы, будто невидимая тяжесть давила им на плечи. Теперь они шли быстро, с поднятыми лицами, и даже разговоры их звучали громче – не ворчание, а живой гул. В кузнечном цеху, где прежде молча ковырялись у дышащего на ладан станка, теперь спорили о том, как улучшить подачу угля. В литейной, где раньше слепо выполняли приказы, старший мастер сам распоряжался сменой форм, а управляющий лишь кивал, сверяясь с его записями.

– Ваша светлость! – Фёдор Кузьмич, увидев меня, отложил чертёж, над которым склонился с двумя молодыми рабочими. – Как раз новую систему продумываем. Чтоб меньше брака было при отливке.

– Покажите, – я подошёл, и они тут же, перебивая друг друга, стали объяснять – не раболепно, а с горящими глазами.

Столовая, где раньше в прокисшей похлёбке плавали тараканы, теперь пахла настоящим хлебом и щами. На столах – чистая посуда, а не жестяные миски, которые никто не мыл. В углу даже появилась полка с книгами – кто-то притащил из дома старые учебники, другие подкинули газеты.

– Читаем в обед, – пояснил один из токарей, заметив мой взгляд. – Даже арифметику вспоминаем.

– Зачем?

– А как же? Теперь старостам отчёты вести надо, да и просто… интересно.

В углу сидела молодая женщина – та самая, что две недели назад рыдала, когда я объявил об оплачиваемых родах. Теперь она спокойно ела, поглаживая округлившийся живот. Её не гнали с завода. Не вычитали из жалования.

Но самое главное изменение было не в стенах и не в порядках. Оно витало в воздухе.

Когда я проходил мимо кузницы, оттуда донесся смех. Не пьяный гогот, а именно смех – молодой, звонкий. Двое парней что-то оживлённо обсуждали, тыкая пальцами в только что отлитую деталь.

– Что-то не так? – спросил я.

– Да нет, ваша светлость, – один из них вытер лицо, оставив чёрную полосу по лбу. – Просто раньше, если деталь кривая – били. А теперь сами разбираем, почему так вышло. Учимся.

Их не подгоняли плетьми. Не запугивали штрафами. Они просто… работали. И, кажется, впервые за долгие годы – гордились этим.

Вечером, когда я уезжал, Бронсон, вертевший в руках какую-то новую деталь от мотора, вдруг сказал:

– А ведь они уже на треть больше стали выдавать, чем при Глуховцове. Без криков. Без угроз.

Я молча кивнул. Завод ожил. Не потому, что я приказал. А потому, что наконец дал этим людям то, чего они заслуживали – не подачки, а уважение.

Глава 23

Кто бы мог подумать, что миллионы будут уходить настолько быстро. Да, в прошлой жизни, когда я настраивал свои заводы, то приходилось часто тратить миллионы рублей на всё те же станки, стоимость которых иногда достигала просто космических высот, но, учитывая отнюдь не маленькую стоимость царского рубля, которая в значительной мере превосходила стоимость рубля мне современного, нынешние цифры меня откровенно пугали.

Раньше мне казалось, когда я услышал всю ту махину капитала, которая попала мне в руки, я предполагал, что буду просто грести деньги руками, учитывая громадный спрос на металл от постоянно разрастающейся промышленности государства, но состояние здешних заводов приводило меня в настоящий хтонический ужас. Предприятия держались на последнем издыхании, и каждая масштабная комиссия, которая отправлялась на большие и малые фабрики, открывала всё больше и больше проблем, о которых прошлые управленцы скрывали в своих отчётах, а деньги на ремонты явно прикарманивали себе. Нужно было менять станки, плавильные формы, краны, работающие на железных дорогах, тепловозы, тигли, вагонетки, ручной инструмент, одежду рабочих. Списком всего необходимого, которое закупалось в масштабнейших объёмах, можно было покрыть дорогу из Великого Новгорода до Москвы, а может и не на один раз. На всё это всего за первую неделю было потрачено около полумиллиона, а затем цифры начинали расти быстрее, чем национальный долг несуществующих здесь США.

Что сказать о целой орде небольших управленцев и чиновников, которые сидели на местах? Салтыков-Щедрин был прав – пили и воровали. Причём пили они в катастрофических масштабах и за теперь уже мой счёт. Пришлось проводить чистки, которым мог позавидовать один революционер грузинского происхождения. Для этого пришлось воспользоваться собственными силами, благо казачьи войска исправно поставляли мне подготовленных людей за умеренную плату. Казаки рассаживались по заводам, охране доходных домов, на ключевых железнодорожных узлах тех дорог, которые принадлежали мне. Со стороны это наверняка выглядело как захват территории, но официально все казаки и их атаманы приносили клятву царю, а потому вопросов ко мне было столь немного, что я и не обращал на это внимание. Хотя, стоит отдать честь опричникам, ведь они принимали задержанных мною коррупционеров и отправляли их на официальное дознание, где их уже начали по полной «обслуживать» в целях интересов следствия.

Не стоит забывать о революционерах, ячейки которых не могли не обнаружиться во время тотальной перетряски уральских заводов. Было обнаружено несколько тайников с классическим армейским вооружением прямо на территории фабрик. В моменте мне захотелось начать масштабные аресты, поскольку радикальные революционные элементы мне совсем не упёрлись на путь, и временно, но всё же моих заводах, но от такого поспешного решения меня смогла удержать Ольга. Она, как только начались на фабриках реформы, просто засеяла, напоминая сверкающие звёзды на ночном небосводе. Жена попросила не кипятиться и разобраться точечно. Несмотря на своих воззрения, отличающиеся сильнейшей лояльностью для рабочих, она понимала опасность, которая могла возникнуть от революционеров. Если они начнут поднимать восстание, то оно может захлестнуть и другие уральские заводы, а это принесёт ничего, кроме как новых смертей и ещё больших социальных потрясений. Может ли случиться очередное «Стальное восстание»? Такого исхода отрицать не стоило, поскольку рабочих за половину века стало значительно больше, а социальные проблемы их класса решались с такой скоростью, что улитка могла посочувствовать. Это не могло не вызывать у людей желания радикальных изменений, отчего новое восстание заводчан легко могло приобрести куда более серьёзные последствия.

– А как тебе такой проект?

Я смотрел на чертёж Ольги с большим уважением. Из неё идеи в последнее время сыпались как из рога изобилия. По большей части они были хорошими, но плохо применимыми даже в масштабах очень крупного, по меркам государства, бизнеса, но сейчас она смогла создать нечто, что разработали в моей реальности лишь через сорок лет. Фактически, Ольга представила мне концепцию так называемого КУНГа, а если говорить более понятно, то кузов унифицированного нулевого габарита. Каждый житель моей страны видел эти стальные коробочки, стоящие либо на земле, либо находящиеся установленными на базах больших армейских грузовиков. Фактически, это было перевозимое помещение, внутренности которого можно было оборудовать практически под любые нужды. Машина, оборудованная таким лёгким помещением, могла представлять из себя место для проживания с самыми простыми удобствами, командно-штабную машину, перевозное производство и ещё чёрт знает что ещё. КУНГи в своём времени оценить умудрились вообще все, начиная от военных, заканчивая геологами и работниками жилищно-коммунальных услуг – слишком удобным было открытие советских, а теперь российских изобретателей.

– То есть, ты хочешь сделать подобие рейсовых автобусов для рабочих зимой?

– Именно.

Ольга улыбалась во все тридцать два отбелённых зуба, напоминающих скорее перламутровые жемчужные пластинки – настолько они были идеальными. По её разработке КУНГи были сделаны на манер теплушки. Грузовиков на производствах было не то чтобы много, но рабочим из посёлков по заметённым дорогам и в минусовую температуру добираться до рабочих мест было очень проблематично. Урал известен своей непостоянной и жестокой погодой, когда с утра может палить испепеляющее солнце, поднимающее температуру за тридцать градусов, а уже ночью начинает с неба падать лёгкий октябрьский снежок. Так что, такая конструкция может быть очень полезной в условиях сурового русского климата.

– Я бы твою конструкцию слегка доработал. Можно будет сделать её модульной. Такую разработку можно многим продать, начиная от армейцев, заканчивая простыми работягами. Правда, сильно большим его сделать всё равно не получится – слишком база узкая выходит у наших грузовиков. Быть может, чего придумать получится – подай идею нашим инженерам. Может что-то путное посоветовать смогут.

Девушка улыбнулась. В её глазах можно было заметить озорной огонёк, который всегда появлялся у людей, занимающихся своим любимым делом. Похоже, что её очень смогла порадовать моё мнение о её разработке. Она не была профессиональным конструктором, какого-то подобия инженерного образования тоже не имелось, но даже так ей сильно нравилось придумывать что-то, что облегчило бы жизнь обычного человека. Это не могло меня не радовать.

– Не сегодня. – Ольга махнула рукой и села рядом со мной на деревянный стул, обитый бархатом, чей свет и рисунок напоминал малахит, характерный для уральского региона. – Хочу предложить тебе вместе время провести.

Такое предложение ударило по мне, как молот по колоколу. За все месяцы с того момента, как нас официально объявили мужем и женой, то особенной теплоты с её стороны никогда не ощущал. Мы существовали как две отдельные личности, занимающиеся своими делами и пересекающиеся лишь на небольших встречах и официальных визитах, на которых дворянские пары должны были появляться исключительно вместе, несмотря на личные проблемы. В противном случае, если бы я появился на мероприятии в одиночку, то был велик шанс появления большого количества не самых приятных слухов. Этого нужно было избежать, но большего приятного взаимодействия между нами не было.

– Что ты имеешь в виду? – я сощурился, нервно тарабаня пальцами по бедру и стараясь хоть немного успокоить неожиданно разбесновавшееся в груди сердце.

– Всё же мы с тобой муж и жена, – Ольга улыбнулась, и по сердцу её слова разлились мёдом, – а значит должны проводить время вместе. Раньше всё ты был больше занят в «Марсе» или другие дела твоё внимание забирали. – Девушка поправила выбившиеся из причёски волосы. – Мне раньше казалось, что тебе вовсе плевать на людей простых, но сначала дома вызывался строить, теперь деньги вкладываешь в заводы и людей обычных.

– Так-то деньги вашего рода. – Я развёл руками и улыбнулся. – Собственную казну я не так сильно использую. Накоплений у вашего деда было столько, что здесь не только по раз пять можно все уральские заводы его отстроить, но и всю остальную Россию такой плотной вязанкой железных дорог покрыть, а потом и ещё останется на несколько поколений абсолютно безбедной жизни.

– Тебе так кажется, что всё это настолько просто. – Девушка вновь улыбнулась, кокетливо закусив губу. – Думаешь, я деда или отца не пыталась убедить людям на встречу пойти? Пыталась убедить их под всякими предлогами, слезами убеждала, истериками, пыталась на договор пойти, аргументами закидывала, но толку от этого не было, так что уходила не солоно хлебавши. А вот ты быстро пошёл ко мне навстречу.

– Так меня и убеждать не стоит. На моих предприятиях давно есть и касса сберегательная, и день рабочий меньше, но плачу я больше. Правда, дисциплина куда строже, чем у других фабрикаторов, но по-иному иначе ничего сделать нельзя – хочешь жить хорошо, значит и трудись нормально.

– Могла и раньше догадаться, но я на тебя, как на врага последнего тогда смотрела. Но и выбора у меня всё равно не было никакого: либо князь русский, либо принц баварский. Лучше уж со своими породниться. Согласись, Игорь, если бы я за немца замуж вышла, то ему точно было бы наплевать на наших рабочих, а до немцев мне всё одно дела нет.

– А как же солидарность мирового пролетариата? – я хмыкнул, вспоминая лозунги государства, в котором прожить успел не столь много.

– Я не коммунист. – Девушка сощурилась. – У других народов есть свои правительства и короны, которые о них должны будут заботиться. Мне важно только для подданных российской короны сделать достойные условия, а твои реформы – палец с подпиленным ногтем ткнулся мне в грудь, – лишь только начало. Впереди многие изменения продвинуть нужно.

– Тогда мы можем об этом поговорить, но не сейчас. – Поймав удивлённый взгляд жены, я поторопился разъяснить. – Предлагаю нам устроить выездной обед. Здесь есть великое множество красивейших озёр, на которых можно разместиться и отдохнуть молодой семье.

– Со слугами? – Ольга нахмурилась, поджав чувственные пухлые губы. – У нас их рота наберётся. С ними хорошего отдыха не получится – вечно суетиться вокруг будут.

– А зачем нам слуги? Сами справимся.

– Тогда завтра с утра должны быть запряжены кони, и мы направляемся на небольшой семейный отдых, Игорь Олегович. – Ольга приблизилась и мягко поцеловала меня в щёку.

Утро встретило нас хрустальным холодом, пробирающимся сквозь швы дорожного плаща, но солнце, только-только показавшееся из-за зубцов Уральских гор, уже обещало тепло. Конь подо мной, вороной жеребец с белой звездой на лбу, нетерпеливо перебирал копытами, выдыхая клубы пара. Ольга, сидевшая на гнедой кобыле, казалась невесомой в своём простом дорожном платье – никаких кринолинов, никаких придворных ухищрений, только удобная одежда и лёгкий платок, под которым золотились её волосы.

Я поправил карабин на плече. Казалось бы, этот край был слишком мирным, чтобы разгуливать по нему с длинноствольным оружием, но леса и в моё время были прибежищем диких зверей, так что обычным револьвером, который висел не только на моём поясе, но и супруга оказалась не обделена оружием.

Дорога вилась между холмов, ещё припорошенных последним снегом, но уже начавших оттаивать по краям. Земля дышала – где-то чернели проталины, где-то блестели лужицы талой воды, а кое-где пробивалась первая робкая зелень. Воздух был таким чистым, что каждое слово, сказанное шёпотом, звучало как колокольчик.

– Ты уверен, что знаешь дорогу? – Ольга обернулась ко мне, и солнце поймало её профиль, очертив его золотой каймой.

– Абсолютно, – я улыбнулся, хотя на самом деле лишь примерно представлял, куда ехать. Но разве это важно? Мы могли свернуть куда угодно – и всё равно нашли бы то самое озеро. Урал был полон таких мест – спрятанных, тихих, созданных для тех, кто хочет ненадолго убежать от мира.

Мы миновали перелесок, где голые ветви берёз ещё хранили зимнюю хрупкость, но уже готовились к пробуждению. Под копытами коней хрустел лёдок, покрывавший лужи, а вдали, за редкими соснами, уже виднелась гладь воды – тёмная, почти чёрная, словно зеркало, в котором отражалось небо.

Озеро оказалось небольшим, окружённым низкими холмами, и совершенно безлюдным. Ни рыбаков, ни крестьян – только пара ворон, важно расхаживающих по берегу, да дятел, долбивший где-то в глубине леса. Мы спешились, и Ольга, сбросив перчатки, тут же опустилась на колени у самой воды, опустив ладони в ледяную гладь.

– Боже, как холодно! – она засмеялась, и этот смех, звонкий и совершенно естественный, был таким непривычным после месяцев придворной сдержанности.

Я привязал коней к ближайшей сосне и достал из мешка простую холщовую скатерть, пару бутылок вина и завёрнутый в бумагу пирог с мясом – повар на кухне, узнав о нашей затее, чуть не упал в обморок, но всё же подчинился.

– Ты правда думал обо всём, – Ольга устроилась на скатерти, поджав под себя ноги, и принялась раскладывать еду. Её движения были такими же точными, как всегда, но теперь в них не было той холодной выверенности – только лёгкость, почти детская.

– Я же обещал, – я сел рядом, и плечо моё ненароком коснулось её плеча. Она не отодвинулась.

Мы ели молча, слушая, как ветер играет в ветвях сосен, как где-то далеко кричит орёл, как лёд на озере потихоньку трескается, сдаваясь весне. Вино было терпким, с ароматом смородины, и Ольга, сделав глоток, скривилась – она, как оказалось, предпочитала сладкие сорта.

К полудню солнце растопило остатки льда на озере, и вода заиграла бликами. Мы бродили по берегу, находя то следы лисы, то первые подснежники, пробивающиеся из-под прошлогодней листвы. Ольга, обычно такая сдержанная, то и дело наклонялась, чтобы потрогать мох или поймать солнечный зайчик на ладони.

– Смотри! – она вдруг остановилась, указывая на воду.

У самого берега, среди камней, шевелилась рыба – крупная, тёмная, лениво переваливающаяся с боку на бок.

– Щука, – я ухмыльнулся. – Если бы у нас была удочка…

К вечеру мы разожгли костёр на берегу. Дрова, собранные в лесу, были немного сырыми, и дым вился густыми клубами, но постепенно огонь разгорелся, отбрасывая длинные тени на наши лица. Ольга сидела, обхватив колени, и смотрела на пламя. Мы понемногу пили вино, не заметив, как костёр прошёл до тлеющих углей, окрашивающих всё вокруг в багровые цвета. Ольга, завёрнутая в мою шинель, подбрасывала в огонь сухие ветки, заставляя пламя вспыхивать снова. Тени от языков огня плясали на её лице, подчёркивая высокие скулы и делая взгляд ещё глубже. Она что-то говорила, смеялась, но я уже не слышал слов – только наблюдал за тем, как искры взлетают в темнеющее небо, смешиваясь со звёздами.