Текст книги "Искупление (СИ)"

Автор книги: Илья Городчиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

Глава 20

Москва погрузилась в состояние тревожного ожидания, словно природа перед грозой, когда воздух становился тяжёлым и густым, а каждый звук отдаётся в ушах с неестественной чёткостью. Город, обычно шумный и полный жизни, теперь казался застывшим в напряжении. Улицы, украшенные к Новому году гирляндами и фонарями, выглядели неестественно яркими на фоне всеобщей тревоги. Прохожие спешили по своим делам, бросая опасливые взгляды на патрули солдат и полицейских, чьи лица были напряжены, а руки лежали на затворах винтовок. Даже дети, обычно беззаботные и шумные, чувствовали неладное – их игры стали тише, а смех реже.

После моего сообщения опричникам о контактах и местах, где революционеры снабжались оружием, всё изменилось в одночасье. В ту же ночь по всем участкам разнеслись приказы, зазвенели телефоны, застучали пишущие машинки, заполняя протоколы на ещё не арестованных. Кабинетные чиновники, обычно медлительные и бюрократичные, теперь работали с пугающей эффективностью. К утру первые сводки уже легли на стол генерал-губернатора, а к полудню улицы наполнились непривычным гулом – новогодние праздники были испорчены.

Полицейские наряды, усиленные солдатами и агентами в штатском, двинулись по заранее составленным маршрутам – в трактиры, где собирались подозрительные личности, на склады, где могли храниться похищенные или неучтённые партии вооружения, в доходные дома, где снимали комнаты люди с подозрительным родом занятия. Первые аресты прошли быстро и без особенной пыли – многих брали прямо в постелях, после ночного сна, не дав опомниться, выволакивали во дворы в нижнем белье, прижимали лицами в холодные заборы и обыскивали с профессиональной силовой беспощадностью. Но к вечеру, когда новости разнеслись по городу, сопротивление уже начало нарастать. Просто не было человека в столице, который не знал о том, что верные псы Александра Александровича рыскают по городу в поисках революционеров и связанных с ними коррупционеров.

На Большой Ордынке группа из пяти человек, связанная с подпольной агитационной типографией, встретила подходящую к дому полицию выстрелами – первый отправленный за ними отряд, не ожидавший яростного сопротивления, отступил, оставив на лестнице одного из своих сотрудников. Меньше чем через час дом был оцеплён опричниками с карабинами и автоматами, а перестрелка, короткая и яростная, с несколькими взрывами гранат, закончилась тем, что трое сопротивляющихся были застрелены на месте, а двое, попытавшихся бежать через крыши, оказались сброшены вниз и схвачены. Их доставали в участок с переломами, но живыми – высшее начальство требовало как можно больше задержанных для показательных процессов, а мёртвые не смогут дать показаний.

В районе Хитрова рынка, этого вечного рассадника преступности и революционной смуты, операция превратилась из обычного задержания в настоящую зачистку. Местные, давно привыкшие к периодическим полицейским облавам, на этот раз встретили полицию не привычным для служителей правопорядка бегством, а плотным отпором. Из подворотен полетели камни и бутылки, с крыш сыпали кирпичами и кусками черепицы, а в узких переулках полицию ожидал сброд с ножами. Один из них, не старше шестнадцати, с лицом, искажённым оспой, бросился на офицера с обрезом – тот встретил почти в упор, и мальчишка рухнул на землю, обагрив снег тёмно-алой лужицей. Его товарищи разбежались, но ненадолго – конные полицейские к утру большинство переловило, закидывая задержанных в переполненные камеры, тогда как самые удачливые прятались по подвалам, понимая, что Москва для них перестала быть такой гостеприимной.

Особое внимание уделялось армейским складам – именно там, по данным разведки, коррумпированные чиновники годами продавали оружие революционерам. На складе у Семёновской заставы обыск выявил недостачу двухсот винтовок и десяти ящиков патронов – дежурный офицер, бледный как мел, клялся, что ничего не знает, но когда жандармы начали обыскивать его квартиру, в дымоходе нашли пачку денег с пометками, совпадающими с теми, что были изъяты у арестованного посредника. Его вывели под конвоем, и по пути в тюрьму он пытался перерезать себе горло осколком стекла, спрятанным в рукаве, но был остановлен – смерть казалась ему более лёгким выходом, чем предстоящий допрос.

К третьему дню операция приобрела системный характер – аресты шли волнами, по заранее составленным спискам, и если сначала брали только явных подозреваемых, то теперь сети затягивали всё шире. Взяли владельца оружейной лавки на Мясницкой, у которого под прилавком нашли партию карабинов Мосина, переделанных под манер известного кулацкого обреза. Задержали студента-технолога, разрабатывавшего чертежи самодельных бомб в своей комнате в Лефортово. Вычислили курьера, перевозившего динамит в двойном дне чемодана – его взяли на вокзале, когда он уже садился в поезд до Киева. Каждый арест давал новые имена, новые адреса, и жернова системы начинали крутиться быстрее, перемалывая не только виновных, но и тех, кто просто оказался рядом.

Жестокость была не самоцелью, а инструментом – никто не пытал арестованных на допросах, но и не церемонился. Тех, кто молчал, оставляли в карцерах на сутки без воды, тех, кто сопротивлялся, приковывали наручниками к трубам в позах, не дающих уснуть. Один из задержанных, бывший артиллерийский офицер, устроил драку в камере и был усмирён ударом приклада в живот – когда он очнулся, следователь положил перед ним фотографии его жены и детей и спокойно спросил, готов ли он ради своих принципов оставить их без кормильца. Офицер заплакал и заговорил.

К концу недели город изменился – трактиры опустели, подозрительные личности исчезли с улиц, а в полицейских участках не хватало мест для всех задержанных. Но главное – поток оружия к столичным революционерам был перекрыт. На складах ввели тройной контроль, армейских чиновников перетряхнули, а в Охранном отделении теперь лежали списки всех, кто так или иначе был связан с подпольем.

– А ты меня с каждым часом всё больше удивляешь, князь, – заявил Александр, когда я прибыл к нему на отчёт, – То оружие мастеришь, то рабочих на рудниках успокаиваешь своеобразным способом, то из страны бежать пытаешься, то теперь ещё и умудрился отыскать информацию о столичных революционерах. Не поделишься информаторами?

– При всём уважении, ваше императорское высочество, но стоило бы вашим силовикам капнуть чуть глубже, и они бы смогли сами отыскать информацию. Правда, не ошибись бы солдаты и полицейские в новогоднюю ночь, то всего можно было бы избежать.

– Поверь мне, Игорь Олегович, армейские и полицейские чины мы перетряхнём с удвоенной силой. Их ошибки стоили государственной казне по меньшей мере сотню тысяч рублей, но что случилось – то случилось. Быть может, не подорви они танк, то не было бы такой массовой зачистки. Знаешь, сколько людей было задержано по всему городу?

– Откуда, государь? У меня нет никаких информаторов в среде полицейских. Мне они просто не нужны.

– Ещё бы они у тебя были, – Александр раскрыл большой журнал с крепким переплётом, – Восемьсот тридцать два человека. Половине из них уже выставлены обвинения по обширному списку: от простой незаконной торговли до спонсирования терроризма. У судов будет достаточно работы на ближайшие несколько месяцев.

– Безусловно.

– Впрочем, позвал я тебя не только для того. У меня есть скорбные вести для тебя.

– На меня решили завести уголовное дело по инерции? – улыбнулся я.

– Будешь так ёрничать, и шутки воплотятся в реальность, – Александр посмотрел на меня так, что стало понятно, что шутки сегодня великий князь шутить не собирается, – Я тебе одному из первых сообщаю о том, что со светлейшим князем Щербатовым всё очень плохо. Я послал к нему лучших врачей в Империи, но они дают ему не больше пары дней для жизни, а ты понимаешь, к чему это может привести.

– Что теперь мне нужно будет управлять средствами их рода, – кивнул я.

– Не только, – великий князь вздохнул, – Дмитрий умел держать в своих руках фабрики железной хваткой, особенно после восстаний на уральских фабриках, но всегда есть большая возможность того, что левые идеи вновь смогут охватить регионы, и этого допустить просто нельзя. Четыре с лишним сотни человек мы арестовали только в Москве, и я уверен, что их значительно больше, а по Уралу их могут быть тысячи, и там они уже имеют опыт восстаний. Практически успешных, надо сказать.

– И что вы приказываете мне сделать?

– Это не приказ, а скорее рекомендация. Тебе нужно отправиться на уральские фабрики и наладить там отношение с рабочими. Похоже, что вскоре нам понадобится вся промышленность рода Щербатовых, так что там должно быть всё в порядке. Уральская сталь должна идти не прерываясь.

Предсказания великого князя оказались верными. Всего через три дня по всей Москве разошлись новости о смерти светлейшего князя. Всё же, этот человек входил в состав десятка самых богатейших жителей столицы, уступая только августейшей семье и парочке мощнейших промышленников страны.

Морозное утро встретило нас серым небом, низко нависшим над Москвой, словно сама природа скорбела вместе с собравшимися. Соборная площадь Кремля, обычно пустынная в этот ранний час, сегодня была заполнена чёрными силуэтами – сотни людей в траурных одеждах стояли неподвижно, образуя живой коридор от Благовещенского собора до ворот Спасской башни. Гроб с телом Дмитрия Владимировича Щербатова, покрытый алым бархатом с золотым шитьём, несли восемь офицеров лейб-гвардии, их лица застыли в каменной неподвижности, лишь лёгкий пар от дыхания выдавал, что это живые люди, а не бронзовые статуи. За гробом шла Ольга, бледная как снег, её тонкие пальцы сжимали складки чёрного крепа так сильно, что суставы побелели, а глаза, обычно такие холодные и ясные, теперь были мутными, словно затянутыми пеленой невыплаканных слёз. Она шла, не поднимая головы, будто весь её мир теперь заключался в этих нескольких квадратных метрах земли перед ней, в ритме шагов, в глухом стуке сапог по утрамбованному снегу.

Я шёл рядом, но мои мысли были далеко от скорби. Смерть старика Щербатова, хоть и ожидаемая – девяносто три года не шутка – всё же наступила внезапно для семейства, словно последний аккорд в долгой симфонии, оставляя после себя не просто пустоту, а гигантскую империю, которую теперь предстояло удержать. Мои пальцы непроизвольно сжались в кулаки, и я почувствовал, как под тонкой кожей перчаток проступает холод металла – ключи от сейфов, которые мне вручили ещё вчера, символ того, что теперь всё это богатство, все эти заводы, рудники, земли, переходили под моё управление. Мысли путались, перескакивая с одного на другое: как удержать рабочих от бунтов, как не допустить, чтобы родственники Ольги не попытались оспорить завещание, как распределить средства так, чтобы ни одна из ветвей рода не почувствовала себя обделённой. Всё же, отдалённая семейная связь с Вительсбахами у рода имелась.

Процессия медленно двигалась по площади, и я видел, как из толпы выделяются лица – министры в расшитых золотом мундирах, промышленники с тяжёлыми перстнями на пальцах, иностранные послы, чьи взгляды скользили по гробу с холодным расчётом. Здесь были все, кому смерть Железного Магната сулила выгоду или, наоборот, крах надежд. Вон граф Витте, его лицо непроницаемо, но я знал, что он уже подсчитывал, как изменится баланс сил в промышленности. Там – британский посол, его глаза блестят, будто он уже видит, как русские заводы теряют свои контракты. А вот и представители Баварского дома, их мундиры выделяются синим пятном среди чёрного моря, их взгляды то и дело останавливаются на Ольге, и я чувствую, как по спине пробегает холодок. Они ещё не сдались.

Когда гроб опустили на катафалк, запряжённый шестёркой вороных коней в чёрных попонах, раздался первый залп. Солдаты Преображенского полка, выстроившиеся шеренгой, подняли винтовки, и грохот выстрелов разорвал тишину, отдаваясь эхом от кремлёвских стен. Ольга вздрогнула, её плечи дёрнулись, будто от удара, но она не заплакала, лишь крепче сжала губы, словно боялась, что из них вырвется стон. Второй залп, третий – традиционный салют последней чести, и с каждым выстрелом я видел, как её спина становится всё прямее, как будто она понимает, что теперь должна быть сильной, что слезами делу не поможешь.

После церемонии, когда толпа начала расходиться, а катафалк медленно двинулся в сторону родового склепа Щербатовых в Новодевичьем монастыре, я остался стоять на месте, глядя, как снег начинает падать снова, лёгкими хлопьями, будто пытаясь скрыть следы этого дня. Ольга стояла рядом, её дыхание было ровным, но я видел, как дрожит её подбородок, как она кусает губу, чтобы не расплакаться. Я хотел что-то сказать, положить руку на её плечо, но остановился – сейчас любое слово, любой жест будут казаться фальшью. Вместо этого я просто снял с себя плащ и накинул ей на плечи, чувствуя, как она напряглась от неожиданности, но не отстранилась.

Морозный воздух Новодевичьего кладбища был густым и тяжёлым, пропитанным запахом хвои и замерзшей земли. Снег под ногами скрипел по-особенному – не тот весёлый хруст зимней прогулки, а глухой, подавленный звук, будто сама земля стонала под тяжестью происходящего. Склеп Щербатовых, массивное сооружение из чёрного мрамора с позолоченными решётками, стоял особняком среди других захоронений, как и при жизни его хозяин выделялся среди современников.

Шестеро рабочих в чёрных ливреях медленно, с почти ритуальной торжественностью опускали гроб на массивных верёвках в зияющую черноту склепа. Бархатное покрытие гроба, ещё недавно ярко-алое, теперь казалось тёмно-бордовым в сером свете зимнего дня, а золотая вышивка – тусклой и потухшей. Каждый сантиметр опускания сопровождался тихим скрипом канатов, звуком, который вонзался в сознание острее любых слов. Ольга стояла у самого края, её чёрный вуаль колыхался на ветру, а руки, сжатые в замок перед собой, были белее мрамора склепа. Я видел, как её плечи слегка вздрагивали с каждым скрипом верёвок, как будто эти звуки физически ранили её.

Когда гроб достиг дна и мягко стукнулся о каменное ложе, наступила та тишина, что бывает только между жизнью и смертью – абсолютная, всепоглощающая. Даже ветер на мгновение затих, будто затаив дыхание. Затем раздался металлический лязг – рабочие начали сдвигать мраморную плиту, которая должна была навеки закрыть вход в усыпальницу. Звук скользящего камня по камню был настолько противоестественным, что у нескольких женщин в толпе вырвались сдавленные всхлипы. Ольга не издала ни звука, но я видел, как по её щеке скатилась единственная слеза, исчезнув в складках вуали.

Плита встала на место с глухим стуком, и этот звук прозвучал как точка в целой эпохе. Мастер поспешно закрепил печать рода Щербатовых – массивный металлический диск с фамильным гербом, который теперь навеки скреплял вход. Удары молота по металлу звенели особенно громко в морозном воздухе, каждый удар будто вбивал гвоздь не только в склеп, но и в сердца присутствующих.

Когда церемония окончилась, и толпа начала расходиться, я подошёл к Ольге, всё ещё стоявшей как изваяние перед склепом. Положив руку ей на плечо, я почувствовал, как она дрожит – не от холода, а от сдерживаемых эмоций. В её глазах читалось столько боли, что на мгновение моя деловая хладнокровность дрогнула. Но жизнь не ждёт. Уже завтра предстояли встречи с управляющими, пересмотр контрактов, решение тысячи вопросов, которые не терпели отлагательства.

Глава 21

Дела на производствах Щербатовых невозможно было назвать иначе как катастрофическим хаосом. После смерти старого князя временное управление огромной промышленной империей – десятками заводов, рудников, контор и доходных домов – легло на мои плечи. Первые же проверки вскрыли чудовищные злоупотребления: от систематического воровства сырья до фальсификации отчётности. Казалось, вся система работала как часы лишь пока девяностотрёхлетний старик лично контролировал каждую копейку, но за последние семь лет его здоровье резко ухудшилось, и алчные управленцы пустились во все тяжкие.

– Ваша светлость, это не беспорядок – это преступление! – мой главный счетовод Казимир Войцеховский швырнул на стол пачку документов из личного сейфа покойного. Его обычно спокойное лицо польского аристократа теперь пылало праведным гневом. – Здесь недостачи на суммы, которых хватило бы на содержание кавалерийского полка! И это только по одному чугунолитейному заводу!

– Я понимаю тебя, Казимир, но нужно всё привести в порядок. Считай, что я выдаю тебе все полномочия для регулирования дел. – я хлопнул гербовой печатью по документу, – Ты успел собрать людей. У тебя будет пара месяцев для того, чтобы разобраться с делами. Нужно чтобы всё стало работать как можно быстрее.

Счетовод взял документ дрожащими руками, его взгляд выражал одновременно благодарность и ужас:

– А вы, князь? Разве не лучше вам лично возглавить ревизию?

– Мне нужно лично наведаться на уральские заводы. У государства есть очень глобальные планы на бывшие производства Щербатовых. Наш военно-промышленный комплекс испытывает большие нужды на уральскую сталь.

– Опасно лично отправляться на такую поездку. – поляк задумчиво почесал седую отросшую бородку, – Сомнительно, что рабочие воспримут вас так хорошо, как вы можете это представить. Всё же, они продолжают помнить о том, что Урал способен восстать в едином рабочем порыве.

– Именно для этого и нужно, чтобы я прибыл самолично. Рабочие увидят, что над ними не нависает тяжёлый кулак очередного изверга-помещика, а разумный промышленник, который своих работников уважает. Тем более, ни от кого не смог укрыться тот факт, что временно, но всё же были и у меня конфликты с царской властью. Быть может, что и это получится обернуть на свою сторону.

– Быть может, что это сработает. – хмыкнул Казимир, вновь погружаясь в документы, – В таком случае, ваша светлость, желаю вам удачи в ваших начинаниях. Со своей стороны обещаю сделать всё, чтобы к вашему возвращению с Урала документы были приведены в порядок.

Я пожал руку поляку и всунул ему документы, позволяющие ему осуществлять управление на подчинённых мне предприятиях, после чего принялся собираться в поездку. Она обещала быть не самой быстрой и лёгкой, потому сразу же в простом вещевом мешке оказался сменный набор белья, мыльно-рыльные принадлежности, несколько пачек патронов к собственноручно изобретённому пистолету, небольшой запас провианта и алюминиевая фляжка с чистой водой, которая должна была использоваться в качестве небольшого сухого пайка на время поездки.

Зачем мне нужен вещмешок, а в простонародье «сидор», если у меня есть возможность воспользоваться первым классом одного из многочисленных поездов, направляющихся в сторону уральских городов? А причина была в самом простом, самом банальном популизме. Само собой, что никаких специализированных институтов политических технологий я не заканчивал, но как только рабочие увидят перед собой не очередного богача, а равного с ними человека, то и отношение ко мне окажется значительно теплее. Внешний вид решает слишком много. Не зря правители многих стран моего времени не снимая носят военную форму во время конфликтов. Нужно будет и потом придумать что-то более серьёзное и подходящее, но всё потом. Сначала нужно произвести на рабочих положительное впечатление, и оно может сделать для меня многое.

Станционный колокол провожал нас глухо, словно сквозь вату, его звук терялся в утреннем тумане, окутавшем перрон как плотное покрывало. Москва провожала нас неярким рассветом, когда солнце едва пробивалось сквозь пелену облаков, окрашивая всё в серо-голубые тона. Обычный пассажирский поезд, не царский спецсостав и не роскошный частный вагон, а обычное железнодорожное купе первого класса – наш выбор на это путешествие. Княгиня Ольга стояла у окна, её пальцы в тонких кожаных перчатках едва касались холодного стекла, за которым мелькали последние огни столицы, провожающие нас в долгий путь на Урал. Её профиль, чёткий и холодный, как гравюра, отражался в стекле, смешиваясь с проплывающими пейзажами.

Я сидел напротив, разложив на откидном столике бумаги – отчёты уральских управляющих, финансовые сводки, списки поставок. Каждый лист был испещрён цифрами, пометками, вопросами, требующими немедленного решения. Смерть старого князя Щербатова оставила после себя не просто пустоту, а гигантский механизм, который теперь нужно было запустить заново, проверить каждую шестерёнку, каждое соединение. Поезд набирал скорость, ритмично постукивая на стыках рельсов, и этот звук сливался с тиканьем карманных часов, лежащих рядом с документами – два метронома, отсчитывающих время до нашей встречи с промышленной империей, которая теперь стала нашей. Пусть и временно, но нашей.

Ольга отвернулась от окна, её взгляд скользнул по разложенным бумагам, но не задержался на них. Она сняла шляпу, и свет от лампы в купе упал на её волосы, собранные в строгую причёску – ни одной золотистой пряди не выбивалось из-под шпилек, ни одного намёка на несовершенство. Всё в ней было таким – выверенным, холодным, безупречным. Даже траурное платье, чёрное, без единого украшения, сидело на ней так, будто было частью её самой. Она достала из дорожного саквояжа книгу – томик Толстого в тёмном переплёте, – но не открыла его, а просто держала в руках, будто это был не предмет для чтения, а защита от ненужных разговоров со своим законным супругом.

Проводник принёс чай в стаканах с подстаканниками – серебряными, с гербом железной дороги. Пар поднимался густыми клубами, смешиваясь с дымом от моей папиросы. Ольга отодвинула свой стакан, даже не притронувшись к нему. Между нами висело молчание – не комфортное, а тяжёлое, как свинец. Мы оба думали об одном – о том, что ждёт нас впереди, – но наши мысли шли параллельными курсами, не пересекаясь. Она – о потерянном деде, о разрыве с прошлым. Я – о контрактах, о рабочих, о том, как удержать в руках то, что досталось нам не просто так.

Ночь застала поезд где-то под Нижним Новгородом. Ольга наконец прилегла на узком диване, повернувшись лицом к стене, но по ритму её дыхания я понимал – она не спит. Я же продолжал работать при тусклом свете лампы, делая пометки карандашом, который то и дело приходилось затачивать. Цифры плясали перед глазами, складываясь в суммы, которые ещё недавно казались фантастическими – обороты, прибыли, инвестиции. Теперь это была моя повседневность.

К утру пейзаж за окном начал меняться. Ровные поля сменились перелесками, потом показались первые холмы – предвестники Уральских гор. Воздух стал другим – более резким, с привкусом металла и угля. Мы приближались к промышленному сердцу России, и даже сквозь закрытые окна купе чувствовалось его дыхание.

На станциях теперь попадались рабочие в замасленных бушлатах, инженеры в кожаных куртках, купцы с тяжёлыми перстнями на пальцах – люди, чья жизнь была связана с заводами. Их взгляды, брошенные на наш поезд, были полны любопытства – они уже знали, кто едет, и чего ждать от новых хозяев.

Когда проводник объявил, что до нашего назначения остаётся полчаса, Ольга наконец поднялась с дивана. Она подошла к зеркалу, поправила причёску, надела шляпу – всё те же точные, выверенные движения. Ничего лишнего. Ничего, что выдавало бы волнение. Но я видел, как напряжены её плечи, как плотно сжаты губы. Для неё это было не просто деловой поездкой – это было возвращение в места, где прошло её детство, но теперь уже в новом статусе.

На месте нас встретила машина с очень приметным водителем за ней, стоящим подле капота с табличкой «Князь Ермаков». Сам мужчина выглядел отнюдь не как простой водитель для высокой персоны – высокий, с развитой мускулатурой и лихо закрученными усами, напоминая Чарльза Бронсона в исполнении Тома Харди, как я его моментально и окрести. Его легко можно было бы принять за человека, способного крушить лица в пьяном угаре где-то в дешёвом кабаке, но никак не катать на дорогостоящем автомобиле князей. Хотя, сколько раз за свою долгую жизнь я ошпаривался на том, что встречал людей по их внешнему виду?

– Ваша светлость? – «Бронсон» удивлённо посмотрел на меня, переводя взгляд с моей аккуратно одетой жены на меня, больше похожего на солдата, только недавно вернувшегося с фронта, только побритого и помытого.

– Именно. – я протянул раскрытую ладонь, сверкнув золотым перстнем на указательном пальце правой руки, – Полагаю до ближайшего завода вы нас повезёте?

– Не только до ближайшего. – водитель удивлённо пожал мою руку, почтительно поклонившись при этом сопровождающей меня жене, – Я всегда возил князя Щербатова, когда он прибывал на Урал с инспекциями. У нас тут дороги отнюдь не везде проложены, а если в седле много времени проводить, то и всё гузно сбить можно. – «Бронсон» немного сконфузился и посмотрел на княжну, – Прошу прощения, ваша светлость.

– Тебя как вообще зовут?

– Епихондрий, ваша светлость. Как родители при рождении окрестили, так всю жизнь с этим именем и хожу.

– Наградили тебя именем родители. – я хлопнул водителя по плечу, – Бронсоном я тебя звать буду. Очень уж ты на него похож.

– А кто это?

– Английский преступник такой. Ему столько лет заключения назначили, что прожить столько не одному человеку богу не отведено. Он по стольким тюрьмам успел пожить, что у тебя и твоих родственников пальцев на руках не хватит.

– Дак я же не преступник, ваша светлость. – водитель перекрестился, – Чур меня! Чур!

– Никто и не говорит, что ты закон земной и небесный нарушаешь. Просто очень на него ты сильно смахиваешь, а имя твоё всё больше на болезнь смахивает. Потому давай мы тебя по-простому звать будем, как мне на язык лучше ложится.

Мы сели в машину и быстро двинулись в сторону ближайшего города. Бронсон молчал и уверенно держал машину на дороге. К сожалению, здешний край знал слишком немного знал о асфальтированных дорогах, а потому нам приходилось трястись на целой горе ухабов, из которых и состояли здешние дороги. Конечно, амортизация машины работала исправно, но ничего приятного из этой поездки извлечь не получалось.

– Бронсон, ты мне скажи честно, дружище, меня кто сегодня на заводе ждёт? – я смотрел на тонкий фанерный планшет, на котором были зацеплены листы с последними отчётами в которых царил полный бардак.

– Управляющий заводом. Он как только узнал, что вы прибыть собираетесь, то безвылазно сидит на производстве. Его будто раствором цементным приклеили. Всё указания раздаёт, рабочим вопросы раздаёт.

– А на заводе имеются сейчас старшие смен?

– Конечно. Приезд князя приездом, но работа продолжаться должна.

– Ты в лицо их знаешь?

– Конечно, ваша светлость. С каждым лично знаком. Мастеровых многих тоже лично знаю.

– Тогда действуем таким образом, Бронсон. Я когда к управляющему прибуду, то ты зови всех рабочих в кабинет. Мне с ними переговорить надобно. Только тех вези, которые авторитет среди остальных имеют, чтобы общее настроение всего остального завода передать смогли.

– Понял вас, ваша светлость. Приведу всех – там не меньше десятка человек будет. Все авторитетные, давно работают, могут сразу за всех слово держать.

– Отлично. Таких мне и необходимо заполучить.

Кабинет управляющего заводом оказался именно таким, каким я его и ожидал увидеть – просторным, но до безобразия перегруженным ненужной роскошью, словно хозяин этих стен пытался компенсировать отсутствие вкуса количеством дорогих безделушек. Стены, обитые тёмным дубом, были увешаны портретами прежних владельцев завода в массивных золочёных рамах, причём изображения старика Щербатова занимали почётное место прямо за спиной управляющего – словно незримый надсмотрщик, наблюдающий за происходящим. На огромном дубовом столе, покрытом зелёным сукном с вытертыми от времени пятнами, царил организованный хаос – кипы бумаг, чернильные приборы с засохшими чернилами, несколько телефонов с потрёпанными шнурами, а между ними – серебряный подстаканник с недопитым чаем, в котором плавала полурастворённая ложка варенья. Воздух был густым от запаха табака, дорогих духов и чего-то затхлого, будто здесь годами не открывали окна.

Сам управляющий, Ипполит Семёнович Глуховцов, встретил меня у дверей с таким подобострастием, что у меня невольно скривились губы. Он был невысок, плотно сбит, с лицом, напоминающим мокрую булку – рыхлым, бледным, с мешками под глазами и вечно влажным лбом, который он то и дело вытирал платком. Его сюртук, дорогой, но явно тесный, обтягивал живот так, что пуговицы казались готовыми отлететь в любой момент, а жирные пальцы с коротко остриженными ногтями беспокойно перебирали край стола, будто ища точку опоры.

– Ваша светлость, какая честь! – его голос звучал неестественно высоко, словно он нарочно поджимал горло, чтобы казаться услужливее. – Мы так ждали вашего визита! Всё подготовлено, всё устроено, как вы приказали!

Он засеменил вокруг меня, как перепуганный бульдог, то поправляя несуществующие складки на моём пиджаке, то торопливо смахивая пыль с кресла, которое и так выглядело безупречно чистым. Его глаза, маленькие и блестящие, как у грызуна, бегали по моему лицу, выискивая признаки одобрения, но найдя лишь холодную отстранённость, он засуетился ещё больше.

– Вот здесь, ваша светлость, вы можете расположиться, – он указал на кресло за своим столом, словно предлагая мне занять его место, – а я пока доложу о текущем положении дел. У нас всё идёт по плану, ну, почти по плану, небольшие задержки с поставками угля, но это временно, совсем временно!

Я молча обошёл стол и сел в кресло, нарочно не приглашая его садиться. Мои пальцы потянулись к ближайшей папке с отчётами, но Глуховцов тут же загородил её собой, залепетав что-то о том, что бумаги ещё не систематизированы, что нужно время, что…

– Ипполит Семёнович, – я прервал его мягко, но так, что он сразу замолчал, – вы управляли этим заводом при покойном князе. Скажите мне честно: сколько времени потребуется, чтобы навести здесь порядок?

Его лицо дрогнуло, на лбу выступили капли пота, которые он тут же вытер платком.

– Порядок? Да у нас полный порядок, ваша светлость! Просто небольшие… нюансы, временные трудности…

Я откинулся в кресле, изучая его реакцию. Всё в нём кричало о лжи – дрожащие руки, бегающий взгляд, нервные подёргивания губ. Этот человек годами покрывал воровство, мирился с халтурой, закрывал глаза на нарушения – и теперь боялся, что правда всплывёт.

За окном кабинета послышались шаги – Бронсон вёл рабочих. Скоро здесь соберётся десяток мастеров, и тогда я услышу правду. А пока… пока я наслаждался тем, как Глуховцов ёрзает на месте, словно школьник, пойманный на списывании.