Текст книги "Собиратель миров"

Автор книги: Илия Троянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)

– Ну я ему еще выскажу.

– Пожалуйста, не упоминайте об этом. Прошу вас. Иначе для него многое может разрушиться.

– Что, вы теперь стали его союзником? Вы же постоянно спорили. Я хорошо знаю, он мне часто жаловался.

– Мы прошли вместе долгий путь. Это многое значит. Пусть все останется как есть.

– Хорошо. А теперь, что же с концом истории? Вообще-то, меня она не особенно интересует, и раз у меня нет денег…

– Я и не прошу ничего. Пусть это будет моим прощальным подарком для вашего мужа. Хотя он его не прочтет. Но кто знает, может он еще передумает. Записывайте, будет немного. Нельзя же глотать конец.

– Хорошо. А у конца есть заголовок?

– «На корабле». Пишите: «На корабле». А ниже напишите: «Прибытие в страну фиренги».

– Это хорошо звучит.

– Вы будете делать столько же замечаний, как и ваш муж?

– Нет, все, теперь я молчу. Сами увидите, из моих губ не вылетит даже и вздоха.

– Судно называлось «Элиза», и я решил, что это погребальный корабль. Бёртон-сахиб выглядел очень плохо. Его тело было истощено, плечи согнулись, глаза ввалились, голос утратил полноту. Ему было дано разрешение вернуться домой. На поправку. Если он вообще мог поправиться. Да, я думал, что это погребальный корабль. И не один я. Какой-то его друг в Бомбее сказал ему: у тебя на лице написано, что твои дни сочтены. Послушай меня, отправляйся домой, чтобы умереть на родине. Едва мы вышли в открытое море, как вскоре попали в штиль. Вода была такая гладкая, Бёртон-сахиб сказал, что море – это кладбище волн. Я ухаживал за ним изо всех сил, я думал, что же мне делать в незнакомой стране, если мой господин умрет. Но мои заботы длились недолго. Поднялся ветер, и мы на полных парусах устремились с юго-востока в здоровые края. Бёртон-сахиб на удивление быстро поправился, мы еще не достигли страны ангреци, а он уже был как новенький. В эти дни мы были очень близки друг с другом, такого не было ни до ни после. Он признался мне, что случилось в Синдхе и почему он разыгрывал из себя больного, не зная, что вскоре действительно тяжело заболеет. Среди ангреци ходили слухи, что он посещает бордель, простите меня, где себя предлагали мужчины. Поговаривали, что Бёртон-сахиб был чересчур прилежен в своих расследованиях. И не только разведывал, но и пробовал. Его честь была задета. А начальники, которые знали правду, не стали его защищать. Они озлобились, когда не нашли в нем безоговорочной преданности. Я чувствовал его страдания как мои собственные. Ни разу в жизни я не был так близок к истинному состраданию к другому живому существу, которое от нас требуют наши святые учителя. Мы зашли в порт под названием Плимут, и наконец я ее увидел. Эту Англию. Я увидел сочную зелень и мягкие холмы вдалеке. А у пассажиров, прежде всего у тех, кто долго служил в жаре и в пустыне, у них глаза стали как стеклянные. Но уверен, что никто не открывал глаза так широко как я. Я и представить себе не мог, как прекрасна это страна, называемая Англией. Я повернулся к Бёртон-сахибу, и я до сих пор точно помню, что я сказал ему, слово в слово: «Что же вы за люди такие, ангреци, раз без нужды или принуждения покидаете этот рай, отправляясь в позабытую богом страну, подобную нашей».

64. НЕСГИБАЕМЫЙ

Генерал перечитывал это донесение так часто, как никакое другое послание в своей жизни. Он искал выход, как оградить этого солдата от последствий исполнения им его обязанностей. Тот не только ступил на топкое место, обзывать которое «несколько неаппетитным» было предосудительной недооценкой; более того, он вскрыл то, чего не должно было существовать, и потому все негативное впечатление от данного происшествия падало лично на него. И, словно этого было мало, он вдобавок утаивал, по крайней мере, на письме, часть информации, ссылаясь на обещание перед туземцем. Ни к чему хорошему это привести не может. Макмурдо пожелал лично встретиться с этим Бёртоном, о котором уже слышал немало нелестного. Они вызвали лейтенанта в генеральский кабинет. Тот удивился явлению горстки высоких чинов. Генерал заговорил медленно. Он казался усталым.

– Майор Макмурдо желает продолжить ваши расследования, и для того ему нужно знать имена ваших информантов, а также имена офицеров, посещающих данное заведение.

– Имена наших офицеров я не могу вам предоставить, поскольку я их не знаю. При моем присутствии ни одного офицера в лупанарии не было. А имена моих информантов я не могу вам указать.

– Это почему?

– Потому что я дал мое слово.

– Это всего лишь туземцы.

– Я поклялся своей бородой и Кораном.

– Он еще шутит, боже мой, в такое неподходящее время.

– Я не могу нарушить клятву.

– Вы не можете говорить серьезно, солдат. Скажите нам, что это не так.

– Я говорю абсолютно серьезно, сэр.

– Получается, что обещание какому-то подлому туземцу значит для вас больше, чем безопасность нашей армии?

– Что касается безопасности нашей армии, то я для нее кое-что совершил, если мне позволено будет об этом напомнить, сэр, и я убежден, что и иным способом мы скоро сможем установить полную правду. Но я не могу предать доверие этого человека.

– Ты должен решить, Бёртон. Он или мы.

– Мой исходный постулат, майор, что можно соединять несколько лояльностей. Вы же выстраиваете нерешаемый конфликт.

Они больше не сказали ни единого слова, эти собравшиеся господа высших чинов, генерал, его ищейка Макмурдо и их адъютанты. Они обменялись взглядами, и этими взглядами исключили его на всю его оставшуюся жизнь – из армии, из своего общества. В этот момент он знал, что никогда не поднимется выше чина капитана. Никогда, после отметки, записанной ими после этого разговора, отметки о его неблагонадежности, которая будет сопровождать его повсюду. Можно изменить свою сущность, пожалуй, можно почти все в себе изменить, только не собственное дело. Они запишут туда что-нибудь уничижительное, что-нибудь вроде «…его знания о местных жителях, об их образе мыслей, их обычаях и языке основательны и могут быть весьма полезны. Однако близость к туземцам, которая и является источником этих знаний, спровоцировала в лейтенанте Бёртоне определенное смещение в вопросах лояльности, что идет теперь вразрез с интересами короны. С сожалением констатируем, что в будущем нам уже не представится возможность оценить масштаб его преданности».

0. ХОЛОДНОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ

Встреча была жестока. Наукарам и он – две изюминки, брошенные в кислое заквашенное тесто. Тусклый воздух, наполненный дымом и копотью, не предназначенный для дыхания. Холодное серое небо, под которым они поминутно ежились. Все в городе мелкое, мелочное, тщедушное, ничтожное, раболепство крохотных односемейных домишек, меланхолия, скрученная узлами в общественных местах. А эта еда! Примитивная, недоваренная, пресная, хлеб – сплошные крошки без корки. А пить предлагалось микстуры с навязчивым неприятным вкусом, именовавшиеся пивом или элем. Все – одинаково, что бы ни подавалось на стол, и некуда скрыться – они оказались среди варваров. Наступившая зима была чудовищна. Каждое дерево напоминало дребезжащий светильник. Повсюду ютились клочья тумана, а с ними – бронхит и простуда. Уголь постоянно заканчивался, давление газа часто было таким низким, что им приходилось отказываться от важнейшего утешения – они даже не могли сварить масала-чай, от которого день стал бы более сносным. Бёртон не мог дождаться, когда же наконец опять покинет эту страну, чтобы навестить чуть более приемлемую Францию. Он был непримирим. Он не собирался приспосабливаться к посредственности. Он надевал одежду, которая шокировала, курты самых кричащих цветов, непривычно широкие хлопковые шаровары, узкие гамаши, которые обматывал вокруг голеней, и золотые сандалии, похожие на гондолы. Хотя он так мерз. В таком виде он гулял по Лондону, посещал клубы в сопровождении Наукарама, с которым, едва заметив к себе внимание собравшихся, нарочито громко общался на языках, не понятных ни единому человеку, кроме них двоих. Порой чувство меры ему отказывало, и он исчерпал меру снисхождения, какую оказывали служившему в Индии человеку; членам клуба наскучили его провокации, и ему отказали в посещении. Однажды его чуть не избили. Лишь дикий блеск в его глазах остановил возмущенных и уже поддатых соотечественников. В тот вечер они обменивались историями с различных фронтов империи. После многочисленных реминисценций, промаринованных в ностальгии и преувеличениях, один пожилой господин с увлажненным взором процитировал знакомое каждому из них двустишие: Все верные отечества сыны Не знают лучше собственной страны [2]2
  Цитируется стихотворение Оливера Голдсмита (пер. А. Ларина). – прим. пер.


[Закрыть]. И поднял бокал за королеву и отечество. Бёртон присоединился к здравице. Но едва он поставил бокал, как раздался его громовой голос, заставив все большое общество умолкнуть. Этот тост, господа, напомнил мне об одной превосходной шутке. Вам стоит ее послушать. Вы никогда не забудете, это я вам гарантирую. Речь идет о двух солитерах, отце и сыне. Они выпадают из задницы какого-то человека вместе с испражнениями, простите, но такова шутка, после чего отец солитер поднимает из дерьма голову, немного отряхивается, смотрит по сторонам и удовлетворенно говорит сыну: «Все-таки это тоже родина».

Они переехали во Францию. На континент. Вот увидишь, пообещал он Наукараму, жизнь на материке более сносная. Но я не жаловался, что мне не нравилось в вашей стране, сахиб. Его родители проводили лето в Булоне. Они жили скромно. Отцовская пенсия позволила снять домик с пристройкой для слуг. Еще со времен жизни в Пизе, где они провели долгое время, в их услужении был повар по имени Саббатино. Наукараму и Саббатино пришлось делить одну комнату. Повар уже заполнил ее своими запахами. Они были неприятны для Наукарама. У них с поваром не было общего языка, и их вкусы были смертельно ненавистны друг другу. Саббатино придавал огромное значение неприкосновенности своих привычек. И не ставил под сомнение, что повар занимает привилегированное место среди прислуги. Прочие слуги были наняты, чтобы облегчить его работу. Бёртон редко появлялся дома. Он исчезал на долгих прогулках. Он наслаждался обществом молодых женщин собственного народа. Наукарам не совсем понимал свою роль в маленьком доме. Родители сахиба избегали его и не давали ему никаких поручений. Он не решался на самостоятельные прогулки, боясь заблудиться. Ему не оставалось ничего иного, кроме как сидеть и ждать в своей комнатке. Повар же, наоборот, был занят весь день, и Наукарам редко видел его за работой. Когда он осмеливался появиться на кухне, в основном чтобы приготовить свою собственную вегетарианскую еду – чего он не мог доверить никому, особенно этому млеччха – повар вполголоса ругался на своем языке. Он ругался так много, словно приправлял бранью еду. Наукарама не удивило, что Бёртон-сахиб владел языком повара. Запомнив звучание нескольких проклятий, он попросил Бёртон-сахиба перевести их. И выучил их. Corbezzoli! Perdindirindina! Perdinci!Довольно мягкие по сравнению с теми, какие он знал от обрезанных. Черт возьми! Ради всего святого! Черт побери! Как-то он оказался у повара на пути, и тот, не дожидаясь, пока Наукарам извинится или отступит, заорал на него: Е te le lèo io le zecche di dòsso!Наукарам не мог ответить, потому что не понимал смысл его ругани. Бёртон-сахиб рассмеялся. Он хотел выдернуть из тебя блох. То есть грозился побить тебя. Наукарам не знал достаточно проклятий, чтобы отплатить повару той же монетой. Однажды вечером, когда он забыл подать на стол суфле (а повар очень гордился своими суфле), изо рта повара проклятия полетели как искры. Bellino sì tu faresti gattare anche un cignale!Наукарам не мог запомнить и половины. Бёртон-сахибу пришлось переспрашивать. От души веселясь, он просветил Наукарама. Он сказал тебе, что ты так красив, что от твоего вида стошнит даже кабана. Почему он себе такое позволяет? – спросил Наукарам. Не принимай близко к сердцу. Он такой человек. Спустя несколько дней Наукарам решил, что итальянец намеренно перемешал мясное блюдо его шумовкой, хранившейся в отдельном стакане и предназначенной лишь для вегетарианской пищи. А ведь Бёртон-сахиб подробно объяснял это повару. И вот от ложки исходил отвратительнейший запах. Хорошо, что он вовремя заметил. Повар не понимал иного языка, кроме самого тупого. Наукарам ударил его ложкой по затылку. Повар с воплем завертелся на месте. В руке у него был нож: он колол им воздух, бранясь. Наукарам развернулся и вышел из кухни с ложкой в руке. Ему надо освоить итальянские ругательства. Бёртон-сахиб помог. Запоздалая отплата за гуджарати, объявил он. Вначале основные понятия. Stronzo. Merda. Strega.Наукарам теперь расхаживал по кухне, выплевывая то одно, то другое слово таким злобным и язвительным тоном, на какой только был способен. Повар отвечал целой батареей многосложных выстрелов. Cacacazzi. Leccaculo. Vaffanculo. Succhiacazzi.Наукарама уже не интересовал перевод. Он понимал, что все еще проигрывает. Если хочешь по-настоящему разозлить его, учил Бёртон-сахиб, то скажи: Quella puttana di tua madre!При следующей же возможности Наукарам рявкнул это млеччха в лицо. И проклятие подействовало. Сильнее, чем он рассчитывал. Повар запнулся и отвел глаза. На следующий день Саббатино жестами объяснил Наукараму, что зовет его к плите, чтобы что-то показать. Он сиял каким-то ненадежным дружелюбием. Наукарам осторожно приблизился к повару. Они подошли к огромной кастрюле, и повар снял крышку. Взгляду открылась коровья голова, которая мирно варилась, устремив на Наукарама свои преданные глаза. Ti faccio sputare sangue!Саббатино еще не успел закончить фразу, как почувствовал, что темнокожий схватил его за шиворот, пригибая к горящим печным углям. Почувствовал, как жар опалил волоски на предплечье. Тогда он ударил темнокожего головой в лицо. Они свалились на пол, опрокинув кастрюлю, и когда Бёртон, услышав грохот, примчался из столовой на кухню, то увидел катающихся по полу повара, слугу, коровью голову, и крики, издаваемые итальянцем, меркли на фоне воя, пробивающиеся из самой глубины Наукарама.

Содержать у себя Наукарама не представлялось более возможным. Родители Бёртона привыкли к хорошей еде, которую готовил Саббатини, услуги же Наукарама были излишни. Бёртон выплатил ему сумму, достаточную и для переезда, и для покупки небольшого домика в Бароде. И он был готов написать блестящее рекомендательное письмо, если бы этот наглец не принялся утверждать, что все произошедшее – вина исключительно господина. Почему же вы мне не… Он прикрикнул на него, чтобы тот заткнулся. Вечная проблема с такими людьми. Они не в состоянии отвечать за себя. Разгневанный Бёртон написал скупое подтверждение, что Рамджи Наукарам из Бароды служил у него с ноября 1842 по октябрь 1849 года. И энергично расписался.

II. АРАВИЯ

Паломник, сатрапы и печать допроса

Великому Визирю

Решид-Паше,

Дворец Топикапи,

Стамбул

Ассаламу алейкум ва рахматуллахи ва баракатуху.

Мы хотели бы обратить ваше внимание на одно обстоятельство, которое на первый взгляд не представляется чрезвычайно важным и не угрожает напрямую интересам калифата, но все-таки, по моему скромному суждению, требует настоятельного внимания правительства. Вы, разумеется, помните, как год тому назад я докладывал вам, что некий британский офицер совершил хадж, к вящему удовольствию местной прессы, провозгласившей его героем сезона. Несколько недель тому назад издательство «Лонгмэн Грин» выпустило в свет личные записки этого человека, Ричарда Френсиса Бёртона, лейтенанта британской армии, о его кощунственном хадже, предпринятом в обличье пуштуна из Индии. Местные газеты уделяют данной публикации значительное место и изощряются в похвале храброму поступку и блестящему результату, соревнуясь друг с другом в лести. По-видимому, в наше время воображение читателей в Британской империи ничто не возбуждает сильнее, чем отважные исследования в тех регионах, куда не заглядывают фантазии общества. Книги категории «Я там был и все видел» раскупаются проворней, чем у нас истории про Насреддина Ходжу.

Подоплека этого успеха представляется мне, с одной стороны, очевидно безвредной, но с другой стороны – дьявольски замаскированной. Подданные Британской империи, мечтая приобщиться к приключенческому покорению мира, жаждут современных легенд, идущих также во благо их самоидентификации. Однако во мне зародилось подозрение, что публикациям подобного рода надлежит готовить почву для ближайшего будущего, когда данные регионы из дальних и неведомых станут частью империи, что мы имеем дело со своеобразным опережающим привыканием к чужому краю, который Британская империя вскоре планирует поглотить. Таким образом, по моему представлению, в этом якобы маловажном событии отражается тревожное развитие, требующее исключительного внимания, тем большего, что это случилось не в африканских пустынях или в индийских джунглях, а в наших первостепенных святынях, в благословенных городах Мекке и Медине, да возвысит их Бог. Мне прекрасно известно, что посол виконт Стрэтфорд де Редклифф пользуется вашим доверием, а также расположением султана и, безусловно, его поддержка необходима для проведения тех реформ, за которые ваше превосходительство взялось с благословенной дальнозоркостью, но если мне при всем моем смирении позволено будет внести предложение, я настаивал бы на том, чтобы сопутствующие детали вышеупомянутого случая были прослежены с надлежащей решительностью, а также непоколебимым соблюдением тайны. Истинные намерения лейтенанта Ричарда Ф. Бёртона и его заказчика (так называемого Королевского географического общества – сомнительной организации, притворяющейся, будто она интересуется лишь параллелями и меридианами) невозможно узнать из его записок, хотя они занимают три тома и в общей сложности – 1264 страницы. На основании наличных материалов, изученных нами со всей тщательностью, не удается достичь ясности ни о мотивации этого, скажем так, приключения – ведь обычно ценится подвиг первопроходца, а нам известно, что уже несколько христиан предпринимали хадж в лживом облачении – ни о действительных результатах этого якобы исследовательского путешествия. Чтобы позволить вам создать исчерпывающее впечатление, пересылаю вам все три тома, ибо нисколько не сомневаюсь, что английский язык не представляет для вас ни малейшего препятствия.

Да благословит вас Бог и приветствует.

Абу Бекир Ратиб-эфенди,

посол Высокой Порты в Лондоне

* * * * *

– Я тебя знаю!

– Меня? Вы имеете в виду меня?

– Да, тебя, я тебя знаю.

– Как это может быть, эфенди?

– Остановись!

– Это недоразумение.

– Твое лицо не такое уж обычное.

– Вы ошибаетесь. Мы все выглядим одинаково.

– Ты едешь в Александрию?

– Нет.

– Куда же?

– Я отправляюсь на хадж, машаллах.

– На британском корабле?

– Я был в стране франков.

– Слугой?

– Торговцем.

– Переезд долгий, не так ли?

– Да, переезд долгий.

– Сегодня штормит. Вашему брату не сладко, так? Скоро у тебя под ногами опять будет твердая земля.

– Мне нормально, но да, твердая земля, это лучше, конечно.

– Подожди, ты ведь родом из Индии, правда?

– Нет.

– Точно, точно, мы там с тобой встречались.

– Нет, я ни разу в жизни не был в Индии.

– Но у тебя такой английский, ты говоришь с акцентом, как у индийца.

– Я говорю не особенно хорошо.

– Почему ты так настырно уверяешь, что мы никогда не встречались?

– Скажем так, мы знаем друг друга, но раз мы не помним, откуда мы друг друга знаем, это как будто мы вообще друг друга не знаем.

– Как тебя зовут?

– Мирза Абдулла.

– Из Персии, правда? Ты родом из Персии! Мирза? Шиит, что ли?

– Как звучит ваше благородное имя?

– Какая дерзость, в Индии такое немыслимо… Капитан Кирклэнд, если тебе это обязательно знать.

– Если мы заговорили о моей вере, то надо представиться друг другу.

– Ну, ладно, Абдулла, лицо у тебя благородное, ничего не скажешь, а благородных лиц я не забываю. Мы приплывем в Александрию только завтра. До тех пор мне обязательно вспомнится, где мы встречались.

– Иншалла, капитан Кирклэнд. Было бы хорошо узнать, что нас связывает.

* * * * *

Что за высокомерный грубиян. Невероятно. В Бомбее в свое время он был на побегушках. Один из невзрачной массы на нижней ступеньке послужной лестницы. Посмешище из офицерского клуба. Не мог запомнить имен своих подчиненных. Дурак, каких много. Аппетит растет вместе с продвижением, как и самомнение. Как он с ним только что общался! Надменный неудачник воображает себе, будто он какой-то лучшей породы. Дать бы ему пинок под зад, но этого он сейчас не мог себе позволить, не сейчас, не в обличье мирзы Абдуллы. Это привлекло бы лишнее внимание. Он пленник, пленник своей роли и мишень для любого глупца. Надеть костюм – это еще легко, и очень не трудно вспомнить о манерах и этикете. Но надо приучиться выдерживать унижения. Благородное лицо? Да что понимает в благородстве лиц это кастрированное пугало, этот олух? Удивительно, впрочем, как этот варвар из Уилтшира смог его узнать. Они лет семь не виделись. Как же ему удалось заглянуть сквозь одеяния, сквозь масло грецкого ореха и окладистую бороду? Быть может, выдала походка, осанка? Человек разряда Кирклэнда, проводящей все дни на плацу, обращает внимание на подобные вещи. И все же он был не столь уверен, как пытался это показать. Типично для воробьиных мозгов: пыжатся, если не хватает решительности. Но только перед туземцами, само собой разумеется, только перед туземцами. Эта встреча – предостережение и, без сомнения, полезный кивок судьбы. Будь бдителен, остерегайся совпадений, они готовят ловушку для чрезмерной самоуверенности.

* * * * *

– Я хотел бы получить паспорт.

– Ты откуда?

– Из Индии.

– Зачем тебе паспорт?

– Для хаджа.

– Имя?

– Мирза Абдулла.

– Возраст?

– Тридцать.

– Род занятий?

– Врач.

– Врач? Так-так, врач из Индии? Может, мне лучше написать: знахарь?

– Я предпочел бы: шарлатан.

– Ты осмеливаешься мне перечить?

– Напротив. Подтверждаю ваше суждение.

– Особые приметы, не считая дерзости?

– Никаких.

– Это стоит доллар.

– Один доллар?

– Ты получаешь покровительство могущественной Британской империи. За это ты можешь отдать доллар.

– Великой империи нужен мой доллар?

– Молчи, курица, или я прикажу вышвырнуть тебя вон. Подпиши тут, если умеешь писать. Если нет – нацарапай на бумаге знак твоей тупости. Так. А теперь иди к забиту, местная полиция должна завизировать паспорт, иначе он недействителен.

* * * * *

Он будет не только врачом. Вдобавок еще дервишем: замечательное сочетание. Как врач он завоюет доверие людей. Когда он будет им помогать. При условии, что будет им помогать. Но он в себя верит. Он уже дилетантствовал на ниве врачевания. Последние месяцы перед отъездом посвятил учению, накапливая знания, книга за книгой. Теперь нужна тренировка; случаев для этого в Каире будет предостаточно. Столетия отделяют местную медицину от золотого века; к тому же людей в тех широтах можно вылечить простым внушением, а уж в этом он знает толк. Обличье дервиша оградит его от ханжеских нападок. Ему будет позволена свобода шута. Никто не упрекнет его за необычное поведение. В презрении закона дервиш черпает свое путаное благословение. Отлично придумано: его зовут мирза Абдулла, он дервиш, и он врач.

* * * * *

От забита к мухафизу, пришлось еще выжидать, сидя на корточках, пока какой-то чиновник не бросил ему слова, что еще необходимо подтверждение Дивана Хариджия. Он проложил себе дорогу до здания путаной геометрии, большого и мощного, со стенами такой белизны, что на них было больно смотреть под ярким солнцем. В коридорах скрючились ждущие просители. Воспринимать открытые двери как приглашение зайти оказалось серьезной ошибкой. Чиновник, к которому он обратился, привстал из-за конторки, чтобы придать весомость своему крику, среди папок с документами, достигающими почти до потолка. Мирза Абдулла вышел. Немногочисленные деревца во внутреннем дворике лишились всех листьев. Ни ветерок не проскользнет мимо караульных на воротах. Он преподнес свое дело офицеру, удобно прикорнувшему в тенечке. Не мешай мне, говорили закрытые глаза, вытянутые ноги, тучное довольное лицо. Произнося слова приветствия, проситель уже осознавал тщету усилий. Не знаю, буркнул офицер, не шевеля губами. Мирза Абдулла мог испытать или подкуп, что было бы опрометчиво и недешево, или угрозы, но его убогий костюм не внушал уважения. Оставалась лишь одна возможность, доступная каждому – поведение безвластного просителя: он мог упрямо осаждать офицера, пока тот не сделает что-нибудь ради собственного покоя. Шагнув ближе, он повторил вопрос. – Проваливай, – от громкого ответа открылись глаза. Проситель остался в том же положении, с опущенной головой и непоколебимой кротостью. Подавшись вперед, он изложил свое дело в третий раз. – Да проваливай же, наконец, собака! – Но как же, прошептал мирза Абдулла, как же наше мусульманское братство… Его речи оборвались, потому что офицер воспарял от объятий сна, сжимая хлыст из хвоста бегемота.

Мирза Абдулла продолжал поиски информации повсюду, где только она могла оказаться, у полицейских, писцов, конюших, погонщиков ослов, праздношатающихся. И постепенно терялся в энциклопедии, состоящей исключительно из перекрестных ссылок. В тупом отчаянии он предложил какому-то солдату табак, пообещав увесистую монету за помощь, и тому пришлись по душе табак и обещанная монета, он взял его за руку и повел от одного сановника к другому, и наконец, они поднялись по могучей лестнице и оказались перед Абба-эфенди, заместителем губернатора, невысоким человеком со вздернутой головой и маленькими заплывшими глазками, которые подкарауливали добычу. Ты кто? – спросил Абба-эфенди, и глаза утратили аппетит, когда человека представили дервишем, совершающим хадж. Вниз! – сплюнул он непонятную для просителя команду, однако солдату ее хватило, чтобы разыскать комнату, где должны были заняться его делом.

Он ждал перед дверью, среди мужчин из Боснии, Румелии и Албании, все как один босые, широкоплечие, с мрачными бровями и гневными лицами, горцы, за поясами длинные пистолеты и ятаганы, через плечо перекинута одежда, их недовольство кипело и выплеснулось, когда мелкий чиновник сообщил, что его начальник, в ведении которого находятся все дела, сегодня больше не принимает. Посланника с его издевательской вестью схватили за шиворот, обозвав лентяями и его, и его начальника; проклятия, хрипевшие в глотках, принудили чиновника к натренированным извинениям, к заклинаниям дрессировщика, у которого вырвались из-под контроля дикие звери.

На следующий день мирза Абдулла получил разрешение свободно передвигаться по всем частям Египта.

* * * * *

Подняться до комнат караван-сарая оказалось нелегко. Узкая лестница была переполнена. Ступени столь крутые, что носильщиков раскачивало от стены к стене. Вслед за носильщиками сплошной толпой шли женщины, ведя разговор со ступеньки на ступеньку все ниже и ниже, а дети заполняли все бреши между ними, скользя ладонями по грязным стенами. Когда его миновали последние женщины, наверху появились три солдата, делившие в тесноте один анекдот. Остановились для заключительной шутки и, горланя, продолжили спуск. После них мирза Абдулла наконец-то торопливо пошел вверх. На половине пути возник тучный пожилой человек, даже не подумавший вжаться в стену. Мирза Абдулла представился, и человек ответил: Хаджи Вали, торговец, часто бываю в этом вакалахе. Разрешите пригласить вас на чай? Мирза Абдулла вежливо согласился. – Мне нужно дать несколько указаний, – торговец показал на внутренний двор и сдержано усмехнулся. Внизу располагались мастерские, магазины, склады. – А мне нужно наверх, – сказал мирза Абдулла. – Вы моложе, – ответил торговец, несколько ступенек – для вас ничего не значат. И опять рассмеялся. Его унылые глаза и словоохотливый рот, по-видимому, не успели договориться друг с другом.

Каждому постояльцу отводились две комнаты без мебели. На стенах – узор из пятен величиной с раздавленного комара. С черных стропил свисает густая паутина, через окна залетает пыльный ветер, от стекла остались осколки, заклеенные кое-где бумагой. Мирза Абдулла выглянул наружу. Все лучше, чем спать во дворе, вместе со скотом на привязи, вопящими попрошайками и слугами, которые рассеянно почесываются, развалившись на огромных хлопковых тюках. Внизу Хаджи Вали пересек двор, помахав ему и жестами повторив уже сказанное приглашение. Чуть позже появился слуга, чтобы проводить мирзу Абдуллу в уютную переднюю комнату торговца.

Этот город, этот Каир, обитель чумы – Хаджи Вали улегся на килим, но его голова никак не находила покоя на круглой подушке – кого только озарила проклятая идея основать город здесь, между зловонной водой и мертвыми камнями. Все, что ползет и пресмыкается – то жалит и кусается. Как же мне тягостно покидать Александрию, но из-за торговых дел нельзя пренебрегать Каиром; за благодеяния и удачу мы платим муками. А вы, что вынудило вас здесь очутиться? Как я вижу и слышу, вы родом не из этой пыльной дыры. Курите, зачем вы смущаетесь, я-то уже не чувствую вкуса розового табака, зато запах позволяет на мгновение позабыть, где я. Для меня вы не выглядите как обычный перс. Понимаю, понимаю. Воистину, вы далеко путешествовали, мои поездки перед вами – как посещение соседей. Вы совершаете ошибку, я вам серьезно говорю, я знаю моих соотечественников, когда у них слабеет вера, они храбрятся, понося сбившихся с пути персов, нападая на них с оскорблениями, а то и с побоями. Уверяю, вы заплатите втридорога по сравнению с остальными паломниками и будете счастливы, если во время хаджа вас только один раз побьют. Пейте же еще, пейте. Откажитесь лучше от титула мирза, вам не обязательно представляться правдиво, как шейх вы будете чувствовать себя безопасней. Раз вам ведомы тайны медицины, то следует использовать ваши знания, пусть даже у нас полным-полно врачей; но кто действует успешно – тот быстро станет знаменит и приобретет уважение, а оно весьма полезно. Я уже заметил, что вы избрали собственную дорогу в жизни, и я ценю это, но редко предоставляется случай объяснить свой путь другим. Глупцы судят огульно и готовы разбить кувшин за то, что у него неправильная форма. Шейх Абдулла, вы будете моим другом, но сторонитесь открытости и честности. Всегда скрывайте, как мы говорим, ваши мысли и замыслы.

* * * * *

Губернатору Хиджаза

Абдулла-паше,

Джидда

Согласно нашей информации, неверный, который совершил хадж и опубликовал позднее свой отчет об этом, уже в Хиндустане работал шпионом. Таким образом, мы заключаем, что Королевское географическое общество служит прикрытием для сбора информации о регионах, которые пока не находятся в подчинении британской королевы. В первую очередь нас волнует не только осквернение священных городов, но и тайные намерения Британской империи. Отчет, замаскированный под сафарнамах, это кладовая внимательных наблюдений и подсчетов, он удивляет охватом знаний, и наши улемы подтвердили ученость автора, добавив также, что знание – еще не есть вера. Мы склоняемся к мысли, что автор не стал все раскрывать обычному читателю. Мы полагаем, что лейтенант Ричард Фрэнсис Бёртон разведывал наши позиции в Хиджазе, силу нашей армии, а также расположение наших защитных укреплений. Мы также полагаем, что он изучал отношение бедуинов к нашему господству и их готовность обратить против нас оружие. Пересылаем Вам все относящиеся к делу документы: список лиц, с которыми он встречался, копии самых важных отрывков текста вместе с соответствующими комментариями и примечаниями, порой весьма содержательными. Тщательно проверьте, путешествовал ли он в одиночку или нет, были ли у него помощники и помощники помощников, выделялся ли он каким-либо образом и можно ли по его поведению сделать вывод о его намерениях. На основании свидетельств во время его хаджа мы поймем, каково было его поручение и в какую сторону направлена политическая мысль его заказчиков. Султан полагает, что это может указать нам на мощную подземную реку, грозящую размыть фундамент нашей власти в Хиджазе. Вспомните, что проницательность Абдул-Междида уже часто посрамляла узкие границы нашего разума, и действуйте, с Божьей помощью.

Великий визирь Решид-паша.

* * * * *

Солнце должно спрятаться и месяц съежиться, чтобы Каир открылся как раковина, явив свою красоту в силуэтах. Летние звезды рассыпаны по невидимой убогости – свидетельством лучшего творения. Полосы цвета индиго пересекают лбы домов. С каждым шагом он ныряет в свинец. Это ли влечет его снова и снова в чужие страны – преходящая слепота? В Англии, зеленой, сочной и манерной, все нараспашку. Как может быть страна настолько лишена таинственности? Вереницы тяжелых балконов сцепились зубьями деревянных решеток; каждая дорога фокусничает, подделываясь под тупик. Можно распознать лишь то, что ускользает из крепких объятий ночи при подмоге слабых масляных ламп. Проходы, входы, золотые подаяния света текут вниз по лестницам. Ни одной прямой линии, в этих широтах предпочитают дугу, даже поклоняются ей. Округлость, как ни крути, укрепляет веру прочнее прямого угла. Если на ней вдобавок святые слова изящным шрифтом. Дома глодают переулки, столбы выскакивают из засады, как незаметные стражники. Вначале он видит лишь минарет над карнизом, а потом, разом – сияющее приглашение свода. Время следующей молитвы. Он прислушивается к собственному дыханию, погружая руки в чашу, омывая каждый палец по отдельности. Плеск убаюкивает. Мокрые ноги высыхают с каждым шагом по коврам. Он находит место у колонны. Любое слово не имело бы смысла без изначального намерения, которое, подобно игле компаса, и предваряет молитву. Свеча вблизи бросает отсвет на его руки, лежащие одна на другой. За полузакрытыми глазами рассеивается всякое беспокойство. Последние мысли тают, как капли на его бровях, на бороде. Он отдается ритму движения. Все позабыто, кроме регулярных этапов молитвы. Чистая самоочевидность. Позднее, выходя из мечети, он чувствует себя примиренным со всем вокруг. Пальмы кладут головы по ветру, ночь чудесна в каждом отрезке, сплетенная из собственных и посторонних духов, а он, одинокий путник, не может и представить себе грязную, суетную, резкую и ничтожную жизнь светоносного дня.