Текст книги "Собиратель миров"

Автор книги: Илия Троянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

– В тот день на тебя напали джинны, баба Сиди. А потом молитвы вновь освободили твой рассудок.

– После того случая я никогда больше не молился, по крайней мере не так, как ты понимаешь молитву.

– Как это положено!

– Но не мне, вот что я понял, когда мганга тряс рога, повернувшись в мою сторону. Я подчиняюсь Богу, но пять молитв, они предписаны не мне. Может, тебе, баба Квуддус, может, арабам, но не мне. У меня есть предки, и зовут их не Мухаммед и не Абу Бакр, и даже не Биляль, у меня иные предки, только я не знаю их имен. Истинная вера не может мне назвать их имена. Она бессильна. Истинная вера, она обещает лучший завтрашний день, но я хочу найти дорогу во вчерашний. Истинная вера, она утверждает, что есть лишь одно направление, в сторону Мекки, потому что есть лишь одна середина, Всемогущий, но в глазах мганга я увидел другое направление, много других направлений, и ты прав, мой рассудок, возможно, был в плену, но мое сердце стало свободным.

– Когда сердце плачет об утрате, тогда дух веселится о подарке. Старая арабская поговорка.

– Так вот почему, брат, вот почему ты даже в пятницу избегаешь молитвенной общины. Ты еще ни разу не объяснял нам это так подробно.

– Сегодня вечером я должен рассказать такое, о чем раньше молчал, потому что это важно, пусть даже слова печальны и серьезны.

– Не сердись, баба Сиди, но я буду и дальше молиться за тебя. Пусть Бог решит то, что мы не можем прояснить.

– Молитесь себе спокойно, сколько хотите. Но в поклонах между молитвами царит любопытство, и я хочу знать, как шла дальше история. Произвела ли на вазунгу впечатление сила мганга?

– Бвана Бёртон посмеивался, он был доволен, он был собой доволен. Он хлопнул меня по плечу, это такой ужасный обычай у вазунгу, и сказал: «Подарок в нужный момент далеко поведет путешественника». Я пытался объяснить ему то, что не требовало объяснений. На святого человека не повлияет шапка, пусть даже прекрасно сплетенная в Сурате. «Мганга, – терпеливо ответил я, как будто говорил с ребенком, – был одержим духом, это каждый мог увидеть. – Тем лучше, – сказал бвана Бёртон с жирной ухмылкой, в которую я охотно всадил бы нож, – значит, наш подарок подкупил духа. – Духов невозможно подкупить, – сказал я, а он возразил: Если с ними можно общаться, значит, их можно склонить на свою сторону». Он был не прав, бвана Бёртон, я был уверен, что он не прав, но я не мог это доказать ему. Мне было стыдно, потому что я вообще не предлагал мганга эту шапку, я не хотел его оскорбить. Кроме того, она так хорошо смотрелась на моей голове.

– Так значит, этот человек не боялся духов.

– Нет. Но находил для них применение. После этого вечера он полюбил грозить давой каждому, кто ему противился. В его языке есть странное название для давы – они называют его черным ремеслом. Мне кажется, он с удовольствием занимался бы этим черным ремеслом. Ты смеялся над мганга, но ты всерьез веришь в силу давы? И он ответил мне на языке, который в его стране является языком черного ремесла: Ignoramus et ignorabimus, – сказал он, и это прозвучало в моих ушах так прекрасно, что весь следующий день мои шаги качались в такт этой волшебной формулы: Igno-ramus-et’igno-rabimus.

– Что это значит?

– Не знаю, я уже забыл значение.

= = = = =

Хонго. Всегда. Везде. Едва они успевают прийти, как его требуют. Прочная часть приветствия. Что за прием! Платите хонго, иначе мы вас не пропустим. На каждой стоянке. Примитивные вожди, которые замахиваются на княжеские привилегии. Хонго! Бастард всех торговых пошлин этого мира. Вы должны платить. Абсолютно ни за что. Этим карликовым тиранам кустарников. Бесчисленному числу загребущих лап. В каждой деревне есть глава, которого называют пхази. Или что-то вроде. Титул меняется, чем глубже они продвигаются. Но не ненасытность. Когда им передаешь подарок, они уже выпучив глаза смотрят, нет ли еще чего в поклаже. У деревенского главы есть советчик. Мвене гоха, верховный казначей, что за абсурдное название, начальник казны – скорее начальник глиняного горшка; он – правая рука вождя и самый прожорливый рот, под его началом командуют три ранга старейшин, сенат под альбицией. Попасть им на глаза – означает вымогательство новых подарков. Для надежной поездки. Хонго рядится то просьбой, то угрозой. Чужаки, может звучат приветствие, какую прекрасную вещь привезли вы нам с побережья? А когда прекрасная вещь пройдет по всем рукам, то говорят: мы все еще чужие друг другу, но боль нашей чуждости успокоилась. Это вымогательство, ругается Бёртон. Но никто не переводит его слова. Его подарки роскошны. То сорок отрезов ткани, то сотня коралловых бус, но этого не хватает, потому что приходится делиться со вторым и с третьим рангом, а деревенский глава – одному из них было так тяжко нести свой царственный титул Большого Человека Великого Преимущества, что он никогда не показывался народу трезвым – вынужден кормить целую деревню с женщинами и детьми. С такой точки зрения подарки казались весьма скромны, мелкая благодарность зависимого гостя. Как вообще мыслят себе развитие эти существа, если они потрошат первых же посетителей, прибывших в их страну с мирными намерениями. В их же интересах способствовать торговле, а к этому явно не ведет обложение всей страны хонго. Бёртон беспокоится. Им еще далеко до Казеха, но запасы уже на исходе. Надо только дотянуть до Казеха. Оттуда он может организовать пополнение запасов с побережья. Надо брать с собой тысячу носильщиков, чтобы соответствовать их запросам о щедрости. До чего же противно, что приходится запихивать в глотку этих паразитов столько нужных вещей. Они же подавляют собственное население. Когда их финансы истекают, они организуют набеги на соседей, уводят их женщин и детей и продают их ближайшему каравану работорговцев – цена за них добавляется к хонго как добавленная стоимость. Собственных подданных они могут продавать в рабство при супружеской измене или черной магии, смотря по тяжести преступления. О вине или невиновности решает единолично мганга, обычно путем испытания кипящей водой. Если рука, погруженная в кипяток, покроется волдырями, значит, вина доказана. Разоблаченную колдунью немедленно сжигают. Они многократно миновали кучи пепла с почерневшими человеческими костями и обломками полусожженных дров. Это тоже хонго, которое платят те несчастные, кому довелось жить в этих широтах. Дальше. Мы должны выдержать все хонго, чтобы добраться до Казеха.

= = = = =

Сиди Мубарак Бомбей

Для бваны Спика не было ничего важнее его ружей. Каждый вечер он их чистил и смазывал, обходясь с ними любезней, чем с вьючными животными. В течение дня он никогда не выпускал оружие из рук, выслеживая только одно. Мы смотрели на дорогу, на небо, на женщин на обочине или на корни в земле, а бвана Спик высматривал только животных. Внезапно мы слышали выстрел и, если оборачивались достаточно быстро, то видели, как с неба падает птица или как антилопа проваливается сквозь кусты. Такое случалось по нескольку раз в день, и мы привыкли, это стало для нас естественным. Бвана Спик не готовился специально, он не подкрадывался к жертве, самое большее – отходил на несколько шагов с тропы и стрелял. И попадал всегда. Поначалу – отдельные жертвы, пока мы не попали в страну многих, многих животных, мы пересекли эту страну, мы прошли ее насквозь, и оставили после себя страну многих мертвых животных.

– Как так?

– Ты откроешь нам эту загадку?

– Тут нет загадки, друзья мои, или все-таки есть загадка в том, что такое человек и зачем он делает то, что делает.

– Загадка все сложней.

– Братья, большинство из вас ничего не знает об охоте. Вы никогда не покидали Занзибара, а дикие звери Занзибара – это разве что пролетающие в небе птицы. Вы мастера рыбной ловли, но ловля рыбы – это не охота. Охота для занзибарца – это прогнать обезьян с поля. Мои предки, вот кто были мастерами охоты, они охотились терпеливо, потому что лес принимает только терпеливого охотника, и их оружие было не острее, чем зубы диких зверей. Они с почтительностью отправлялись на охоту и с почтительностью возвращались с нее. Когда получалось убить большую антилопу, большим был и праздник в нашей деревне. Вот какими охотниками были мои предки, и братья, которые были в моей первой жизни, до сих пор такими остаются, я в этом уверен.

– Разумеется, баба Сиди, разумеется. Но к чему ты это говоришь? Хочешь воспитать охотников из нас, из седобородых?

– Я очень рад, что ничего не должен знать об охоте. Вы помните эту историю, как Ходжу послали на охоту на львов, и он возвращается, сияя, и у него спрашивают, сколько львов он убил, и он отвечает: ни одного-единственного. А на скольких львов ты охотился, и он отвечает: ни одного. Ну а сколько львов ты видел, продолжают расспрашивать его, и он отвечает: ни одного. А чему ж ты так счастлив, спрашивают, и он отвечает: «Когда идешь на охоту на львов, то не встретить ни одного льва – это более чем достаточно».

– Ох, баба Ибрахим, ох-ох, хорошо, я не помнил эту историю, а она-то замечательная.

– Пусть Ходжа остается Ходжой, а вы слушайте меня. Мы достигли саванны, где стада животных расстилаются по земле как ковер и где я чуть язык не проглотил. Бвана Спик требовал, чтобы я его сопровождал, и мы бродили по равнине, пока он не находил подходящего места, например, холма или широкого баобаба. Он располагался там и начинал стрелять, так что у меня болели уши, и если бы кто-нибудь мог наблюдать за этим, он увидел бы, как звери падали один за другим, словно брошенные тюки. После первого выстрела они пытались убежать, испуганно фыркали, и хотя они были далеко, я ощущал ужас, вырывавшийся из их ноздрей, они не знали, где скрыться, стада были огромны, и бване Спику хватало времени для многих следующих выстрелов. Звери, в которых он попадал, звери, которые падали, я считал их десятками, а потом уже их не видел, их глотала пыль из-под их копыт, и оставалась только масса жизни и масса смерти и дикий вихрь между ними.

 
Посмотри, как кобылицы,
Мчатся, искры высекая,
На рассвете в бой бросаясь,
Чтоб разбить в фонтанах пыли
Стройные ряды врага.
 

– И есть продолжение, баба Квуддус, славное продолжение, каждое слово бьет в цель, как выстрелы бваны Спика:

 
Истинно, неблагодарность отличает человека,
Истинно, он сам свидетель,
Истинно, что только жадность движет им.
 

– Во имя Бога.

– Едва бвана Спик мог сделать выстрел, в котором сидела смерть, он стрелял. Он выглядел как возбужденный ребенок, и иногда возбуждение заставляло его бежать вслед за стадами длинными сильными прыжками, и он стрелял вслед убегавшим стадам. Он не мог прицелиться в какое-то животное, это было невозможно, он целился туда, где его пуля могла найти кровь. И его лицо при этом сияло, как лицо баба Бурхана во время Бакри Ид, он был наполнен счастьем и опьянен.

– А ты?

– Я должен был подавать ему ружья, я должен был носить их, следить за ними, это были отвратительные дни, когда он охотился.

– А в каких зверей он стрелял, дедушка?

– Он стрелял во все, что двигалось. В этом он был нетребователен. Даже в крокодилов и в бегемотов, что было особенно противно, потому что нам приходилось ждать на берегу, пока их трупы не всплывут.

– Почему они не остаются под водой?

– Потому что в их животах скапливаются газики, какими и ты пукаешь, мое солнышко. Представь: тысячи таких газиков собираются внутри бегемота, и он раздувается, становясь круглым и набитым, как один из моих лучших друзей.

– Я знаю, дедушка, о ком ты говоришь, я точно знаю.

– Хорошо, мой дорогой. Но держи это при себе.

– Почему? Он сам тоже знает.

– Значит, вы ели много мяса.

– Нет! Слушайте, и вы испытаете новое изумление. Бвану Спика совсем не интересовало мясо. Даже рога. Мы торопились дальше. Мы оставляли убитых животных, и я не знаю, ел ли их кто-нибудь, потому что не всегда рядом были деревни. Лишь однажды, когда он подстрелил беременную антилопу, то приказал нам ее разрезать и сварить для него ее плод.

– Нет!

– Мы отказались, сначала – носильщики, к которым он обратился в первую очередь, а потом он отдал приказ мне, и я тоже отказался, как мог я сделать что-то подобное, я вызвал бы в этот мир духов, которые преследовали бы меня все дни моей жизни. Он пришел в ярость и ударил меня по лицу.

– Он ударил тебя!

– Я потерял один зуб впереди, вот, смотрите, вот этой дырой я обязан бване Спику.

– И ты позволил ему?

– А что я мог сделать? Он был хозяином каравана. Он поносил на нас, что мы сошли с ума и верим в какие-то глупости.

– А другой мзунгу?

– Он не хотел участвовать в этом споре. Его слова часто были жестокими, но он сам? Я никогда не видел, чтобы он убивал. Я не знаю, что он думал про охоту бваны Спика, но он несколько раз отказывался сделать привал, когда бване Спику местность казалась весьма подходящей для охоты. Бвана Спик тогда очень злился, но скрывал это от бваны Бёртона. Только когда мы оставались наедине, тогда он бранился, и хотя я почти ничего не понимал, но слышал ярость в его голосе. Чем дальше мы ехали, тем чаще они друг с другом не соглашались. Думаю, бване Спику было трудно чувствовать себя подчиненным. У каравана – два начальника, так полагал он, два вожака, которые вдобавок соперничали друг с другом. Я ошибся, я-то думал, они друзья, но позднее, гораздо позднее, во время моего второго путешествия, когда я лучше стал понимать английский и бвана Спик стал говорить со мной откровенней, тогда я понял, что в первой половине путешествия он стоял на пороге ненависти, честолюбие сожрало его чувства благодарности и союза, а когда дошло до самого главного спора, тогда его ненависть выплеснулась и потопила все. Еще перед концом путешествия, перед тем как мы вновь достигли спасительного побережья, он обвинял меня, что якобы я помогал бване Бёртону отравить его. Вот как сильна была его ненависть.

– И тем не менее он взял тебя в следующее путешествие?

– Я не понимаю, как ты мог опять сопровождать его. Он же тебя ударил.

– Он образумился. Он нуждался во мне и ценил мою службу. Мы хорошо подходили друг другу. Со мной он чувствовал себя вожаком, а я научился обуздывать нетерпение и ждать, пока он соберет фразу на языке баньяна, и тогда я мог дать ему сведения, которые ему хотелось узнать, и ему не приходилось выпрашивать их у бваны Бёртона. Он доверял мне все больше и больше. На втором путешествии я узнал все, что было от меня скрыто на первом. Бвана Спик был человеком с нежными чувствами, а бвана Бёртон растоптал его чувства. Он показывал, каким дураком его считает. Он умел обращаться с человеком очень надменно. Тогда бвана Спик стал мстить ему, он растил в себе презрение ко всему, что бвана Бёртон сделал раньше и чем занимался в этом путешествии. Вот какие отношения у них были: бвана Бёртон презирал бвану Спика, потому что тот не думал ни о чем, кроме стрельбы по животным, а бвана Спик презирал бвану Бёртона, потому что тот не интересовался охотой.

= = = = =

Каких бы усилий ни требовал день, какие бы трудности ни ставил, но вечерами – когда Бомбей раскладывал стул и пульт во временном рабочем углу палатки – Бёртон садился и записывал все, что пронаблюдал, измерил и узнал. Пусть снаружи бушует гроза, пусть под сапогами собирается вода и до него доносятся приказы Спика о том, как покрыть грузы брезентом. Он пишет, даже если пальцы в лихорадке едва удерживают ручку, а воспаленным глазам не различить чернильницу, куда он обмакивает перо. Пишет, даже если испытывает единственное желание – вытянуться и скорее забыть этот день.

Дело не в тренировке самодисциплины, он полагает своей обязанностью пробуждение к жизни этой страны посредством письма. Человек его размаха не страшится серьезных заданий, но все же даже он смущается, задумавшись о том, каким значением будут обладать его записи. Он побеждает неуверенность деталями, всеми деталями, какие получается выжать из бесед, пока не остается ни капли полезной информации.

Первейшую роль в поиске сведений играет Бомбей. Когда они оба напрягаются, то могут выразить друг другу практически любую мысль, используя хиндустани, который опирается на столбы арабского и колонны кисуахили. Особенно когда речь заходит о местных обычаях и о безграничных суевериях, тогда Бомбей – самый надежный помощник, поскольку ему более или менее знакомо то, что им встречается, и одновременно в его отношении присутствует необходимая доля отчуждения. Только что закончен очередной интенсивный разговор с Бомбеем – Бёртон сидел и внимательно слушал, делая пометки, чтобы ничего не ускользнуло; теперь Бомбей встал сзади, чтобы массировать ему плечи и спину, а Бёртон открывает записную книжку и заносит очередное наблюдение:

Следовательно, ваньика, как и наши философы, считают, что кома захватывает субъективное, но не объективное существование; тем не менее их основным догматом веры остается колдовство. Все их болезни возникают из одержимости, и ни один человек не умирает так, что мы назвали бы это естественной смертью. Их ритуалы направлены либо на отведение зла от себя самих, либо на насылание его на других, иprimum mobile их жертвоприношений – это мганга, знахарь и колдун. В решающий момент дух, которого заклинали покинуть тело, называет какой-либо объект, обозначаемый как «кехи», к примеру, стул, который вешают на шею или прикрепляют к рукам и ногам – в нем теперь и будет находиться дух, не обременяя самого носителя. Эта идея лежит в основе многих суеверных практик: негр имеет представление о «благосклонно настроенном целебном средстве», это объект, как, например, коготь леопарда или нитка из белых, черных и синих бусин, которую называют мдугу га мулунгу (бусины духа) и носят на плече, или лохмотья, снятые с больного и повешенные или привязанные к дереву альстония, называемому в Европе «чертовым деревом». Дух демона выбирает «кехи» вместо больного человека, таким образом, благодаря обоюдной договоренности, обе стороны счастливы. Некоторые, прежде всего женщины, обладают дюжиной духов-мучителей, каждый из которых снабжен своим личным талисманом, причем один забавным образом называется «баракат», что значит по-арабски «благодать» и соответствует имени эфиопского раба, доставшегося Мухаммеду по наследству.

Бёртон откидывается назад, перечитывает абзац и удовлетворенно закрывает записную книжку. На его взгляд, данная тема достаточно рассмотрена для первого раза. Антропология в этих широтах получает наиболее интересное поле деятельности, поскольку предстоит охватить и выстроить в систему многочисленные племена и их культурные особенности. Напротив, их религия, если такое понятие вообще применимо в данной связи – Бомбей заверил его, что в этих языках нет эквивалента для слов, подобных «дхарма» или «диин», – представляет минимальный интерес, и он сомневается, что исследователи, которые пойдут по просеке, которую он прокладывает своей экспедицией, уделят данной области какое-то особенное внимание.

Кроме того, как только сюда вступят миссионеры, от местных суеверий мало что останется. Африка – это не Индия, кехи весит гораздо меньше кармы, и служители Бога стервятниками набросятся на каждую языческую душу. Все более или менее ясно, лишь одно смущает его: Бомбей, у которого голова – совсем не слабое место и в чьем имени Мубарак кроется обещание высшего и великого, и этот Бомбей, знакомый с богатством аль-ислама, очевидно, глубоко тронут шарлатанством, потрясен плутовством колдунов. Неужели яд детского воспитания сидит так глубоко, что Бомбей не в силах от него освободиться, хотя уже повстречал много иных, более удовлетворительных истин? Или он поддался безумию и это его собственная лабильная реакция на тяготы пути? Надо держать его под наблюдением, ведь если Бомбей пропадет, они лишатся хорошего человека.

= = = = =

Сиди Мубарак Бомбей

Слушайте, братья, слушайте внимательно, ибо теперь приходит часть, которая интересна каждому из вас, теперь начинается история женщин в этом путешествии, женщин нашего каравана. Когда караван отправился в путь, мы, мужчины, были почти в одиночестве, не считая нескольких жен носильщиков, нас было больше сотни мужчин, и никто из нас не был стар, никто не был слаб. Это было неправильно, что нам выпало идти дорогой, о который мы ничего не знали, нам пришлось вытерпеть все, что стоит между жизнью и смертью, и при этом нам было отказано в сопровождении женщин. Это неправильно, ибо наши ночи были более одиноки, чем наши дни. Прошло немного времени, и караван уже стал раздуваться, появилось больше округлостей, и все больше мужчин не принимали вечерами участие в наших песнях и в наших танцах; чем дольше продолжалось путешествие, тем больше женщин сопровождали нас. Бвана Бёртон и бвана Спик беспокоились, какое влияние окажут женщины на караван.

– Откуда появлялись женщины?

– По большей части их выкупали у работорговцев, встречавшихся нам, а иногда женщина шла за мужчиной, потому что ему удавалось убедить ее или ее родителей деньгами или языком. Такие пары сохранялись дольше, потому что, покупая женщину, ты не знал, что покупаешь, и не было никого несчастней одного бедняги, которому досталась женщина по имени «Откудаязнаю». Она была крепка, как бык, как роскошный блестящий бык, обладать которым гордился бы любой мужчина, поэтому она стоила шесть тканей и большой моток проволоки, Саид бин Салим купил ее и сразу же обжегся, потому что она была сварливее, чем старый одинокий буйвол. Она была родом из тех людей, которые продевают себе в верхнюю губу костяной диск, поэтому ее губа оттопыривалась, как утиный клюв. Один вид ее внушал уважение, а ее поведение нагоняло на нас страх. Саид бин Салим передал ее самому крепкому из носильщиков, мужчине по имени Гоха, но даже он оказался перед ней беспомощен, она с самого начала обращалась с ним презрительно, и я не знаю, грела ли она его по ночам, но я знаю то, что вскоре знал каждый из нас: она быстро одарила его одним, а потом еще дюжиной соперников. Она разбивала любой предмет, который ей давали, потому что не желала ничего носить – она вывела из равновесия весь караван, мы ни о чем другом не могли говорить, каждый подозревал другого, что тот ее тайно желал, да, братья мои, как это ни удивительно звучит, но чем заносчивей она себя вела, тем похотливей мы становились. Вы бы только видели ее крепкие руки и ее крепкие бедра, между ними лежал рай, так думали мы, и у этих мыслей, у этих картин было время многих пыльных и одиноких шагов, чтобы расцвести внутри нас. Никакие ее поступки не могли затушить то, что в нас горело, ни ее оскорбления, ни ее резкость. Она почти каждый вечер убегала прочь, и каждый раз ее хватали мужчины, добровольно вызывавшиеся на поиски, и когда ее приводили обратно, в ней не было ни раскаяния, ни стыда. Она была неповторимой, неповторимо тяжелой, и любая лодка, в которую она бы села, пошла бы ко дну. Поэтому Саид бин Салим решил в конце концов обменять ее на несколько больших мешков риса одному арабу в Казехе, и это была самая дурная сделка, которую тот опытный торговец сделал в своей жизни, потому что на следующее утро он пришел к нам и горько пожаловался, что она расколотила ему череп. Мы смеялись и смеялись, и были рады, что отделались от нее, хотя втайне наши чресла все еще мечтали, как было бы прекрасно лежать в ее руках.

– Я знаю такие мечты, они проходят долго, как раны от ожогов.

– Как опухоль на голове!

– Их место должны занять новые мечты.

– Должна появиться новая женщина, тогда старую смоет, как отпечаток листа.

– Покажи мне отпечаток листа, баба Илиас.

– Именно это я имею в виду, каменная ты голова, воспоминание о женщине вдруг становится таким мимолетным, как отпечаток листа.

– С тобой что-то не в порядке, баба Илиас, ты должен постоянно объяснять, что именно ты хотел сказать.

– Все дело только в слушателе, баба Юзуф. Кто не хочет понять, тот спотыкается о собственные вопросы.

– Подойдите ближе, братья мои, подойдите ближе. Салим пошел спать, и угрозы, какие порой сыпятся на нас, умолкли, неизвестно по какой причине, и мы должны порадоваться удаче, пока возможно. Среди вас нет ни единого человека, которому неизвестно, что из моего первого путешествия я вернулся с женщиной, с молодой женщиной, в какую я влюбился с первого взгляда, как увидел ее, у реки, где она с другими женщинами деревни стирала наши вещи. Утро благоухало проснувшимися растениями, цветами в росе, и мне было нечего делать, у меня не было работы, и мои ноги понесли меня к реке кружными путями, я продирался сквозь кусты и вдруг очутился у воды, а недалеко от меня оказались молодые женщины деревни – они, согнувшись, били одеждой по лежащему в воде камню, плоскому, как стол. Я говорю, женщины из деревни, но на самом деле имею в виду лишь одну женщину, завладевшую моим взглядом. Я не видел ее лицо, но то, что я видел, так обрадовало меня, что хотелось смотреть так долго, сколько возможно. Я не двигался, я уставился на эту женщину, ее тело блестело от капелек воды, где веселились шаловливые лучи утреннего солнца, ее кожа была темна, так же темна, как моя, и ее движения были сильными и крепкими, как и мои в ту пору. Долго стоял я у берега, захваченный видом этой девушки, пока не решился подойти ближе. Я не сообразил, что девушки меня не заметили, и удивился, когда первая, увидев меня, издала резкий крик, и все остальные завертелись в воде, как рыбы, что стараются ухватить кусок еды. Я остановился, мои руки пытались извиниться, женщины оборачивались, чтобы разглядеть меня, и отворачивались, чтобы спрятать наготу, они были взволнованны и испуганны, а девушка, в какую я влюбился, вела себя скромно, но смотрела прямо на меня улыбающимися глазами, и в этом взгляде лежала самая главная задача моей жизни. Мне хотелось теперь навсегда видеть эти глаза, и не только, мне хотелось теперь навсегда обладать девушкой со смеющимися глазами. Ты кто, спросила меня одна из старших девушек. Я – Сиди Мубарак Бомбей, ответил я, вождь каравана. Ах, сказала молодая женщина, в какую я влюбился, значит, это твои вещи мы тут стираем? И она высоко подняла штаны, которые как раз были у нее в руках, и помахала ими, все девушки рассмеялись, и я рассмеялся вместе с ними, потому что я не мог сделать ничего иного и потому что смех делает человека красивее, и мне нужно было придать моему изношенному лицу столько красоты, сколько возможно. Такого я не ношу, ответил я, когда смех истощился. Так-так, крикнула другая девушка, значит, ты не особенно важен, тебе нельзя носить господские вещи. Они неудобные, запинаясь, сказал я. А что же ты носишь, человек с побережья, спросила девушка, в какую я влюбился. Платок, подобный этому, а когда холодно и по праздникам я надеваю канзу. Тогда, может, я стираю для тебя, крикнула другая девушка и высоко подняла канзу. Я благодарен тебе, сказал я, даже если это, может, и не мое канзу. Давай поменяемся, предложила девушка, в какую я влюбился, они обе скомкали одежду и бросили друг другу, а крики и смешки других девушек слились в бурный шум, из которого я был исключен. Проверь вначале, подходит ли вообще это ему, крикнула другая девушка. И моя девушка развернула канзу и протянула его ко мне на вытянутых руках, разглядывая меня поверх воротника. Я не могу так оценить, крикнула она. И крики других девушек вымочили меня насквозь, как густой ливень, я не мог различать их, так много криков, воспламенявших и подстегивавших меня. Подойди к ней, слышал я, или ты боишься, слышал я, дай тебя измерить, слышал я, да он воды боится, слышал я, и вдруг я оказался перед девушкой, в какую я влюбился и которая держала в руках белое канзу. Я постарался улыбнуться, но вдруг молодая женщина завыла, болтая языком, как это делают люди в тех местах на похоронах, и смех со всех сторон забушевал сильнее, когда она самым громким своим голосом крикнула: ах, какой маленький. И правда, я и не заметил, она была выше меня, несколько выше, и раз канзу доходило ей почти до носа, это не могло быть мое канзу, и мое сердце съежилось, потому что как было бы прекрасно, если бы она протягивала мне мое канзу. Ты осторожней, крикнула другая девушка, еще потеряешь его в этом канзу, и смех уже стал водопадом, стал буйным потоком. Но девушка, стоявшая передо мной, не особенно красивая девушка, нос чуть кривоват и чуть длинноват, подбородок слишком острый, но такая, какой я еще ни разу не видел, с глазами как две резвые, бойкие и задорные антилопы дик-дик, эта девушка больше не смеялась, а задумчиво смотрела на меня, слегка наклонив голову, канзу скользнуло вниз, и взгляд, в котором мы запутались, был словно навес из пальмовых листьев, защищавший нас от ливня смеха. Так мы стояли, пока кто-то не крикнул, что пора вернуться к работе, и девушка, качая головой, отвернулась от меня, и все остальные разом повернулись ко мне спинами, и наклонились, чтобы вытянуть из воды одежду. Я не мог там дольше стоять, как будто я ива, мне нужно было уходить, хотя я мог бы еще часами смотреть на нее, на ту, в какую я влюбился.

Я вернулся в лагерь, медленно, мои мысли были словно на маленьком огне, так что и не вскипали, и не успокаивались, и я обнаружил, как плохо, что мне нечем было заняться в тот день в деревне. Куда бы я ни смотрел, я видел перед собой только молодую женщину, смеющуюся девушку со штанами в руке, потом с канзу в руке, ее серьезный взгляд, вдруг сменивший улыбку, и ее заднюю часть, я знаю, что говорю как юноша, который пока не научился обуздывать свой язык, но ее задняя часть прогнала из моей головы все мысли. Это было несчастье или это было счастье, зависит от того, спросите ли вы ее или спросите вы меня, зависит от того, когда вы спросите меня и когда вы спросите ее.

= = = = =

– Что ты пишешь?

Опять этот Спик. Заслонка палатки ему не помеха, чтобы вторгнуться и мешать. Не знает, чем занять время; сейчас опять начнет обсуждать проблему, которую себе со скуки выдумал. Я занят, Джек, документирую последний этап экспедиции.

– Чего там особенного можно описывать, – спрашивает Спик. Все выглядит одинаково, одна и та же монотонная подливка, без разницы, лес или степь. Люди еще скучнее, чем природа, они всюду выглядят одинаково, повсюду одинаково тупое выражение на лицах, зачем мы тратим время на рисование карты этой страны – белое пятно, вот наилучшее описание того, что нам здесь открывается.

Бёртон чувствует, что сыт по горло собственной сдержанностью. Он так и не научился следить за своими словами.

– Знаешь, Джек, меня должно было насторожить, что за десять лет в Индии ты не смог научиться ничему, кроме этого заикания на хиндустани. Нечего оправдывать слепоту, к которой ты сам себя приговорил. Именно люди – самое интересное в этой земле, ты еще увидишь, что именно учение о человеке станет наукой будущего для этого континента.