Текст книги "Вариант "Ангола""

Автор книги: Игорь Борисенко

Соавторы: Денис Лапицкий
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

Я закусил губу, но быстро спохватился и облизнулся.

– Наверное, это ошибка, – сказал я хрипло Вершинину. – Наверное, я с тобой только до Камчатки, а там уже в разные места. Чего бы мне в Анголе делать?

– Да нет, нету ошибки, – покачал головой Саша. Нахмурившись, он поднял указательный палец и, как профессор на лекции в университете, многозначительно сказал: – Мне дома товарищ Стерлигов ясно дал понять, что ты туда вместе со мной отправишься. Кажется, будешь охраной законсервированного прииска заниматься.

– Что? Охраной? То есть вообще там останусь?

После таких новостей всякое настроение у меня улетучилось. Есть люди, которые живут приключениями и путешествиями. В детстве они читают Жюля Верна и академика Обручева, потом поступают на геологический факультет или идут в летчики, моряки, чтобы никогда больше не сидеть дома дольше месяца. А есть такие люди, которым лучше бы сидеть дома и путешествовать не дальше загорода, на дачу. Ну, или один раз в пять лет на море, с семьей. Я – из последней категории. Никогда не понимал сверстников, бредивших Папаниным и Чкаловым, хотя конечно, героев уважал и может быть, немного завидовал, что сам никогда так не смогу. А тут на тебе!

Вот Вершинин, похоже, другое дело. Он геолог, он привык. Он знал, куда шел. И я знал – я хотел в университете преподавать, ну или поехать как максимум в заграничную командировку, в посольство. Жизнь же повернулась совершенно другой стороной, чтоб ее!

Как бы мне не хотелось в тишине осмыслить услышанное, Вершинин был настроен поговорить. Он начал выспрашивать, действительно ли я знаю португальский – и, слово за слово, мы выяснили, что фактически являемся земляками. Само собой, стали вспоминать знакомые обоим места. Про Москву я уже кое-что слышал от приезжавших пару раз знакомых: как бомбили, как жилось им там в страшную осень и зиму 41-го. Теперь Вершинин рассказал подробно, какие районы сильнее пострадали при бомбардировках, как выглядел парад 7 ноября, как вообще город преобразился после пережитых невзгод. К счастью, по его рассказам, ничего особенно страшного со столицей не произошло, не хватило у фашистов сил насолить древнему городу.

Потом разговор у нас сам собой угас. Вершинин еще пытался его поддержать, задавал какие-то вопросы, но я просто не мог толком отвечать, потому что мысли вертелись вокруг одного и того же. Уехать в такую даль! Сгинуть за тридевять земель без следа на секретном задании. Вот тебе и "буду писать, мама!" Скажут маме – пропал твой сынок, а где – и знать не положено. И все. Некуда будет цветочков на могилку принести.

Некоторое время спустя Вершинин уже спал сном младенца. Ну как же, у него в Москве в тот момент еще шесть утра было, да будили его утром наверное много раз. Впереди лежала долгая дорога, и моим мыслям было где "разгуляться". Страшно представить, до чего можно было додуматься! Однако вместо этого я тоже взял, да и уснул.

Полет у нас вряд ли можно было назвать интересным. Холодно было почти всегда, потому что на высоте гораздо холоднее, чем у земли, а самолеты были далеко не герметичными. Мы меняли их, как ямщики лошадей на станциях. В Иркутске была первая пересадка (вернее, первая для меня, а для Вершинина уже, наверное, вторая или третья). Поели там, походили немного по земле, ножки размяли. Я еще мрачный был и разговаривать не был настроен. Саша беседовал со всеми – начальником аэродрома, техниками, летчиками, официантками в столовой. Потом мы полетели дальше, причем самолет был на этот раз совсем другой – трехмоторный, с гофрированными бортами. Моторы ревели просто адски и трясло все время. Летели мы ниже и медленнее, и хотя сказали нам, что "тут до Читы недалеко", телепались почти те же шесть часов, что летели до Иркутска. Зато видели Байкал во всей красе. Я забыл про свои горестные думы, а Саша – про пресыщенность видами из окна, то есть иллюминатора. Да и то сказать, когда еще такое увидишь – словно огромное зеркало сверкает в лучах заходящего солнца. Даже с высоты чувствовалась мощь и красота этого озера. Славное море – священный Байкал, или как там в песне?

В Чите ночевали прямо на аэродроме, причем нас накормили до отвала мясом, напоили каким-то особенным китайским чаем и все пытались налить по стакану водки. Я бы и не прочь был замахнуть, но Саша категорически отказался, а местное начальство настаивать не решилось – видимо, побаивалось нас. Кого попало на самолетах не возят.

Следующий перегон был более длинным и изматывающим. Чита – Хабаровск, полторы тысячи километров вдоль границы с захваченной самураями Маньчжурией. Вроде теперь мир у нас с ними был, а все равно боязно. Кто их знает, что они выкинут – может, провокацию какую? Немцы к Кавказу рвутся, может, и япошки решат себе чего урвать. Хорошо хоть самолет опять был новый, хороший, двухмоторный и тупоносый.

В Хабаровске пришлось задержаться. Оказалось, что дальше нам лететь на той же самой машине, только груз у нее будет другой. Дожидались, пока разгрузят и погрузят снова, а потом погода испортилась. Опять долго ждали и вылетели под вечер, благо, что этот перелет был небольшим. Сели на каком-то безвестном аэродроме севернее Комсомольска. Там в ангарах прятались истребители и бомбардировщики; нас никуда не выпустили из самолета, поесть привезли горячего в бидонах, в туалет велели под колесо ходить. Наутро снова была плохая погода, но мы сидели готовые, ждали, что вот-вот вылетим. Прождали так почти до обеда, и, как назло, не успели покушать – вдруг тучи разошлись, солнце засветило, и мы стартовали в последний раз. На сей раз почти все время пришлось лететь над морем. Сначала было интересно – столько воды, еще бы! Детские воспоминания о Черном море уже притупились, да и не такое оно вовсе было. Здесь же лежит серая махина, которая на севере и востоке сливается с таким же серым небом… а ты как раз туда и летишь. Потом, когда земля вовсе пропала (как сказал Вершинин, имевший беседу с пилотами, мы полетели подальше в море, чтобы Сахалин обогнуть – снова самураи, будь они неладны. На нашем же острове, ко всему прочему), я понял, что туда лучше больше не смотреть. Самолет будто висел на месте, а где оно, это место? Совершенно непонятно. Правда, потом мы поднялись над облаками, засияло солнышко, и, хоть оно совершенно не грело, стало веселее. К тому времени я уже мог поддерживать разговор, и мы то болтали с Вершининым, то читали книги. У меня был Шекспир в оригинале. Перевод я уже читал, а теперь вот добрался до первоисточника, так сказать. Интересно было сравнить, как людям удалось передать его слог.

А потом мы прилетели. Вершинин спал, когда из кабины выглянул летчик и предупредил, что посадка будет сложная и лучше бы нам покрепче держаться. Я разбудил своего попутчика и сам покрепче вцепился в сидение. Хоть бы ремни какие были, что ли? Тряхнет как следует – не уцепишься.

Солнце к тому времени давно осталось позади, за нашей спиной. Мы опустились в облака, наступила зловещая тьма, только блистало в разных сторонах. Гроза, как и предупреждал летчик. Самолет затрясло, будто на ухабах, стало раскачивать из стороны в сторону, после чего огни в кабине вдруг погасли. Я ахнул: все, прилетели! Смотреть в окно было страшно, но я глянул. Туда же вперился горящим взором и Вершинин. Честно говорю, глаза у него в темноте прямо горели! В темноте мелькали клочья облаков, в стекло колотили капли дождя, а где-то сбоку, под крылом мелькнула жидкая цепочка огоньков. И все. Самолет круто повернуло, и мы завалились на бок. Я уже думал, что это наше последнее пике, но аэроплан вдруг выпрямился, перестал трясти и взревел моторами, как раненый зверь. Я увидел призрачное здание, промелькнувшее мимо нас во вспышке молнии, и в то же время сильный удар заставил все, что находилось в кабине, подпрыгнуть. Я ждал грохота ломающихся крыльев, но вместо этого получил еще один неожиданный удар. Хотя он и был слабее, я прикусил себе губу и на миг забыл о посадке. Самолет уже катился по полосе и тормозил, пытаясь вытряхнуть нас из сидений хотя бы напоследок. Уф… Неужели сели? Вот оно как, с самолетами. Плата за красоту, так сказать.

– Ничего себе посадочка, – пробормотал я невнятно, ощупывая языком прокушенную губу. Наверняка кровь идет. Да и ладно! Наименьшими потерями обошлись. Вершинин молчал – выглядел он, как живой покойник в неверном свете слабых аварийных лампочек. С трудом отпустив кресло, он медленно распрямил пальцы и поглядел на меня, как будто не веря, что видит живого. Тут я понял, что двигатели больше не ревут, а вместо них по обшивке самолета оглушительно стучит дождь.

Спасибо принимающей стороне – они подогнали машину прямо к трапу, так что мы почти не вымокли, когда прыгали в кузов. Машина была незнакомая – здоровенная, с просторным кузовом, как я потом узнал, американский "студебеккер". Никаких сидений в кузове не оказалось, поэтому мы тряслись прямо на полу. Потом я сел на свой мешок, а Вершинин нашел ведро и пытался устроиться на нем, только плохо получалось. Грузовик несся по ухабам с такой скоростью, что мы подлетали чуть ли не до брезентового потолка.

– Из огня да в полымя! – заорал Саша, с трудом перекрикивая рев мотора. – В самолете не убились, так теперь здесь хотят расшибить. Что ж он гонит в такую погоду?

– Может только кажется, что быстро? – предположил я. Сзади тент разошелся и полоскался на ветру, но разобрать ничего было нельзя, кроме ярких вспышек молний.

К счастью, адская поездка кончилась быстро. Куда нас привезли – никто не говорил. Велели высаживаться и бежать в ближайшее здание, которое оказалось, конечно же, столовой. Там нас ждал майор с малиновыми петлицами на гимнастерке. Наш, стало быть.

– Товарищ Вершинин, лейтенант Вейхштейн, – сказал он, поочередно пожимая нам руки. Дал знать, что нам представляться не надо – и так знает. – У меня фамилия вашим подстать – тоже на букву "В". Я Варшавский. Буду, так сказать, вашим куратором. Все вопросы, которые возникнут, ко мне. Но! Вопросы потом, завтра. Сейчас ужинать и отдыхать. Мне передали, какой у вас сложный полет выдался.

– Да не полет, скорее посадка, – уточнил Вершинин.

– Ясно. Прошу за стол.

Столовая была большая, с простой мебелью и плакатами на стенах. "Ешь быстрей – враг не дремлет!", "У нас порядок такой: поел – убери за собой!" и так далее. Написано от руки, но красиво. Пища была простая, за исключением двух здоровенных бутербродов с красной икрой. Правда, хлеб был плохой, грубый, а вместо масла намазали тонкий слой маргарина, но зато икры не пожалели. Я ее ел в первый раз, и она мне категорически не понравилась. Сильно уж рыбой отдавала, да и соленая не в меру. То ли дело осетровая: мать ее сама солила. У той вкус деликатный, какой-то аристократический, что ли? Конечно, негоже, советскому человеку и коммунисту такие слова употреблять, но больно уж сравнение подходящее.

Тем не менее, чтобы никого не обидеть, бутерброд я съел целиком. К тому же нам выдали бутылку водки, настоящей, заводской, владивостокского розлива. На сей раз я не стал отказываться, несмотря на то, что Вершинин снова глядел неодобрительно. Видимо, совсем человек не воспринимает алкоголь… бывает и такое, хоть и редко. Я, конечно, тоже бутылку не осилил, но три-четыре стопки выпил. После них и икра уже не казалась такой грубой, а совсем даже ничего шла.

И спалось тогда хорошо. Выдали нам здоровенные плащ-палатки и отвели через едва пролазную грязь в барак – большой, темный, пустой и гулкий. Извинились, что там ни света, ни отопления, обещали исправить. Лично мне уже все равно было. На топчане с тоненьким матрасом было постелено, одеяло какое-никакое имелось. Разделся, улегся, накрылся – и как в пропасть упал, черную и бездонную. Очнулся только "на том конце", то есть когда проснулся.

Странное это было пробуждение. Сначала не мог понять – где мы? Вершинина нет, койка его заправлена, за окнами дождь тихонько стучит, серость непроглядная. Сколько времени – непонятно, пока на часы не поглядишь. Шесть часов? Утра? С большим трудом я сообразил, что время у меня до сих пор томское, еще больших трудов стоило вспомнить, на сколько камчатское отличается. Выходило, что здесь час дня! Неплохо поспалось. Правда и легли мы далеко за полночь.

Весь день, таким образом, пошел насмарку. Я ходил, как контуженный, или больной, только что с койки поднявшийся. Что люди говорили – с первого раза не понимал. Потом мне доктор сказал, что это акклиматизация так трудно проходила, слишком уж на Камчатке климат своеобразный. На удивление, Вершинин себя чувствовал гораздо лучше. Может у него, как у геолога-путешественника, иммунитет какой выработался? Вечно он бегал куда-то по делам, меня подбадривал. Варшавский приходил один раз, спросил, как дела, велел отдыхать как следует и назавтра быть готовым. Саша не преминул спросить у него, когда отправка и как вообще будет проходить путешествие. Майор ответил, что отправление запланировано на двадцать пятое число, а остальное расскажут в самое ближайшее время.

Время наступило уже на следующий день, девятнадцатого сентября. После завтрака молодая девушка в военной форме (их тут много было, но я даже на них пока не мог реагировать – вот до чего дошло!) провела нас под вечным дождиком через весь военный городок в большое здание, где было у них нечто вроде дома культуры. Я едва ли не впервые глазел по сторонам. Впрочем, видно было мало. Вокруг – бараки, заборы, за заборами висит серое марево. Не то дождь, не то сами тучи низко опустились, не то туман с земли поднимается. Только вдалеке, на пределе различимости, горы видно. Нормальные такие горы, с ледовыми шапками.

В доме культуры нас сразу разделили. Вершинина усадили на стул в большом зале, к каким-то людям в военной форме, а меня завели на сцену и за кулисы, если можно так выразиться. Там была маленькая комнатка, а в ней – Варшавский и еще один мужчина в штатском. Конечно, обмануться на его счет нельзя было. С первого взгляда ясно, кто такой. Галифе, свитер, из-под свитера торчит безукоризненной формы и чистоты отложной воротник рубашки. Сверху – расстегнутый кожаный плащ до пола, рядом на столике лежит шляпа с мягкими полями.

– Это товарищ Андреев, – представил мне незнакомца майор. Без подробностей, как хочешь, так и думай о нем. – Он за операцию отвечает.

Андреев быстро и как бы нехотя пожал мою руку. Черты лица у него были суровыми, острыми: острые скулы, острый подбородок, перебитый нос с острым кончиком, прижатые к черепу уши, очень короткая стрижка и даже взгляд – острый, колючий, недоверчивый.

– Значит, ты поедешь, – сказал Андреев, критически меня осматривая. Говорил он тихо и отрывисто.

– Так точно, – промямлил я, немного сбитый с толку такой неприветливой встречей. Я ему не понравился – это было ясно. Можно было успокоить себя мыслью, что этому человеку, скорее всего, вообще никто не нравился.

– Давай, Варшавский, – махнул рукой Андреев и откинулся на спинку стула.

– Значит, так, товарищ Вейхштейн, – сказал Варшавский, вставая и прокашливаясь. – В связи с важностью возложенного на вас задания, приказом наркома внутренних дел, товарища Берии, вам присваивается внеочередное специальное звание капитана НКВД.

Я чуть было не упал там, где стоял – хорошо, стульев рядом не было. Варшавский быстро пожал мне руку, можно сказать, удержал на ногах. Затем он достал из кармана маленький бумажный сверток и передал мне.

– Капитанские шпалы. Прикрепите к петлицам немедленно после собрания.

– Приказом звание тебе дается с первого июня, так что разницу в жаловании жене доплатят. Жена есть? – спросил Андреев.

– Никак нет…

– Ну, значит родителям. Ладно, не тушуйся ты так.

Андреев легко вскочил на ноги и хлопнул меня по плечу ладонью. Рука у него тяжелая была.

– Тебе уверенность в себе нужна будет в первую очередь. Ты там людьми станешь командовать, проблемы решать сложные. Ты вообще с людьми работал?

– Ну, бывало в наряде с сержантами патрулировали.

– Негусто. А по людям стрелял?

– Не знаю… В темноте палил зимой, а куда – черт его знает. Не попадал, это точно.

– Возможно, этому тоже придется учиться. Даже вероятно. И очень плохо, что ты едешь туда, не зная этих азов, Вейхштейн. Но – таков приказ, понимаешь? Я тебе сразу скажу, что перспективы у этой операции очень туманные. Фашист давит, положение нашей страны серьезное. Мы победим, тут я нисколько не сомневаюсь, но вот когда… Долгая еще будет война. Неизвестно, когда можно будет организовать другую серьезную экспедицию в те места. Продержаться до тех пор… Мало кто верит, что удастся, но попытаться стоит. Понимаешь, к чему я?

Кажется, он хотел намекнуть, что ввиду бесперспективности задачи посылают наименее ценного человека. Варшавский начал прочищать горло, так что Андреев с волчьей усмешкой на тонких губах обернулся.

– Что, Кирилл, неправильно беседу веду? Но так надо. Его впереди много трудностей ждет, значит, надо заранее бросить его в бурлящую воду, пока есть возможность осознать, привыкнуть, подготовиться – хотя бы морально. Потом поздно будет.

– Мне кажется, товарищ полковник, вы слишком уже сгущаете краски…

– Я этого не умею, майор. Я всегда и всем говорю то, что есть, – отрезал Андреев. – Ну ладно, это все лирика. Факт в том, что у тебя, на самом деле, одна задача, юноша. Охрана разработок, консервация, оценка перспектив на будущее – это все хорошо, но это только красивые слова. Главное в том, что там ждет отправки последняя партия алмазов, которые не успели вывезти и которые очень нужны стране. Второй товарищ, который с тобой летел, на самом деле там еще и как эксперт нужен, чтобы заключение дать. Есть опасение, что кое-какие деятели там могли подменить алмазы на стекло, или как там это делается. Самая главная задача – чтобы алмазы в целости и сохранности были погружены на подводную лодку и отправлены в СССР. Остальное – так, мишура.

– Вот, собственно, для этого мы сюда тебя вызвали, – подытожил Варшавский. – Это не подлежит разглашению, само собой.

– А как же… Как же там все до меня было? Кто работал? – спросил я, сам удивляясь своей смелости и прыти. Надо же, голос еще есть, после таких-то новостей! Похоже, я стал потихоньку привыкать к потрясениям.

– Был там такой майор Денисов, – ответил Андреев, покачав головой. – Толковый парень, но с отрицательной характеристикой. Можно сказать, из-за нее туда угодил. К бабам слишком неравнодушен. Думали, там это неважно – не угадали. Связался он с местными женщинами и что-то не так, видно, сделал. Там ведь дикари живут, представляешь? Отравили его, или горло перерезали, мы точно не знаем. Я больше скажу: мы вообще ничего не знаем, потому что уже чуть ли не год, как весточек не было. Может, там и нет уже ничего. Радио не работает, пароход, который с ними работал, немцы потопили со всем экипажем. В том году, в августе, в наше посольство в Лондоне письмо шифрованное принес моряк один. Как оно к нему попало, кто он сам такой – не знаем. Писал научный сотрудник по фамилии Прохоров, который на объекте главным был. Сам он при смерти, Денисов уже помер. Все плохо, алмазы не успели вывезти, война началась. У нас уже в Ленинграде пароход стоял, готовый туда идти, на 25 июня отбытие было запланировано. А потом покатилось все кувырком!

Андреев говорил, вперившись невидящим взором в темный угол комнаты. Закончив, он некоторое время сидел молча и неподвижно, потом резко встрепенулся, подхватил шляпу и вышел. Варшавский поглядел ему вослед и повернулся ко мне.

– Вы близко к сердцу его слова не воспринимайте, Владимир. Он на самом деле очень уж все в черном цвете изобразил. Аркадий Семенович с людьми быть мягким не умеет, у него главная задача в обратном. Он ведь полжизни с врагами народа борется, а это работа ох какая нелегкая… Я вам больше скажу: он сам хотел в Анголу плыть, но начальство не позволило. Вот он и нервничает ко всему прочему.

Я тупо кивал, ощупывая в кармане маленькие металлические прямоугольнички с усиками. Капитан, значит. С ума сойти.

После мы прошли в общий зал, где Андреев уже взгромоздился на маленькой выносной трибуне. Перед ним сидели несколько человек: Вершинин, какой-то человек в гражданском костюме с криво повязанным галстуком и несколько военных моряков. Я в их званиях не разбирался – у них петлиц не было, только нашивки на рукавах, желтые и белые полосы и звездочки. Мы с Варшавским присели рядом и стали слушать.

– В основном с операцией в рамках своих обязанностей присутствующие ознакомлены, – рубил свои фразы Андреев. При этом он не забывал озирать всех своим колючим взглядом. – Лодка почти закончила переоборудование на верфи имени Ленина. Товарищ Овчинников подтвердил, что все будет готово в срок.

Человек в костюме привстал, и что-то забормотал, кивая и озираясь. Мы с Вершининым на него посмотрели, а остальные даже не шелохнулись.

– Лодка – подводный минный заградитель тринадцатой серии. Минные устройства у нее убрали, чтобы увеличить запас топлива. Плыть придется очень далеко.

– У лодки предел дальности – двенадцать тысяч миль, – сказал, не вставая, один из моряков. – До Анголы по грубым прикидкам тоже двенадцать, а то и больше. Если туда и обратно, выйдет двадцать четыре. Тут всю лодку надо в одну большую топливную цистерну превращать!

– Это вопрос серьезный, но он решается, – ответил Андреев, вперив взор в недовольного капитана. – Пароход "Микоян", работавший в Персидском заливе, послан в Австралию, где примет на борт солярку в бочки и выйдет на рандеву с вами в условленной точке. Произведет заправку, затем вернется в Австралию, примет еще горючего и снова будет вас ждать для заправки на обратном пути.

– И как заправляться? В открытом море, что ли? – опять высказался тот же самый моряк.

– Да. По сведениям разведки, немецкие подводные лодки с сорокового года заправляются в море, с танкеров. Если фашистские пираты могут, советские моряки тем более должны суметь!

Моряки недовольно зашушукались, но Андреев, видимо, решил не обращать на них внимания.

– Лодка пойдет частично разоруженной. Будет принят уменьшенный боезапас для орудий, торпеды погружены только в кормовые и два носовых аппарата. Запасных торпед не будет, и четыре носовых аппарата будут использоваться как дополнительные хранилища для грузов. План, в общих чертах, заключается в том, чтобы при следовании из американской базы в Датч-Харборе сделать вид, будто лодка потоплена противником. Миссия секретная, и секретная для всех – в том числе от наших так называемых союзников. Были два варианта действий: отрываться в Тихом океане или в Карибском море. Однако, по сообщениям разведки, в Карибском море разыгралась нешуточная битва между немецкими подлодками и противолодочными силами союзников, поэтому командование решило, что там будет слишком опасно действовать лодке без согласования с американцами. Потопят или они, или немцы. На юге Тихого океана и Атлантики, наоборот, спокойно. Поэтому, путь получается более длинный, но безопасный…

– Подождите, – снова встрял все тот же моряк. – Это получается, что вы нас заранее на тот свет отправляете? Если нас потопят, то куда ж мы денемся, если вернемся? Или в это никто и не верит?

– Экий вы шебутной, Гусаров, – скривился Андреев. – Я могу понять, что вам это задание не нравится ни капельки. Но и вы поймите: это приказ, который надо выполнять, а не обсуждать. У меня создается впечатление, что вас надо бы заменить более ответственным товарищем. Который не станет на каждое мое слово кидаться!

– Товарищ Гусаров поднимает вполне резонные вопросы, – вступился за Гусарова другой моряк, у которого на рукаве полоски были потолще. Видно, его начальник. – У меня бы возникли те же сомнения.

– Не надо считать нас дураками, товарищ Киселев, – очень резко сказал Андреев. Он помолчал, играя желваками. – Задача перед вами стоит трудная, однако же выполнимая. И если лодка вернется, мы обязательно придумаем что-нибудь. Уж конечно, не станем ее топить, а вас всех расстреливать. Введем ее снова в строй под другим номером, например.

– А как же с "погибшими" людьми?

– Кто их объявит погибшими? Придержим пока сообщения о потоплении. А потом скажем, что вас японцы подобрали. У них враги проверить не смогут, даже если станут проверять.

Если Гусаров и не был удовлетворен таким ответом, виду он не подал и больше не говорил до того момента, как Андреев стал рассказывать об Анголе – куда прибыть, где высаживаться и что искать. Тут же выяснилось, что нет каких-то лоцманских карт, без которых приближаться к берегу, по словам Гусарова, было очень глупо. Кажется, Андреев заскрипел зубами, когда услышал новые недовольства. Он объяснил, что карты погибли с тем пароходом, который занимался тайным снабжением колонии, а другой такой же подробной нет. Придется пользоваться старой английской картой, в которой не указаны глубины и подводные препятствия.

После этого Андреев осветил еще некоторые аспекты задач, по которым, к счастью, не возникало особых вопросов. Боюсь, если бы Гусаров – похоже, командир той самой подлодки – стал возмущаться еще чем, суровый полковник вывел бы его прямо из зала и расстрелял за ближайшим углом.

Заседание маленького совета затянулось далеко за обед. Остаток дня прошел скомкано, я опять ушел в себя, размышляя об открывшихся передо мной грандиозных и сложных задачах. Вечером, за ужином и потом, на койке, вместо того, чтобы спокойно спать.

Как со всем этим, навалившимся разом, справиться человеку, который дома не покидал дольше, чем на неделю? Который ничего, по сути дела, не умеет, ничего не знает. Португальский язык, да, как же! Разве что поможет не сгинуть от непонимания с местными, как тому безвестному майору Денисову. Я представил себя, гуляющим об руку с чернокожей девушкой и даже фыркнул в подушку. Видел я этих негров на картинке. Страшные больно.

С такими мыслями и воспоминаниями я ерзал чуть ли не до утра.

* * *

Хотя до отправления и оставалось еще пять дней, дел, по словам Варшавского, предстояло переделать много. Правда, как потом выяснилось – дел по горло было у кого угодно, только не у меня. Моряков мы, конечно, больше не видели, они уехали обратно к себе на морскую базу. Вершинин вечно куда-то уходил: проверять оборудование, что-то выбивать, от чего-то отказываться, заказывал какие-то справочники, которые должны были доставить самолетом из Хабаровска.

Мне же выдали новый пистолет, немецкий "вальтер" с голым стволом и ребристой ручкой.

– Для "нагана" там патронов не найти, а этот люггерами стреляет, – пояснил Варшавский. – Там этого добра навалом. Мы даже с вами автоматы наши в специальном варианте отправляем, под такие же патроны.

– А как же "наган", товарищ Варшавский? Мне ж его сдавать надо будет в Томске? – я понял глупость своего вопроса только после того, как уже задал его. Как же, сдавать в Томске! Кто поручится, что ты жив будешь через месяц? Майор помедлил, но потом обратил все в шутку.

– Что ж ты думаешь, мы его тут потеряем? Да если и так, как-нибудь выкрутимся. Вообще, мысль правильная. Надо о будущем думать, Владимир, правильно, – но голос у него был при этом грустный. Потом мы ходили на стрельбище, и я учился управляться с новым оружием. Бил он мощно и точно. Скоро я привык и выбивал 25 очков с трех выстрелов с двадцати метров. После этого Варшавский сказал, что сделает мне именную табличку на пистолет и подарит его насовсем, "потом".

– Спортом ты занимался? Вижу, мускулатура имеется.

– Ну, не так чтобы… Нормы ГТО, конечно сдавал. На турнике, гирями было дело. А еще лыжи мне нравятся – я на городских соревнованиях третье место занял в сороковом.

– Лыжи для Анголы – оно, конечно, самое то, – туманно заявил Варшавский и улыбнулся. – Но что спортсмен – это главное. Там ведь физические трудности ждут, гадать не надо.

Я думал, что он заставит меня бегать кроссы и делать подъем с переворотом на турнике, однако Варшавский спортивную тему больше не поднимал. Спросил только, умею ли я плавать. Понятный вопрос, ясное дело. Сколько морем придется добираться? Я, к счастью, умел, хотя и рекордов не ставил. Переплыть быструю Томь пару раз подряд – это, конечно, не достижение, но говорят, на море держаться легче, потому что там вода соленая.

Целый день я провел, составляя опись грузов, который отдавался под мою ответственность. Автоматы ППШ, переделанные под заграничный патрон, американские самозарядные винтовки Гаранда, гранаты и даже противопехотные мины, ракетницы… К ним коробки с патронами, потом еще зачем-то противогазы, саперные лопатки, пилы, топоры – неужели там этого всего до сих пор не было? Однако, в общем оказалось не очень много, так что я за день управился. Знал теперь, сколько чего у меня есть и в каком ящике что лежит. Варшавский велел лично руководить погрузкой на лодку, чтобы при случае быстро вытащить самое важное.

Затем три дня были, считай, выходными. Шофер Варшавского свозил меня в долину гейзеров, где били в небо фонтаны горячей воды. Там я искупался в грязных лужах – якобы полезно для здоровья, да и приятно посреди холодного пасмурного дня принять горячую ванну. Как будто зимой из бани в сугроб… то есть наоборот. Ездили на их узкие бурные речки, где в нерест тучами идет красная рыба – нерка, кета, кижуч. Сейчас это были маленькие такие тихие ручейки, журчащие среди камней. А самая необычная прогулка случилась на третий день, когда мы пошли за грибами. Сначала я поверить не мог – так поздно осенью откуда грибы? Потом подумал, что у нас они тоже недавно совсем были. Опята я имею в виду. Некоторые их за настоящие грибы не считают: растут на пнях, кучами, как поганки, ножки тощие, под шляпкой пленка. А мне ничего, нравились. Белые может быть и лучше, зато на опят уж если напал – меньше двух ведер не наберешь. Вот только когда я местные опята увидел, то в очередной раз чуть с ума не съехал. Шляпки – в ладонь размером! И ножки локоть длиной, как в сказке. Сходили по грибы – и на весь военный городок потом супу можно наварить, без обмана. Хотя, конечно, мне показалось, что на вкус эти гигантские опята не очень, какие-то деревянные.

Все остальное протекало однообразно и скучно. Вершинина не было день напролет, и вечером мы с ним успевали переброситься едва ли парой слов. Несколько раз вкратце обсуждали предстоящую миссию, но что о ней можно было сказать особо? Сложно, страшно, непонятно. Курить он не курил, а я из вежливости выходил на улицу или в маленький "предбанник" казармы. Выпить нам с ним за ужином предлагали регулярно, однако Вершинин так же регулярно отказывался, и я вслед за ним, из солидарности. А в водке какая есть кроме прочего особенность? Она языки развязывает, даже малознакомым людям. Мы же так по большей части и сидели завязанные.