Текст книги "Вариант "Ангола""

Автор книги: Игорь Борисенко

Соавторы: Денис Лапицкий
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

Я сел в пустой каюте и сжал ладонями виски. Что делать? Курить хотелось с ужасной силой, так что я даже достал из портсигара папиросу и стал мять ее пальцами. Запах табака немного успокоил. Стукнула дверь, я встрепенулся и увидел Вершинина, садящегося на противоположный диванчик.

– Что приуныл? – поинтересовался Сашка.

– Известно что… А почему моторы замолчали? – ответил я вопросом на вопрос.

– Э, брат, тут целая история! Гусаров всем разнос устроил, но, похоже, он и за собой вину чувствует, потому и злится. С дракой и прочими делами совсем ведь забыли, из-за чего, собственно, буча поднялась!

– Да-да, мне вот это тоже в голову пришло…

– Ну, и спохватились, когда уже времени чуть ли не полчаса прошло. И все это время, может быть, вокруг нас вражеская подлодка ходит? Может, уже на мушке держит? И Гусаров дает приказ глушить двигатели и прослушивать море, чтобы засечь работающие машины. А Смышляков на него как накинется! Первый раз нашего комиссара таким видел. Думал, не может этот человек из себя выйти… оказалось, очень даже может. Давай кричать, что Гусаров всех погубить хочет, что надо на скорости маневрировать и уходить быстрее, а то и погружаться вовсе. Что сейчас, пока мы "слушаем", враг на нас без лишних помех прицелится и пустит на дно. У лодки без скорости никаких шансов погрузиться или увернуться, даже если вахтенные торпеду заметят.

– И что?

– Гусаров вспылил, закричал, что командир тут он, а Смышляков теперь всего лишь зам по политической части и, как остальные, должен без обсуждений выполнять приказы старшего по должности. Такое впечатление было, что он сейчас за пистолет схватится. Смышляков лицом почернел, повернулся и ушел из центрального поста.

– Так ведь он, наверное, прав был…, – пробормотал я. Если не выдерживает комиссар – дело совсем серьезное. Я пытался вспомнить, когда он терял свое обычное спокойствие – и не мог. Даже когда после выхода из Датч-Харбора и расставания с "Л-15" мы получили по радио сообщение об отмене института военных комиссаров, и тогда Иван Маркович был совершенно невозмутим. – Эх, что с нами творится, Саша! Шпионы, ругань, завтра, глядишь, повальные драки начнутся и стрельба. Так не доплывем до места без всяких врагов, внешних и внутренних. Сами себя прикончим. Самое обидное, осталось-то всего ничего, дней десять.

– Как же быть? – Вершинин легонько постучал кулаком по крошечной столешнице. – Мы же советские люди, на нас ведь ответственность лежит буквально за целую страну! Не можем спокойно тяготы снести?

– Надо партсобрание созвать. И пригласить всех, и комсомольцев, и беспартийных. Прямо обо всем сказать. Напомнить людям, кто мы такие и что делаем. Попросить… нет, потребовать, чтобы взяли себя в руки и потерпели еще немного.

– Молодец! Хорошо придумал, – похвалил Вершинин. У него глаза горят – или только что загорелись? Не заметил. На самом деле воодушевился. А на собрании речь сможет толкнуть? Хотя нет, в начале похода он перед людьми стушевался. Что же, опять мне выступать? Беда в том, что, как и в тот раз, я сам не смог бы послушаться своих слов. Вернее, в голове вертелась мысль: ладно, мы с Вершининым – нам дотерпеть, продержаться, а там новые задачи, твердая земля, новые люди. А им, на лодке, о чем думать, на что надеяться, если предстоит вскоре обратно идти тем же путем? Смогут ли они выдержать… нет, даже не сам путь, а только думы о нем? Или сойдут с ума и попрыгают за борт при виде африканского берега?

Тяжкие мысли никак не хотели отпускать. Отвлечься от них можно было, только если чем-то заняться. Я пошел в центральный пост и переговорил с Гусаровым. Тот решил запереть пока Мартынова в душевой комнате: все равно ею уже давненько никто не пользовался. Дали ему туда ящик из-под тушенки вместо стула, у дверей поставили часового.

– Что скажешь, капитан? – хмуро вопросил командир, глядя при этом не на меня, а в сторону. Не успел я ничего сказать, он продолжил: – Вот, Харитонов уже у меня опять побывал. Показывал блокнот Мартынова, а там разные фразы записаны по-немецки и по-английски.

– И что? Это ведь я зачитывал. Сам видел, что он записывает. Вы ведь говорили: любознательный человек.

– А вот Харитонов тельняшку на себе рвет. Если немецкий записан – значит, он враг, или, по крайней мере, предатель. Поди ему докажи, что это глупость. Что ж с ним делать?

– Кто бы знал! – честно расписался я в своем бессилии. – Не верю я, что Мартынов – шпион. С другой стороны, важность нашего задания… налагает большую ответственность, и приходится держать в уме любую возможность.

– Да уж… Ответственность. Кругом она – куда уж без нее!

Гусаров прервался, когда ему докладывали о результатах прослушивания горизонта. Командир дал команду пустить двигатели и уходить курсом сорок на максимальной скорости в течение получаса, затем сбросить до крейсерской.

– Ведь самое поганое что? – спросил он рассеяно. На лице у него появилась страдальческая гримаса. – Ни в чем нельзя быть уверенным. Никого акустик не услышал – может быть, нет вокруг ни единой души. А может – притаился фашист, идет малым на электромоторах. Ждет сигнала… У меня эта неопределенность знаешь где сидит?

Гусаров наконец поглядел на меня красными, запавшими глазами и выразительно постучал себя ребром ладони по горлу.

– Идем, покурим.

Мы поднялись на заднюю площадку мостика, на то самое место, где случилась злополучная драка. Вахтенные посторонились, и мы облокотились на ограждение рядом с перископами.

– Чувствую – не выдержу, – прошептал Гусаров. – Еще немного и сорвусь, изобью кого или за борт выброшу, в лучшем случае.

Мне стало немного не по себе от такого признания. На лодке командир очень много значит, это я успел уже прекрасно для себя уяснить. Если Гусаров ошибется, очень плохо будет. Если он в себе не уверен, если слаб и признается в этом человеку, которого почти не знает – значит, мы в беде. Как ему помочь? Я не знал. Может, Смышляков сумел бы найти слова, да только вряд ли они с командиром сейчас разговаривать станут.

– Я, Дмитрий Федорович, себя на вашем месте представить не смогу, – сказал я, пристально вглядываясь в барашки волн, во множестве прыгающие за бортом. – Мне отвечать приходится пока, по сути дела, только за себя… Но поверьте, трудно даже думать о том, что ждет впереди. Та же самая неопределенность и неизвестность, ставшие вашими врагами на лодке. Плюс к тому быт этот… сырость, жара, грязь, язвы на коже от соли и еда отвратительная. Тяжело. Но знаете, что меня удерживает от срыва?

– Что?

– Одна маленькая мысль. Если потерпеть и продержаться, когда-то это кончится. Не через день и не через два – но все же… И тогда я буду вспоминать тяготы с уважением к самому себе и может даже с усмешечкой: эх, было время! А если не выдержать и сломаться, то страдать от этого придется тоже всю жизнь. Никогда уже не прийти в норму, если жив останешься. Будешь корить себя, ругать – вот только исправить-то уже ничего будет нельзя. Поэтому надо держаться. Еще немного, стиснув зубы, надавав себе по морде или побившись башкой в стену, когда никто не видит.

Гусаров молчал. Папироса в его зубах погасла: казалось, вот-вот он ее перекусит.

– Спасибо, товарищ капитан НКВД, – наконец сказал командир. – Я, может быть, и сам это понимал, но убедить себя в чем-то трудно. Со стороны слова – они как-то убедительнее.

Я хотел было рассказать Гусарову, что чувствовал себя ничуть не лучше, и все только что сказанное по большей части я говорил сам себе. Однако незачем об этом распространятся. Гусаров человек неглупый, сам поймет. Если захочет, конечно. Или же убедит себя, что я – твердый, как камень, спокойный и во всем уверенный не по годам. Что глядя на меня и он должен показать, что командир военно-морского флота не может оказаться хуже какого-то зеленого энкаведешника. И, таким образом, довести дело до конца.

* * *

Тот памятный день, когда весь наш поход чуть было не полетел в тартарары из-за совершенно глупых причин, был как бы пиком кризиса. Нет, экипаж не воспрянул в бодрости, не воодушевился раз и навсегда, не сбросил путы физической и душевной усталости. Мы все просто смогли взять себя в руки: одни по долгу большевика и командира, другие благодаря сильному характеру, третьи просто потому, что им придал уверенность пример товарищей. Последних, конечно, было большинство и долго они продержаться не могли, но этого и не требовалось. До Анголы оставалось всего восемь дней.

Это снова были дни удушающей жары, шипящего на подшипниках масла, слепящего солнца и смертельной духоты. Кажется, знакомые несчастья уже не были такими мучительными – или наши чувства притупились?

Мартынова через день выпустили из-под ареста, но окончательно он в жизнь лодки не вернулся. Куда бы он не пошел – всегда с ним следовал надсмотрщик из числа старшин; доступ на верхнюю палубу бедняге был совершенно запрещен. В условиях чудовищной жары и духоты это было жестоким наказанием, вот только заслуженным ли? Когда я встречался с ним в коридоре, то постоянно чувствовал вину, хотя сам Мартынов каждый раз улыбался и здоровался. Может быть, я на самом деле спас ему жизнь? Может быть, в той ситуации, что сложилась тем утром, менее рассудительный человек мог, не долго думая, приказать расстрелять матроса на основании одного лишь подозрения? Нет человека – нет сомнений. Для кого-то это просто…

Впрочем, нельзя сказать, что наш переход через Атлантику в точности повторял путешествие по Тихому океану. Здесь нас один раз накрыл довольно сильный, хотя и быстро миновавший, шторм. Не раз и не два на горизонте появлялись дымы. Теперь Гусаров уже не приказывал погружаться: лодка лишь немного меняла курс, чтобы не сближаться с неизвестными судами, и через некоторое время возвращалась на прежний. Один раз, уже в самом конец пути, вахтенные заметили далеко на востоке самолет. Тут уж сыграли тревогу, и ушли под воду; все обошлось. Как бы то ни было, такая "оживленность" здешних вод внушала большие опасения и Гусарову, и Смышлякову. Хорошо хоть, командир и комиссар помирились еще на памятном открытом партсобрании. Казалось, между ними ничего и не было: они опять стали закадычными друзьями. Впрочем, может быть, подспудно обида осталась у одного или другого, а то и обоих сразу, кто знает…

Как бы там ни было, мы дошли. Девятого декабря тысяча девятьсот сорок второго года вахтенный увидел впереди тоненькую полоску земли.

Африка.

Конечная остановка.

В тот момент все забыли о том, где находятся. Внезапная и необузданная радость обуяла всех и каждого, от командира до последнего краснофлотца. На мостик вылезло разом человек пятнадцать – все, кто находился в центральных отсеках и не стоял вахту. Люди вопили, обнимались, кто-то подбросил бескозырку – ее тут же унесло ветром. Из воспаленных глаз немедленно брызнули слезы, а вытирать их не стоило, ибо так можно заработать такое раздражение, что спать не сможешь…

Я, помнится, обнялся с Сашкой, потом со Смышляковым, радостно саданул по плечу подвернувшемуся матросу, даже не помню, кому. Только минут через пятнадцать Гусаров опомнился и скомандовал всем вниз. Вместе с видом земли возвращался страх быть обнаруженными. Земли чужие: здесь хозяйничают португальцы, с которыми у Советского Союза даже нет дипломатических отношений, и правительство в стране фашистское. Добра от них ждать не приходится. К тому же, в этих местах уже вроде бы действовали вездесущие немецкие подлодки, а против них – авиация и корабли союзников. И от тех и от других нам надо было таиться.

"Л-16" погрузилась и пошла к берегу на перископной глубине. Гусаров каждые пятнадцать минут осматривался, но ничего опасного заметить не смог. И все же он твердо решил дождаться темноты и проводить высадку только с заходом солнца.

– Ориентироваться будет трудно, – замялся штурман Моисеев. – У нас же данных с гулькин нос, и карта в масштабе один к десяти миллионам из институтского атласа.

– К тому же на радостях мы забыли про радио, – добавил Смышляков, внимательно глядя на Гусарова. Со времени их размолвки прошло уже много времени, и отношения, как я говорил, восстановились, но в спорные моменты оба подбирались, словно готовясь к очередной ссоре. – Каждые четыре часа база должна проводить проверку в эфире. Когда следующий раз?

Гусаров молча уставился в пол. Судя по гуляющим на щеках желвакам, внутри него происходила борьба. Опять поиграть в диктатора, или согласиться с доводами?

– Ладно, – нехотя ответил командир. – Ко времени сеанса связи всплывем на поверхность ненадолго, но потом обратно. Ясно? Больно уж мне координаты наши не нравятся…

– Так точно! – воскликнул Моисеев и побежал сверяться с расчетами. По его мнению, лодка находилась примерно в нужном месте, но ошибка могла достигать сотни-другой километров. Я не очень понимал проблемы навигации, однако казалось вполне возможным промазать мимо места назначения после такого далекого перехода. Точно определиться можно только по звездам, но созвездия незнакомые, кто знает, как Моисеев с ними справился? А что касается замечания командира, то тут он прав. Мало кто обрадуется в месте с координатами тринадцать градусов южной широты, тринадцать градусов восточной долготы…

В принципе, у нас были некоторые приметы местности, в которой мы должны очутиться. Самая заметная – большой мыс Фрадес, выдающийся в море и указывающий точно на север, потому что в том месте побережье поворачивает к востоку. Со стороны моря мыс пологий, с полоской песка, а в бухту под названием Байя дос Элефантос, то есть Слоновья, он обрывается крутой каменной стеной. От бухты точно на восток находилась речка Эквимина, впадавшая в океан севернее, и вот именно на этой речке, где-то на середине ее течения, пряталась база. Большой проблемой Гусарову представлялось наличие недалеко, близ устья Эквимины, одноименной деревни. Почему-то ему казалось, что в этой глухой деревушке непременно стоит фашистский гарнизон, а то и какие-нибудь катера. Я-то в этом сильно сомневался, да и Смышляков тоже, но разубедить командира нам не удалось.

В четыре часа дня лодка снова всплыла на поверхность и радист начал прослушивать заданную частоту; в пятнадцать минут пятого он несколько раз передал свои позывные. Ничего. Затем у нас разгорелся спор: Вершинин выступил с идеей о том, что мы неправильно определяем часовой пояс, и на самом деле здесь уже пять.

– Чего спорить! Здесь долгота, как в Берлине; значит, время тоже как у немцев, на час больше гринвичского! – отрезал Гусаров. Вершинин еще некоторое время побурчал, что, может, надо два часа прибавлять – но никто его не послушал.

Моисеев проверил координаты, и по его расчетам выходило, что мы немного севернее нужного места. Земля впереди виднелась уже отчетливо, причем казалось, что это какая-то гора, потому что видно ее было не во весь горизонт, а только в одном месте.

– Может быть, большой мыс…, – неуверенно сказал Моисеев.

– Наш? – спросил я.

Штурман отрицательно покачал головой.

– А что ж это тогда?

– Мое предположение – мыс Салинаш. Если это правильно, то я ошибся на каких-то пятьдесят километров. С темнотой там должен маяк зажечься.

– Не зажжется! – едва слышно пробормотал краснофлотец Биченев, стоявший сигнальщиком. – Война ведь, затемнение.

– Дубина! – Смышляков легонько ткнул его в спину кулаком. – Какая война? Португальцы ни с кем не воюют, так что должен загореться. В такой ситуации считаю, что командир совершенно правильно предлагает подождать до темноты под водой.

* * *

Гусаров под водой подвел лодку еще ближе к берегу – так, что теперь полоска земли виднелась уже почти по всей восточной стороне горизонта. День тут длился долго, и солнце садилось уже совсем поздно. К тому времени лодка всплывала целых два раза: в восемь и в девять часов. Какие-то сомнения Вершинин своим бормотанием все-таки зародил, так что связь пробовали установить по двум часовым поясам. Впрочем, обе попытки оказались безрезультатными.

Все время, пока мы торчали практически на одном месте, акустики внимательно слушали море, а Гусаров регулярно проверял горизонт. Нигде и никого! Только один раз командиру показалось, что он видел вдалеке, на севере, блеснувший в лучах садящегося солнца самолет, но полной уверенности не было. Такое безлюдье обнадеживало.

Солнце уже зашло за горизонт – только небо на западе еще освещалось его багровыми отблесками, да море в той стороне слегка светилось. С востока все было заполнено темнотой, однако маяк не загорался. Тяжело вздыхая, Моисеев полез за секстантом и справочником, чтобы определять точное место по звездам. Однако стоило только ему выбраться на мостик, сигнальщик завопил:

– Свет!

Я лез наверх следом за Смышляковым и выбрался к орудию, когда все сгрудились по левому борту, не оставив места мне. Правда, снизу, между ног стоящих я мог поглядеть в темноту и увидеть там слабое моргание пятнышка света.

– Все правильно! – приглушенно воскликнул Моисеев с явным нотками торжества в голосе. – Маяк Салинаш фактически на траверзе, товарищ командир! Расстояние примерно две мили.

– Объявляю вам благодарность за особо точную навигацию! – торжественно объявил Гусаров, и пожал Моисееву руку. – Значит, нам нужно двигаться на юг вдоль побережья до обнаружения нужного нам мыса…

Тут он замолк.

– Опасно ночью вдоль берега идти, – озвучил его мысль Смышляков. – Все-таки придется с утра действовать, а сейчас спать.

– Под водой, – категорическим тоном добавил капитан. – Не хватало еще в темноте с каким-нибудь судном столкнуться.

Перспектива никого не радовала – ночью на поверхности воцарялась благодатная прохлада, и люди старались спать на палубе. Внутри лодки уже давно царила вонь и страшная духота, днем и ночью. Однако с Гусаровым нельзя было спорить – он действительно был прав. Лучше помучаться, чем хорошо поспать два часа, и по закону подлости столкнуться с какой-нибудь рыболовной шаландой.

Конечно, я в ту ночь уснуть так и не смог, и Сашка тоже. Мы некоторое время лежали молча, надеясь, что уснуть все-таки удастся. Но я даже глаза толком закрыть не мог – болели и слезились. Наконец я не выдержал:

– Саш, спишь?

– Не-а, не спится.

– Мне тоже. Как думаешь, почему база не отвечает?

– Да черт ее знает, Володя. Страшное предполагать не хочется. Может, просто рация сломалась, а запчастей нету? Или их на самом деле предупредить про нас не смогли? Или они не ждут нас так рано? Гадать можно всю ночь…

– Это правильно. По всему выходит, придется нам своим ходом по Африке пилить… Знаешь, я ведь даже в поход никогда не ходил! Только за грибами за город выезжали.

– Это дело поправимое. Человек ты физически крепкий, нормы ГТО сдавал, значит, выдержишь. Трудно будет первое время, но не труднее, чем на лодке. Там ведь воздух чистый, свежий, воды сколько хочешь, если река рядом. Даже не верится, что можно будет наконец помыться и одежду отстирать по-человечески.

– Как думаешь, Гусаров нам даст людей?

– Должен. Наверное, это тебе придется с ним вопрос решать. Все равно ведь лодке придется оставаться на месте и нас ждать, правильно?

– Эх, – я тяжело вздохнул. – Трудно будет. Сильно изменился Гусаров за время похода. Злой стал, упрямый. Я вот грешным делом думал, он сегодня опять с комиссаром схватится – хорошо, удержался. Может упереться и никого не даст…

– Надо тогда Смышлякова уговаривать, чтобы он с нами пошел. Хороший ведь человек, с ним нам просто будет.

– Один Смышляков?

– Ну, нет, – Вершинин замялся. – Мне подумалось, что если он пойдет, Гусарову придется нескольких матросов выделить.

– Ладно, что гадать – скоро узнаем.

Некоторое время мы опять молчали, пытаясь уснуть, потом опять стали разговаривать. Обсуждали, что следует взять с собой, что одеть и как идти без карты и без знания местности. Вершинина это, кстати, не пугало – он в такие ситуации уже попадал.

– Нам известно, что лагерь на реке и не очень далеко от побережья – иначе как бы они доставляли грузы с кораблей по бездорожью? Может быть, там на самом деле даже дорога есть. Будет компас – не заблудимся, и в течение недели, самое большое, найдем их.

– Если есть еще, кого искать, – подумал я, но вслух ничего не сказал. Не стоит человеку настроение портить.

Только под утром мы, устав разговаривать, впали в какую-то полудрему, которая не приносит отдыха и облегчения. Потом послышался свист воздуха и бульканье воды, когда лодка пошла на всплытие. Кое-как мы поднялись и отправились на кухню, чтобы получить привычный завтрак – стакан чаю и пару галет с маринованной селедкой, обрыдшей до последнего предела.

К тому времени, как я поднялся на мостик и закурил, лодка уже шла малым ходом на юго-запад, держа слева береговую черту. Наверху было холодно, особенно после ночной духоты, а свежий воздух драл горло. Вот до чего дожил! Или это дым папиросный так действует? Я с ужасом подумал, что курева осталось еще на пару недель. Если на базе нету, что делать? Листья с баобабов собирать и сушить?

Берег слева постепенно отдалился, так что Гусаров приказал взять круче к югу. Я некоторое время поторчал у орудия. Потом выполз Сашка, и я ужаснулся, увидев его лицо: опухшее, с кругами вокруг красных, воспаленных глаз. Борода клочьями, прическа тоже как у каторжника. Я, наверное, не лучше. Ощупывая рожу, я сдал свой пост Вершинину (на мостике опять запретили находиться более чем пятерым одновременно) и спустился вниз. Снова вонь ударила в нос – к ней никогда не привыкнешь! Хотя, жара, кажется, спала. Вероятно, Гусаров разрешил открыть носовой люк, потому что легкий ветерок чувствовался даже около нашей каюты. Я зашел и лег на диванчик. Не прошло наверное и минуты, как я спал.

Мне приснилось, будто я бреду сквозь джунгли, совершенно один, и вдруг выхожу к водопаду. Одежда жутко грязная, все тело чешется… Я бросаюсь в воду, как был, и начинаю ожесточенно тереть себя. Вода падает сверху, как из душа. Я ее глотаю, но вкуса никакого не чувствую. Потом что-то меня заставляет поглядеть на берег: из леса к водопаду выходят несколько девушек. Нет, не черные негритянки, все белые, красивые, в летних платьях. Они смеются, разговаривают, но я не слышу о чем. Все у меня внутри сжимается, потому что я догадываюсь, что сейчас будет. Девушки раздеваются догола и идут в мою сторону. Надо бы выбраться, ведь подглядывать нехорошо, но я продолжаю скрываться за потоками падающей воды, сотрясаясь от охвативших меня чувств. Какие же они красавицы! А я, грязный, жалкий, потерявший дар речи, смотрю на них, как какой-нибудь преступник…

Бац! Из сна меня вырвал удар. Вернее, не удар, а толчок, просто он мне со сна показался сильным.

– Ты чего стонешь? – спросил Сашка. – Сжался весь в комочек. Кошмар приснился?

– Кошмар, – послушно подтвердил я. Кажется, я залился краской – знал бы Сашка, что за кошмары мне снятся, засмеял бы. Хорошо, что в каюте полумрак.

– Хватит трястись, друг мой. Пора собираться.

Приплыли. Вернее, нет, моряки так никогда не говорят. Они не приплывают, они приходят. Значит, мы пришли на место!

В лодке снова было душно и жарко, потому что наверху время приближалось к полудню. Солнце в зените, вода блестит нестерпимо, ветра нет. Одна радость: совсем рядом, меньше, чем в километре, суша. Твердь, земля, материк! Пусть это Африка, а не родная советская страна, все равно. Скорее бы туда попасть.

Я сбегал на мостик, перекурить. Лодка дрейфовала в океане, не заходя в бухту – командир опасался наскочить на мель или скалу. Как раз в этот момент на воду спускали шлюпку, чтобы она разведала подходы к берегу. Мыс Фрадес, к которому мы стремились, оказался длинным песчаным пляжем, тянущимся от каменной скалы, которая отгораживает от посторонних взглядов большую "заводь". Скала была заостренная, как клинок, но быстро сходила на нет, и исчезала в песке. На востоке был виден другой берег бухты, где к воде подходили заросшие лесом невысокие горы. До них было километра три, не меньше.

Покурив, я спустился вниз и присоединился к Сашке в отсеке с торпедными стеллажами, где было сложено наше с ним добро. Ночью мы с ним обсуждали, что следует взять, но я, честно говоря, тот разговор плохо помнил. К тому же, сейчас подумалось – а какие могут быть обсуждения? Если база до сих пор не ответила, нет никакого резона проводить разгрузку. Куда все это девать? Бросить на песке? Надо только взять оружие для себя лично, палатку, лопаты, спички, сухой паек… что там еще берут в дальний поход? И идти на разведку. Сашка, однако, был не согласен.

– Как это не разгружать? Мы должны верить, Владимир, что все в порядке с нашими товарищами. Мы обязаны найти их и выполнить свое задание. Ты согласен? В скалах есть какие-то расселины, гроты, так что в них можно устроить склад и сложить туда оборудование и оружие. Хотя, это все можно просто поручить экипажу лодки. Они разгрузятся, пока мы пойдем на поиски базы.

Эта логика мне показалась сомнительной, наверное, потому, что я не разделял железной уверенности Вершинина. Нехорошие предчувствия меня грызли. А ну как найдем мы одни развалины и никакого следа людей? Что тогда, груз обратно на лодку грузить или аборигенам подарить, чтобы они боролись против португальских колонизаторов? Хотя… тут я подумал, что разгрузка и погрузка по крайней мере займут на какое-то время подводников, и помогут им отвлечься от дум о скором обратном путешествии. После этого я согласился с Вершининым.

Я позвал боцмана Новикова и проинструктировал, как и что следует выгружать, затем свои инструкции выдал Сашка. Новиков все выслушал и побежал готовить команду грузчиков. Тут меня посетила мысль, что мы до сих пор не получили разрешения Гусарова!

Внутренне ожидая скандала, мы вместе пошли на мостик. Гусаров был мрачен: разведывательная партия вернулась и сообщила, что в бухте виднеются подозрительные подводные пятна и мели, так что заходить в нее опасно. Мыс совершенно пустынен и гол, нигде не видно никаких следов человеческой деятельности.

– Может, все-таки, не туда пришли? – спросил капитан как бы сам себя. На мостике, кроме вернувшихся разведчиков, были только мы и сигнальщики.

– Мыс в наличии, – осторожно сказал Вершинин.

– Тут, может быть, эти мысы на каждом шагу, – отмахнулся Гусаров. – Правда, есть еще одна примета: вон, на юго-западе большие горы виднеются, но все равно… почему следов нету? Сколько раз здесь должны были суда разгружаться, причем грузы немалые были.

– Так ведь секретное задание, – предположил я. – Хорошо замели они следы за собой. К тому же тяжелые грузы когда здесь последний раз были? База уже несколько лет действует, и главная разгрузка в начале прошла. А с тех пор – по мелочи, припасы разные только.

– Ну-ну…, – Гусаров недовольно поморщился. – Что делать-то будем?

– Выход только один, товарищ капитан-лейтенант. Высаживаться и идти на поиски базы, – уверенно заявил я. Вдруг страх перед отказом и возможной ссорой меня покинули. Я стал атаковать Гусарова своими предложениями. – Мы с Вершининым должны совершить разведывательный поход в глубину побережья. Судя по известным нам данным, слишком надолго он не затянется. Идти придется сорок-пятьдесят километров, самое большое. Три дня туда, три дня обратно. Дадите нам людей?

– Это зачем?

– В качестве подмоги, конечно. Идем все-таки в неизвестность, огневая мощь не помешает.

– Хм. У меня моряки, а не горные стрелки. Чем они вам помочь смогут?

– Ладно уж, товарищ Гусаров! Стрелять они умеют? Вот и ладно. В партизаны вон простые люди пошли, никакой войне не обученные, и фашистов громят – только шум стоит.

– Предположим, вы правы, Вейхштейн. И сколько людей вы надеетесь получить?

– Немного, человек пять. Желательно добровольцев. И, если можно, с комиссаром во главе.

– Ничего себе! – Гусаров аж присвистнул. – Смышляков на лодке нужен, так что он с вами точно не пойдет. И никаких добровольцев: выберу сам лично людей. Четверых краснофлотцев и к ним командиром Самарина. Он у меня как раз теперь без работы, навроде морской пехоты.

Воодушевленный победой, я быстро убедил командира в нужности и полезности выгрузки наших с Вершининым ящиков. Новиков должен был провести рекогносцировку прибрежных скал на предмет укромного места для их хранения.

До обеда мы с Сашкой собрали свои вещи. Кое-что пришлось оставить на лодке: не тащить же с собой, в самом деле, книжки! Долго думали, стоит ли брать теплую одежду, и в конце концов решили ограничиться свитерами и штанами. Матросы вынесли наверх ящик с автоматами и ящик с гранатами, Вершинин прихватил кое-какие геологические инструменты. Всякая походная утварь – котелки, сухой паек, палатки – тоже отправились на палубу, чтобы быть погруженными в шлюпку. Мы же сели за последний обед на лодке на неизвестный промежуток времени. Фащанов старался, как мог, но мог он немного. Кроме обычного супа из концентратов, который всем давно надоел, и которого наливали не больше поварешки на брата, был только салат из консервированной морской капусты с мизерным количеством лука и растительным маслом. И еще сто грамм водки каждому, за успех предстоящей операции. Момент был настолько напряженным, что Вершинин согласился опрокинуть одну стопку, чем поверг меня в настоящий шок.

– Из солидарности, – просипел он, оправдываясь. – Но больше ни в жизни эту гадость…

Сразу после обеда мы поднялись на палубу и оттуда перелезли в шлюпку. Честно признаюсь: дрожал от нервного напряжения. Впереди неизвестность, и лодка, которая, казалось, давно внушала отвращение, теперь показалась надежным пристанищем. Покидать ее было страшно. Эти люди, ставшие за два месяца чуть ли не второй семьей, теперь желали нам удачи и махали руками. Черт его знает, увидим ли мы их? Что нас ждет на материке, кто встретится? Ох нет, лучше не задумываться, а то свалишься за борт, парализованный ужасом.

Нам с Сашкой пришлось грести, хоть делали мы это довольно бестолково. Из-за обилия груза в шлюпку поместились только четверо: мы и еще два матроса. Остальное занимали ящики и мешки; больше груза почти не было, так что все наши будущие попутчики, команда минеров с примкнувшими к ним Даниловым и электриком Романовым, должны были переправиться вторым рейсом. Правда, кое-кто шутил, что Степана в силу его размеров нужно везти одного… Меня же несколько смущала перспектива провести неделю в тесной компании с Харитоновым. Кажется, он меня невзлюбил после того случая со "шпионом" Мартыновым. Да и в Самарине, как в командире, я несколько сомневался. Какой-то он вялый, безынициативный человек. Как говорят, "я с таким в разведку не пошел бы", а нам приходится. Зато Вершинин был просто счастлив, что его друг Данилов оказался в числе отобранной командиром пятерки.