Текст книги "Вариант "Ангола""

Автор книги: Игорь Борисенко

Соавторы: Денис Лапицкий
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

Никаких сердечных мук, никаких "вздыханий при луне"… Может быть, потому, что я так и не решился в тот вечер ее обнять?

А потом было это известие о вредительстве Прохорова, потрясшее весь институт. И я малодушно решил, что, может быть, оно и лучше, что Зоя отправилась к родственникам в другой город. Я долго старался забыть ее, забыть все, что было между нами. Не из страха забыть, не из трусости – а потому лишь только, что тогдашняя минутная слабость была противна мне самому. И, похоже, попытки закрыть дверь за тем, что было, принесли результат – иначе бы я вспомнил о Зое раньше…

И от этого я сам себе становился еще более противен. Мне сейчас и говорить-то с ней тяжело, а она удивляется, почему я на участок один пошел, ее не дождался…

– А что странно? – вопрос Зои вернул меня к реальности.

– Это, – я обвел рукой колоссальную воронку.

– Хм-м… Вы первый, кто называет участок странным. Первый – после папы…

– Он тоже так считал?

Зоя кивнула.

– Все находили другие слова – потрясающий, впечатляющий, невероятный… И только папа говорил, что это место странное. А почему оно вам таким кажется?

Все эти слова были верными – открывавшаяся взору картина и в самом деле была потрясающей, впечатляющей, невероятной. Слева, справа, впереди вставали огромные, поросшие лесом холмы, словно кольцом обнимающие огромную стометровую воронку. Кольцо холмов было в трех направлениях рассечено долинками, в самой крупной из которых примостился лагерь. Внизу были видны деревянные настилы: двое бойцов наполняли тачки породой, а еще трое – плюс Горадзе и Анте, от "трудовой повинности" не был свободен никто – возили по настилам эти тачки к транспортеру. Его лента поднимала породу с пятнадцатиметровой глубины, унося в черный зев приемного узла дробилки.

– У вас тут все организовано так, словно вы ведете добычу в кимберлитовой трубке. Извлекается порода, дробится, промывается, раствор проходит по жировым столам, с них собираются алмазы – так?

– Так.

– Но трубки тут, как я понимаю, нет. Здесь совершенно обычная ожелезненная почва. И, насколько я успел заметить, тут нет пиропов (минерал из группы гранатов, в кимберлитах является спутником алмазов– авт.), тут нет «синей глины» (разновидность вулканического туфа, находящаяся в кимберлитовых трубках и содержащая алмазы – авт.) – я прав?

Зоя кивнула.

– Да. Ничего этого здесь нет.

– Однако при всем при этом участок – не россыпь. Это не трубка, это не россыпь – что же это? Ведь алмазов здесь быть просто… просто не должно!

– Вот и папа все время так говорил. Остальные-то особо не вникали – им главное, чтобы машины работали, да план выполнялся. А папа все старался понять, откуда здесь алмазы взялись…

– И как? – я надеялся, что Прохоров все же докопался до разгадки. Но Зоя лишь покачала головой:

– Не знаю. Но он считал, что все остальные загадки этого места связаны с алмазами.

– Какие еще загадки? – насторожился я.

– Ну, может быть, "загадки" – неправильное слово, – нахмурилась Зоя. – Но что-то непонятное тут есть… Незаметное на первый взгляд – но если бы вы походили по округе пару дней, тоже бы призадумались. Во-первых, судя по отложениям, которые мы с папой изучали, около трех десятков лет назад местная река изменила русло. Такое ощущение, что на ее пути внезапно вырос холм, и ей пришлось пробивать новое русло, в обход. Кстати, судя по всему, именно тогда сформировалась та складка местности, где сегодня размещена наша гидростанция. Во-вторых, почвы вокруг участка содержат слой зольных остатков. И возник этот слой примерно тридцать-тридцать пять лет назад, когда что-то одномоментно выжгло в этом месте всю растительность. А те деревья, которые сейчас растут на холмах – их возраст, судя по годовым кольцам, почти одинаков. Им примерно…

– …лет тридцать – тридцать пять, – закончил я. Зоя кивнула. – В самом деле, странно… Только вот по деревьям этого не скажешь. Я небольшой спец по африканской флоре – но мне кажется, что деревья слишком велики… хм-м, для своего возраста.

– Так и есть, – кивнула Зоя. – Мы даже специально вылазку делали за несколько километров, чтобы сравнить местную растительность с деревьями в других районах. Здесь они явно крупнее.

Мне почему-то снова вспомнилась съеденная Вейхштейном морковка. На редкость здоровенная она была.

– А в чем причина?

Зоя пожала плечами.

– Это не меньшая загадка, чем наличие здесь алмазов. Мы провели несколько сотен анализов почвы, и в большинстве своем они показали присутствие какого-то странного агента с неясными характеристиками. Вернее, мы предположили его наличие, однако само вещество выделить не удалось. Похоже, оно присутствует в исчезающе малых количествах – у нас просто нет оборудования, чтобы в нужной степени обогатить почву для выделения этого вещества.

– Загадка на загадке… Алмазы, теперь еще это загадочное вещество… Это все?

– Если бы. На участке довольно много мест, где грунт спекся – получаются такие причудливые слоистые структуры, некоторые настолько крупные, что приходится рвать аммоналом. А в других местах почва совершенно вырожденная, практически стерильная. Чем это объясняется, мы выяснить не смогли. Правда, была у папы одна версия…

– Какая же? – спросил я, хотя ответ уже забрезжил у меня в сознании. Чудовищной силы удар, подвижка почвы, одномоментное воздействие крайне высоких температур, спекание грунта…

– Он думал, что это мог быть метеорит.

– Возможно, – прошептал я, – возможно. В конце концов, это могло бы многое объяснить…

Я знал, что алмазы могут быть связаны с метеоритами. Еще в 1886 году в Пермской губернии упал метеорит – из его осколка профессор Ерофеев извлек несколько небольших алмазов. Ходили даже слухи, что какой-то сибирский охотник предложил искать алмазы в месте падения Тунгусского метеорита, но экспедиция туда так и не отправилась (До войны с заявкой на поиск алмазов в районе падения Тунгусского метеорита в геологическое управление Иркутска обратился охотовед Константин Янковский. В 1947 году была создана специальная Тунгусская экспедиция. В ходе работы был обнаружен Вилюйский алмазоносный район, а потом и «Зарница», первая кимберлитовая трубка на Сибирской платформе (1954 год). Справедливости ради надо сказать, что никакого отношения к метеориту эту находки не имеют– авт.).

В самом деле, чем не версия? А то, что метеорита нет – так и от Тунгусского метеорита не нашли ни кусочка, как ни старались…

– Да, сказал я. – Тут есть над чем подумать. Но для начала, наверное, нужно поближе познакомиться с вашим рабочим процессом…

Я поднес ко рту сложенные рупором ладони:

– Лаврентий Ираклиевич, вас подменить?

Горадзе, направлявшийся с тачкой к транспортеру, задрал голову, прищурился.

– А, Саша! Вы лучше Илию подмените! А то совсэм наш немец ослаб!

Я быстро спустился вниз – как раз вовремя, чтобы увидеть, как пошедший красными пятнами Анте говорит "дяде Лаврику":

– Никогда, слышишь, никогда больше не смей называть меня немцем!

Анте говорил громко, что, насколько я понимал, уже само по себе было событием из ряда вон:

– Мой прадед был немцем, а я русский человек. Раньше я гордился, что мои предки происходят из народа, давшего миру Шиллера и Гете, но сейчас, когда идет эта чудовищная война, мне стыдно за свои корни! И знай, Лаврентий, если ты еще раз назовешь меня немцем, то знай, ты… ты мне больше не друг!

Руки его тряслись – и тряслись вовсе не потому, что он несколько часов возил тачку с породой.

– Прости, Илия, – прогудел Горадзе. В глаза главному механику он смотреть избегал. – Нэ подумав, ляпнул…

Анте нервно снял очки, протер и снова нацепил на нос. Потом повернулся ко мне, и прежним тихим голосом – который, как он ни старался, все же заметно дрожал, сказал:

– Александр Михайлович, тачку можно взять наверху, в подсобке с инструментами. Я пока совсем не устал, так что, с вашего позволения, продолжу работу…

Он покатил тачку по мосткам в сторону транспортера, обойдя Горадзе, как телеграфный столб.

– Ну же, хватит, Илия! – Горадзе, подхватив тачку, затопал следом. – Нэ обижайся, дружище, э?

Когда я поднялся к подсобке, Зои на краю участка уже не было.

* * *

…Еще с утра казалось, что этот день будет всего лишь еще одним обычным днем. Позавтракали, потом я отправился в промышленный корпус, где Анте долго, подробно и с видимым удовольствием демонстрировал мне машины и установки. В это время Вейхштейн вместе с Радченко «изучали окрестности». Зою я не видел – похоже, сидела в конторе с бумагами. Потом обед, после которого я снова взялся за рукоятки тачки – как это может быть ни странно, простой физический труд доставлял мне сейчас изрядное удовольствие: я буквально чувствовал, как мышцы вновь наливаются силой. А самое главное – порой нужно сменить вид деятельности, чтобы мысли пришли порядок. И сейчас был как раз тот случай: катая тачку к транспортеру и обратно (туда с породой, обратно – порожнюю), я пытался привести в систему все, что успел узнать о прииске.

А вот вечером произошло то, из-за чего самый обычный день вдруг превратился в день необыкновенный.

Горадзе уже скомандовал конец работе, как вдруг на краю участка возник запыхавшийся Раковский.

– Что случилось, Яша? – забеспокоился Попов – сегодня, согласно графику, работал и он.

Раковский, тяжело дыша, указал пальцем в сторону конторы, и что-то пробормотал.

– Не понял…, – Горадзе нахмурился. – Ты чего такой взъерошенный?

В самом деле – Роковский, обычно безукоризненно одетый, в этот момент выглядел так, словно облачался впотьмах.

– Я говорю, рация заработала! Починил я ее, понимаешь! – на одном дыхании выпалил Яков Михайлович.

Нас словно подхватила какая-то могучая сила, и мгновенно вынесла на поверхность.

– Что? – "дядя Лаврик" затряс Раковского за плечи. – Ах ты, чертяка!

– Я лампу-то в гнездо посадил – ну, думаю, все. Была не была! Аж зажмурился с перепугу-то! А она как захрипит! А потом ррраз – и заговорила! – сбивчиво рассказывал энергетик.

– Молодчага! – прыгал вокруг Попов, который радовался, пожалуй, даже больше самого Раковского. – Я же говорил, я же говорил, что Яков Михайлович все сделает в лучшем виде! У него же руки золотые! Ах, какие у него руки!

Десять минут спустя радиорубка была битком забита народом – сюда сбежались все, кроме дозорных. Да и они, наверное, отсутствовали только по причине того, что о радостном известии не знали, иначе бы сразу же примчались сюда, невзирая на разного рода кары, которые мог обрушить на них Радченко.

Радиостанция жизнеутверждающе подмигивала зеленым глазком и попискивала. Панели кожуха были сняты, и в ее загадочных внутренностях алым светились лампы, ровно гудел трансформатор.

Яков Михайлович уселся напротив радиостанции, и с видом фокусника, извлекающего кролика из шляпы, начал щелкать тумблерами и крутить ручки.

Все затаили дыхание.

Примерно с полминуты из динамика слышалось только заунывное гудение или шелест несущей частоты. А потом вдруг динамик громко щелкнул, и в радиорубку звонким горохом посыпалась стремительная дробь морзянки.

– Передача из Луанды, – пробормотал Раковский. – Треплются почем зря… Конечно, им-то там станции никто не ломал!

Впрочем, сейчас мы даже были готовы простить болтливых португальцев. Ведь и нашему восторгу не было предела – наверное, так же радовались ученые, которым тезка нашего врача, изобретатель радио, продемонстрировал более полувека назад свой радиопередатчик.

Хотя, конечно, если бы радио могло доносить новости – или даже музыку – я лично радовался бы гораздо больше. Но все же радость переполняла меня: радио было той едва ли не единственной ниточкой, которая связывала нас со внешним миром. И пусть нам отсюда не докричаться до далекой Родины, изнемогающей в чудовищной войне, но когда сюда прибудет еще одна экспедиция, мы будем готовы откликнуться на ее зов…

* * *

14-15 декабря 1942 года

– А вы ящики хорошо спрятали?

За последние несколько часов с этим вопросом ко мне не обратился только ленивый. Сейчас этим "неленивым" был мой тезка Саша Валяшко, один из охранников лагеря. Отвечать на один и тот же вопрос мне, понятное дело, уже порядком утомило, но… Но к Вейхштейну бойцы с вопросами по понятным причинам не обращались, так что мне приходилось отдуваться за двоих.

– Спрятали, как могли, – пожал я плечами. – Некогда нам особо было место выбирать…

– Оно понятно, – кивнул Саша. И вдруг добавил: – Надоели уже, да?

– То есть?

– Ну, мы – расспросами своими.

– Не то чтобы надоели, но…

– Да ладно, чего там, – Саша понимающе улыбнулся. – Только мы ж того… мы ж для дела спрашиваем, а не абы как. А то мало ли…, – он доверительно понизил голос, и я понял, что вопрос о ящиках был задан затем лишь только, чтобы начать разговор. – Ты, Михалыч – ничего, что я тебя так называю, нет? – я гляжу, вроде мужик правильный. В этой самой геологии разбираешься, и все такое… Ты мне вот чего скажи, Михалыч – это ничего, что я тебя так, по-простому, нет? Ну ладно… Ага, ты мне вот чего скажи, слышь – этот капитан-то он как, серьезный мужик, али так, портянка? Просто тут опчество интересуется – не подведет нас командир новый под монастырь-то, нет?

– А обсуждать командира с гражданским – это, по-твоему, правильно?

Валяшко странно поглядел на меня, сплюнул сквозь зубы.

– Вы, Александр Михайлович, не так меня поняли, – совсем другим тоном сказал он, мгновенно превратившись из показушно-простоватого деревенского парня в толкового, собранного бойца.

Он уже шагнул было в сторону, но я удержал его за рукав.

– Ладно, Саш, погоди. Вот ты говоришь, что я неглупый – так чего ж дурака валяешь?

Я ухмыльнулся, позабавившись неожиданному каламбуру: "Валяшко – валяешь".

– "Опчество", "али как"… Что за детский сад?

Валяшко испытующе посмотрел на меня – мол, ну-ну, продолжай.

– Можешь сказать…, – я чуть улыбнулся, – сказать опчеству… что насчет командира беспокоиться не нужно. Не пропадете с ним. Понял? Да и Степан Семенович никуда ж не делся.

Боец хмыкнул. Потом слегка улыбнулся.

– Вот и я думаю – раз с лодки только вы трое спаслись, то это не хухры-мухры. И насчет Степан Семеныча правильно. Ну хорошо, если так. Врать не буду, полегчало… Но это только это между нами, а, Михалыч?

– Конечно.

– А насчет ящиков – главное, чтобы вода внутрь не попала, – снова громко сказал Валяшко. – Правильно я мыслю?

– Правильно, – кивнул я.

Вейхштейн, не подозревая о разговорах, которые ведутся о нем в "опчестве", шагал впереди, о чем-то оживленно беседуя с Радченко. Честно говоря, меня радовало, что он нашел общий язык со старшиной – не хватало нам еще раздоров из-за того, кому командовать. Но вот разговорчики бойцов заставили меня призадуматься. Конечно, солдаты имели право беспокоиться на этот счет, но вот то, что их опасения так сильно совпадали с моими собственными, одолевавшими меня по пути на прииск, меня пугало…

"Ладно, потом разберемся", решил я, и задвинул тревожные мысли на задний план. За оружием отправилось аж семь человек – Радченко, мы с Вейхштейном, и четверо бойцов: Саша Валяшко, Ваня Быстров, Леша Клушин и Миша Новиков, тот самый, который на пару со старшиной так ловко скрутили нас в наше второе ангольское утро. В поводу Миша вел кобылу Звездочку – смирную каурую лошадку, одну из трех имевшихся на прииске. Конечно, взяли ее не просто так – на обратном пути именно Звездочка должна была волочь на себе тяжелые ящики с оружием и гранатами.

Пожалуй, в отправке к берегу такого количества народу не было никакой необходимости – на прииске людям нашлась бы работа. Но Зоя и Радченко рассудили верно: работа работой, однако иногда и перемена обстановки необходима, чтобы люди на стенку не полезли. Впрочем, старшина не был бы самим собой, если бы не убил одним выстрелом двух зайцев – бойцы шли с оружием и сухим пайком на четверо суток.

– Будет вам вместо работы учеба, – обрадовал их Радченко. – Как товарищ Суворов говорил? "Тяжело в учении, легко в бою". Вот так и у нас. Ибо не прогулка это по парку с мороженым и каруселями, а боевая вылазка, уяснили? Вот и хорошо. Заодно и жиры свои порастрясете.

Где он нашел "жиры" у этих крепко сложенных, мускулистых парней, понять было непросто. Впрочем, ему виднее… Но и нам с Вейхштейном, чтобы особо не выделяться, пришлось взять автоматы и сидоры (они только так назывались, на самом же деле вместо привычного вещмешка нам выдали по довольно удобному квадратному ранцу, конечно же, без всяких меток и надписей) с припасами: повар Олейник напек в дорогу вкуснейших пирогов и выдал каждому по солидному куску вареного мяса и по караваю хлеба. Пироги мы уписывали по пути к берегу – а то пропадут на жаре, а мясо и хлеб оставались на обратную дорогу.

Прииск мы покинули 14 декабря. Согласно плану вылазки, прибыть на берег мы должны были во второй половине следующего дня, взять ящики, и сразу же отойти в саванну. Места безлюдные, но долго "светиться" на берегу – а уж тем более становиться там лагерем – все равно никому не хотелось. Потом мы планировали переночевать в одной из баобабовых рощиц (может быть даже в той, где несколькими днями ранее останавливались мы), и днем – в крайнем случае, вечером – 16-го декабря вернуться на прииск.

На прииске на дни нашего отсутствия была объявлена профилактика: Раковский и Анте, засучив рукава, шерстили свои "вотчины": электрику и машинерию, Зоя и Горадзе устроили масштабную ревизию запасов, Попов, как обычно, ввиду отсутствия пациентов пропадал на огородике, ну а на кухне у Олейника работа не прерывалась никогда. Оставшиеся же в лагере солдаты – Матвей Грищенко, Боря Клюйко, Гриша Кондратьев и Федя Яровец, а также наш бравый Данилов – только и могли, что обеспечивать охрану на вышках. Даже в секрет в эти три дня они не выходили, какие уж там рабочие смены…

Шли быстро – не в пример быстрее, чем мы плелись от берега до прииска. И дело было отнюдь не в том, что во многих местах мы шли под горку, спускаясь с предгорий к побережью, и не в том, что Радченко вел нас более коротким маршрутом, чем тот, которым мы шли на прииск. Несколько дней назад мы были буквально раздавлены случившимся, да и шли, по сути, наудачу, особо не надеясь на скорую встречу со своими – скорбь и неуверенность были словно чугунные гири на ногах. Зато сейчас вокруг были самые что ни на есть наши, советские люди, оттого и шагалось легче. Да еще Ваня Быстров, тащивший на плече ручной пулемет, оказался балагуром, каких поискать и, казалось, мог сыпать анекдотами и прибаутками день напролет. Саванна то и дело оглашалась взрывами хохота, и даже суровый Радченко временами прятал улыбку в усы.

Так и топали – левой-правой, час за часом.

Пекло солнце, на горизонте пылило стадо каких-то зверей – может, антилоп, а может быть даже и слонов, один раз странной подпрыгивающей рысью медленно пробежали жирафы. Они почему-то всегда казались мне самыми ущербными из животных – неуклюжие, несуразные, они вызывали жалость своими ломкими длинными ногами и неестественно вытянутыми шеями. С большого расстояния жирафы казались составленными из спичек скелетиками, и двигались примерно с такой же грацией. С другой стороны – лучше уж пусть вокруг бегают такие несуразные, но безобидные создания, чем грациозные хищники из семейства кошачьих. Львов и гепардов, насколько я понимал, в ангольской саванне обитает немало. Встречаться с ними не хотелось.

Вечером встали лагерем на краю небольшого плато, в десятке метров от родника, выбивающегося из-под камней. Выкопать ямку для костра, нарубить дров, наломать веток для лежанок – все эти дела заняли совсем немного времени, да и могло ли быть иначе, если за работу взялись пятеро мужчин? Новиков и Клушин тем временем, отойдя на полсотни шагов, разделывали тушу бородавочника, которого Клушин же и подстрелил. Вышло это неожиданно для нас, и уж, конечно, совершенно не ожидал такого поворота событий сам бородавочник. На небольшое семейство этих дальних родственников обычной свиньи мы наткнулись, когда спорили, пришла ли пора разбить лагерь или можно до наступления сумерек отмахать еще пару километров. И вдруг Клушин отработанным движением сбросил с плеча карабин, а в следующее мгновение раздался выстрел. Бойцы мгновенно опустились на одно колено, изготовившись к стрельбе, Быстров так и вовсе рухнул в траву, припав к "дегтяреву" – наш маленький отряд ощетинился оружием, и только мы с Вейхштейном стояли в середине, ничего не понимая.

Совсем неподалеку от нас замерли в странных позах – опираясь на коленки передних ног – несколько странных созданий, карикатурно похожих на кабанов: из нижних челюстей торчали огромные, загнутые вверх клыки, при виде которых удавилась бы от зависти половина кабанов из европейских лесов. В дополнение к этим клыкам у животных имелись огромные, отвратительного вида бородавки по обе стороны морды. Две или три секунды животные стояли на коленках, а потом вскочили, и с топотом понеслись прочь, смешно подняв вверх хвосты. А один кабанчик – самый небольшой из группы – так и остался лежать. Морда его была залита кровью, сочащейся из круглой дырочки посреди широкого лба.

– Отбой, робяты, – хохотнул Клушин, обильно уснащая свою речь неподражаемым "оканьем". – Это ж не враги, это мясо. Знатный кабанчик!

– Дурак ты, Леша, и не лечишься, – сказал Валяшко, закидывая автомат за плечо. – Сходи к Попову, пусть тебе порошков от глупости каких выпишет, что ли. У вас там в Вологде что, все такие дурни? С этими кабанчиками шутки плохи, сам знаешь. А ну как на нас бы поперли? Клычищи видал? Доберется – не обрадуешься… На меня один раз такой напрыгнул – до сих пор мороз по коже.

– Тю, – махнул рукой охотник, – ужель бы не отстрелялись? Или патрона пожалел? Так свежатина же!

– Свежатина, – очень похоже передразнил его Валяшко. – Все б тебе жрать, дубина…

– Лагерем здесь станем, – сказал Радченко. – А ты, меткий стрелок, вперед – свою добычу свежевать. Понял?

– Понял, – хмуро сказал Клушин. – Вот завсегда так – захочешь доброе дело сделать, так еще дураком останешься…

– Не ной, я тебе помогу, – хлопнул его по плечу Новиков. И с усмешкой добавил, обращаясь к остальным бойцам: – Посмотрим, как вы это мясцо уминать будете, чистоплюи…

Мясцо "чистоплюи" и в самом деле уминали с аппетитом – только за ушами пищало. Не отставал от бойцов Радченко, не отставали и мы с Вейхштейном. Вдобавок Новиков заварил в котелке какие-то неизвестные африканские травки, и получился отличный кисловатый напиток, подчеркнувший вкус свежего, хорошо прожаренного мяса. Мы икали, мы рыгали, мы утирали рты ("ой, больше ну ни крошечки не влезет!"), а потом ("ну, вот самый-пресамый последний!") тянулись за новым жирным, сочным ломтем. Так что "по итогам" сытного ужина – тем более что мяса осталось еще много, и завтрак обещал быть не менее сытным – все были Клушину скорее благодарны, чем недовольны, и даже освободили его от дальнейших "работ по кухне".

Лучи заходящего солнца еще касались верхушек деревьев на плато, одевая их багрянцем, а внизу, под обрывом, уже сгущалась непроглядная тьма. Здесь, на верху, густо насыщенный пряными чуждыми запахами воздух был недвижим, а ниже по склону шумели во тьме деревья, перекликались ночные обитатели, и где-то далеко впереди уже чуть-чуть отливала серебром морская гладь. До берега было еще километров десять, и шум прибоя до нас, конечно же, не доносился, но я словно чувствовал, как ворочается в ночи океан…

А потом солнце кануло за горизонт, и ночь затопила плато. Бесчисленная масса звезд усыпала небо – надеюсь, что я никогда не перестану удивляться этому сияющему великолепию – и сквозь них, торя свой путь в небесном океане, тяжело пробивалась огромная желто-багровая луна.

…Эта африканская ночь – луна и звезды в угольном небе, силуэты деревьев, вырываемые из мрака отблесками костра, хохот гиен – будила какие-то чудовищно древние воспоминания. Воспоминания из тех времен, когда далекие предки человека, едва научившиеся откалывать бритвенно-острые пластинки от кремневых желваков и защищаться от ночного холода шкурами животных, бродили по этим равнинам, завоевывая себе в схватках со страшными хищниками древнего мира право на жизнь. Десятки тысяч лет минули, шрамы избороздили лицо планеты, да и мы, люди, уже давно не грязные дикари в шкурах – а здесь, кажется, ничего не изменилось… Я вздрогнул и поежился. А потом, повторяя путь древнего охотника, зашагал к костру, чтобы найти рядом с ним тепло и покой.

– Ты где пропадал? – поинтересовался Вейхштейн, укладываясь поудобнее на свежесрубленных ветках. – Мы тут вахты… ну то есть дежурства делим.

– И что мне досталось?

– Хорошее время, – сказал Новиков. – С полуночи до часу. Только вы, Александр Михайлович, уж дежурьте посерьезней, чем давеча…

Я хотел было ответить колкостью – но на лице Новикова играла такая обезоруживающая улыбка, что я только рассмеялся в ответ. Засмеялись и бойцы – беззлобно, по-товарищески.

– Ну ладно, повеселились, и будет, – махнул рукой Радченко. – Живо спать!

Команда относилась к бойцам, но и мы против такого развития событий ничуть не возражали. Через несколько минут наш маленький лагерь погрузился в сон, и только Ваня Быстров, которому выпало первое дежурство, нахохлившись, сидел у костра, да позвякивала в темноте уздечкой стреноженная лошадь…

* * *

…К морю мы вышли около полудня. Укрывшись в прибрежных зарослях, выжидали, пока Валяшко и Клушин обследуют берег. Муштровал их Радченко не зря: когда бойцы устремились вперед, я мгновенно их потерял из виду: они словно сливались с растительностью. И – не хрустнет сучок под подошвой ботинка, не шевельнутся листья, не затрепещут верхушки кустов. Новиков поглаживал морду Звездочки, чтобы она не вздумала заржать.

Они отсутствовали около четверти часа. А потом появились неожиданно, словно призраки: только что не было – и вот они, пожалуйста.

– Все чисто, – вполголоса сказал Валяшко.

– Можно идти, – так же тихо подтвердил Клушин, и аккуратно отвел в сторону паутинку, по которой к нему на плечо пытался спуститься какой-то смешной зеленопузый паучок.

Вейхштейн посмотрел на часы:

– Думаю, минут за двадцать управимся.

Радченко кивнул:

– Хорошо бы. И сразу отходим. А то мало ли…

– Что, Степан Семенович, что-то не так? – тихо спросил Новиков.

– Ох… не знаю, – старшина скривил рот. – Как-то мне не по себе… ладно, все хорошо будет. Только работаем быстро, и уходим.

От этих слов мне стало не по себе – очень уж странное выражение лица было у Радченко.

– Пошли, – выдохнул Вейхштейн.

Мы выбрались на берег. Все также облизывало песок море, все так же кувыркались над волнами чайки, оглашавшие воздух своими криками, все также громоздились матово-черные тела валунов в белых соляных разводах… И уже ничто не напоминало о том, что несколько суток назад здесь нашли страшную смерть полсотни советских подводников.

Впрочем, размениваться на сантименты было некогда.

Отыскать приметную каменную пирамидку было делом пары минут. Теперь двадцать метров вправо, отбросить придавленные камнями ветки с нашего схрона…

Вейхштейн распрямился и повернулся ко мне.

– А разве наверху был ящик с гранатами?

Я чуть не подпрыгнул – последний ящик ставили мы с Даниловым, и я хорошо помнил, что в нем были патроны.

Это что же, значит… значит, здесь кто-то побывал?

– А ну-ка, взяли быстро! – рявкнул Радченко бойцам.

И в ту же минуту слева послышался хруст веток и крик:

– Alarma! Estar! (Тревога! Стоять! (порт.) – авт.)

– Робята! – заорал Клушин. – В ружье!

Почти одновременно ударили два выстрела. И события понеслись так быстро, что не складывались во что-то цельное, а представлялись множеством отдельных картинок – словно с размаху бросили на стол пачку фотографий.

Роняя карабин, заваливается на бок Клушин – а в десятке метров от него корчится, зажимая руками дырку в животе, солдат в незнакомом мундире: подошвы ботинок с обмотками взрывают мелкий белый песок, брызжет сквозь пальцы темная кровь.

Валяшко, схватив Клушина за воротник, тянет его за камни: карабин за спиной, в вытянутой левой руке дергается тяжелый автоматический "кольт", посылая пули в заросли, где хрустят ветки, и кто-то заполошно кричит по-португальски.

Новиков и Вейхштейн с колена бьют по зарослям короткими экономными очередями: вспышки дульного пламени почти не видны при ярком солнечном свете, зато пули срывают листья, разбивают в белые волокнистые клочья узловатые ветви, находят тела вражеских бойцов. Но и оттуда тоже стреляют – пули буравят воздух, султанчиками взлетает песок, визжат, разбрасывая острую каменную крошку, рикошеты.

По кустам словно прошлась чудовищная коса – заработал пулемет Быстрова. "Дегтярев" грохочет, и за его грохотом практически не слышно, как Иван орет, костеря врага на все корки.

Ору и я – ору непонятно что, ору от ярости, страха, растерянности, а еще, наверное, чтобы просто доказать самому себя, что я еще жив. Спуск у ППШ тугой, приклад толкается в плечо, коротенькие пузатые горячие гильзы горячим дождем сыплются на горячий песок – я одной длинной очередью высаживаю в заросли весь магазин, отщелкиваю его, дрожащими непослушными пальцами пытаюсь присоединить запасной…

Радченко поднимается, и, словно разрядник, сдающий на нормы ГТО, вышвыривает в кусты гранаты: одну, вторую, третью… Мне кажется, что эти смертоносные яйца в насеченной квадратами тяжелой чугунной скорлупе на долю секунды замирают в воздухе – и я вижу, как они, медленно вращаясь, уходят в заросли.

– Ложись! – орет Радченко, и, подавая пример, сам падает как подкошенный. Вжимается в песок Быстров, падает за камни Валяшко, накрывая собой Клушина, валятся Новиков и Вейхштейн… Из-под меня словно выдергивают ковер песчаного побережья: я падаю, больно ударяясь грудью об автомат, и закрываю голову руками.

Хлопки взрывов кажутся какими-то ненастоящими, но над головой свистят куски горячего чугуна, с небо дождем сыплются сорванные листья и какая-то труха, а в прореженных, полысевших зарослях кто-то страшно, с подвывом кричит. Крик сменяется не менее страшным клокотанием – наверное, у раненого пошла горлом кровь. Не жилец.

И наступает тишина.

Нас спасло то, что мы вышли на берег чуть раньше португальского отряда, который должен был организовать засаду.

Нас спасло то, что мы не бросили оружие на время возни с ящиками.

Нас спас Леша Клушин. Он увидел португальцев, он выстрелил первым. Сейчас он лежит на черном камне, а Новиков, закусив губу, закрывает ему глаза.

Леша погиб.

Больше из наших никто даже не ранен.

Остро пахло порохом, во рту стоял железистый привкус крови.

На берегу распластался один мертвый португалец, в зарослях тела еще семерых. Этим хотя бы в чем-то повезло, потому как двоих гранатой просто разорвало в куски. Рядом с кусками, словно металлический паук, лежал покореженный взрывом пулемет. Всюду кровь, на чудом уцелевшей ветке какая-то серо-лиловая гирлянда. Это же… О, проклятье…