Текст книги "Жуков. Халхин-Гол (СИ)"

Автор книги: Игорь Минаков

Соавторы: Петр Алмазный
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

Как-то раз, возвращаясь с инспекции новых артиллерийских позиций, я застал Зину в неожиданной обстановке. Она сидела на ящике из-под снарядов возле полевой кухни и… учила пожилого санитара читать. Мужику было около пятидесяти, а он, с красными от напряжения ушами, бубнил по слогам: «Ма-ма мы-ла ра-му». Зина терпеливо поправляла его, ее пальчик водил по потрепанному букварю.

Увидев меня, она снова вскочила, смутившись. Санитар и вовсе от испуга чуть не уронил книжку.

– Вольно, – сказал я, подходя ближе. – Учитесь?

– Учусь, товарищ комдив, – выпалил санитар. – Сестра Зина помогает. Я… я грамоту подтягиваю.

– Хорошее дело, – кивнул я. Взгляд мой упал на книгу. Старый букварь. – Тяжело дается?

– Нет, товарищ комдив! – санитар ответил с таким энтузиазмом, что было ясно – тяжело.

Я посмотрел на Зину. Она смотрела на своего ученика с теплотой и легкой гордостью.

– Молодец, сестра, – сказал я и, не зная, что добавить, пошел дальше.

Вечером того же дня, разбирая бумаги, я наткнулся на сводку политотдела. Среди прочего упоминалось о низком уровне грамотности среди пополнения. В памяти сразу всплыла картина: Зина и немолодой санитар. Простая человеческая доброта в пекле войны. Это стоило больше, чем дюжина донесений.

На следующий день я вызвал к себе начальника политотдела.

– Товарищ Борисов, что у нас с ликбезом? Вижу, среди новобранцев много малограмотных.

– Проблема, товарищ комдив, – вздохнул тот. – Не хватает пособий, да и заниматься некому. Все на передовой.

– Найти пособия. Собрать по всем штабам старые газеты, брошюры, что есть. И организовать занятия. В каждом подразделении найти тех, кто грамотный, пусть учат остальных. Вменять в обязанность. Это повысит боеспособность не меньше, чем новая винтовка.

– Будет исполнено, товарищ комдив! – обрадовался политработник, получив ясную и нужную задачу.

Случайно ли это вышло из-за встречи с Зиной или нет, но дело было нужное. Я это понимал. И, отдавая приказ, поймал себя на мысли, что представляю, как она одобрит это решение. Сразу же отогнал эту мысль прочь.

Наше следующее столкновение было более прямым. Я объезжал госпитальные палатки, навещал раненых после очередного японского артобстрела. В одной из палаток Зина перевязывала голову бойцу. Делала она это быстро, уверенно, но при этом ее руки были удивительно мягкими. Раненый, суровый на вид старшина, смотрел на нее как на ангела.

Закончив, она повернулась и почти столкнулась со мной нос к носу. Отшатнулась, рука сама потянулась к пилотке.

– Товарищ ко… комдив!

– Не мешаю? – спросил я.

– Нет, товарищ комдив! – она опустила глаза, но я видел, как взволнованно вздымается ее грудь под халатом.

– Как работа? Хватает медикаментов?

– Справляемся, – коротко ответила она, все еще не поднимая глаз. – Спасибо, что взяли мою мазь, – вдруг добавила она, совсем тихо.

– Рука зажила, – так же тихо ответил я. Мы стояли в проходе между койками, и вокруг нас кипела госпитальная жизнь – стоны, разговоры, шаги. А в нашем углу на несколько секунд повисла неловкая, странная тишина.

– Мне нужно работать, – она кивнула в сторону следующего пациента.

– Конечно, – я посторонился. Она прошла мимо, и я уловил легкий запах лекарств и мыла. Чистый, несмотря на всю окружающую грязь и кровь.

Выйдя из палатки, я глубоко вдохнул пыльный воздух. Это заходило слишком далеко. Эти мимолетные встречи, этот взгляд… Нет. Я – комдив Жуков. Вернее, я в его теле. У него есть семья, о которой я почти ничего не знаю, но чью память обязан хранить. А у меня… у меня есть война. И цель – выиграть ее с наименьшими потерями. Все остальное – слабость. Отвлекающий маневр.

В тот же вечер я сказал Воротникову:

– Миша, если эта медсестра… Зина… снова что-то передаст, вежливо откажись. Скажи, что командир благодарен, но принять неудобно.

Воротников удивленно на меня посмотрел, но ответил:

– Понял, товарищ комдив.

Я видел, что он не понимает. Да мне и не нужно было, чтобы он понимал. Это была не его война. Это была моя. И на ней не было места для чего-то большого, чем краткая человеческая доброта и благодарность. Все остальное приходилось отсекать. Жестоко, но необходимо.

Глава 8

Прошла еще неделя. Наши позиции на северном участке превратились в хорошо замаскированный плацдарм. Дороги-лежневки доказали свою эффективность – техника двигалась по ним быстро и почти бесшумно.

Как-то ночью прошел кратковременный дождь, и пока японские позиции на юге превращались в грязевую ванну, наши танки продолжали маневрировать по укатанным дорогам без особых проблем.

Я проводил совещание с командирами частей, которые должны были участвовать в главном ударе. В землянке собрались полковники Афанасьев, Яковлев, командир артиллерийской группы Богданов. Мы изучали карту с нанесенными самыми последним разведданными.

– Противник продолжает усиливать южный фас, – докладывал Конев, водя указкой по карте. – Сюда переброшены два дополнительных дивизиона тяжелой артиллерии. На центральном и северном участках – минимальные изменения.

– Значит, наш операция «Самурай» по-прежнему в действии, – заметил я. – Отлично. Теперь о главном. Артиллерийская подготовка начнется в пять тридцать Продолжительность – два часа. Богданов, я хочу, чтобы в первые пятнадцать минут был сделан акцент на их переднем крае и узлах связи. Затем – перенос огня в глубину.

– Понял, товарищ комдив. Но для точной стрельбы по узлам связи нужны более точные координаты.

– Координаты будут, – уверенно сказал я. – Смушкевич подготовил нам сюрприз.

Все с интересом посмотрели на меня. Я позволил себе небольшую улыбку.

– Завтра на рассвете, за час до начала артподготовки, несколько учебных «У-2» монгольских ВВС поднимутся в воздух. Они пойдут на малой высоте вдоль переднего края. Задача – не бомбить, а создавать шум. Много шума.

– Шум? – переспросил Афанасьев.

– Именно. Пока японские зенитчики и пулеметчики будут отвлекаться на старые тихоходы, наши корректировщики, заранее выдвинутые в нейтральную полосу, засекут и передадут координаты всех огневых точек, которые откроют огонь. Особенно – зенитных установок, которые обычно прикрывают штабы и узлы связи.

В землянке повисло невеселое молчание.

– Выглядит просто, – наконец произнес Богданов. – Пока союзники будут подставляться пулям и снарядом вражеских зениток, мы спокойненько станем уточнять карту огневых точек противника.

– Именно, – кивнул я, уловив его иронию. – Ваша артиллерия получит конкретные цели. Уничтожим их управление в первые минуты боя… Что касается вашего умонастроения, товарищ Богданов, хочу напомнить вам, что мы защищаем не свою землю, а территорию дружественного государства, защитники которого обязан разделить с нами все риски. Вы поняли?

– Есть, товарищ комдив, – откликнулся тот.

– Приступайте к исполнению.

После совещания я задержался, изучая журнал боевых донесений. Воротников, как всегда, был рядом.

– Товарищ комдив, – тихо сказал он, когда мы остались одни. – Начальник медицинской службы докладывает о нехватке бинтов и антисептиков. Говорит, раненых много, а запасы тают.

Я вздохнул. Это была вечная проблема. В памяти всплыли современные методы сортировки и эвакуации раненых, но большая часть из них была недостижима с текущими ресурсами.

– Распорядись собрать все чистые простыни и другое белье, что есть в тыловых подразделениях. Пусть стирают, кипятят и режут на бинты. Что касается антисептиков… – я задумался. – Есть же спирт. Медицинский. Выделить его строго для обработки ран.

– Есть. И… товарищ комдив, – Воротников немного помялся. – Медсестра Зина… она просила передать, что в их палатке прорвало брезент шальным осколком. Просит помочь с ремонтом.

Я посмотрел на него пристально. Он смущенно опустил глаза.

– Миша, ты что, на посылках у ней служишь? – спросил я беззлобно.

– Нет, товарищ комдив! – выпрямился лейтенант. – Просто… она сама подошла, когда я у госпиталя был. Спрашивала, не могу ли я передать.

Я покачал головой. Эта девушка была настойчива. И, черт возьми, ее просьба была абсолютно законной – прорванный брезент в госпитальной палатке это не шутки.

– Передай интендантам. Пусть поменяют брезент. И в следующий раз решайте такие мелкие вопросы самостоятельно, от моего имени, но не спрашивая всякий раз моего разрешения. Поверь, мне и без порванной палатки хватает головной боли.

– Есть, Георгий Константинович.

На следующий день, за час до рассвета, я стоял на НП и смотрел в сторону японских позиций. Было тихо. Слишком тихо. Потом в небе послышался нарастающий гул моторов. Из-за горизонта выползли три старых «У-2». Они шли низко, почти бреющим полетом, явно дразня противника.

И японцы клюнули. Сначала заработали крупнокалиберные пулеметы, прочертив небо трассирующими очередями. Потом застучали зенитки. Вспышки выстрелов и разрывов четко обозначили их позиции на темном фоне степи. Рядом со мной радист тихо диктовал в микрофон координаты, которые передавали наши наблюдатели.

Ровно в 05:30 небо разорвал оглушительный грохот. Наша артиллерия открыла ураганный огонь. Я видел, как первые залпы накрыли именно те цели, что были только что засечены. Связь противника должна была быть парализована в первые же минуты.

Бой продолжался весь день. Наши части, пользуясь замешательством японцев на северном участке, вклинились в их оборону. К вечеру пришло донесение, из которого следовало, что прорыв достиг глубины трех километров по фронту.

Это можно было считать успехом, хотя расслабляться не стоило. Поздно ночью, когда основные страсти улеглись, я зашел в госпиталь. Нужно было проверить, как справляется медицина с потоком раненых.

Палатки были переполнены. В воздухе стоял тяжелый запах крови, йода и пота. Врачи и медсестры двигались как тени, их лица были серыми от усталости. И среди них – она. Зина. Она стояла на коленях рядом с кошмой, на которой лежал молодой боец с перебинтованной грудью.

Зина поила его водой из жестяной кружки, ее рука уверенно поддерживала его голову. Подняла на меня взгляд. В ее глазах не было ни смущения, ни ожидания. Только усталость и сосредоточенность на работе. Она кивнула мне, коротко, по деловому, и снова повернулась к раненому.

Я постоял минуту, глядя на эту сцену, потом развернулся и вышел. Все было правильно. Она делала свое дело. Я – свое. И мы, хоть и пересекались, но исключительно по долгу служба. А по другом – точно не сейчас. Возможно, никогда.

Вернувшись в юрту, я набросал в блокноте идею по улучшению системы эвакуации раненых с использованием трофейных японских грузовиков, которые начали поступать к нам после сегодняшнего боя. Это была конкретная, практическая задача. Та, с которой я мог справиться. И это было куда проще, чем разбираться в запутанных лабиринтах человеческих чувств.

* * *

Успех нашего наступления на северном участке был очевиден, но японское командование быстро опомнилось. Через три дня, когда наши передовые части уже готовились развивать успех, поступили тревожные разведданные. Конев, лицо которого почернело от бессонных ночей, доложил:

– Георгий Константинович, противник стягивает резервы. Сюда, – он ткнул пальцем в карту западнее нашего прорыва. – Наши наблюдатели отмечают движение мотоколонн. И есть сведения о переброске их 1-й танковой группы.

Это меняло все. Японцы не пытались лобовой контратакой выбить нас с захваченных позиций. Они готовили классические «клещи». Пока мы углубляли прорыв, их подвижные группы должны были ударить с флангов, окружить и уничтожить наши ударные части.

– Подтвержденные данные? – переспросил я, вглядываясь в карту.

Местность в районе предполагаемого контрудара была сложной – песчаные гряды, перемежающиеся солончаками, трудные для танков.

– Пока нет. Только сообщения авиаразведки и радиоперехваты. Но картина вырисовывается однозначная.

Я откинулся на спинку стула. План, который работал безупречно, давал сбой. Я знал об этой тактике из истории, но столкнуться с ней лицом к лицу было иным делом. Мои улучшения – дороги, связь – помогали, но не отменяли превосходства противника в маневре на этом направлении.

– Отдать приказ 11-й танковой бригаде и 7-й мотобронебригаде прекратить продвижение. Перейти к обороне на достигнутых рубежах. Срочно усилить противотанковыми средствами западный фланг прорыва.

Кущев, присутствовавший на докладе, мрачно заметил:

– Если мы остановимся, японцы успеют создать прочную оборону в глубине. Мы потеряем темп и преимущество.

– Если мы не остановимся, мы потеряем две бригады, – жестко парировал я. – Лучше потерять темп, чем войска. Выполнять.

Приказы ушли, но напряжение не спадало. Я чувствовал, что теряю инициативу. Противник адаптировался, и теперь мне нужно было импровизировать, находясь в условиях жесткого цейтнота.

Новой проблемой, обрушившейся на меня к вечеру, стал не противник, а собственное начальство. Из штаба фронтовой группы пришла шифровка за подписью Штерна. Командующий требовал объяснений, почему наступление приостановлено, и выражал «крайнее недоумение» в связи с «пассивностью» ударной группировки. Текст был составлен в таких выражениях, что за ним явно читалось не просто недоумение, а серьезное недовольство.

Я понимал его. С точки зрения штаба, мы имели тактический успех, который нужно было развивать. Они не видели той угрозы, которую я читал в разведсводках. Объяснять по радио, что я опасаюсь флангового удара на основе неподтвержденных данных? Это выглядело бы как оправдание.

– Что будем делать, товарищ комдив? – спросил Кущев, видя мою озабоченность.

– Ждать, – отрезал я. – И готовиться. Если японцы действительно нанесут удар, у нас будет железный аргумент. Если нет… – я не стал договаривать. Последствия «если нет» были неприятными. Мне могли припомнить и самоуправство с «побегом» Танаки, и «танковую джигитовку», и теперь уже «необоснованную остановку наступления».

Ночь прошла в тревожном ожидании. Я не сомкнул глаз, проверяя донесения и сравнивая данные из них с пометками на карте. К утру поступили первые подтверждения. Разведгруппы доложили о сосредоточении японской бронетехники в районе горы Зеленая. Угроза становилась осязаемой.

Утром, едва рассвело, японцы ударили. Два полка пехоты при поддержке танков обрушились на наш западный фланг. Бой был ожесточенным. Наша заблаговременно организованная противотанковая оборона дала результат – несколько подбитых японских танков дымились на подступах, но давление нарастало.

Именно в этот момент, когда решалась судьба всего нашего прорыва, я получил новую шифровку от Штерна. Краткую и категоричную: «Немедленно возобновить наступление на главном направлении. Прекратить распыление сил на второстепенных участках. Штерн».

Я скомкал телеграмму. Это был приказ. Приказ, который, если бы я его выполнил, привел бы к катастрофе. Ослабив фланг для возобновления наступления, я открыл бы дорогу японским танкам прямо в тыл нашим основным силам.

Передо мной встал выбор, которого я опасался с момента своего «попадания» сюда. Ослушаться прямого приказа вышестоящего командира в условиях боя. В армии, особенно в РККА 1939 года, за это можно было поплатиться не только карьерой.

Я посмотрел на Воротникова. Он молча ждал, понимая тяжесть момента.

– Передать в штаб фронтовой группы, – сказал я, твердо глядя перед собой. – «Веду тяжелый оборонительный бой с превосходящими силами противника на западном фланге прорыва. Оставление рубежей приведет к окружению ударной группировки. Наступление возобновлю после стабилизации обстановки. Жуков».

Я подписал бумагу и отдал ее адъютанту. Теперь все было поставлено на карту. Если я не отобью японскую атаку и не докажу правоту своих опасений, моя карьера – а возможно, и жизнь – на этом закончатся. Проблема с порванной палаткой и нехваткой бинтов показалась сейчас невероятно далекой и мелкой. На кону была судьба всего корпуса.

* * *

Ответ из штаба фронтовой группы не заставил себя ждать. Уже через час Воротников протянул мне новую шифровку. Текст был лаконичным и не оставлял пространства для маневра: «Комдиву Жукову. Ваш доклад принят к сведению. Командующий приказывает: в ваше распоряжение направляется комиссар Григоренко для выяснения обстановки на месте. Штаб ФГ».

Комиссар. Для «выяснения обстановки». Это был вежливый способ сказать, что мне перестали доверять. Григоренко, высокий, сухопарый политработник, прибыл к вечеру. Он не стал тратить время на формальности, сразу потребовав отчета и проведения на передовую.

– Товарищ комдив, – его голос был ровным, но в нем явно звучало чувство превосходства. Ясно, меня по сути не столько по военной линии ревизовали, сколько по партийной, – командующий озабочен падением темпов наступления. Объясните, почему вы игнорируете приказы?

– Я не игнорирую приказы, товарищ комиссар, – так же спокойно ответил я. – Я предотвращаю катастрофу. Поедем, убедитесь сами.

Мы поехали на тот самый западный фланг. Бой здесь стих, но его следы были видны повсюду. Подбитые танки, воронки, развороченные взрывами брустверы. Я провел Григоренко по передовой, показывая ему позиции, откуда мы отбили атаку, трофеи, захваченные у японцев.

– Видите? – я указал на дымящиеся вдалеке японские танки. – Это не «распыление сил на второстепенном участке». Это попытка противника отсечь и уничтожить наши лучшие части. Если бы я ослабил этот фланг, выполняя приказ о наступлении, их танки были бы уже у нас в тылу.

Григоренко молча слушал, его внимательный взгляд скользил по лицам уставших, закопченных бойцов, по пропотевшим гимнастеркам на спинах саперов, спешно минировавших перед позициями. Он видел не карту в штабе, а реальную войну.

– Ваши действия выходят за рамки устава, товарищ Жуков, – наконец сказал он, но в его голосе уже не было прежней уверенности. – Но… результат очевиден. Прорыв сохранен, войска не попали в окружение. Я доложу командующему объективную обстановку.

Отправляя Григоренко обратно, я понимал, что выиграл лишь небольшую передышку. Доверие ко мне было подорвано. Теперь любая моя ошибка, любое промедление стоило бы мне всего. Плевать, главное выполнить свой долг, а история нас рассудит.

На следующее утро, когда мы пытались составить план по деблокированию ситуации, поступило новое донесение, на этот раз от наших монгольских союзников. Японская кавалерийская бригада, пользуясь нашей сосредоточенностью на северном участке, совершила глубокий рейд по тылам и перерезала единственную коммуникацию, по которой шло снабжение всего нашего северного плацдарма – дорогу Тамцак-Булак – Хамар-Даба.

Положение стало критическим. Ударная группировка, угодившая в «клещи», теперь оказалась еще и на голодном пайке. Боеприпасы, горючее, продовольствие – все это было под угрозой. В штабе воцарилась тягостная тишина. Даже Кущев не находил слов. Мы оказались в ловушке.

– Ваши предложения? – обвел я взглядом собравшихся командиров.

Не скажу, что они заговорили наперебой, но кое-какие идеи рождались. Предлагали прорываться на юг, к основным силам. Предлагали держать круговую оборону и ждать помощи извне. Все варианты были плохими и вели к огромным потерям.

И тогда у меня родился план. Безумный, рискованный, но единственный, который мог переломить ситуацию. Он шел вразрез со всей классической военной наукой. Такой вполне мог предложить сам Жуков, памятью и опытом которого я пользовался.

– Мы не будем прорываться и не будем сидеть в обороне, – заявил я. – Мы контратакуем. Здесь. – Я ткнул пальцем не в сторону прорыва, а в основание японского «клеща», туда, откуда они наносили удар по нашим коммуникациям.

– Но это же самоубийство! – не выдержал начальник оперативного отдела. – Мы ослабим фланг, и японцы довершат окружение!

– Они этого не ожидают, – парировал я. – Они ждут, что мы либо побежим, либо зароемся. Мы ударим им в основание «клещей», пока их ударная группировка увязла в боях с нашими частями на флангах. Мы разрежем их группировку пополам.

Риск был колоссальным. Если я ошибся в расчетах, если японцы разгадают мой замысел, корпус будет уничтожен. А я, скорее всего, расстрелян за потерю войск и самоуправство. Но другого выхода не было. Сидеть и ждать, пока нас перемолотят по частям, было смерти подобно.

Я отдал приказы. Лучшие части – те самые танковые бригады и пехота, что прорывали оборону, – были скрытно переброшены для контрудара. Мы шли ва-банк. Исход операции, а с ней и моей судьбы, должен был решиться в ближайшие сутки.

Правда, я в любом случае не собирался принимать повороты судьбы с покорностью барана. Для обеспечения успеха задуманной операции, я заранее заготовил сюрприз и япошкам и собственному командование. И сюрприз этот готовился в тыловой тишине.