Текст книги "Жуков. Халхин-Гол (СИ)"

Автор книги: Игорь Минаков

Соавторы: Петр Алмазный
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

Возвращаясь на КП под утро, я видел, как первые лучи солнца освещали пустынные, казалось бы, степи перед нашим фронтом. Там, у японских командиров, сейчас лежали наши карты. Они изучали их, потирая руки, уверенные, что застали нас врасплох.

Пусть думают так. Чем увереннее они будут в своем успехе, тем яростнее бросятся в расставленную ловушку. Вся эта грандиозная работа по дезинформации была лишь темной подводкой для того удара, который мы готовили.

И я знал – они уже почти в клетке. Оставалось лишь захлопнуть дверцу. И перед самым началом японского наступления, Штерн вызвал меня к себе на КП.

* * *

Командный пункт 1-й армейской группы встретил меня гробовой тишиной, нарушаемой лишь потрескиванием раций и скрипом двери. Командарм 2-го ранга Григорий Михайлович Штерн стоял спиной, изучая огромную оперативную карту. Его поза была красноречивее любых слов – напряженная, недовольная.

– Жуков, – обернулся он, не предлагая сесть. Его взгляд, холодный и оценивающий, скользнул по мне с ног до головы. – Объясните. Что за самодеятельность?

Я не стал притворяться непонимающим.

– Вы о передислокации 11-й бригады и 24-го полка, Григорий Михайлович?

– О всей этой свистопляске! – он резко ткнул пальцем в карту. – Я получаю донесения о движении наших частей в тыл, без согласования со штабом фронта! Вы ослабили центральный участок ровно в том месте, где, по данным разведки, японцы сосредоточили ударную группировку! Вы хотите подарить им прорыв?

В его голосе звучала не просто ярость начальника, чьи приказы игнорируют. В нем слышалось глухое раздражение человека, которого снова заставили сомневаться в собственной компетенции. Сначала мой доклад в Москве, теперь это.

– Центральный участок не ослаблен, Григорий Михайлович, – ответил я ровно. – Он преобразован. Мы не будем встречать их удар лоб в лоб. Мы пропустим его вглубь.

Штерн смерил меня взглядом, полным неверия.

– Пропустите? Вглубь? Вы слышите себя, Георгий Константинович? Это… это – Сухомлиновщина какая-то! Вы предлагаете добровольно отдать территорию, за которую мы платили кровью все эти месяцы?

– Я предлагаю отдать пустое пространство, чтобы забрать потом вместе с вражеской группировкой, – парировал я. – Они идут на таран. Лобовая оборона, даже усиленная, будет смята. Они бросили на это лучшие дивизии. Мы должны позволить им вложиться в удар, исчерпать его силу, и тогда…

– Тогда вы их окружите? – Штерн язвительно усмехнулся. – Блестящий план. Если бы не одно «но». А что, если они не исчерпают силу? Что если их удар окажется сильнее, чем вы предполагаете? Они прорвут оборону, выйдут к переправам, и отрежут всю вашу группировку! Вы ставите на кон весь фронт, Жуков! На кон всю нашу оборону на Дальнем Востоке!

Он подошел вплотную. От него пахло дорогим табаком и нервным потом.

– На чем основана ваша уверенность? На смутных предчувствиях? На донесениях ваших «охотников»? Москва уже в курсе ваших игр с этим… отрядом 731. Берия, конечно, в восторге, но мы с вами воюем, а не ставим эксперименты!

Значит, Суслов все же успел настучать. Или Кущев. Неважно.

– Моя уверенность основана на анализе их тактики, Григорий Михайлович, – сказал я, стараясь сохранять спокойствие. – Они упрямы. Они бьют в одну точку, пока не пробьют. Июльская операция у Баин-Цагана, да и последующие попытки прорыва нашей обороны – тому подтверждение. Они попробуют повторить его, но с большими силами. На том же направлении.

– Вы строите стратегию, основываясь на догадках! – взорвался Штерн. – Вы видите повсюду заговоры и гениальные планы противника! Мне кажется, ваша… кипучая деятельность, ваши ночные вылазки и покушения, в конце концов, довели вас до паранойи, товарищ Жуков!

Его слова повисли в воздухе, тяжелые и обжигающие, как пощечина. В этот момент я чувствовал себя не Героем Советского Союза Жуковым, а капитаном Алексеем Волковым, которого уличают в гигантской, не по рангу, авантюре. Однако теперь я – не капитан.

– Это не паранойя, товарищ командарм, – тихо, но отчетливо произнес я. – Это расчет. Я не прошу вас довериться мне. Дайте мне сорок восемь часов. Если мой расчет не оправдается, отдавайте под трибунал.

– Ни одного часа! – отрезал Штерн. – Немедленно верните части на передовую! Я подпишу приказ. Что касается вас… Я вынужден буду поставить вопрос перед наркоматом обороны о вашей дальнейшей пригодности к командованию. Новый рапорт будет отправлен сегодня же. Ваша самодеятельность закончена. Вы поняли меня?

Мы стояли друг против друга, два советских командира, два сильных человека, воле которых предстояло определить судьбу десятков тысяч бойцов. Он – представитель предыдущей генерации командиров, здравомыслящий, осторожный, верящий в уставы и отчеты. Я – чужак, пришелец, играющий ва-банк с единственной козырной картой – знанием будущего, которое с каждым часом все больше расходилось с реальностью.

– Понял, – кивнул я. – Разрешите идти?

– Идите! И убереги вас бог от неподчинения…

Больше ему, видать, нечего было сказать. Я повернулся и вышел, чувствуя на спине его взгляд – гневный, торжествующий и… испуганный. Он боялся моего провала больше, чем моего же неподчинения. Потому что за моим провалом последовал бы и его.

* * *

Ночь с двадцатого на двадцать первое сентября была черной и беззвездной. Я сидел в своем блиндаже на основном КП, курил одну папиросу за другой, слушая неестественную, гробовую тишину. Приказ Штерна о возврате частей лежал у меня в столе, неподписанный с моей стороны.

Это было прямое неповиновение. Военный трибунал. Разжалование, а может – и расстрел. Воротников дремал, прислонившись к стене, но я видел – он не спит, а ждет. Все в штабе ждали. И дождались.

Ровно в 03:15 ночную тишину разорвал звук, похожий на одновременный разрыв тысячи бомб. Земля под ногами содрогнулась, заходила ходуном. Со стола посыпались карандаши, с треноги упала стереотруба.

Я выскочил из блиндажа. Весь восточный горизонт, там, где был центральный участок, полыхал багровым заревом. Это был не бой. Это был конец света. Сплошная стена огня и грохота. Казалось, сама земля вскрылась и изрыгала адское пламя. Японская артиллерия начала свою генеральную артподготовку.

Ко мне подбежал дежурный.

– Товарищ комкор! Связь с пятым и шестым участками… прервана! Сплошной огонь!

Я стоял и смотрел на это огненное месиво. Внутри не было страха. Была леденящая ясность. Япошки пришли. Именно так, как я и предполагал. Со всей своей мощью. Со всей своей яростью. И… недальновидностью.

– Ничего не предпринимать, – сказал я, и мой голос прозвучал странно спокойно на фоне всеобщего хаоса. – Ждать.

Я вернулся в блиндаж, подошел к рации.

– Соедините меня со штабом армейской группы. С командармом 2-го ранга Штерном.

Потребовалось несколько долгих минут, пока на том конце не взяли трубку. Я услышал его дыхание – тяжелое, прерывистое.

– Жуков? – его голос был чужим, сдавленным.

– Григорий Михайлович, – сказал я, глядя на пляшущие тени на стене от близких разрывов. – Вы слышите музыку? Кажется, дирижер вышел к оркестру. Генеральное сражение началось.

Он ничего не ответил. Лишь через мгновение я услышал короткий, сухой щелчок – он бросил трубку. Я аккуратно положил свою на рычаг. Теперь все было решено. Приказ Штерна был не выполнен. Теперь нас рассудит только развитие событий.

– Воротников! – крикнул я. – Передать Яковлеву и Терехину: «Молот на наковальне. Ждать команды „Ураган“. Ни шагу назад».

Глава 20

Штабной блиндаж сотрясался от близких разрывов. С потолка сыпалась земля, заставляя вздрагивать керосиновые лампы, отбрасывая пляшущие тени на сосредоточенные лица командиров.

– Связь с шестым полком потеряна! – доложил дежурный связист, его почти было не слышно из-за оглушительного гула снаружи.

– Восстановить, – приказал я.

Начальник штаба, комбриг Кущев, склонился над картой, его руки подрагивали, но в целом непохоже было, что он паникует.

– Георгий Константинович! – сказал он. – Положение может стать угрожающим. Если они выйдут к переправам…

– Они не выйдут, – проговорил я сквозь стиснутые зубы, не отрывая взгляда от карты.

Я мысленно прикидывал, сколько еще времени должны продержаться наши передовые части, прежде чем японский клин достаточно углубится в наше расположение, чтобы мы могли нанести по нему решающий контрудар.

– Судя по донесениям, они уже выходят! – упрямо произнес Кущев. – Мы можем потерять управление! Может быть, пока не поздно, отвести войска за Халхин-Гол? Создать новую линию обороны по реке.

В блиндаже наступила мертвая тишина. Даже грохот артиллерии, казалось на секунду притих. Присутствующие командиры смотрели на меня. В глазах некоторых из них читалось, что начштаба может оказаться прав. Что это и есть единственное разумное решение.

Я медленно поднял голову и уставился на Кущева. Я понимал, куда клонит комбриг и чем руководствуется. Я фактически саботировал приказ вышестоящего командования и если мой план провалится, то разумнее успеть выдернуть свою голову из-под карающего меча.

– Отвести?.. – переспросил я и мой голос, хотя и прозвучал тихо, все же перекрыл грохот. – За реку?..

Я сделал шаг к начштаба, и он невольно отпрянул.

– Ты понимаешь, что ты сейчас предложил, комбриг? – я уже не старался сохранять официальный тон. – Ты предложил сдать плацдарм, за который мы сражались три месяца. Ты предложил отступить и отдать инициативу врагу. Ты предложил похоронить всех, кто остался там, на том берегу, в этом котле!

– Они и так гибнут сейчас, – пробурчал Кущев.

– Бойцы выполняют приказ! – отрезал я, и стены блиндажа содрогнулись от близкого разрыва. – Они дерутся! А ты хочешь, чтобы доблестные командиры и красноармейцы зря проливали свою кровь! Послушай я тебя и каждый окоп, каждую высоту, которые они сейчас удерживают ценой своей жизни, нам придется штурмовать заново, но уже с другого берега! И потерять вдесятеро раз больше!

Я обвел взглядом командиров штаба и увидел, что сомневающиеся начинают колебаться.

– Пока они дерутся там, мы готовим ответ здесь, – продолжал я. – Если мы отойдем – их гибель будет напрасной! А если мы выстоим – их имена станут легендой!

Я повернулся обратно к Кущеву, встав вплотную.

– Так что возьмите себя в руки, комбриг Кущев, – произнес я так, что слышно было только ему. – Никакого отступления. Никакого «спасения остатков». Пока я командую этим фронтом, здесь будут стоять насмерть. Понятно?

Он кивнул, не в силах выдержать мой взгляд.

– Комбриг Кущев, вам понятен приказ, – обратился я к нему уже официально.

– Есть, товарищ комкор. Стоять насмерть, – отчеканил он.

Я кивнул, подтверждая, что конфликт исчерпан. Снова склонился над картой. Потом скомандовал:

– Соедините со штабом артиллерийской группы!

Связист покрутил ручку телефонного аппарата.

– Штаб корпуса вызывает штаб артгруппы! – прокричал он в трубку.

Через несколько мгновений протянул ее мне.

– Комбриг Богданов у аппарата, товарищ комкор.

Я взял трубку.

– Богданов, – сказал я в микрофон. – Перенести огонь на рубеж обороны!.. Да… Бить по всему, что движется в прорыве! Передай командиру резервного дивизиона «сорокапяток» – выдвигаться на прямую наводку! Цель – танки!

– Выполняем, товарищ командующий! – откликнулся комбриг.

Я положил трубку и начал отдавать новые приказы. Причем – тоном, не терпящим возражений. Мне надоели дискуссии в штабе. И тот снова ожил, превратившись в отлаженный механизм. Кущев, все еще угрюмый, бросился к телефонам.

Я подошел к выходу из блиндажа, откинул брезент. Багровое зарево пожарищ освещало степь. Там, среди не прекращающихся разрывов и стрельбы, бойцы РККА стояли насмерть. И я знал – они выстоят.

И не потому, что отступать было некуда. Просто русский солдат, независимо от национальности, знает, что лучше умереть в бою, чем жить, опозорив себя бегством. У нас никогда не награждают за отступление и сдачу в плен.

Воротников, который всегда был рядом, молча протянул мне зажженную папиросу. Я взял, не глядя.

– Передай Горшкову, – сказал я, не отрывая взгляда от огненного горизонта. – Пусть его «охотники» начинают охоту на их командные пункты. Пора покачать лодку.

Лейтенант молча кивнул и скрылся в темноте. Генеральное сражение было в самом разгаре. И мы его не проигрывали. Ценой невероятной крови, ценой стальных нервов – но не проигрывали.

Сводки с передовой сливались в сплошной гул тревоги. Прорыв на участке 6-го полка расширялся, превращаясь в разверстую пасть, готовую поглотить весь наш центр. Японская пехота, на крыльях успеха, теснила наши потрепанные цепи.

В воздухе витал тот самый миг, когда победа или поражение зависят от одной искры.

– Резервы! Где наши резервы? – кричал Кущев, вцепившись в трубку телефона, но я уже не слушал.

Я видел это по карте, чувствовал кожей – еще пятнадцать минут, полчаса максимум, и фронт рухнет. Приказ «стоять насмерть» будет выполнен буквально, но это не спасет положения. Нужен был не просто приказ. Нужен был кулак. И воля.

– Воротников! – бросил я, срывая с вешалки свой комбинезон. – Машину ко входу!

– Товарищ комкор! Куда? – удивился адъютант.

– Туда, где сейчас решается все! – рявкнул я, уже выскакивая из блиндажа.

«Эмка» с ревом рванула по направлению к тыловым складам, где дозаправлялся и пополнял боезапас свежий, не введенный еще в бой 2-й танковый батальон 11-й бригады. Мы влетели на площадку, поднимая тучи пыли.

«БТ» стояли ровными рядами, экипажи суетились вокруг них. Я выскочил из машины, не дав ей остановиться, и влез на броню головной машины. Комбат, молодой капитан с умными глазами, выскочил из люка, растерянно щурясь.

– Товарищ комкор! – выкрикнул он. – Какими судьбами?..

– Фамилия?

– Сидоров, товарищ командующий!

– Судьба у нас одна, Сидоров, – победа! – перебил я его. – Командиры танков ко мне!

Я обвел взглядом собравшихся танкистов. Недоумение в их глазах сменялось решимостью выполнить любой мой приказ. Это тебе не штабные. Эти сами рвутся в бой. И не стоит их разочаровывать.

– Видите зарево, ребята? – я указал рукой на полыхающий горизонт. – Там наши ребята гибнут в окружении! Там японцы решили, что уже победили! Наша задача – доказать им, что они ошиблись! Мы не просто контратакуем! Мы вышибем из них душу! Мы – тот самый молот, что разобьет их наковальню! За мной! За Родину! Вперед!

Я не стал возвращаться в свою машину. Вместо этого я сказал Сидорову:

– Комбат, бери меня к себе мехводом.

– Но как же, Георгий Константинович… – растерялся он.

– Что, думаешь, не гожусь?

– Нет, товарищ комкор, но…

– Никаких но, капитан. Приказывай!

– Игнатюк! – крикнул комбат и один из танкистов кинулся к нему. – Остаешься в расположении. Вместо тебя пойдет… – Он запнулся. – Механик-водитель Жуков.

– Посмотрите, товарищ боец, движок моей «эмки», – сказал я приунывшему красноармейцу. – Барахлит что-то…

Игнатюк взял под козырек, а потом спохватился и протянул мне свой танкистский шлем.

– Лейтенант, – сказал я Воротникову. – Отправляйся на КП батальона, держи связь со штабом.

– По коням! – скомандовал Сидоров.

Я надел шлем, который оказался мне в пору, и полез в люк. Завел двигатель, который тут же присоединился к реву десятков танковых моторов. Сверху спустился комбат. Подключил шлемофон к рации. Отдал команду.

Судя по грохоту и лязгу, батальон рванулся с места, как стадо стальных коней. Наша машина шла первой, так что обзор впереди был чист. Я с удовольствием управлял легкой и достаточно маневренной машиной. Сказывался навык управления трактором, полученный еще в школе. Мною, а не Жуковым.

Вот уже видны были разрывы наших снарядов, бьющих по краям прорыва, созданного Богдановым огневого вала. Вот замелькали первые фигуры в серо-зеленой форме – японцы, в панике оборачивающиеся на рев моторов. Пули защелкали по броне, как град.

– Заряжай! – приказал комбат и заряжающий сунул в казенник снаряд. – Огонь!

Наш танк врезался в японские порядки. Грохот, скрежет, крики. Я маневрировал, давя гусеницами пулеметные и минометные расчеты. Стремительный натиск батальона капитана Сидорова, при моем участии, опрокинул японские наступающие части.

Правда, не обошлось и без ответки. Резкий удар по броне, будто кузнечным молотом шандарахнули, заставил танк подпрыгнуть. Внутрь ворвался клуб порохового дыма, а уши заложило. Сквозь шум в голове я слышал приглушенный крик: «Товарищ, комкор!»

Я помотал головой.

– Пустяки… – просипел я. – Оглушило слегка. Веди батальон дальше, капитан! Не останавливаться! Добить их!

И рванул рычаги на себя, но танк не сдвинулся с места.

– Что за черт⁈ – крикнул я.

– Подбили нас, Георгий Константинович! – весело сообщил комбат и скомандовал. – Покинуть машину!

Пришлось выбираться из танка. Тем более, что из моторного отсека уже валил дым. Там авиадвижок стоял, горел прекрасно, а значит, мог рвануть боекомплект. Батальон уходил дальше, на ходу снося наступающие порядки врага.

Сзади зибибикал клаксон. Я оглянулся. «Эмка». За рулем Тимохин. Из салона выскочил Воротников. Я махнул танкистам. Давайте, дескать, в машину. Они возражать не стали. Втиснулись вместе с моим адъютантом на заднее сиденье.

– На мое КП! Срочно! – скомандовал я водителю.

Тимохин развернул машину и объезжая воронки, раздавленные пулеметы с минометами и трупы вражеских солдат, помчал на командный пункт. Через десять минут, я как был, закопченный, ворвался в штабной блиндаж.

– Фронт?

– Прорыв ликвидирован, – доложил Кущев. – Японцы отброшены на исходные. Наши части перешли в контрнаступление на флангах. – Он помолчал и добавил: – Вынужден признать, что ваш план работает, товарищ командующий.

Я кивнул. Мне не нужно было его признание. Куда важнее было сохранить боевой дух войск и наступательный импульс. Японцы ошеломлены внезапной атакой 2-го батальона. Нельзя дать им опомнится. Я велел связаться со штабом авиагруппы.

– Смушкевич! – крикнул я в трубку. – Поддай япошкам жару. Брось все, что можешь в зону прорыва.

– Уже, товарищ командующий! – откликнулся авиационный генерал. – Два звена ДБ под прикрытием эскадрильи «Чаек» уже в воздухе.

– Отлично! Благодарю за службу.

Вернув трубку связисту, я скомандовал.

– Товарищи, враг уже выдыхается. Надо его добить. Вводим в бой последние резервы.

Я понимал, что это риск. Ситуация на фронте все еще висела на волоске. Танковая контратака, при моем личном участии, помогла вбить клин прямо в идущие в прорыв части противника.

Там и сейчас, судя по наступающим донесениям, шла мясорубка. Исход решали минуты. Чья воля окажется крепче. Чья ярость переломит хребет другой ярости. Кто первым дрогнет и покатится назад неуправляемым окровавленным комом.

– Товарищ командующий! – снова попытался возразить неугомонный Кущев. – Это же последние резервы! Останутся только рота охраны штаба, инженерно-саперный батальон, да еще зенитчики, которых придется снять с позиций… Если мы их бросим…

– Саперов и зенитчиков бросать не будем! – отмахнулся я. – Что касается охраны, понадобиться, и мы с вами в атаку пойдем, товарищ комбриг. Я уже был сегодня в бою, как видите, результат есть.

– Прикажете, я готов хоть ротой командовать, хоть взводом, – обиделся начштаба.

– Сейчас не время для обид, Александр Михайлович, давайте добьем супостата, а там будем разбираться.

Донесения сыпались одно за другим. Похоже, японский командующий, Камацухара, тоже бросил в бой свои последние свежие батальоны, чтобы смять наш клин вбитый в его наступающие порядки, раздавить его массой.

Он хотел встречного сражения. Что ж, он его получит. Получит по полной программе. Оставаться в штабе в столь решительный момент было выше моих сил. Я выскочил из блиндажа. «Эмка» снова рванула к передовой.

Степь на много километров превратилась в сплошное месиво из развороченной земли, дымящихся остовов танков и сражающихся людей. Линии фронта как таковой не было. Сплошное рубилово.

Наши БТ-7, маневрируя на бешеной скорости, сходились в лобовые с японскими «Ха-Го». Грохот моторов, лязг гусениц, сухой треск разрывов бронебойных снарядов – все слилось в один оглушительный гул.

Пехота сошлась в штыковых. Серые шинели и коричневато-зеленые мундиры перемешались в одном безумном хороводе. Слышался и русский мат, и яростные крики «Банзай!». Вот только самураи явно проявляли меньше выдержки, то и дело втыкали штыки в землю и задирали лапы в гору.

Подошли наши авиазвенья. Бомбы посыпались на вражеские порядки, отрезая их от тыла. В воздухе, едва не цепляясь крыльями, кружили «Ишачки» и «И-15», сходясь в смертельных поединках с японскими истребителями.

То и дело сбитый самолет, прочертив небо черным шлейфом, врезался в землю где-то в гуще боя, подняв новый столб пламени. Наш или вражеский – сразу и не разберешь. Потом, потом будем подсчитывать потери.

Через двадцать минут я уже находился на командном пункте артиллерийского дивизиона, наблюдая в стереотрубу за ходом сражения. Похоже, Камацухара пошел ва-банк, но лишь для того, чтобы окончательно потерять свою армию.

– Комкор! Справа! Их танки! Прорываются к нашему КП! – закричал кто-то.

Я увидел их – три «Ха-Го», утюжившие наши позиции. Рядом со мной оставалось лишь несколько бойцов из охраны и командир дивизиона.

– Гранаты мне! – скомандовал я. – Все, кто может держать оружие, в окоп! Отсекаем пехоту!

Это был конец. Или триумф. Сейчас решится все. Японцы, видя нашу всеобщую ярость, либо сломаются, либо задавят нас своим фанатизмом. В этом гигантском встречном побоище не было места полумерам.

И в этот момент, сквозь грохот и крики, я услышал новый, нарастающий звук. Глухой, мощный гул десятков моторов. С севера, из-за гряды холмов, выползли стальные чудовища. Танки. Наши танки. С длинноствольными пушками и красными звездами на башнях.

Это шли «БТ» из состава бригады, которую я ввел в бой последним, отданным еще в штабном блиндаже, приказом. Они не стали маневрировать. Они шли в лоб, строем, как бронированный таран, расстреливая японские порядки с ходу.

И я увидел, как ситуация переломилась. И не в пользу противника. Японская атака, такая яростная секунду назад, захлебнулась. Замедлилась. А потом поползла назад. Сначала медленно, неохотно, а затем все быстрее, превращаясь в беспорядочное бегство.

Их воля была сломлена. Сломлена не только мужество красноармейцев и выучкой наших командиров, но и моей готовностью бросить в огонь все до последнего пехотинца, до последнего танка.

Я почувствовал странное, двойное удовлетворение, словно Жуков, все еще живущий во мне, молчаливо одобрял мои действия. Наверное потому, что я действовал примерно также, как поступал сам легендарный полководец. Да у меня и не было другого выбора.

Я опустил бинокль. Напряжение, от которого в теле, казалось, звенела каждая жилка, постепенно отступало. Генеральное сражение было выиграно. Я в этом не сомневался. Оставалось собрать все данные по итогам сражения и доложить наверх.

Воротников, подойдя ко мне, молча протянул мне флягу. Я сделал глоток, наслаждаясь вкусом обыкновенной воды, хотя сейчас бы с большим удовольствием хлебнул бы водки. Да нельзя.

– Передайте шифровку командарму Штерну, – тихо произнес я. – Противник разбит. Отступает по всему фронту. Потери подсчитываем.

Харбин, кабинет Синтаро Ватанабэ

Пыльный луч осеннего солнца упал на разложенные на столе графики движения эшелонов. Синтаро Ватанабэ, он же капитан Юсио Танака, делал вид, что погружен в рутину, но его пальцы сжимали карандаш с такой силой, что он едва не сломался.

Он знал. Знал с того момента, как увидел сводки о переброске 7-й и 23-й дивизий. Знал, когда составлял эти самые графики, в которых была зашифрована информация о «учебных маневрах» и «инженерных работах».

Именно он, Танака, под личиной Ватанабэ, мысленно провел линию на карте – прямо на центральный участок русской обороны. И послал предупреждение.

И теперь, спустя сутки, из радиорубки штаба округа доносились сдержанные, но полные отчаяния голоса. Обрывки фраз: «…прорвались…», «…встречный бой…», «…огромные потери…», «…снабжение прервано…».

План, в успех которого так верило командование Квантунской армии, рухнул. Не просто провалился – был обращен в сокрушительное поражение. Русские не только устояли. Они подготовили ловушку и с холодной, расчетливой жестокостью разгромили лучшие части.

Дверь в кабинет распахнулась без стука. На пороге стоял его непосредственный начальник Ватанабэ, майор Осима. Его лицо, обычно невозмутимое, было искажено гримасой ярости и неверия. Глаза горели лихорадочным блеском.

– Ватанабэ! – его голос был хриплым от крика. – Вы видели сводки⁈ Это… это невозможно!

Майор тяжело дышал, облокотившись о косяк двери.

– Наши части… они гибнут в каком-то страшном месиве! Русские будто бы знали о наших планах! Как⁈ Кто дал им наши карты⁈

Танака медленно поднял голову, прикрыв свое лицо маской вежливой озабоченности.

– Версия предательства, господин майор, выглядит наиболее вероятной. Или… – он сделал паузу, – русская разведка оказалась эффективнее нашей.

– Молчите! – рявкнул Осима, но в его крике слышалась беспомощность. Он схватился за голову. – Что я буду докладывать?.. Что мы скажем Токио?.. Весь цвет армии…

Он бессильно опустился на стул возле двери, уставившись в пустоту. Танака наблюдал за ним, и внутри него боролись противоречивые чувства. Чувство выполненного долга – он сделал все, что мог, чтобы предупредить.

И острая, почти физическая боль – боль офицера, вынужденного наблюдать за разгромом своей армии, пусть и ставшей для него чужой.

– Господин майор, – тихо произнес Танака. – Возможно, следует запросить данные о потерях и начать планирование эвакуации раненых и отвода уцелевших частей, пока противник не замкнул кольцо полностью.

Осима мрачно хохотнул.

– Отвод? Камацухара не отведет никого. Он будет стоять до последнего солдата. Он предпочтет смерть позору. – Он посмотрел на Танаку пустым взглядом. – Мы все будем стоять до конца.

Майор поднялся и, не сказав больше ни слова, вышел, оставив дверь открытой.

Танака снова остался один. Он подошел к окну. Вечерний Харбин жил своей жизнью. Где-то там, в тысяче километров к западу, в дымной степи, гибли люди, которых он когда-то считал товарищами. А здесь, в этом кабинете, сидел «охотник», чья охота только что увенчалась успехом. Успехом, который пах не триумфом, а пеплом.

Он мысленно представил себе русского комкора – Жукова. Того самого, о чьей стремительной карьере и жесткой воле теперь будут слагать легенды. Человека, который сумел разгадать их план и превратить его в катастрофу.

«Ты выиграл этот раунд, генерал, – подумал Танака с холодным уважением, – но война не окончена. Ты не все еще знаешь о своем противнике… И я продолжу охоту за теми, кто мешает тебе побеждать…»

* * *

День плавился в мареве жары и гари. Гул боя, еще несколько часов назад яростный и всепоглощающий, теперь стихал, превращаясь в отдельные, беспокоящие выстрелы и далекие разрывы.

Степь, еще утром кипевшая яростью встречного сражения, теперь напоминала гигантское кладбище техники и людей. Дым от горящих танков – и наших «БТ», и японских «Ха-Го» – стелился по земле черным саваном.

Я вернулся на свой КП, откуда несколько часов назад вел в бой последние резервы. Воротников принес чай, который мы и пили с начштаба, хрустя моими любимыми «Гусиными лапками».

Начальник разведки Конев, его лицо и гимнастерка были в саже и поте, подошел, тяжело опираясь на палку.

– Докладываю, товарищ командующий. Ударная группировка противника разгромлена. Остатки 7-й и 23-й дивизий, а также приданных им частей, отброшены и находятся в оперативном «мешке». Полное окружение завершим к утру, после подхода частей Потапова.

Он сделал паузу, глотнув воздух, как рыба.

– Противник оставил на поле боя свыше сорока подбитых танков, более семидесяти орудий. Потери в живой силе… предварительно, до десяти тысяч убитыми и ранеными. Трофеи подсчитываются.

Я кивнул, глядя на дымящееся поле. Десять тысяч. Ну что ж, пусть родственники погибших спросят у своего императора, ради какой-такой надобности их мужья, сыновья, отцы и братья сложили головы в этих далеких от островного государства степях?

– Наши потери? – спросил я тихо.

Конев потупил взгляд.

– Значительные. Только в танковых бригадах… до половины машин. Стрелковые дивизии понесли серьезный урон. Точные цифры…

– Я понял, – оборвал я его.

Точные цифры придут позже, в сухих сводках, которые я буду подписывать с каменным лицом. Сейчас в них не было необходимости. Я и так все видел. Кивнул начальнику разведки, чтобы присоединялся. В этот момент заквакал телефон.

– Штаб пятьдесят седьмой армейской группы, – проговорил связист и медленно поднялся, держа трубку на отлете. – Товарищ командующий! – срывающимся шепотом доложил он. – Москва на проводе…