Текст книги "Иду в неизвестность"

Автор книги: Игорь Чесноков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

ЛЕТО

– Эх, хорошо в деревне летом! – улыбаясь, возвещает с трапа Шестаков. – Выйдешь в поле – благодать!

Лицо матроса коричневое от загара. Шестаков нынче вахтенный. Он бездельно стоит на верхних ступеньках трапа, опершись спиной о поручень. Куртка на нём расстёгнута, шапка сдвинута на затылок. Тепло!

Он оглядывает палубу, окрестности. Всюду то же, что было и с утра.

Размеренно и уныло накручивают большие скрипучие колёса палубной помпы Пустошный с кочегаром Коршуновым. Оба разделись до рубах, скинули отопревшие шапки.

Перегнувшись вниз через лобовой, свежеокрашенный белилами борт мостика, Инютин подводит жёлтой краской название судна. Лицо Инютина, и вовсе чёрное от загара, ещё и побагровело, налившись кровью.

– Деревни-то небось не видывал, моржеед солонбальский, – не отрываясь от дела, бросает он Шестакову, – а туда же: благода-ать!

Инютин теперь не боцман. Он матрос.

Вскоре после прибытия из похода с Седовым нагрубил Кушакову, оскорбил штурмана Максимыча, ослушался вахтенного начальника. С матросами тоже не церемонился.

Седов, вызвав Инютина, сурово поговорил с ним и затем приказом по экспедиции назначил боцманом старшего метеонаблюдателя Лебедева.

Что послужило причиной неприятного инцидента? Скорее всего, усталость после непривычной, долгой зимовки в полярную ночь, нервное истощение – шёл десятый месяц отрыва от Большой земли, – а к тому же несдержанность, грубость, и прежде замечавшиеся за Инютиным. Так рассудили на «Фоке».

Недостаточно крепкое знание Лебедевым морского дела не стало большой помехой новому боцману. Он часто советовался с Максимычем. Штурман охотно помогал ему.

Трудолюбие же Лебедева, его ровность в обращении со всеми, рассудительность и любознательность, авторитет среди команды и членов экспедиции – все эти качества позволили Седову остановить выбор именно на нём.

За трудолюбие был в своё время назначен боцманом и Инютин, когда нездорового Точилова пришлось списать в Крестовой губе. Но одного трудолюбия оказалось мало. Требовалось уметь управлять судовым хозяйством, людьми и при этом самому уметь подчиняться.

Разжалованный Инютин не унывал. Похоже было, что не очень он дорожил своей прежней должностью, ибо привык больше трудиться, нежели управлять другими.

– А ты, кирпичник, молчал бы, – лениво отозвался Шестаков, повернувшись к мостику. – Ишь уборахтался уж весь, малюючи. Да не обвались, гляди, на понпу-то, изогнулся, ровно червяк на крючке. А нос-то у тя жёлтый уж весь, глянь-ка, носом, что ли, водишь по буквицам?

– Помалкивай! Тоже – вахтенный! Вылупил глаза, ровно мыла объелся. Я вон счас и твой нос подкрашу, – пообещал Инютин, продолжая водить кисточкой по выпуклым буквам. – Да вот боюсь, вишь, краски не хватит на нос-то твой – такую отростил грушу…

– А не сам ковал, какой бог дал!

– Тебе бог умишка подсыпал бы ещё маненько – дак и цены б тебе не было в базарный-то день!

Шестаков отвернулся, не удостоив больше Инютина ответом. Он зажмурился от яркого матового света, отражаемого нависшим поблизости обрывом. На обледенелых его склонах, освободившихся от свисавших зимою узорных снежных лавин, посверкивали ручейки. Они спадали с круч блестящими чистыми струйками. Потемнев, осели вокруг сугробы.

Сквозь пелену редкого тумана ярко и бело светилось расплывчатое солнечное пятно.

У тёмной массы остроконечного айсберга виднелась фигурка – Кизино колол лёд на питьевую воду.

Близ будок лежали и бродили собаки. Немного их осталось к концу зимовки – всего три десятка.

Неподалёку четверо пилили в две пилы брёвна плавника: Кузнецов с Катариным, а Карзин – с младшим Зандером.

Шумно крякая, размашисто колол длинные чурки на толстые поленья Томисаар. Он то и дело выпрямлялся, отставив колун и, морщась, отирал рукавом заношенной рубашки пот с лица и шеи.

Томисаар лишь недавно оправился от мучившего его во время зимовки недуга. Кушаков определил, что это были признаки начинавшейся цинги. С появлением солнца и возобновлением судовых работ недомогание прошло.

Большинство зимовщиков, вялых и бледных, к концу зимовки бродивших словно привидения, ожили, увидев солнце, вылезли из своих посеревших, закопчённых жилых нор – кают, кубрика. С радостью заметили они вскоре перемены и в себе, и в окружающем пейзаже, который был укрыт тьмой на долгие четыре месяца.

Неузнаваемая, изузоренная застругами снежная равнина расстилалась вокруг там, где осенью всё было вспахано высокими торосами. Не осталось тёмных пятен на горах, стоявших теперь белополотняными шатрами. По кромку бортов занесло за зиму снегом «Фоку», и не нужен стал трап, чтобы сойти с судна.

Появление долгожданного солнца было встречено пальбой из ружей и из китобойной пушки и судовым праздником, на котором люди вновь увидели улыбки на лицах друг друга.

Теперь улыбки появлялись всё чаще, несмотря на то что уже три недели висели над бухтой «Фоки» влажные туманы.

…Из туманной кисеи выплыла упряжка. Негромко, словно нехотя, залаяли несколько собак, увидав её.

Шестаков с интересом принялся наблюдать за упряжкой. Нарту с тремя толстыми брёвнами, потемневшими от мокрого снега, тащили три белых медвежонка. Смешно вскидывая толстые задки и косолапо выбрасывая вперёд короткие передние лапы, медвежата резво тащили груз. Вытянув головы в сторону судна, они жадно принюхивались. Рядом с нартой спешил на лыжах разгорячённый, раскрасневшийся Седов, следом поспевал Сахаров с ружьём за спиной.

У небольшого склада брёвен, где орудовали пильщики, Седов стал осаживать упряжку, пытаясь остановить её. Однако медвежата упрямо тянули вперёд, к самому трапу.

Сбежавший вниз Шестаков замахал перед их носами, заорал, присоединив свой голос к голосу весело кричавшего на ослушников Седова и к ревнивому лаю собак.

Медвежата, сердито урча, соли на задние лапы. С огромным трудом Седов, Шестаков и подоспевший Максимыч оттянули мишек от трапа и заставили их подтянуть парту с плавником к складу.

Седов, отдуваясь, разочарованно глядел на медвежат.

– Да, кажется, из этих балбесов путной упряжки не выйдет.

– Не выйдет, – убеждённо подтвердил Максимыч, удерживая передового за постромки, пока Катарин с машинистом разгружали парту. – Сами видите, туда тянули их за уши, хоть смертным боем бой! Только назад п спешат, ровно лошади к стойлу.

– А жаль, – вздохнул Седов, – я ведь, признаться, подумывал, не подготовить ли эту дивную упряжку к переходу на полюс. Они ведь подрастут ещё немного и потянут не хуже, наверное, слонов.

– Да, уж таких-то тяжеловозов во льдах ещё но бывало, – усмехнулся Максимыч. – Пусти впереди собаку с дохлой нерпой на буксире, так они за пей упрут любую кладь небось до самого до полюса без остановок!

– Ах, как жаль! – повторил Седов, поглядывая с сожалением на беспокойно вертевших головами медвежат.

Этих медвежат зимовщики подобрали весной. Зверят сразу окружили заботой и лаской, поили разведённым в воде сухим; молоком из самодельной соски, её смастерил Павлов из лабораторной ни потки. Медвежата отказывались брать соску, но, когда её продели в дырочку, проколотую в куске медвежьей шкуры, дело пошло на лад.

А уже через месяц Васька, Торос и Полынья стали пользоваться услугами Пищухина. К повару они, естественно, привязались больше чем к кому-либо другому. Когда Пищухин появлялся на палубе, куда переселили подросших медвежат, они не отходили от кормильца ни на шаг. Часами сидели у двери, ожидая его выхода с отбросами совсем так же, как выпущенные из клеток собаки до постановки судна на зимовку.

Теперь собак не пускал на судно вахтенный матрос. Бывало и такое, что строгий Максимыч, не терпевший непорядка на борту, швырял медвежат за борт, в сугробы.

Но медвежата с удивительным упрямством вновь и вновь карабкались на корабль.

Наконец Седову пришла в голову мысль приучить их к упряжке.

– На судне не должно быть дармоедов, – решил он, – все должны трудиться. А ну, пошли на работу!

Несколько дней Сахаров с Линником упорно «объезжали» мишек, никак не желавших ходить в упряжи…

– Эх, залетныя! – воскликнул Инютин с мостика. – Может, попытать обучить вас пароход красить, что ли!

– Ха-ха, они тебя обучат! – откликнулся Шестаков, вернувшийся на место. – По вантам взлетывать станешь шибче белки от коготков-то да зубиков ихних!

– Что когтисты, то когтисты, – согласился Инютин. – У Линника-то ляжка небось всё не зажила, а заплата на штанине у его теперь – что шлюпочный парус.

Он выпрямился, поглядел на солнечное размытое пятно.

– Однако не пора ли ложки доставать? Что-то Ванюха обедать долгонько не кличет. Мишки-то не зря небось беспокоятся – пора!

ПИСЬМО

Милый друг!

Счастлив, что могу, наконец, послать тебе весть о себе.

Как видишь, в 1912 году мы не попали на Землю Франца-Иосифа. Дикая, беспощадная Арктика не пропустила нас пока дальше Новой Земли. Зимуем под 76°, в бухточке полуострова Панкратьева, стиснутые тяжкими льдами.

Я это отчасти предвидел, но рвался в рейс, чтобы скорее избавиться от тех мучений, которые я переносил от окружающих. Для меня было уже пыткой остаться до 1913 года. Кроме того, кто знает, мои враги сумели бы за это время победить меня и отнять у меня родное моё, мной созданное дело.

Скоро год, как мы врозь. Истосковался. Душою и сердцем я весь там, в Петербурге, с тобою. Утешаюсь лишь тем, что часто вижу тебя во сне, да на столе передо мною всегда твой фотопортрет в подаренной тобой же резной рамке.

И вот объявилась оказия переслать тебе это письмо.

Отсылаю в Крестовую губу, чтоб сели там на архангельский пароход, пятерых своих людей.

Захаров, капитан, стал уже обузой экспедиции. Похоже на то, что он не настраивался на продолжительное плавание, а тем более на зимовку. Он оказался слабым и малодушным. А хуже всего то, что уже всем недоволен. То угрюмо замкнётся, то ворчит на всех, а то о чём-то шушукается с механиком. Такой человек не просто обуза, он опасен здесь, ибо его нытьё, упаднический дух, малодушие скоро начнут отрицательно воздействовать на других.

А тем более, если условия впереди окажутся ещё менее пригодными для нормального обитания.

Дал им шлюпку, компас, припасы на два месяца. Всё это переправим на двух нартах на Заячий остров. Там охотничья избушка. В трёх милях от острова – чистое море.

С Захаровым я посылаю оказавшегося также негодным Томисаара, ещё – давно прибаливавшего Катарина, матроса, а также здоровых, но уже, пожалуй, ненужных мне в будущем плотника Карзина и машиниста Зандера Мартына.

Все они должны будут сопровождать капитана до Архангельска с важным при нём грузом – материалами наблюдений, проведённых нами за зимовку, и с уточнёнными картами побережья Новой Земли.

Собственно, эту миссию я придумал для капитана Захарова, чтобы пощадить его самолюбие. Он с радостью согласился. Для остальных тоже придумана миссия – сопровождать посланца с документами экспедиции.

Теперь нас осталось семнадцать – семь офицеров и десять нижних чинов.

Последние три недели мы с Визе и Павловым дни и ночи обрабатывали материалы, вычерчивали карты, делали копии всего этого для отправки.

Испытываю сейчас большую радость от сознания того, что время зимовки не пропало даром.

Ты бы знала, как много сделали мы для пауки, и смою надеяться – ценного. Эти юные учёные, Ниле и Павлов, мужественно пустились в неведомый и полный опасностей путь через всю Новую Землю на восточный её, карский берег. Видела бы ты, как рвались они в ото путешествие! Оно таило возможность разгадки папочной тайны, окутавшей внутренние области северного новозомольского острова. Что там за высоким горизонтом – ледяной ли покров, как в Гренландии и па Антарктическом материке, или отдельные поля льда, как на Шпицбергене? Псе ото нужно было выяснить.

Вообще Новая Земля в этой её северной части почти неизвестна. Места, где ступала здесь нога человека, наперечёт, да и мест-то таких совсем мало. Я взял на себя опись всего северо-западного и северного побережий. Ходил с боцманом Инютиным два месяца. В итоге сбросил с прежнего своего веса целый пуд и теперь лёгкий, как пёрышко. Но вес я уже набираю, это не страшно. Зато опись, которую удалось сделать, показала, что почти всё побережье здесь на самом деле выглядит не так, как на прежних картах, выполненных по итогам съёмок Варенца, а позднее – норвежских капитанов-зверобоев.

Визе с Павловым проделали жуткий по своей трудности путь по громадному леднику через опасные трещины, в мороз и оттепель, порой при ураганных ветрах. Они едва не ослепли от белизны снегов па высоте почти в километр над уровнем моря. Им удалось установить, что именно на такой высоте находится верх сплошного ледяного покрова. Он имеет форму щита и напоминает ледяное покрытие, подобное гренландскому. Его средняя мощность, то есть толщина, здесь – не менее 200 метров. А в районе побережий ледники заполняют все горные долины и в виде глетчеров ниспадают к морю, образуя затем айсберги.

Визе с матросом спускался (по ступенькам, которые они вырубали во льду) па карскую сторону и вёл съёмку восточного берега к северу.

Мы должны были встретиться с Визе у мыса Желания и таким образом замкнуть съёмку значительной части этой земли.

У мыса Желания я его не встретил и решил идти дальше, навстречу. Дошёл со съёмкой до мыса Флиссинген-гофт (опять этот Флиссинген!). Мыс назвали по имени своего родного города голландцы экспедиции Баренца, которые зимовали на том берегу неподалёку, в Ледяной гавани, более трёх веков назад.

Но Визе и там не было. Пришлось возвращаться.

Позже выяснилось, что ему помешала плохая погода. Он заснял участок берега в сорок вёрст протяжённостью.

На обратном пути жизнь наша с Инютиным была трудна, больше того – мучительна, ужасна.

Опишу одно происшествие.

Сильным ветром оторвало от берега лёд и унесло в море. Образовалась огромная полынья. Под влиянием мороза она покрылась тонким слоем льда в полтора-два вершка. Так как нам двигаться было некуда – направо открытое море, налево неприступные обрывы ледника, – я решил идти вперёд по этому тонкому льду. Приказал Инютину с собаками идти точно по моим следам.

Медленно и осторожно я пошёл, следя, как расходится по кругам тонкий лёд.

Уже прошли самое опасное место, вдруг слышу крик. Вижу – Инютин провалился около нарты и барахтается, ломая лёд. Я пополз к нарте по льду, чтоб снять хронометры, документы и ружьё с патронами, но тоже провалился. Провалилась и нарта с собаками, но осталась на плаву.

Дул резкий ветер. Наломав, барахтаясь, достаточную полынью, наконец подобрались к более прочному льду. Мы вцепились в постромки, я крикнул что оставалось мочи: «Пр-р-р!» – вся упряжка дружно взвыла и выволокла нарту на лёд.

Мы имели вид сосулек. Бегом пустились в путь.

Пока добрались до мыса Медвежьего, окоченели совершенно. В воде мы пробыли около часу.

Два дня сушили одежду, снаряжение. Подмокли остатки сухарей, растаял сахар, погибли все фотопластинки – как снятые, так и неиспользованные. Слава богу, не подмок хронометр. Ящик с ним и с картами оказался сверху нарты.

Катастрофа случилась с нами потому, что Инютин не пошёл, как было приказано, по моему следу.

Этот случай показал мне ещё раз, что в подобные путешествия пускаться следует с проверенными спутниками. Случайный, недисциплинированный человек может погубить.

Инютин к полюсу не пойдёт.

А ледник, возле которого спасли нас милые наши собачки, назван мною ледником Веры. В честь тебя. Это недалеко от мыса Малого Ледяного, близ залива Иност-ранцева.

Все походы, слава богу, окончились благополучно. Все целы, живы-здоровы.

У нас на «Фоке» появились ещё питомцы – три белых медвежонка. Думаем сохранить их, привезти для зверинца.

Итак, зимовка закончилась. На небе нередко видим солнышко, появилась живность – птицы, тюлени.

Усиленно заготавливаем дрова из плавника – пилим, колем, сушим. Поленницы дров и на льду, и на палубе. Подсушенные начинаем сбрасывать в угольные ямы. Угля осталось дня на четыре полного хода, а каким будет дальнейший путь – никому не известно. Уметь бы проникать в будущее, опережая время! Но, увы, к сожалению, это не дано человеку.

От неизвестности изболелась уж вся душа. Когда же вскроется бухта, чтобы можно было двигаться дальше? А если это произойдёт слишком поздно, где-нибудь в сентябре, а то и вовсе не произойдёт в нынешнем году? И такое случается здесь.

Не знаю, что будет со мною тогда. Буду пилить лёд. рвать его (Пётр Герардович Минейко из управления порта всё-таки помог достать в Архангельске немного взрывчатки), грызть, наконец, зубами, но вырвусь из этого нелепого плена.

Ледокол бы сюда!

Макаров ведь создавал своего «Ермака» с намерением отправиться на нём к Северному полюсу. И на Земле Франца-Иосифа побывал в своё время этот чудо-корабль. Но – куда там! Разве сдвинуть хоть чем-либо нашу закостенелость взглядов на привычное! «Ермак» теперь – извольте радоваться, господа. – портовый ледокол, а по праздникам катает почтенную публику по финскому заливу. Ах, как жаль, что погиб адмирал Макаров! Здесь место «Ермаку», в полярных широтах, а не в кашице Маркизовой лужи!

Знаешь, зла порой не хватает, и всё внутри вскипает – вот-вот взорвёшься, кажется.

Дикин, судовладелец, оказался отъявленным негодяем. Мало того, что подсунул гнилые паруса и снасти, едва не погубив нас, мало того, что едва не сорвал отход «Фоки» из Архангельска своими гнусными уловками, так ещё, оказывается (это неслыханно!), корпус шхуны намеренно повредил. Этого подлеца не то что под суд отдать – его четвертовать мало.

Ну, да разберусь я с ним, равно как и с поставщиками порченой провизии в Архангельске и с прохвостом Вышомирским, поставившим экспедиции собак, как выяснилось уже на Новой Земле, не ездовых, а обычных дворняжек, большинство из которых не вынесли морозов и уже передохли. Только псы, присланные из Тобольска, неплохо приспособились, главным образом они и несут все тяготы упряжной работы.

С Захаровым я, между прочим, отправляю и письмо в комитет. В нём напомнил, что просил прислать этим летом к мысу Флора Земли Франца-Иосифа пароход с углём, провизией и прошу подослать ещё собак.

Снесись, пожалуйста, с Белавенцем, секретарём комитета, а то и с самим Сувориным и поинтересуйся, скоро ли будет это выполнено. Словом, подтолкни.

В противном случае экспедиция в будущую зиму будет испытывать серьёзные лишения.

Но надеюсь, всё будет хорошо.

Как ни досадно и ни обидно, как ни жаль, но, увы, встреча наша откладывается теперь ещё на год…

К ЗЕМЛЕ ФРАНЦА-ИОСИФА

«Фока», оживший после зимней спячки, дымит, пыхтит и вновь плывёт среди бесчисленных льдов, расталкивая их своими крутыми боками.

На мостике, цепко ухватившись за поручень, неподвижно стоит Седов. После ухода Захарова Георгий Яковлевич делит вахтенные сутки с Сахаровым. Ночи в начале сентября тёмные, и на ночь судно приходится останавливать. Поэтому в течение всего светлого времени Седой сам несёт вахту на мостике, оставляя Максимычу ночные часы. Глаза Седова, покрасневшие на ветру и холоде, глядят утомлённо. Лицо Седова, оставившее на себе после изнурительного путешествия к мысу Желания некий мученический отпечаток, отражает хмурую, отчуждённую решимость.

Команды рулевому он бросает резко, с оттенком раздражения в голосе.

Пустошный молча накручивает штурвал, направляй судно то в одну, то в другую прогалину между льдинами, и изредка сочувственно взглядывает на начальника экспедиции.

Пустошный доволен: как бы ни было, а судно снова движется. Памятным остался август, в течение которого вся команда едва не до изнеможения трудилась на льду. Люди пилили канал, чтобы попытаться вывести шхун у на чистую воду, видневшуюся в открытом море. Пилить начали в километре от «Фоки», где лёд был, казалось, послабее, и вели канал к судну. Вначале удавалось выпиливать от десяти до сорока метров в сутки. К двадцатому августа удалось пропилить канал длиной всего в триста метров.

Отпиленные льдины раскалывали и заталкивали под кромку. Ближе к берегу, к судну лёд становился толще и прочнее. Когда толщина его достигла почти двух метров, даже специальные «ледовые» пилы не в состоянии были преодолеть его.

А лето полярное, едва вспыхнув, могло вот-вот угаснуть. Лето на Новой Земле так же ненадёжно и кратковременно, как, скажем, рисунок облаков на небе.

Раскрыли свои чашечки скромные полярные цветы. Они зябко покачивались на прохладном ветру, и никто не мог бы сказать, как долго суждено им просуществовать. Эти непривычные в Арктике для глаза жёлтые нежные цветки – словно символ надежды, символ всего живого.

Над каменными побуревшими утёсами хлопочут морские птицы. Там и тут на мхах, среди камней, а то и просто меж брёвен плавника встречаются отложенные ими жёлтые, серые, пятнистые беззащитные яйца, тоже признаки жизни, цепляющейся здесь за малейшую частицу тепла.

На растрескавшемся, посеревшем, но ещё неподвижном льду в редких отдалённых разводьях резвятся в воде и нежатся на солнышке тюлени. Долго приноравливались зимовщики-охотники, прежде чем научились добывать их.

Ни дожди, ни ветры, то и дело налетавшие с гор, долго не могли расшевелить припай. Распиловка льда замедлилась. Матросы выбивались из сил, но лёд, сделавшись толстым, вовсе перестал поддаваться.

Седов велел заложить в лёд взрывчатку для освобождения якорь-цепи, надо было выбрать для начала якорь. Лёд даже не треснул.

Пришлось отложить работы по освобождению судна и ждать милости от погоды.

К концу подошёл август. По ночам стали смерзаться трещины во льду, лужи талой и дождевой воды на его пористой поверхности.

Наступил момент, когда на судне уже было отчаялись вырваться из ледового плена. Началась подготовка ко второй зимовке в бухте «Фоки». Возобновили заготовку плавника. Разыскали и перетащили к борту шхуны брёвна дома, выброшенные на лёд год назад, когда пытались спять «Фоку» с каменистой банки, на которую он налетел близ Панкратьева.

Но вот проливной дождь и сильнейший ветер, бесновавшиеся всю ночь второго сентября, сдвинули, наконец, массу льда, закупорившую бухту. Лёд стал раскалываться, зашевелился у борта «Фоки».

На судне забегали. Быстро подняли пар, и, едва лёд близ шхуны пришёл в движение, Седов велел поднять якорь и дал машине ход. Собрав экипаж, он поздравил всех с освобождением из плена и объявил, что экспедиция продолжает свой путь, курс – Земля Франца-Иосифа, мыс Флора.

Мучительно и долго выбирался «Фока» в море. У самого полуострова Панкратьева его зажало и не отпускало трое суток. Наконец появилась разреженность. «Фока», то продвигаясь, то вновь застревая среди крутолобых тяжёлых льдин, медленно удалялся от тёмного берега Новой Земли.

Но радость и ликование сменились вскоре озабоченностью, а у некоторых членов экипажа и растерянностью.

На пятые сутки продвижения кончился уголь. Стали питать топку поленьями плавника. Но и это топливо таяло быстро.

Вокруг по всему горизонту виднелись те же несметные льды. Начиналась зима, и далеко ещё было до Земли Франца-Иосифа. В кают-компании, рассуждая о сложившейся обстановке, приходили к выводу, что неизвестно, удастся ли вообще пробиться к желанному архипелагу, ибо никто не мог сказать, какие льды ждут впереди, севернее. Под парусами из льдов не выбраться, и выходило, что «Фока» может оказаться вновь зажатым льдами, но уже дрейфующими, и притом без топлива, даже для печек.

Первыми Сахаров и Зандер повели однажды за ужином разговор о том, что пора бы поворачивать на юг, чтобы на остатках топлива попытаться выбраться из льдов, а затем плыть под парусами в Архангельск. Сахаров убеждал, что «Фока» не приспособлен к дрейфу в полярных льдах.

К мнению штурмана и механика неожиданно для Седова присоединились остальные члены кают-компании.

Наутро, поднявшись чуть свет на мостик, он велел бросать в топки вместе с дровами куски тюленьего жира.

Подняли пар, дали судну ход, и вновь Седов упрямо вёл «Фоку» на север, проталкиваясь среди нескончаемых, прочных, словно скалы, льдин. Это неудержимое отчаянное проталкивание невольно напоминало Седову его собственный мучительный порыв вперёд, к большой и далёкой цели сквозь препятствия, столь неимоверно трудные, что впору было либо отступить, либо сойти с ума.

Перед перемычками льда, не поддававшимися напору «Фоки», Георгий Яковлевич упрямо, до боли сжав челюсти, дёргал ручку телеграфа – сдавал судно назад и, разгоняя его, колотил лёд мощным штевнем, словно тараном. Снова назад – и ещё удар! Удар за ударом, пока перемычка не поддавалась.

Вспотевший Зандер под требовательные звонки машинного телеграфа едва успевал, орудуя тяжёлым рычагом реверса, менять ход с переднего на задний, с заднего на передний…

«Фока» наскакивал всей своей массой на лёд, его нос подбрасывало. Дрожали и раскачивались, словно деревца в бурю, мачты. Сотрясался, позванивая металлическими частями, такелаж. На камбузе ворчал повар Пищухин, когда проливавшаяся из кастрюль на плиту вода едва не гасила огонь. Отчаянно звякала посуда в буфете, падали книги с полок в кают-компании. При сильных ударах взвывали собаки в клетках за трубой.

Порой удавалось проходить по полмили и меньше за час.

Быстро исчезал из угольных ям запас дров. Почти беспрерывно матросы подносили охапки поленьев в кочегарку. Коршунов зашвыривал дрова в жаркую топку, и жадное пламя на глазах пожирало дрова. Звенел то и дело телеграф в машине, содрогался и вздрагивал, словно в некоей адской пляске, «Фока».

Вскоре пришлось пилить брёвна дома и бани, сваленные на палубе. Седов предложил обливать тюленьей ворванью шлак и тоже бросать его в топку. Оказалось, что эта смесь горит неплохо. Обмакивали в ворвань и бросали в огонь нарубленные верёвки, паклю и многое другое из того, что могло гореть.

А Земли Франца-Иосифа всё не видно. Тот же бесконечный, не предвещавший ничего хорошего лёд впереди, в морозном горизонте.

За ужином, когда «Фока» встал на ледовый якорь на ночёвку, офицеры вновь принялись убеждать Седова повернуть корабль, пока ещё не совсем поздно.

Вначале Седов сдерживался. Потом взорвался:

– Да поймите вы, господа: мне нужна Земля Франца-Иосифа! Там уголь. Если пароход комитета не пробился с топливом для нас, то должен быть на мысе Флора уголь, оставленный в своё время «Ермаком». Воля ваша, но я буду пробиваться туда!

Стальная жёсткость в интонациях голоса, какая-то дьявольская решимость во взгляде упрямо прищуренных глаз не оставляли ни у кого надежды на то, что Седов повернёт назад.

И вновь колотится о льды «Фока», протискивается в их расселинах.

По расчётам Седова до желанной земли оставалось миль сто, когда на мостик как-то перед обедом поднялся Пинегин.

С извиняющейся улыбкой он протянул Георгию Яковлевичу конверт.

– Что это? – насторожился Седов.

– Это… нечто вроде акта. Мнение всех офицеров по поводу сложившейся ситуации на корабле. Меня, как дежурного по кораблю и лицо наиболее близкое к вам, попросили вручить это.

– Что же, здесь и ваше мнение, Николай Васильевич? – прищурился Седов.

– Да, Георгий Яковлевич. Я прошу вас, прислушайтесь к голосу большинства. Это ведь трезвый голос, поверьте. Все приведённые здесь доводы верны и разумны. Ведь действительно, надо ли вести столь явно дело к непредвиденному, а скорее всего – трагическому концу? Посудите сами!

Седов нервно вскрыл конверт, указал рулевому, на какую трещину держать курс, и быстро пробежал глазами бумагу, подписанную всеми членами кают-компании.

– Так, – тяжело проговорил он, складывая послание. – А что же по этому поводу думает команда?

Пинегин пожал плечами.

– Не знаете? Тогда прошу вас встать на минуту к штурвалу. Пустошный, бегом к боцману, пусть теперь же созовёт в кубрик всю команду, сию минуту! Всех до единого!

Шура, передав Пинегину штурвал, бросился вниз.

– И кочегара? – спросил он уже с трапа.

– Да, и кочегара.

Не глядя на художника, Седов, насупленный, постоял на мостике ещё минуты две. Потом указал Пинегину, куда держать, и медленно сошёл вниз, на палубу. Так же медленно, будто на ощупь, Георгий Яковлевич спустился по крутому трапу в кубрик.

Боцман доложил, что собрались все – десять человек. Расселись кто где – на банках-лавках за столом посреди кубрика, на нижних койках, прямо на досках палубы.

Седов хмуро оглядел всех. От его внимательных глаз не ускользнул напряжённо-вопросительный взгляд боцмана Лебедева, беспечный – Шестакова, безразличный – Инютина, ровный, но слегка недоуменный – Линника, любопытный – Пустотного…

Эти неукрываемые, прямые взгляды матросов немного успокоили Георгия Яковлевича. Он стоял перед всеми в шинели и в тёплой шапке, широко расставив ноги на вздрагивающей и подпрыгивающей палубе, и крепко, с досадой потирал одна о другую свои красные, промёрзшие руки. Потом глухо заговорил:

– Некоторые члены экипажа уговаривают меня повернуть назад – не верят в то, что мы достигнем цели нашей экспедиции, испугались трудностей, которые могут, не спорю, встать перед нами, если pi впрямь не удастся почему-либо пробиться к земле. К земле, где нас должно ожидать топливо. Хочу спросить и вас: все ли думают так же?

Ответом стало молчание, несколько неловкое. Но по выражениям лиц Седов уже видел, что так думают не все.

– Итак, что же скажете? Боцман, например!

Лебедев осторожно кашлянул:

– Наверное, вам виднее. Я верю вам…

– Благодарю. А Линник что скажет?

– Мне всё одно, – буркнул каюр.

– Пищухин, твоё мнение?

Повар в замызганной курточке, сидевший на корточках у печки, пожал плечами:

– Продукт ещё вродь не весь вышел…

– Ну а Коршунов что скажет?

– Да что ж Коршунов, – утомлённо отозвался кочегар, сидевший в своей грязной робе прямо на палубе рядом с поваром. – Наше дело маленькое: есть уголь – шуруем, пар – на марку! Нет – стоим. – Он покосился на Пищухина: – Продукт-то ещё не вышел, да. А вот уголька-то уже нету. И дровец – вахты на две. Ворвани тоже не море у нас. А под парусом каково тут? Выберетесь ли, нет – не знаю… По мне, дак уголь нужен.

– Пустошный, ты что думаешь?

Шура слегка порозовел:

– Н-не знаю. Вроде недалеко уж…

Седов глубоко, с облегчённом вздохнул:

– Ну, спасибо, братцы! И верно, не все думают, что надо сворачивать, когда мы почти у цели. Паники среди вас не вижу. Спасибо!

Георгий Яковлевич энергично поднялся из кубрика, вернулся на мостик. Место у штурвала вновь запил Пустотный.

Отпустив Пинегина, Седов попросил его собрать офицеров в кают-компании.

Сошлись все скоро, не мешкая.

Недоставало Зандера: па ходу механик не мог и не имел права оставить машину.

Седов, взволнованный, так же, не снимая шапки, оглядел со своего места спутников, смотревших на пего напряжённо-ожидающе. Лишь Пинегин, догадавшийся о настроении начальника после его совещании с командой, досадливо закусил губу.