Текст книги "Иду в неизвестность"

Автор книги: Игорь Чесноков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

ПЕРВЫЕ ШТОРМЫ

В свисте холодного ветра, секущего хлёстким дождём, в мощных ударах тяжёлых волн «Фока», отчаянно дымя, едва удерживался на месте и, черпая воду, с печальным скрипом переваливался с борта на борт.

Первые дни плавания стали жестоким испытанием для шхуны и её команды и показали тем, кто втайне надеялся на прогулочный характер экспедиции, что мечтания их столь же призрачны и ненадёжны, сколь недолговечна пена на взмыленных волнах.

По отходу «Фоки» с Соловков Седов объявил командному составу экспедиции, что впредь все они будут привлекаться к несению вахт. Четырёх неморских специалистов он прикрепил к судоводителям: Кушакову надлежало обучаться у капитана Захарова, Визе и Павлову – у штурмана Сахарова, Пинегину – у Седова, который тоже нёс одну из трёх суточных вахт. Начальник экспедиции призвал «офицеров», как называл он командный состав, сплотиться для выполнения задач экспедиции, терпимо, по-дружески относиться друг к другу, а главное – являть во всём пример рядовым и наладить с командой отношения требовательно-товарищеские.

Он потребовал навести на судне морской порядок и объявил аврал.

На аврале Седову самому пришлось распоряжаться, что, где и как крепить, потому что боцмана, как ему доложили – больного, он не видел на палубе с момента отхода от Соборной пристани. Да и в обычае Георгия Яковлевича было неизменное участие во время экспедиций во всех общих трудах. Работая на палубе, Седов присматривался к команде «Фоки», определял, кто чего стоит.

Картина вырисовывалась безрадостная. Мало оказалось опытных моряков. Лишь Юхан Томисаар, здоровенный матрос-балтиец, ходивший уже с Седовым в Новоземельскую экспедицию два года назад, да ещё два архангельских мужичка: молодой Шестаков да щуплый, но ловкий Инютин, матрос и печник экспедиции, – уверенно чувствовали себя на борту шхуны. Старательный Шура Пустошный неплохо стоял на руле, но в палубных работах он был полезен разве что своею силой: оттащить, приподнять…

Того же стоил немолодой, рассудительный Лебедев, бывший учитель, горячо умолявший взять его в экспедицию в качестве кого угодно. Лебедева Седов принял метеонаблюдателем, как и Пустошного, с условием использовать обоих и в качестве матросов.

Приглянулся Седову с самого начала плавания ещё и каюр экспедиции, тоже матрос по совместительству, двадцатипятилетний Линник. Бывший солдат, бывший сибирский золотоискатель и погонщик собак, сильный, весёлый, уверенный в себе, он представлялся Георгию Яковлевичу ценным приобретением для экспедиции. Подвижный и энергичный, Линник почти не отходил от собак – кормил их, чистил клетки, разнимал собачьи драки, лечил раны у тех из псов, что потерпели от зубов своих скандальных соседей. Но он не успевал управляться со всей сворой в восемьдесят псов, и в помощь каюру выделяли одного из подвахтенных матросов. Чаще всего это были не занятые пока метеонаблюдениями Пустошный или Лебедев.

Весь день «разгребали» палубу. Седов работал быстро и энергично. Первым хватался за бочку, ящик и не ожидал, пока кто-либо подхватит, уверенно брал груз на себя. Си заражал всех своей весёлой энергией, и невозможно было рядом с ним работать кое-как.

Дело подвигалось быстро, и к концу аврала «Фока» имел вполне походный вид. К двум связкам брёвен – дому и бане, – сложенным у бортов и прочно закреплённым цепями и тросами, привязали несколько нарт. Поставив на попа, к вантам фок-мачты накрепко прихватили два каяка – лёгкие лодочки, изготовленные по образцу эскимосских. В трюм опустили двадцать ящиков и бочек с оборудованном и провизией. В самом трюме наспех сваленный в Архангельске экспедиционный груз закрепили, чтобы ничто не пострадало при качке.

Управились вовремя. К вечеру угрожающе завыл «северо-восток». С каждым часом крепчая, он принялся будоражить море, вздымая волны всё выше и делая их всё круче.

К ночи ветер загудел в снастях, начал срывать с волн гребни, размётывать пену. Волнами стало круто заваливать тяжело гружённую шхуну то па один, то на другой борт. Укачалось большинство из команды и членов экспедиции. И это раздосадовало Седова.

Около полуночи на мостик, где нёс он во тьме штормовую вахту, поднялся запыхавшийся Катарин, судовой плотник. Он встревоженно прокричал, что в трюме прибывает вода.

Вода в самом низу трюма, в льялах, скапливается время от времени на всяком деревянном судне. Для её откачки па палубе устанавливаются помпы, насосы. По два часа за четырёхчасовую вахту ежедневно откачивали воду и на «Фоке», запуская паровой насос – «донку», с того самого дня, как шхуна была зафрахтована. Но теперь, по словам плотника, вода стала прибывать вдвое, а то и втрое быстрее.

Седов размышлял не долго. Он велел плотнику поднять штурмана Сахарова, чтобы тот срочно выяснил, в чём дело, и принял все возможные меры.

Вскоре появился Сахаров. Широко расставляя на пляшущей палубе ноги, он приблизился и, крича в самое ухо, сообщил, что в трюме разбилась бочка с машинным маслом и что этим маслом, смешанным с мусором, забило приёмные сетки, а потому донка и не откачивает воду. Седов велел поднять из команды всех, кто способен стоять на ногах, и откачивать воду вручную, палубной помпой. Сам он остался на мостике за штурмана, вахта которого уже началась. Велев рулевому удерживать «Фоку» носом против волн, чтобы уменьшить бортовую качку, не позволявшую делать что-либо на палубе, Седов стал лихорадочно искать выход из положения, грозившего бедой. Бочка с машинным маслом была единственной. Двигаться дальше без смазки для машины было невозможно. Оставалось добыть масла на одном из маяков. Если вода будет прибывать быстрее, чем откачиваться, срочно потребуется укрытие, где бы судно не валилось с борта на борт. Сахаров обнаружил к тому же, что оба борта, погружаясь в волну, дают течь, да такую, что кое-где вода в трюме била струями. Выходило, что надводную часть корпуса требовалось немедленно проконопатить. В темноте к берегу не подойти, а маячных огней в плотных потоках дождя и туманных завесах брызг не разглядеть…

Через час Седов сам встал к штурвалу. Продрогшего и вымокшего Пустошного он послал вниз – погреться и узнать, как идут дела. Георгий Яковлевич чувствовал, что и самому ему давно бы надо переодеться в сухое, отойти от стужи. Но он оставался наверху. Он ещё не знал, можно ли доверять управление судном в штормовую ночь штурману Сахарову. Капитану Захарову предстояло стоять «собаку» – вахту с четырёх ночи, и потому поднимать капитана раньше времени не хотелось.

Пустошный вскоре вернулся и рассказал, что прибывающую воду откачивать едва успевают – сил недостаёт. Седов вновь послал матроса вниз – разбудить всех офицеров, кроме капитана и механика, и объявить им аврал по откачке воды.

Первым появился на палубе бледный Кушаков. Вслед за ним вышел хмурый, ничего не понимающий в том, что происходит, геолог Павлов, непрочно стоявший на ногах. Выдохшиеся матросы уступили им место у ручной помпы. Вскоре показались и Пинегин с Визе. Вчетвером они то сообща, то попарно кое-как справлялись с помпой.

Едва рассвело, Седов, не покидавший мостика, разглядел, наконец, слева скалистый берег Кольского полуострова. Сориентировавшись, он подвернул судно и повёл его в укрытие.

И вновь, проваливаясь в распадки волн и раскачиваясь с борта на борт, «Фока» двинулся вперёд.

Под южным берегом Орловской бухты показались укрывшиеся под самыми скалами два поморских парусника. Рядом с ними Седов поставил на якорь и «Фоку». Лишь после этого он передал вахту Захарову. Матросы приняли у офицеров вахту у помпы.

Усталый, вымокший и продрогший Георгий Яковлевич изнеможённо сошёл с мостика. Он попросил доктора, который едва дышал от усталости, растереть ему тело шерстяным свитером и затем натереть спиртом.

Немного отдохнув, Седов оделся в сухое, проглотил в кают-компании стакан горячего чаю с бутербродом и вновь вышел на палубу. Матросы вовсю орудовали у больших помповых колёс-маховиков с рукоятками. Оба Зандера и два кочегара, захватив инструменты, вёдра, ветошь, направились в трюм прочищать приёмные сетки.

Седов распорядился о спуске двух шлюпок и карбаса. Едва ли уже не затравленно глядевшему Кушакову, он велел отправляться с двумя матросами па шлюпке на Орловский маяк за маслом. С карбаса и второй шлюпки всей команде надлежало немедленно начать конопатить борта. Офицеров Георгий Яковлевич попросил вновь встать к помпе.

Вместе с матросами Седов полез в карбас, и вскоре над водой бухты разнёсся дробный перестук конопатчиков. Георгий Яковлевич ожесточённо стучал деревянным молотком – мушкелем – по кованой лопатке, забивая паклю в пазы, и озабоченно размышлял при этом о начавшемся плавании.

Размышления эти встревожили его. Пока всё складывалось неблагополучно. Хоть возвращайся в Архангельск и переноси экспедицию на будущий год! Машина «Фоки» оказалась столь слабой, что едва удерживала шхуну против волны. Корпус был худ и водотечен. Команда тоже оставляла желать много лучшего. Настоящих моряков в ней почти но оказалось. Некоторые, по наблюдению доктора, были к тому же весьма нездоровыми. Погоды обещали, как и предсказывал старый Лоушкин, раннюю зиму, а следовательно, преждевременную ледовитость моря на пути к Земле Франца-Иосифа.

Перебирая всё это в уме, Седов думал об одном: как выйти из положения? Ибо по всему, кажется, выходило, что следовало бы вернуться. Но даже мысли о возможности такого исхода он не хотел допускать. Теперь, после всего, что перенёс и пережил при организации экспедиции, её сумасшедше спешной подготовке, – п вдруг отступать? Да скорее он пустится продолжать путь в шлюпке, чем допустит даже сомнение в том, что двигаться ему должно теперь только вперёд, только на север!

И, взяв себя в руки, он говорил: «Спокойно. Поправить судно – и снова вперёд. Только вперёд, к северу!»

Тяжёлый всплеск вырвал Седова из задумчивости.

Вынырнув из воды, ошалевший от неожиданности и студёного озноба Пустошный замахал отяжелевшими от намокшей одежды руками, держась па воде. Он пытался подплыть к карбасу, но отливное течение уже подхватило его. На несколько секунд все словно оцепенели. В правой руке Шура держал, не выпуская, увесистый мушкель.

– Эй, кто там наверху! – рявкнул Седов на «Фоку». – Конец бросьте же ему, конец!

Затопал кто-то по палубе, пришли в движение и загалдели матросы в карбасе, привязанном к судну, кто-то вытаскивал весло, кто-то торопливо выдёргивал отпорный крюк.

Пустошный всё так же тяжело барахтался, не приближаясь к карбасу, – слишком сильным оказалось течение.

– Брось мушкель-то, дурень! – крикнул кто-то из карбаса.

– Эй, что у вас там? – донеслось со шлюпки с другого борта. – Что стряслось?

Невольно краем глаза Седов заметил, что один Линник, каюр, не пытается что-либо сделать, чтобы помочь Шуре. Память отметила тут же, что Линник с Пустотным стояли рядом, причём Шура – с самого краю.

Случившийся на палубе кочегар отыскал верёвочный конец, метнул его Пустошному, а остаток конца сбросил вниз, в карбас. Там его подхватили и потянули Шуру, который одной рукой уцепился за конец, а второй всё ещё колотил мушкелем по воде, охая и шумно отфыркиваясь.

Насквозь продрогшего матроса вытащили и под смешливые возгласы: «Вот и первое крещение!», «Ну, ты, брат, ровно куль с крупой!», «А и слава богу, хоть плавать-то умеет!» – переправили еле двигавшегося, мокрющего на палубу.

– Как свалился-то ты? – спросил боцман вдогонку.

– Ос… оступился, – выдавил Шура.

– Мушкель-то оставь, – крикнул боцман всё ещё сжимавшему в руке деревянный молоток Пустошному.

– А шапка-то эвон поплыла! – воскликнул Шестаков.

Только теперь все заметили шапку Пустошного, относимую течением.

– Эх, сколь ни хороша шапчонка-то была!.. – пропел сожалеюще плотник.

– Коршунов! – окликнул Седов кочегара, всё ещё торчавшего на палубе. – А ну фалинь отдай, быстро!.. Разбирай вёсла! – бросил он матросам.

Кочегар сбросил на нос карбаса толстый фалинь, матросы оттолкнулись и, опустив вёсла на воду, стали разворачивать посудину.

Сидя на корме у руля, Седов наблюдал за Линником. Тот был хмур. «Похоже, каюр треснул Шуру, – пришло в голову Седову, – либо неудачно толкнул. Но за что?» В сплошном перестуке мушкелей он не слышал ни разговоров, занятый своими мыслями, ни тихой перебранки. А впрочем, Линник был, кажется, недоволен уходом Пустошного за псами – что-то вроде бы тот делал не так и на замечания каюра не реагировал.

«Нужно будет разобраться и наказать самоуправца», – решил Георгий Яковлевич, подводя карбас к притонувшей шапке.

Отоспаться Седову удалось лишь на следующий день. Ветер подутих, и «Фока» под парусами двинулся дальше.

Судно подконопатили, донка вновь качала воду, а Кушаков раздобыл на манко масла.

Неспешно, по четыре мили в час, шхуна плыла па север. Визе и Павлов развернули научные работы. Они ежечасно принимались вращать на корме тяжёлую рукоятку лебёдки – брали пробы морской воды, определяли её температуру, солёность, цвет… Пустошный и Лебедев, обученные Визе, снимали с приборов, установленных на мостике, показания и вносили в журнал.

Так безмятежно плыли двое суток. На третий день показались гористые берега Новой Земли. А вечером, ужо вблизи этих берегов, ударил норд-вест.

Седов направил «Фоку» к Повой Земле. Он решил отправить оттуда рейсовым пароходом в Архангельск пятерых членов команды. Медицинский осмотр всего экипажа на рейде Орловской бухты привёл к ужасающему выводу: часть наспех набранных людей оказались больными. Излечить их в судовых условиях было невозможно. Возвращение «Фоки» в Архангельск означало бы потерю драгоценных дней навигации, а значит, перенос экспедиции на следующий год и, следовательно, крах её. Ибо во второй раз провернуть всю ту машину, что позволила двинуть экспедицию в море, ему, понимал Седов, будет уже не по силам.

К ночи шторм рассвирепел. Огромными волнами стало заливать «Фоку», грузно черпавшего воду бортами. Шхуна шла под парами, с двумя поставленными носовыми парусами-кливерами, едва ли не бортом к ветру и волне. Другого курса в ситуации, в какую попало судно, быть не могло.

Штормовать носом на волну «Фока» здесь был не в состоянии. Слабосильного, его в конце концов отнесло бы напором этого мощного ветра на рифы, многочисленные у берегов Новой Земли. Оставалось укрыться в одной из бухт. Но и эта затея на плохо управлявшемся судне почти в полной тьме, если не считать бесстрастной луны, представлялась не вполне реальной.

Ночью мощным ударом волны, потрясшим всё судно, разбило на ботдеке клетку с шестью собаками. Несчастных псов смыло в море. Сорвало со шлюпбалок карбас, и неуёмные волны принялись колотить им в борт, сотрясая шхуну. С мостика едва не снесло вахту. Томисаар с Шестаковым, привязавшись, кое-как обрубили остатки шлюпталей – с карбасом пришлось расстаться.

Стоявшему у руля Пустошному Седов тоже велел привязаться к рулевой машинке у штурвала, а сам в глухом парусиновом плаще с поднятым капюшоном заклинился между лобовым бортом и тумбой машинного телеграфа. Время от времени оборачиваясь к Пустошному, не на шутку перепуганному, он велел во что бы то ни стало держать судно на заданном курсе.

– Всё теперь зависит от тебя! – кричал ему Седов. – Смотри не выдай!

Пустошный ошалело взглядывал на нахохлившегося, насквозь мокрого, как и сам, начальника экспедиции и в ответ лишь кивал.

При очередной волне, что обрушивалась массивным бурлящим гребнем на шхуну, Седов кричал ему упреждающе: «Поберегись!» – и сам обхватывал тумбу руками. Пустошный наваливался на шарово-осветительный прибор компаса, чтобы не залило огонь керосиновой лампочки, дающей зыбкий жёлтый свет компасной картушке. Надо было беречь этот единственный маячок, эту теплившуюся внутри латунного шара надежду на спасение в адской водяной пропасти.

В перерывах между большими волнами Седов отфыркивался, бросал тревожный взгляд на палубу – не смыло ли большой карбас, прихваченный тросами близ мачты? Он с надеждой вглядывался и в смутные очертания берега, всматривался в них до режущей боли в глазах, которые и так нестерпимо саднили от солёной водяной пыли, свистящим вихрем налетавшей из-за борта.

Цепкий взор Седова сумел, наконец, различить характерные силуэты чёрных гор на тёмно-серебристом фоне лунного сияния. Призрачные блики, бешено меняющие свой рисунок на крутых вспененных волнах, позволяли глазу время от времени выхватывать и очертания прибрежных мысов, островков, рифов, кипевших бледной пеной.

Седов, которому, как и Пустошному, порой становилось жутковато при виде очередной накатывающейся водяной громадины, хорошо понимал, что только от него самого, от его знания берегов, мастерства, решимости и хладнокровия зависит сейчас жизнь всех, кто оказался на «Фоке». В голове неотвязчиво пульсировал вопрос: не безрассудно ли ты поступил, бросив себя и всех этих доверившихся тебе людей в столь позднее время года сюда, навстречу этой буре, навстречу неизвестности? И уже вопрос этот незримо разрастается, и кажется Седову, что вопрошает его об этом всё, что окружает, – и это Вечное море с чёрными массами холодной воды, и Высокие горы, и Голубой свет луны, и некий незримый дух Неба, Воды и Суши: «Куда рвёшься ты на своей шхуне, когда всё плавающее, всё живое стремится теперь убраться подальше от надвигающихся с севера Мрака и Стужи?»

Седов вздрагивает.

«Я стремлюсь туда, откуда надвигаются Мрак и Стужа. Мне необходимо знать, что там», – безмолвно отвечает он в волнении неизвестно кому.

«Безумец! Чтобы попасть туда, нужно преодолеть бездонные бурные хляби, беспредельные ледяные пространства, мертвящие морозы!»

«Я готов к схватке!»

«Как бы не пожалеть тебе о безрассудном шаге, когда убедишься в невозможности того, что затеяно со столь ничтожными силами».

«Я не могу вернуться! Не могу и не желаю! Ибо если вернусь, то утратит всякий смысл дальнейшая жизнь моя».

«Отчего?»

«Я считаю, что каждый, кто вызван к бытию, обязан рано или поздно найти свою цель – большое, полезное людям дело, достойное жизни, – и стремиться к её достижению во что бы то ни стало!»

Свист ветра и шум волн отодвинулись в сознании Седова. Лишь звенели в ушах, отдаваясь эхом где-то в крови, слова, что выкрикивал он безмолвно, да гулом большого колокола, звонящего об опасности, били по нему слова незримого собеседника.

«Но не опрометчиво ли ты выбрал свою цель? Не по силам она тебе, похоже. А ведь ещё не поздно!..»

Отлетел таинственный звон. Гулко колотится что-то в висках.

Седов оторопело оглядывается, отыскивая того, с кем, казалось ему, беседовал он. Но лишь беснующееся косматое море вокруг да те же мрачные призрачные горы в зыбком лунном свете.

«Фока», заваливаясь, старчески скрипит и стонет. С грозным гулом обрушивается на него волна, заставляя Седова ухватиться за спасительный машинный телеграф. Грохот, треск, визг собак позади.

Отплёвываясь, Седов выпрямляется, смотрит, часто мигая мокрыми веками, назад и не верит глазам: на том месте, где была вторая шлюпка, жалкими ошмётками раскачиваются лишь обрывки шлюпталей.

А «Фока», вздрагивая всем корпусом, карабкается на следующую водяную гору.

Испуганно примолкли вымокшие собаки.

Раздался сиплый свисточек. Седов приник ухом к переговорной трубе.

В цвиканье работающей машины он услышал растерянный голос старшего Зандера:

– Господи, что делать, Георгий Яковлевич? Машина слабо работает… Трудно пар держать, с ног валит… Донка не справляется – опять засорилась, палуба течёт вовсю… не знаю…

Седов сжал зубы.

– Держитесь, Иван Андреич! – крикнул он, как мог, ободряюще. – Что-нибудь придумаем сейчас! Обязательно. А пока держитесь, прошу! Держитесь, сколько можно!

«…Но ещё не поздно… Ещё не поздно!..»

– К чёрту! – выкрикнул Седов и заорал приникшему к штурвалу рулевому: – Держись, Пустошный, держись, сейчас выкарабкаемся!

В сумрачных очертаниях гор Седов разглядел знакомый проём, причудливый изгиб и крутоверхую, словно вулканный пик, вершину. Решимость, окрепшая в сознании несколько минут назад, диктовала действия.

Седов вызвал по авралу команду, велел ставить все паруса. Четверо бледных от изматывающей качки матросов и плотник, едва удерживаясь па ногах, долго не могли понять смысл приказания. В такой шторм подымать все паруса? Не сумасшествие ли? Седову пришлось накричать на обалдевших матросов, и они, неуверенно передвигаясь, принялись за работу. Велев Пустошному внимательно сле-дить за волной, Седов устремился па помощь матросам. С трудом подняли парус фок-мачты. Георгий Яковлевич крикнул, чтоб крепили его, и бросился назад, на мостик.

– Право руля! – заорал он ещё с трапа. – Держать по волне!

Пустошный испуганно налёг на тяжёлый штурвал. Парус забрал ветер, и «Фока» повалился вправо.

– Прочь с палубы, все на бизань! – пытаясь пересилить вой ветра, закричал Седов матросам.

Едва успели они подняться по трапу на мостик, мощная волна налетела слова на подвернувшего к пей бортом «Фоку», завалила его градусов на шестьдесят. Двое матросов не удержались, покатились по мостику и едва успели ухватиться за стойку тросика от гудка. Плотник чуть не свалился с трапа, но удержался, повиснув на поручнях.

Лишь только выровнялось судно, все бросились, увлекаемые Седовым, за трубу, ко второй мачте, ставить бизань.

Кое-как справились и с этим парусом. Седов, запыхавшийся, вернулся на мостик.

– Кливер лопнул! – тревожно выкрикнул Шура.

Седов заметил впереди фок-мачты чёрную, трепетавшую на ветру тень, словно крыло огромной летучей мыши взмахивало там.

Но судно уже не валилось с борта на борт. Получив ход, оно заскользило по пенным валам, то задирая корму и заваливаясь носом в провал между двумя волнами, то вздымая нос, вылетало на водяную гору. Матросы, ожидая новых команд, скопились на мостике. Посылать людей на бак, чтобы убрали кливер, было опасно. Седов махнул на трепавшийся по ветру кливер рукой и машинным телеграфом дал «стоп» машине. Тёмная парусина туго напряглась, скрипуче заныли мачты. «Фока» понёсся по штормовым волнам к чёрному берегу.

Георгий Яковлевич отпустил измученных матросов, велев им, однако, быть наготове и не раздеваться. Он возбуждённо всматривался в смутно-тёмную массу берега, отыскивая взглядом буруны у Сухого Носа – далеко выдающегося в море, длинного, словно сабля, мыса, окружённого рифами.

Вот забелели в серой тьме буруны у знакомых Седову подводных скал. Мощными потоками взрывается у скал море, орудийно громыхая и вздымая ввысь огромные белые фонтаны.

– Лево двадцать! – выкрикнул Седов, стараясь перекрыть грохот волн. Он снова вызвал команду и велел брать рифы парусов, чтобы уменьшить их площадь, и сбросить скорость.

Матросы добрались до парусов и, немного повозившись там, вернулись. На мостик взбежал плотник и доложил, возбуждённо блестя глазами, что рифов, этих тонких верёвочных кончиков, на парусах не оказалось.

Седов похолодел. «Фока» продолжал нестись к приближавшемуся берегу с небывалой для себя двенадцатиузловой скоростью. Обрыв кливера оказался теперь чем-то даже вроде блага.

Но что делать теперь? Попробовать развернуться, чтобы вновь сопротивляться шторму на этой прохудившейся посудине, в трюме которой вода продолжает прибывать, а откачивать её некому да и невозможно на заливаемой водой, бросаемой с борта на борт палубе? Либо как головой в омут – попытаться на полном ходу проскочить, если удастся, между рифами, чтобы попасть в бухту?

Седов, словно загипнотизированный, глядит на вздымающиеся белые шлейфы брызг у недалёких уже скал и, чувствуя, как сковывает холодным ознобом спину, решается: была не была!

– Пустошный! – кричит он рулевому. – Видишь левее мачты горбину на берегу?

Пустошный вглядывается во мрак, подавшись вперёд всем телом.

– Вижу!

– Держи посередине между бурунами и этой горбиной. Ровно посередине!

Чтобы держать посередине, приходится подворачивать ближе к страшным бурунам. И «Фока» несётся, ныряя в волнах, навстречу неведомому.

Эта гонка походила на езду на обезумевшей тройке, преследуемой волками и несущейся по бездорожью с риском свалиться в первый попавшийся овраг.

Как хочется Седову закрыть глаза, спрятаться, чтобы не видеть этого предательского рысканья судна на крутой волне и порывистом ветре, чтобы не слышать бешеного биения собственного сердца!

Но, сжав зубы, слегка наклонясь вперёд, он неотрывно наблюдает за сумасшедшей скачкой.

Накручивает штурвал Пустошный, трещат паруса и снасти, грохочет море у пенных рифов… И свело дрожью непослушные, похолодевшие руки Седова. То ли от мокрой стужи, то ли от безотчётного оцепенения.

Устало обронив паруса, «Фока» загрохотал, наконец, якорь-цепью. Седов вызвал на мостик Захарова, отпустил рулевого. Едва глянув на обступившие «Фоку» чёрные, но уже не опасные скалы, он сгорбленно сошёл вниз.