Текст книги "Иду в неизвестность"

Автор книги: Игорь Чесноков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

– Они ж сами пришли! – выкрикнул возмущённо Пустошный, в сопровождении товарищей унося трёх птиц в кубрик.

В коридоре снова всё стихло.

Покончив с приказами, Седов надел ушанку, вышел на палубу. Навстречу бросилось несколько собак. Они просительно заглядывали в глаза, но, убедившись, что в руках вышедшего ничего съестного нет, разбрелись. Вся палуба вокруг трюма была заставлена кучами мешков, грудами ящиков и напоминала неряшливый двор склада. За бортом на льду Визе с Лебедевым копошились у двух ящиков, собирали метеорологическую будку. Из-за кучи ящиков, где перекуривали матросы, доносились голоса, смех. Седов по голосам уже узнавал говоривших – за месяц он неплохо изучил команду «Фоки».

– Ишь в тузы вылез! – посмеиваясь, говорил Линник. – А сам небось прежде по Двине полагуньи возил с молоком на карбаске, мореход!..

– Дак ведь чему быть, тому и статься, – так же насмешливо отвечал голос боцмана. – Я-то хотя в карбаске, да мореходил, а ты вот, собачье ухо, небось до сей самой поры псов имал на мыло с фурою по сёлам. А туда же – в странство полюсное подался! Каюр! Хе-хе!

– Да ты, моржеед, небось и не слыхивал о краях, в каких я побывал, а что повидал – тебе, серому, и во снах не снилось! – загорячился Линник. – Дальше Архангельска-то и свету не видал небось!

– Повидали и мы… – посасывая папироску, спокойно отвечает боцман.

Смеются матросы.

– Э-эх, а в Архангельском-то ярмарка Маргаритинская счас в самый раз! – пропел мечтательно молодой Шестаков.

– На боровую охота уж началась, – подхватил Коршунов, кочегар, – а тут – мороз да снег.

– Ничо-о, – протянул рассудительный соломбалец Коноплев, – стужа – зато без мух.

– Сколь лодья ни рыщет, а на якоре будет, – подытожил Инютин. – Ярмонки нам туто не обещают, а вот по льдам да по снегам покружить с нартами, видно, придётся.

– Это с чего ты взял? – насторожился Шестаков. – На полюс отседа наладились, что ль?

– На полюс не на полюс, а все берега облазишь на пузе по сугробам. Визе сказывал, в научные путешествия, мол, разойдёмся все вскорости.

– Дак а ежели я матросом нанимался, а не энтим… не путешественником, тогда как? – не соглашался Шестаков.

– Чучело ты гороховое ещё, а не матрос! – убеждённо проговорил боцман. – Ты думал небось: встанет шхуна в лёд – и лежи на боку, гляди на реку? Нет, брат, это тебе не сено по речке сплавлять, тут, вишь, испидиция.

– Да, в экспедицья так, – подал гулкий голос Томисаар. – На один место не сидеть. Я знаю, я с Седов уже пыл на Новая Земля. Матрос не матрос – рапотай в экспедицья.

– А и ладно, – сощурился от дыма своей папироски Коноплев. – Все одно жалованье-то идёт, что на шхуне, что на льду. Не впервой и нам в снегах пути торить.

– Я вот чего думаю, – проговорил боцман серьёзнее, – одежду, обувку да вареги готовить надо б. В снегах-то небось не у матки родной – на себя одна надежда да на одёжку.

Из трюма доносились звуки передвигаемых ящиков, вскрываемых бочек – там орудовал Кушаков, переписы-ван запасы продовольствия. Седов полез в трюм.

Кушаков, увидев начальника экспедиции, растерянно всплеснул руками:

– Да что же это такое, Георгий Яковлевич! Три бочки солонины вскрыл, четыре бочки трески солёной, и всё, извините, пахучее. Масло тоже несвежее…

В трюм, закончив перекур, спускались Коноплёв с Томисааром.

Седов пробрался к бочкам, нагнулся над солониной, потом перешёл к треске.

– Юхан! – позвал он Томисаара. – А ну понюхай. И ты, Коноплёв, подойди!

Матросы приблизились к бочкам, принюхались.

– Пфу! – сморщился Юхан.

Коноплёв, поведя над бочками носом, покачал головой.

– На худой товар, да слепой купец, – изрёк он глубокомысленно.

– Кто принимал это от подрядчиков? – нахмурился Седов.

Кушаков развёл руками.

– Привезли от Демидова в последний день, и суматохе некому было и проверить, – проговорил он виновато. А именно он, врач экспедиции, должен был проверять качество продовольствия.

– Ох, мерзавцы! – проговорил с тихой злостью Седов. – Под суд таких подрядчиков, под суд! Ну, погодите, вернусь я в Архангельск, ужо отблагодарю!

Он быстро шагнул к трапу и полез из трюма наверх.

– Дальше можете не вскрывать! – крикнул Георгий Яковлевич уже сверху. – Наверняка вся партия такая же. Подымайте, и надо что-то делать, чтобы вовсе не пропало это добро. Другого взять негде.

Он стремительно прошёл в свою каюту, не снимая шапки, присел к столу, придвинул к себе лист бумаги и, обмакнув перо, вывел: «Архангельск. Демидову…»

Немного подумав, быстро набросал: «Сообщаю, что экспедиция пока жива, питаясь запасами вашей заготовки. Среди запасов встречаются довольно худые – например, треска оказалась кислой, с сильным запахом. Из солонины уже оказалось три бочки вонючей… Гретое масло плохого качества…

Хотелось бы написать вам более приятное известие, но приходится оставаться на стороне истины и констатировать, к сожалению, факты как они есть…»

Дописав, Седов повертел письмо в руках, не зная, когда и с кем пошлёт его и сможет ли послать вообще.

В каюту постучали. Заглянул Шестаков:

– Господин начальник, вас просят сойти в трюм.

– Что там опять? – спросил Георгий Яковлевич.

– Доктор с механиком послали, под второй палубой они…

Спустившись в уже освобождённую от груза глубину трюма, под вторую палубу, Седов в носовой части увидел в жёлтом свете фонаря фигуры механика, доктора и боцмана. Все трое, склонившись, что-то разглядывали у бортовой обшивки. Они оглянулись на звук шагов Георгия Яковлевича, но поз не переменили.

– Вот так сюрприз! – дрожащим голосом вымолвил Зандер, указав рукой на что-то тёмное в борту. Седов наклонился к пятну и похолодел враз. Во всю толщину борта, до самой внешней обшивки, зиял глубокий прямоугольный вырез, внизу наполовину заросший льдом. Вырезаны были все слои обшивки вместе с мощным шпангоутом – брусом-ребром судна. Следы пилы и топора не успели потемнеть, и это позволяло предположить, что сделан был вырез, скорее всего, незадолго до отхода, в Архангельске.

Седов не отрываясь смотрел на страшный след злодеяния и минуты две не мог вымолвить ни слова. Ошеломлённо молчали и остальные. Стучала наверху лебёдка.

– Вира, вира, колубчик, – покрикивал Томисаар.

Зандер зашевелился.

– Это ещё не всё, – осипло, севшим голосом сказал механик. Он повёл фонарём к другому борту, приглашая туда, и шагнул первым.

Там тоже в подводной части корпуса чернело целых два выреза на разных уровнях, приблизительно в двух метрах один от другого. Просачивавшаяся сквозь обшивку вода замёрзла и здесь.

Вопросительно поглядывал доктор то на Седова, то на Зандера, то на Инютина, одинаково ошарашенных находкой. Похоже, Кушаков не вполне ещё осознавал, что могли реально означать эти вырезы. Обнаружив их случаи по и не поняв, для чего они, кликнул с палубы боцмана. Тот, увидев вырезы, пригласил находившегося но делам в трюме Зандера-старшего и безмолвно указал ему на страшную находку. Зандер, едва оправившись от оцепенения, крикнул, чтобы срочно пригласили начальника экспедиции.

Любому моряку при взгляде на эти вырезы становилось понятно, что достаточно было хорошего удара корпуса о крупную, глубоко сидящую льдину, чтобы оставшийся единственный слой внешней обшивки оказался проломленным. И тогда сквозь вырез хлынет ноток воды, который не остановить ничем н не успеть откачать никакими судовыми средствами. Судно затонет в несколько минут.

По счастливой случайности «Фока» избежал встречи с такой льдиной.

Теперь Седову стал понятен отказ Дикина, владельца судна, вести «Фоку» в экспедицию. Стало ясно, отчего Дикин уволил за два дня до выхода всю команду. Расчёт был на то, что Седов не успеет набрать н оформить в конторе порта новую команду. На это требовалось обыкновенно не менее недели. А если бы даже и удалось начальнику экспедиции сделать невозможное (что он и сделал, используя всё своё влияние, все связи, всю энергию), то экспедицию ждал бы новый подвох – во льдах судно должно было затонуть якобы от пробоины. И тогда Дикин получил бы стоимость застрахованного судна. А то, что могли бы погибнуть и люди, этого собственника-хищника, похоже, не тревожило.

– Ах, бандит! – тихо вымолвил Седов, сдерживая бешенство. Он прикрыл глаза и повёл головой из стороны в сторону, будто отказываясь верить в саму возможность подобного злодеяния.

По-прежнему молчали подавленно, не зная, что сказать, остальные.

– Вот что, – опомнился, наконец, начальник экспедиции, – составим подробный акт. Пинегин заснимет всё это на фото, а после необходимо вырезы срочно заделать и места эти дополнительно укрепить. Понятно, боцман?

– Точно так, понятно, – откликнулся Инютин растерянно.

НАЧАЛО ЗИМОВКИ

К ужину оделись по-праздничному.

В этот день, 3 октября, решили отметить завершение приготовления к зимовке.

Кушаков и Пищухин расстарались – стол оказался великолепным. Кроме закусок из шпига и консервированной рыбы, Кизино, торжественный, в белоснежной куртке, подал блюдо – гвоздь вечера: заливное из медвежьих лап.

Следы белых медведей обнаруживали близ судна в течение уже нескольких дней. Не однажды по ночам собаки заливались громким лаем. Но два дня назад косолапый, не обращая внимания на остервенелый лай из закрытых конур, устроенных близ судна из досок и снега, обследовал выстроенную поблизости от «Фоки» баню. Потом он полез проведать установленную на льду метеобудку и неосторожно завалил её. Выскочившие на зов вахтенного матроса охотники – Пинегин, Седов, Сахаров и Кушаков – открыли пальбу. Одна из пуль – Пинегин утверждал, что именно его, – сразила разбойника.

Из других деликатесов были поданы желе, приготовленное из сушёного картофеля и гороха, консервированный вишнёвый компот на десерт, а также какао, печенье, конфеты. Стоял коньяк Шустова.

Перед началом ужина Седов с Кушаковым и Сахаровым навестил в кубрике команду, сидевшую за столом, уставленным такими же кушаньями. Всем выдали по чарке. Георгий Яковлевич рассказал матросам о предстоявшей зимовке: о регулярных гидрометеорологических наблюдениях, о картографической съёмке побережья, о выездке собак, заготовке плавника, во множестве найденного на матёром берегу новоземельского острова, об уходе за судном и припасами.

Когда посланцы вернулись в кают-компанию, там начался ужин. За столом у всех было прекрасное настроение. Произносились тосты. Сыпались шутки. То и дело кают-компания взрывалась дружным смехом. Словно забылись, отодвинулись куда-то в далёкое прошлое штормовые перипетии, отчаянные усилия по снятию с мели, крушение надежд вырваться из морозного ледового плена.

Седов шутил больше всех и смеялся громче и веселее других.

Вспомнили, как он и Пинегин впервые прокатились на собаках. Кое-как удалось набрать сибирских, мало-мальски знакомых с работой в упряжи. Проохали с километр, беспрерывно погоняя собачек, не желавших тянуть. Но как только повернули назад, псы рванулись и без всякого понукания помчались к «Фоке», не разбирая дороги. Наскочив на торос, нарта опрокинулась. Седов с Пинегиным забарахтались в сугробе, а упряжка, не заметив даже потери седоков, умчалась к судну.

Добродушно смеялись, вспоминая первые потешные шаги Кушакова и Захарова на лыжах, опробовавших своими боками все окрестные снега. Оба южане, они видели прежде лыжи лишь на рисунках.

– А вот ещё новость, господа! – провозгласил, хитро улыбаясь, Седов в конце ужина.

Все обернулись к нему.

– Оказывается, наш «Фока» вмёрз в лёд не у самого берега Панкратьева полуострова, а в открытом море, в трёх милях, а значит, в пяти километрах отсюда.

– Это… То есть как? – не выдержал Кушаков.

– Сегодня мы с Владимиром Юльевичем определили точные координаты стоянки и нанесли их на карту. Вот по карте и получается, что мы в море.

– Настолько неточна карта? – удивился Захаров.

– Выходит. И это тем более странно, знаете, что карты составлены по съёмкам берега, проведённым в своё время Литке и Пахтусовым.

Кают-компания, удивлённая, молчала.

– Но можно ли допустить мысль, что эти уважаемые, авторитетные мореплаватели столь недобросовестно отнеслись к делу? – подал голос Павлов, блеснув стёклами очков.

Седов пожал плечами:

– Вряд ли. Я не могу допустить этой мысли. Скорее, причиной здесь другое. – Он задумался на минуту, подняв глаза к блестящему барометру. – Предписание, выданное морским министерством Фёдору Петровичу Литке перед первым его плаванием к Новой Земле в 1821 году, я знаю на память. – Георгии Яковлевич слегка сморщил брови, припоминая: – «Цель поручении, вам делаемого, не есть подробное описание Новой Земли, но единственно обозрение па первый раз берегов оной и познание величины сего острова по определению географического положении главных его мысов и длины пролива, Маточкиным Шаром именуемого, буде тому не воспрепятствуют льды и другие какие важные помешательства».

– Выходит, подробного описания от него и не требовалось, – подал голос Кушаков.

– Да это и невозможно сделать за одно летнее плавание, – подтвердил Георгий Яковлевич. – Но Литке ведь совершил четыре плавания к Новой Земле, и выдающиеся мысы он обязан был положит!» па карту с достаточной точностью, на что и в инструкции указано. А потом, через десять лет после него, съёмками побережья занимался Пётр Пахтусов, прекрасный штурман. Нет, и думаю, здесь иное, – добавил Седов раздумывающе. – Виною, скорее всего, были частые штормы, туманы, большая ледовитость, плохая видимость. Отсюда, надо полагать, и инструментальные погрешности. Нет, в недобросовестности обвинить я не могу ни того ни другого, – решительно качнул головой Седов. – Однако, друзья, ведь что выявляется? – Георгий Яковлевич испытующим взором обвёл членов экспедиции, внимательно и с интересом слушавших его. – Выявляется то, что пашу зимовку мы должны использовать для уточнения карт побережья Новой Земли. Поэтому приготовьтесь. Будем вести съёмку так далеко, насколько достанет наших сил и возможностей. Иначе наука нам не простит. И вторая задача. – Седов посмотрел на Павлова. – Она скорее касается геолога. Надо попробовать пересечь с нартами всю Новую Землю с запада на восток. Ведь никто ещё не бывал в середине Новой Земли, на северном её острове. И мы не знаем, какова она там: горы ли внутри земли, ледники или, может быть, оазис с гейзерами?.. И вообще, после Баренца никто из исследователей не зимовал до нас столь далеко на севере Новой Земли!

Глаза Седова разгорелись живым, нетерпеливым блеском, будто он собирался тотчас же вскочить и броситься на обследование острова. Он раскраснелся.

– Вот, друзья, благороднейшая наша задача. И примемся за неё, полагаю, с завтрашнего же дня. Пошлём несколько партий в разные стороны – поставить знаки из плавниковых брёвен на приметных мысах – и возьмёмся за съёмку близлежащих берегов и бухт. Начнём же непосредственно с бухты «Фоки».

При этих словах удивлённо приподнялись брови у многих за столом.

– Это где же такая бухта, Георгий Яковлевич, позвольте полюбопытствовать? – промолвил Пинегин, заинтригованный. Он сидел ближе всех к печке.

Рядом с тёплой печкой стоял на треноге всегда готовый к работе цейссовский фотоаппарат «Пальмос», ящичек вишнёвого дерева.

– Бухта «Фоки» – то место, где мы находимся, – пояснил сияющий Седов. – Я решил наименовать её так в честь нашего верного славного старичка, мученика «Фоки».

– Ур-ра! – не выдержал Пинегин, и его тут же поддержала молодёжь – Визе и Павлов.

Художник вскочил.

– Предлагаю в честь первого географического названия, присвоенного нашей экспедицией, сфотографироваться вместе!

В кают-компании оживлённо задвигали стульями, собираясь в тесную группу.

– Но завтра днём снимете нас вместе со всей командой на фоне «Фоки», – предложил Пинегину Седов, – в честь начала зимовки и пока наш старичок не заметён снегом.

– Вот и славно! – приговаривал, усаживаясь с краю группы, штурман Максимыч. – Сподобился-таки и наш ковчег прославиться на старости лет, на карту попасть морскую. Ну, да уж заслужил!

– И верно ковчег, – проворчал механик, – носит нас по морям, а на борту двадцать две души чистых и восемьдесят нечистых.

Иван Андреевич встал рядом со стулом штурмана, положив руку на плечо Максимыча, и по отрываясь глядел в объектив.

Приникнув к своему «Пальмосу», Пинегин выдвигал объектив с чёрным, гармошкой, мехом, устанавливал диафрагму, затем, сняв заднюю крышку, стал наводить резкость.

– А кем всё же был этот Фока, что святым то стал? Я ведь, грешным делом, и по знаю, пробормотал штурман. – Может, кто просветит?

– Павел Григорьевич, верно, знает, – предположил Зандер.

Но Кушаков не знал. К тому же он был занят позированием. Приняв на своём стуле непринуждённую позу, он вольно облокотился одной рукой о стол, а большой палец другой заложил в проём на груди своего чёрного суконного френча и замор, но сводя ожидающих глаз с блестящего фиолетового стёклышка объектива.

– Фока, господа, был небогатым садовником, – подал голос всеведущий Визе, сидевший рядом с Павловым, сложив руки па груди. – Он жил в третьем веке в городе Синопе, это нынешняя Турция. Отличался благотворительностью, особенно привечал нищую братию. Ревностно распространял среди язычников христианское учение. Ну а за это навлёк на себя гнев местного правителя, который, надо полагать, был язычником. – Визе вздохнул: – В конце концов Фока поплатился жизнью.

– Так, внимание! – воскликнул Пинегин, вставляя в заднюю стенку аппарата плоскую кассету с пластинкой. – Приготовились!..

– Между прочим, паша православная церковь не очень-то жалует Фоку как святого, – успел добавить Визе, – она считает его заслуги сомнительными.

– Замерли! – объявил художник и нажал оранжевую грушу, соединённую резиновой трубкой с «Пальмосом».

Щёлкнул затвор, Пинегин сосчитал до десяти и отпустил грушу.

Все облегчённо вздохнули, вновь задвигались, рассаживаясь по местам.

– Не жалует, Владимир Юльевич, церковь нашего Фоку, говорите? – подал голос Седов. – Его, как видим, не жалует не только церковь, – усмехнулся он, – вот совпадение-то! Ну да ничего, старичок возьмёт ещё своё! Он поможет нам сделать большое дело, думаю, и заставит помнить и чтить своё имя не одних только мореплавателей, что будут читать нашу карту Новой Земли!

ПУСТОШНЫЙ, ЛИННИК, ТОМИСААР

Весь октябрь, ноябрь и часть декабря, студёные, вьюжные, тёмные, прошли в изнурительных работах по описи ближнего побережья. Ранним утром Седов с одним либо двумя матросами уходил с нартой к тому месту, где прерваны были работы вчера. К ужину возвращались утомлённые, продрогшие. Были походы и подольше – на три, на четыре дня. Георгий Яковлевич брал с собой по очереди всех матросов. Он приучал их к походной жизни в Арктике – учил выбирать путь в торосах, ставить палатку, добывать воду, управлять собаками, работать в топографической партии. Одновременно он присматривался к каждому, пытался определить, кто чего стоит во льдах, чтобы затем можно было остановить выбор на двух, которые должны будут идти с ним к полюсу.

Первоначальная его надежда – мощный Томисаар – не оправдывалась. Юхан работал в партии Седова в Крестовой губе два года назад и доказал себя там отменным удальцом. Он сильно и неутомимо грёб, мог поднимать и переносить от шлюпки к месту работ большие тяжести, всегда был жизнерадостен, никогда не унывал. За все эти качества, бесценные в Арктике, Седов и остановил свой выбор на бывшем комендоре-балтийце, а позднее – матросе торгового судна. Юхан охотно согласился пуститься в новую экспедицию Седова. Не отказался он участвовать и в предстоящем почти двухтысячеверстном переходе к полюсу, когда Седов намекнул ему об этом.

Юхан, в общем-то, и остался неплохим, бесхитростным, неунывающим парнем, верным помощником в нелёгких экспедиционных трудах на борту судна. Но в тяжёлых зимних условиях ноябрьских и декабрьских походов Томисаар проигрывал другим матросам. Седов вдруг заметил, что Юхан плохо видит. Идя впереди упряжки, он то и дело натыкается на ропаки и не в состоянии отыскивать путь поровнее. Слабыми оказались и ноги Томисаара. Это проявилось во время дальних переходов. Насторожило Георгия Яковлевича и то, что Юхан нередко просил у пего глотнуть из фляжки, что брал всегда с собой Седов на всякий случай в медицинских целях.

– Зачем тебе, Юхан? – спрашивал Седов.

– Колодно, – отвечал тот, – для сугреву бы…

Так или иначе, пришлось Георгию Яковлевичу сделать безрадостный вывод: Томисаар не годен не только для похода к полюсу, но и вообще для продолжительной экспедиции. Это огорчило Седова.

Обрадовал его Шура Пустошный, этот большой, вихрастый мальчик с круглым, веснушчатым лицом, с радостно светящимися глазами, в фигуре которого намечался дюжий мужчина. Он готов был работать за троих, одинаково старательно выполняя любое дело. Шура быстро обучился править упряжкой, неутомимо вышагивал по сугробам, был отменно храбр, неприхотлив. Юношеская его застенчивость делу не мешала.

Доволен был работой Пустошного-метеонаблюдателя и Визе. Он отмечал добросовестность и пунктуальность лоцманского ученика.

Шура проявлял большой интерес к астрономическим и геодезическим наблюдениям, что производил Седов, оказался понятливым и расторопным помощником в этом.

Неплохими работниками оказались Коноплёв, Шестаков, Инютин. Очень старались кочегары Коршунов и Кузнецов, которых Седов тоже брал в свои походы. Карзин, плотник, оказался к походам непригоден. Он был слаб ногами и вообще малоподвижен. Сорокалетнего Лебедева, старшего метеонаблюдателя, Седов к своим работам не привлекал, чтобы не прерывались наблюдения. Лебедев метсонаблюдателем оказался незаменимым. К тому же он был старательным работником. По своей инициативе выстроил из снега целый научный городок: домики для смены лент самопишущего прибора – барографа, для магнитных наблюдений, для взятия проб морской воды и замера приливов-отливов, домик-укрытие для записей и отдыха во. время пурги. Чтобы не заблудиться в непогоду, Лебедев протянул от трапа «Фоки» к метеогородку трос. Все домики он любовно и искусно изукрасил снежно-ледовыми узорами, башенками и шпилями. Лебедев никогда не позволял себе сидеть без дела и сам находил работу, если дела не оказывалось.

Но больше других приглянулся Седову Григорий Линник, невысокий, но крепкого сложения двадцати четырёхлетний каюр, лучше всех управлявшийся с собаками. У Линника слегка выпуклые, быстрые глаза, крутой лоб, небольшие усики. Георгий Яковлевич с удовольствием наблюдал, как уверенно правит он упряжкой, как ловко ставит палатку, как быстро и без суеты готовит еду, спальные мешки, как умело и споро собирает и укладывает всё имущество на нарту. Любая необходимая вещь всегда оказывалась у него под рукой. Линник не забывал ничего, что могло потребоваться в походе, и не брал ни одной ненужной вещи. Он был уверенным в себе, с охотой подчинялся всем распоряжениям, в которых видел целесообразность, не терпел пустых приказаний и невольно противился им. Он с видимым удовольствием работал с умным, умелым Седовым и неохотно – с прямолинейным, грубоватым и самонадеянным Кушаковым, когда приходилось участвовать в трудах по строительству знаков, по перевозке плавника для топлива.

О своих впечатлениях о Седове Линник поведал однажды в кубрике после очередного похода, когда зашёл у матросов разговор о том, кто из начальства чего стоит:

– Хотя и строг наш начальник, но уж приказания его всегда дельны. И выполнять их готов хотя бы даже с риском для жизни, вот как получается.

Подумав, он добавил:

– Удивительное какое-то, я вам скажу, действие оказывают слова начальника, а отчего – не пойму.

– А оттого, что наш он, из простых, – отозвался Коноплёв со своей верхней койки. – Нешто не видать – сам первый за всё хватается, всё умеет лучше всякого, да и к команде вишь по-уважительному – не барин. Добрый он.

– Ну-к, а доброе-то слово лучше мягкого пирога, – подтвердил из дальнего угла Шестаков.

– Да, братцы, – подал голос Инютин от печки, подкладывая полено, – с таким-то начальником можно бы и на полюс, не пропадёшь.

Матросы начали вспоминать случаи из своих походов с Седовым, случаи, которые подтверждали: Седов свой человек и простого матроса уважает. Стали строить ирод-положения: кто пойдёт с ним на полюс?

Помалкивал Томисаар. Ему было неловко оттого, что он не оправдал надежд Седова. Георгий Яковлевич ничего не сказал Юхану о своём разочаровании. По Линник, когда он, Седов и Томисаар вернулись из многодневного декабрьского похода к мысу Литке, прямо высказал матросу своё мнение:

– Трухлявый ты, Юхан. Не обессудь, по тебе только рукавицы шить, а но во льды ходить с упряжкой.