Текст книги "Иду в неизвестность"

Автор книги: Игорь Чесноков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

СНОВА ЗИМОВКА

Георгий Яковлевич отвернул латунные барашки, отворил иллюминатор. Пахнуло холодным ветром – сухим, свежим. Ветер почти не остужал: в каюте было холодно.

Седов выглянул наружу. На том же месте покоился обмелившийся айсберг-дворец. Ещё несколько айсбергов поменьше, размётанные по бухте в окружении битого льда, сияли голубизной на тёмном фоне скалистого берега. Воду бухты, сине-зелёную под ясным очистившимся небом, рябило ветром. Сонный, заснеженный остров Скотт-Кельти справа всё так же стоял на страже входа в Тихую.

Живописная картина, к которой Седов после безрадостных ропаков Панкратьева не успел ещё привыкнуть, манила, призывала сесть в шлюпку, поднять парус и плыть к тем скалам, айсбергам и дальше, за все видимые мысы. Но для чего плыть? Прежде всего, наверное, для того, чтобы обследовать и заснять эти берега, уточнить карты этих мест.

Георгий Яковлевич с сожалением вздохнул. И хотелось бы, да не поплывёшь. Решено не тратить драгоценных походных продуктов на обследование ближайших местностей ради уточнения джексоновских карт. Вот если удастся удачной охотой поправить дела…

– Войдите! – отозвался Седов на стук в дверь.

Появились с бумагами в руках Сахаров, оставшийся за капитана и штурмана одновременно, и Кушаков.

Вот сейчас и уточнится, сколько чего осталось, что сделано и на что следует в первую очередь направить усилия.

Именно для этого Седов пригласил к себе капитана и заведующего хозяйственной частью.

Георгий Яковлевич прикрыл иллюминатор, начал завинчивать барашки.

– Итак, слушаю вначале вас, Николай Максимович.

– Заводим швартовый конец взамен порванного ночным штормом, – хмуро, неторопливо начал Максимыч. – Да уж скорее бы вморозило нас – забот бы меньше… Так, воды в трюмо шестнадцать дюймов, как и вчерашним утром. За полтора часа откачиваем ручной помпою.

Присев к столику, Седов раскрыл блокнот и начал делать карандашом быстрые записи.

– Теперь топливо. – Сахаров заглянул в свою бумажку, отнёс её подальше от глаз. – Угольной пыли да крошек наскребли, намели отовсюду пудов десять – пятнадцать. Да досок, ящиков и бочек наломали – ден на двадцать – тридцать обогреву будет, не больше.

– А шкур моржовых с салом? – не отрываясь от записей, спросил Седов.

– Шкур – три осталось, Георгин Яковлевич, – с готовностью отозвался Кушаков.

– Дальше.

– Стало быть, заведём швартов – начнём карбас большой спускать да на берег переправлять его на зиму, – продолжал Сахаров. – Опрокинем, да и, думаю, ничего с, ним не сделается.

Седов согласно кивнул.

– Двоих боцману велел выделить заканчивать обшивку толем камбузной переборки наружной. Подзасыплем опилками – всё не так выстуживать будет. Сегодня же начнём ладить сени парусинные у входа в надстройку и капы наверху световые заколачивать кают-компанские. – Сахаров вновь заглянул в бумагу: – Ну а кубрик разбирать начнём на дрова, когда парод переселим.

– Завтра начинаем переселение, – подхватил Кушаков.

– Все у меня, – сказал Сахаров, меланхолично глядя вдаль, за иллюминатор.

Первый противник новой зимовки, Сахаров почти не скрывал своего недовольства тем «авантюрным» решением Седова, что привело сюда всех, без топлива, с подтаявшими остатками провизии, задержало ещё на год, накануне зимы, которая должна быть суровей, чем та, что прожили на Новой Земле.

– Значит, расселять мы с боцманом предлагаем следующим образом, – развернул свои записки Кушаков. – Инютина и Линника к Пинегину, а сам он идёт к механику. Пустотного и Коршунова – к Визе, а тот переселяется к Павлову. Лебедева и Пищухина – в бывшую каюту капитана Захарова. Я с Николаем Максимовичем вместе, а в моей каюте – Кизино и Шестаков. Остальные будут ночевать в кают-компании. Все они согласны с таким планом.

– Что ж, пусть будет так.

– Теперь провизионные запасы. – Кушаков перевернул лист. – Муки осталось пять мешков, соли, сахару, пшена и постного масла достаточно, остальное заканчивается всё – месяца на два-три от силы. Не считая полюсных припасов. Крысы вчера опять пол-ящика печенья изгрызли и сухих фруктов фунта три.

Седов сморщился.

– Ловушки продолжаете ставить?

– А как же! Здесь, в Тихой, уж поймано триста семь штук. Но впечатление, знаете, такое, будто и не убывает их.

– Крыса на корабле – корабль на плаву, – вставил Максимыч, глядя всё туда же, за иллюминатор.

– Да? – возмутился Кушаков. – Этак они весь корабль вместе с нами сгрызут!

– А то уж по вашей части, – буркнул Сахаров.

– Это почему же по моей? – взорвался Кушаков. – Вы капитан, вы извольте и следить за кораблём и его помещениями и содержать их в надлежащем состоянии!

– А вы – заведующий хозяйством, – возвысил голос Сахаров. – Дак оберегайте своё…

– Перестаньте, прошу вас! – оборвал перепалку Седов. – Будем думать о том, как выправить положение. И с провизией, и с топливом. Что предлагаете вы, Павел Григорьевич? – Седов взглянул на большого Кушакова, которому явно тесновато было в крохотной каютке.

Кушаков, поджав губы, бросил на начальника экспедиции взгляд, красноречивее которого трудно было бы придумать.

«Мои предложения вам были известны раньше, и о выправлении положения нужно было думать ещё тогда, когда мы не влезли в эту гибельную страну – вашу Землю Франца-Иосифа!» – говорил этот взгляд доктора.

Седов отвернулся, нахмурясь. Он с силой сжал карандаш – вновь припомнилось напало атаки, которую вели на него офицеры на пути сюда от Новой Земли.

Уже на второй день, как только скрылись в смутной дали горы Новой Земли, а впереди и вокруг всё заполнили льды, Кушаков принёс прямо на мостик и вручил Седову рапорт. Из рапорта явствовало, что топлива на судне осталось на три дня. Перечислялись также запасы провизии и пресной воды.

Седов вспылил и велел внести данные рапорта в судовой журнал, если угодно доктору.

После этого начались намёки в кают-компании, а затем и прямые увещевания, обращённые к начальнику экспедиции. И наконец появился очередной документ, вспоминать о котором Седов до сих пор не мог без чувства горечи.

«Глубокоуважаемый Георгий Яковлевич! Офицерский состав, экспедиции покорнейше просит Вас сообщить нам о Ваших дальнейших планах касательно следования экспедиции на «Св. Фоке», а также имеются ли какие-нибудь данные или расчёты, что судно дойдёт до Земли Франца-Иосифа. Если нет, то предполагаете ли Вы, покинув судно, дойти пешком или местами водой до этой земли и перезимовать там? В последнем случае офицерский состав просит разъяснить, на какой запас тёплой одежды экспедиция может рассчитывать во время зимовки на Земле Франца-Иосифа.

Со своей стороны офицерский состав экспедиции позволяет себе выразить единодушное мнение: экспедиция в данное время располагает топливом в лучшем случае на двое суток хода судна, если будет сожжено всё, что можно… Офицерский состав экспедиции считает достижение Земли Франца-Иосифа этим рейсом судна очень маловероятным. Судно, вернее всего, будет затёрто льдами… Лишь меньшая часть экспедиции снабжена тёплой одеждой… Удачный исход зимовки является очень сомнительным, так как охотой могут пропитаться три человека, но не 17… Тем паче должна отпасть всякая мысль о прямой цели экспедиции: достижении Северного Полюса…»

«Это уж слишком!» – вознегодовал тогда Седов. С одной стороны, он понимал, что «покорнейшая просьба» к нему, выраженная в форме казённого документа, есть предупреждение – и о том, что вся ответственность, в том числе и моральная, за безопасность членов экспедиции возлагается отныне только на него, и о том, что отныне офицеры в любой сложившейся против их желания ситуации считают возможным повести себя так, как это им будет представляться необходимым.

«Это предательство!» – решил Седов, поражаясь тому, что такое стало возможным в его экспедиции. Он отдавал себе отчёт в том, что формально офицеры правы. И что, увлекая всех дальше, к северу, во льды, он подвергает риску не себя одного – о себе он даже не думал, – а ещё шестнадцать человек. Но ведь он-то надеялся на то, что с ним к полюсу шли единомышленники! Сознание того, что он вновь один, что, оказывается, он и был всё это время, по сути, один, едва не сразило тогда его.

…Опомнился Георгий Яковлевич от больно сдавивших голову тягостных мыслей, когда Кушаков вновь что-то говорил, рассуждая об охоте, о моржовом мясе.

Но моржовое мясо испортили. Те же Сахаров с Кушаковым недоглядели. На мысе Флора разделанные туши моржей свалили в трюм, и, пока пробивались сквозь льды к Британскому каналу, пока плыли до нынешнего места зимовки, пока устраивались здесь, мясо в тёплом трюме близ переборки котельного отделения тронулось гниением. Собаки едят его охотно, а для себя с трудом отыскали пуда два лишь сносно сохранившегося мяса. Вчера впервые попробовали его – оказалось жёстким, не в пример тюленьему мясу, не говоря уже о «полярной телятине», как прозвали в экспедиции медвежатину. Но главное – мясо обладало каким-то пресным, отвратительным, по ощущению Седова, вкусом. С трудом проглотив кусок моржового бифштекса, он не смог заставить себя есть моржатину, хотя многие ели.

Порченое мясо спешно разобрали, заморозили, как могли, и вновь опустили в трюм, переложив льдом.

«Нужна, конечно, охота», – размышлял озабоченно Седов.

Но не было ни тюленей, ни медведей, ни Моржей. Изредка появлялись в водах бухты головы моржей. Ни на берег, ни на льды, стоявшие в кутке бухты, они не вылезали и исчезали столь же быстро, как и появлялись.

Не менее полугода надо было продержаться экспедиции до марта – апреля, когда появляются на прибрежных скалах многочисленные птицы. Это знал Седов из прочитанных им описаний зимовок и Джексона, и Нансена, и Ли-Смита. Знал он из этих записок и о том, что бесполезно искать здесь плавник: сюда его практически не заносит. Экспедиция Ли-Смита выжила исключительно благодаря топливу, на которое пришлось пустить выжатую льдами на прибрежные камни «Эйру».

– Есть ещё, правда, медвежата… – донеслись до сознания Георгия Яковлевича слова Кушакова, продолжавшего рассуждать о проблемах мяса.

– Нет, нет, – возразил Седов, – этих трогать, думаю, не будем. – Надо сделать всё, чтобы доставить их на Большую землю.

«Проклятые долги! – удручённо подумал при этом Георгий Яковлевич. – И так-то экспедиция стеснена во всём, да ещё должна будет по прибытии сдать комитету всё имущество, судно, часть материалов исследований, отснятые фото– и киноматериалы. Кроме того, велено запасти как можно больше звериных шкур и других продуктов промысла – всё, что возможно продать. Видимо, плохо дело, и пожертвования на экспедицию больше не поступают, – размышлял Седов, – оттого и пароход не прислали. Проклятье! Всё против меня!»

– …Бельё нынче после обеда команда авралом будет стирать в машине, с механиком договорились, – продолжал Кушаков, – а назавтра команду мыть будем да сами как-нибудь помоемся, месяц уж без бани люди…

– Собак тоже надо бы помыть, Павел Григорьевич. Да и медвежат. Сегодня не морозно. Ветер с южной четверти. Я помогу, Линник, вы, ещё кого-нибудь возьмём и скоро помоем их всех в море, прямо с берега.

– Хорошо, разумеется, – сказал Кушаков, делая запись карандашиком, который достал из нагрудного кармана пиджака.

– Ну и готовьте охотничью экспедицию. Как только встанет бухта, пойду с кем-либо на промысел.

Кивнув, Кушаков сделал запись.

Вскоре Седов отпустил капитана с доктором.

После обеда боцман и Линник надели шлейки на собак, обитавших пока на судне, и на медвежат, которые жили на берегу, далеко не уходя от судна, и потащили тех и других к воде. Постромки собак и мишек привязали к длинной верёвке. Седов, сидя в шлюпке, поставленной на якорь недалеко от берега, потянул на себя верёвку, Линник с Лебедевым погнали всю живность в море. Медвежата вошли в воду охотно, заплавали, сдерживаемые постромками. Собак пришлось загонять силой. Седов привязал верёвку к шлюпке, а Кушаков, боцман и каюр, вооружившись мылом и щётками, вошли в высоких сапогах по колени в воду и принялись намыливать собак. Псы отчаянно, молча вырывались, задирали вверх морды, оберегая от воды носы, шарахались из стороны в сторону.

Окрики, буруний плеск воды привлекли внимание всех. Оставив работы, с носа «Фоки» глазеют с интересом на звериную купальню матросы. Визе и Павлов оставили снежные иглу – эскимосские хижины, которые они с лопатами в руках пытаются строить для будущих наблюдений из неслежавшегося ещё снега. С борта свесился с молотком в руках Шестаков.

– Слышь, Линник, не шибко щекоти Разбойника-то, захлебнётся, гляди, со смеху!..

Линник и ответил бы насмешнику, но не до него. Псы норовят вскочить тебе на грудь передними лапами, избавляясь от воды, фыркают, рвут постромки, вот-вот стащат посудину с якоря. Седов вовсю орудует вёслами, удерживая шлюпку, а стало быть, и всю свору на месте.

Лебедев намыливает медвежат. Они спокойно и, похоже, с удовольствием воспринимают эту баню. Брызги, пятна мыльной пены на воде, весёлая возня.

– Кажись, всё! – кричит Линник, выпрямившись и отбрасывая на мокрые камни на границе воды и снега щётку и остаток мыла.

Они с Кушаковым по одной освобождают собак из постромков.

Мокрые и оттого куцые псы с беспомощно прижатыми ушами выбираются на берег и начинают отчаянно мотать головой и, трясясь всем телом, отряхиваться, обдавая тучами мелких брызг чертыхающихся доктора с каюром.

Домыв медвежат, отпускает их и Лебедев. Этих приходится выгонять из воды, недовольно урчащих.

Отряхнувшиеся псы срываются с места и, свив хвосты крючками, начинают весело носиться по заснеженному берегу – и сами по себе, и друг за другом.

– Тебя б, Линник, счас отмыть щёткой – небось так же забегал бы! – скалится с борта Шестаков.

– А тебя-то отмыть, так и солнышко не занадобится, медный! – орёт Линник, намекая на рыжеватый цвет волос Шестакова. Он собирает шлейки и, взвалив их на плечо, бредёт к трапу.

Боцман подбирает щётки, мыло.

Смеются матросы.

Седов, присев на банку, не торопится выбирать якорь, смотрит с наслаждением на здоровую собачью беготню, на этих живых существ, для буйной радости которых надо так немного.

Выкатились на берег Васька, Торос и Полынья, заметно посветлевшие, и тоже принялись возиться.

Одна из собак, за ней вторая, третья игриво бросились на медвежат. Вначале те удирали, но когда к преследователям присоединилась вся свора, медвежата остановились и сбились в тесную кучу задками друг к другу. Окружив их, собаки с лаем нападали. Васька, Мишка и Полынья, отчаянно шипя, дружно и ловко отбивались от псов, отвешивая им быстрые, мощные оплеухи. Один пёс, взвизгнув, отскочил, получив своё, второй. Осада оказалась недолгой.

«Даже втроём они непобедимы, – задумчиво глядит на дружную оборону Седов. – Но в одиночку здесь против псов не устоять даже медведю».

НА ОХОТЕ

Студёный порывистый ветер, тьма, мороз, обломки ропаков, приметенные снегом.

Впереди упряжки, освещая путь перед собой керосиновым фонарём, прикрыв его от ветра, грузно шагает Пинегин. За нартой идёт Седов. Замыкает шествие Пустошный. Он шумно дышит позади.

Идут молча. Не до разговоров в тяжёлом пути, когда вся энергия и дыхания и мышц направлена на сопротивление ветру, стуже, на одоление снежно-глыбистого пути.

Погас фонарь. Уже в который раз задувает его порывом ветра.

Седов поднял голову. Прищурив глаза от колко бьющих в лицо снежинок, он вглядывается в мутную тьму вьюги и полярной ночи, пытаясь различить хоть какую-то деталь – берег, айсберг, высокий торос.

Но вьюжная тьма нещадно слепит. Художник повозился с фонарём, не желавшим больше зажигаться на ветру, чертыхнулся, двинулся дальше вслепую.

Необычное ощущение овладело Седовым. Он впервые двигался, не зная, где находится, что впереди, верный ли держат они курс. Шёл будто с завязанными глазами в чуждой тишине под тугими струями напористого ветра, хотя в сумке, что нёс через плечо, лежала карта, а у Пинегина на груди висел компас.

Долго, очень долго брели так, молча, сопротивляясь ветру и тьме.

Вдруг собаки остановились. Седов услышал покряхтывание художника и понял, что тот упал вновь, наткнувшись, видимо, на выступ льда.

Пинегин чиркнул спичкой, сверил курс по компасу и двинулся дальше. Однако кто мог знать, не врёт ли компас здесь, где кругом базальтовые, с неразведанными недрами горы. Даже небольшого отклонения стрелки достаточно, чтобы оказаться в стороне от намеченного пути, в каком-нибудь проливе, берега которого нанесены на карту приблизительно. А там можно блуждать неделями…

Седов прикинул, который мог быть теперь час. Выходило, что более четырёх часов бредут уже они таким образом в неведомой тьме и тупом безмолвии.

Когда их охотничья партия вышла два дня назад на поиски медведей, погода стояла ясная, морозная. Сказочными казались мачты и снасти «Фоки», выбеленные морозом. Сумрачно темнела масса острова на фоне темносерого, с синевой неба, алебастрово белел снег под ногами.

Когда обогнули скалу Рубини, увидели и вовсе восхитительную картину. В южной стороне па фоне малиново рдеющей полосы неба курились лиловыми лентами трещины и полыньи. Именно там, у воды, по описаниям, могли обитать медведи.

Через несколько часов, уже при свете яркой луны, наткнулись на медвежий след. Свежий, он тянулся прерывистой цепочкой от дальней полыньи к берегу. Через несколько минут встретили следы ещё двух зверей. Решили, что где-то здесь медвежья тропа, и разбили палатку в надежде, что звери не преминут наведаться.

Больше суток провели в палатке, но медведи но объявлялись. Не подавали признаков беспокойства и собаки.

Оставив Пустотного с ружьём в палатке, Седов и Пинегин направились обследовать прибрежные отроги. Пешком, без собак они шли при свете луны по льду вдоль юго-восточной части острова, пока берег не завернул па север. Он уходил в смутную даль отвесной ледниковой стеной, конца которой не было и видно. Проскитавшись полсуток и нигде больше не встретив ни разводий, ни медведей, ни их следов, вернулись к палатке. Назавтра выступили в обратную дорогу, ибо погода стала портиться. Луну всё чаще укрывало чёрными тучами, быстро гонимыми поднявшимся ветром. Вскоре и вовсе укрылось чёрной завесой единственное светило. Завьюжило, и враз всё вокруг погрузилось в смоляную темноту.

…Седов почувствовал, что дорога пошла на подъём. Начали попадаться камни под ногами. Пинегин пошёл медленнее. Он то и дело зажигал спички, пытаясь разглядеть что-либо хотя бы в метре впереди.

– Что бы это могло быть? – услышал Седов его озадаченный голос.

– Думаю, мы пересекаем отлогий, выдающийся в море мыс. Ведь мы держим по компасу?

– Разумеется, насколько это возможно»

– Однако подъём становится покруче. Не взять ли нам полевее, Николай Васильевич? Тогда, думаю, мы скорее сможем сойти опять на лёд.

– Пожалуй!

Отвернув, прошли вперёд ещё несколько минут. Но подъём не прекращался. Седов забеспокоился. «Пожалуй, надо поворачивать назад. Может статься, мы подымемся на отлогий скат ледника. Но тогда откуда здесь камни?»

Не успел он решить эту занявшую его целиком проблему, как услышал вдруг впереди сдавленное «хок!», короткое взвизгивание и тут же машинально ухватился за нарту. Нарта стала крениться вперёд, там слышалась какая-то возня. Наткнувшемуся на него Пустошному Седов крикнул: «Держи нарту!» – и вдвоём они потянули её, упираясь изо всех сил ногами.

Пинегина не было слышно. Нарта дёргалась, хрипели впереди собаки.

– Трещина! – натужно выдавил Седов. – Тащим на себя!

Напрягаясь всем телом, сумели немного оттащить нарту.

– Погляди, что там! – тяжело дыша, сказал Седов. – Я один удержу.

Стих порыв ветра.

– Режьте постромки! – донёсся откуда-то снизу глухой далёкий голос Пинегина.

– Жив, слава богу, – прошептал Седов облегчённо. – Пустошный, Шура! Живо режь постромки, задохнутся псы! – крикнул Седов, упираясь напряжёнными – вот-вот лопнут жилы – ногами и удерживая дёргавшуюся нарту, стремящуюся уползти куда-то вниз.

Пустошный, покрякивая во тьме, орудовал ножом. Нарта становилась всё легче, наконец, сама подалась назад. Седов, не удержавшись, опустился в снег.

– Обрыв там, – шумно задышал рядом Пустошный. – Пинегин, кричит, цел. Велит опускаться и нам: дальше, мол, льды.

– Ну что ж, придётся прыгать, – тяжело подымаясь, проговорил Седов.

Оттащив нарту правее, они столкнули её в чёрную бездну, при этом под Седовым обвалился снег – и он вместе с лавиной полетел вниз.

Удар всем телом о сугробный склон, что-то тяжкое свалилось на голову и плечи, придавило: обрушившийся снег. «Вот она, Арктика… – мимолётно и как-то отрешённо подумал Седов, продолжая лежать под тяжестью лавины и чувствуя, что дышать он может. – Вот она Арктика: сейчас ты бодр и силён, а в следующую минуту можешь попасть негаданно в небытие. Вот она, Арктика: непредсказуемость, полная неизвестность. Эх, мало знаем мы этот гибельный край, совсем не знаем!»

Георгий Яковлевич, пошевелив головой, глубоко вздохнул, подвигал руками и ногами – целы. Начал выкапываться из снежного погребения. Рядом обрушилось что-то грузное, крякнуло: Пустошный спрыгнул.

Седов выпростал, наконец, из сугроба голову, плечи.

– Все ли целы? – выкрикнул он встревоженно.

– Кажись, все! – послышался голос матроса.

Ветер едва ощущался, из чего можно было сделать вывод, что место, где оказались, укрыто от северных и восточных ветров и, стало быть, к югу и к западу – выход.

Послышался голос Пинегина, он вытаскивал из снега полузадохшихся, хрипящих собак. Выбрались из сугробов сами.

Больше часа возились, распутывая и связывая собачьи постромки, впрягая псов в нарту. Наконец двинулись дальше.

Вышли на ровное место, и вновь налетел ветер, завыл, заметелил ярее прежнего.

Утомлённые, выбивавшиеся из сил, едва не сбиваемые с ног начинавшейся бурей, решили стать лагерем, отдохнуть, подкрепиться, накормить собак, переждать непогоду. Разбили палатку, дали еды собакам и, наскоро перекусив, забрались в спальные мешки.

Сонно засопели Пинегин с Пустотным. Седов уснул не сразу. Что бы он ни делал, куда бы ни шёл. постоянно будоражили его думы, не оставляли заботы. И ежевечерне перед сном он приводил в порядок свои мысли, припоминал, что из намеченного выполнено, что надлежит сделать прежде всего завтра, через неделю, месяц. Сейчас они вернутся без медвежатины, ясно. И это очень плохо. Свежее мясо, как лекарство, необходимо той половине экипажа, что давно страдает от сильных недомоганий.

К механику, Инютину и Пищухину добавились Сахаров, Шестаков, Коршунов, Кузнецов. У них расшатались зубы, заболели дёсны. У иных опухли, покраснели и сильно ныли ноги. Все больные ощущали слабость, стали совсем вялыми.

Доктор осмотрел всю команду и прописал двухчасовые прогулки всем, кроме Визе, Павлова, Пинегина, Пустошного и Линника. Эти люди чувствовали себя нормально.

Седов велел взять из неприкосновенного полюсного запаса консервированные овощи и варить из них борщ. По-прежнему приходилось готовить подпорченную мор-жатину. Для тех немногих, кто не мог её есть, варили солонину, хотя она была ещё более протухшей. В число этих последних входил и Седов, так и не сумевший заставить себя есть вонючую моржатину.

Ели теперь все в кают-компании, в две смены, – вначале команда, потом офицеры. Все давно уже жили в надстройке. Переборки кубрика вслед за кладовыми были разобраны на дрова. Вокруг единственной в надстройке печки – в кают-компании – устроили проволочный каркас для сушки рукавиц, шапок, одежды.

Внутри «Фоки» царил холод. Если днём, когда топилась печка, воздух прогревался до 8—10 градусов, то обычной для ночи была температура в 3–5 градусов, а порой холод скатывался и к нулю.

Чтобы не выпускать тепло, иллюминаторы почти не открывались. Все испарения оседали на подволоке и переборках. собирались в крупные капли и проливались затем вниз. Приходилось тряпками собирать время от времени эту «потовую», как окрестили её на «Фоке», воду. Близ коек и под иллюминаторами на переборках стекающая вода замерзала. Образовывались собственные каютные «ледники».

Из-за холодов и темени все работы перенесли внутрь судна. Изобретали способы починки износившейся одежды и обуви, шитья рукавиц. Чинили упряжь, палатки, походное снаряжение, подготавливая его к светлому, весеннему времени, когда можно будет, сделав запасы дичи, приступить к научным работам на окружающих островах.

Седов, выбирая ясные вечера, сумел взять секстаном несколько высот Веги и вычислить координаты места зимовки. Эти координаты он написал жирно и вывесил листок в кают-компании: «80°19′ сев. шпроты, 52°43′30» вост. долготы. До Северного полюса осталась 591 мили, или 1076 километров».

Самого Седова эта последняя цифра но пугала. Однако он не увидел, чтобы кто-нибудь проявлял к длине предстоявшего полюсной партии пути какой-либо интерес. Среди команды да и офицеров он заметил вдруг безразличие к судьбе экспедиции, а порой и уныние.

Чтобы развеять хандру, отвлечься от гнёта полярной темени и вредного, гибельного уныния, Георгий Яковлевич вновь, как и в прошлую зимовку, затеял подготовку к празднику – встрече Нового года. Теперь он решил вовлечь в эту подготовку всех. Все должны были участвовать в строительстве снежного дворца неподалёку от шхуны – будущего центра празднества. Дворец стали строить по проекту Лебедева, неутомимого выдумщика, мастера на все руки. Приказом по экспедиции Седов вновь перевёл его на время зимовки в старшие метеонаблюдатели. Лебедев любовно выстроил несколько снежных домиков на берегу – научный городок, а потом, несмотря на недомогание и некоторую слабость, с охотой принялся за возведение дворца из снега и льда.

Седов и сам ежедневно после прогулки до мыса Рубин и с удовольствием участвовал вместе с другими в постройке дворца.

На прогулки Георгий Яковлевич ходил чаще с Пинегиным или с Визе и Павловым. Все трое, как и прежде, с учтивостью и дружелюбием относились к Георгию Яковлевичу. Ровен и приветлив внешне был с ними и он сам. Однако чувствовал с сожалением, что прежней теплоты и полного дружеского доверия к ним испытывать он теперь не мог.

Огорчали его и часто расстраивали неприглядные склоки, возникавшие из-за неприязни тройки к Кушакову, а в последнее время – и к Сахарову. Раздражение вызывалось порой какими-либо пустяками. Словесные перепалки нередко переходили в оскорбления, и не раз приходилось Седову гневно обрывать ссорившихся и, пристыдив, велеть разойтись по своим каютам.

Георгий Яковлевич видел, что с большим трудом налаженное экспедиционное товарищеское единство, дав на переходе от Новой Земли трещину, начало рушиться. Он горячо молил бога лишь о том, чтобы поскорее выйти, наконец, к полюсу, в поход, где всё будет зависеть от тебя одного, от твоей воли, энергии и умения. Но впереди было ещё полтора месяца тьмы…

Горестно раздумывая обо всём этом, Седов незаметно провалился в глубокий сон, какой нисходит на смертельно усталого человека.

Кто-то сильно тормошит. «Да что же это – поспать не дают…» – зябко выбираясь из сна, успел подумать Седов.

– Георгий Яковлевич, вставайте, беда! – тревожно воскликнул прямо над ухом Пинегин, разбудив окончательно. – Лёд проседает, тонем!

Только тут понял Седов, отчего так зябко ему: он со своим спальным мешком лежит уже в воде.

Георгий Яковлевич принялся лихорадочно расстёгивать спальный мешок. Во тьме палатки поднялась кутерьма – шумно возились вслепую, натыкаясь на парусиновые стенки, художник с матросом.

– Вход, расшнуруйте вход! – крикнул Седов, выбравшись и пытаясь нащупать вещи, сваленные поблизости от входа. Рукавицы, лежавшие в изголовье, как и низ спального мешка, оказались вымокшими.

Наконец удалось раскрыть входную полость. За палаткой в свисте вьюги тревожно подвывали и скулили собаки, оказавшиеся почти по брюхо в воде у полузатонувшей нарты. Стало ясно, что молодой лёд не выдержал тяжести и просел. Пока торопливо выбрасывали всё из палатки, вода дошла до колен.

Быстро сняли палатку, едва вытащив её из воды, наспех побросали всё на нарту и пустились бегом прочь от этого места. И лишь тогда ощутили, окоченевая на морозном ветру, что одежда вымокла насквозь. Она быстро превращалась в ледяной панцирь. Оказалось, что вымокли и спички, и керосиновое огниво. Единственным спасением оставалось энергичное движение. Погоняя собак, отворачивавших морды от хлёсткой снежной заверти, трое в похрустывающих замёрзших одеждах, со снежными масками на лице побрели, утопая в снегу, дальше, во тьму.

Можно себе представить, какими несчастными казались они себе. Впереди встал Седов. Он ориентировался лишь по направлению ветра, на постоянство которого надеялся, и по наитию.

Вскоре посветлело. Внезапно окончилась метель, хотя ветер не ослабевал. На бездонно-высоком тёмном небе, словно за раскрывшимся занавесом, полыхало восхитительное северное сияние, играя тончайшими оттенками красок. Горизонт едва угадывался, но не прорисовывался. Удалось разглядеть компасную стрелку. Седов подвернул правее, ибо оказалось, что направлялся он к середине Британского канала.

Часа через два, к радости путешественников, заметили впереди крутоспинную скалу Рубини. Мрачную, укрытую снегами и льдом каменную массу, названную по прихоти её исследователя Джексона именем модного в своё время тенора, любимца женщин.

Какой далёкой, почти нереальной казалась Седову та существующая где-то за морями, в тёплых обжитых землях иная жизнь, от которой он бежал и к которой так стремился одновременно!

До «Фоки» дотащились в сумрачном полусвете. Была середина дня.

Собаки, завидев заиндевевшее судно и свой шалаш на льду близ «Фоки», рванулись вперёд так, что пришлось их даже сдерживать.

С трапа навстречу охотникам тяжело, с усилием ступая, сходит вахтенный матрос Шестаков. Появились Сахаров, Кушаков.

– Чтой-то не видать добычи, – приглядываясь к остановившейся нарте, протянул Шестаков.

– Ладно, сами-то хоть принесли свои шкуры, – не глядя на матроса, буркнул Пустошный, берясь за постромки, чтобы выпрячь собак.

– Неудача? – воскликнул Кушаков, сходя неодетым с трапа и поёживаясь от холода.

Седов взялся за поручень трапа, тяжело вздохнул, приостановившись, словно набирался сил, чтобы взойти на судно.

– Ни берлог, ни медведей, – хмуро произнёс он осевшим голосом. – Но полынья держится. Надо будет сходить ещё. Как дела у вас здесь? – поднял Георгий Яковлевич на доктора измученный взгляд.

– Да всё так же, – неопределённо пожал плечами Кушаков, приглядываясь к глазам Седова, и, приблизившись, тихо добавил: – А между тем, Георгий Яковлевич, что-то и вы мне сегодня не очень нравитесь…

– Я, знаете, тоже не в восторге от себя нынче, – зябко передёрнув плечами, вполголоса ответил Седов. – Чувствую, что слабею как-то, чего прежде не замечал даже в новоземельском большом походе…