Текст книги "Иду в неизвестность"

Автор книги: Игорь Чесноков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

Едва ощущая оцепеневающее тело, Георгий Яковлевич затихает успокоенно, и в мыслях его начинают мелькать, словно в иллюзионе, видения, сменяя одно другое.

…Солнечный июньский день. Великолепие Исаакиев-ского собора. Только что обвенчанный с Верой, торжественный, ведёт он молодую жену под руку по каменным ступеням к экипажу в сопровождении нарядных, улыбающихся людей. Вот экипаж трогается, и он со счастливой улыбкой протягивает Вере роскошную алую розу. Вера принимает цветок, улыбается и тихо спрашивает:

«Скажи, Георгий, почему ты всякий раз даришь мне только по одному цветку?»

«Изволь, поясню, – нежно берёт её руку в белой перчатке Седов. – Итак, знай же: всегда один цветок оттого, что ты у меня одна. И ещё я хотел бы, чтоб и я у тебя был всегда один».

Вера благодарно улыбается.

…Адмиралтейство. Заседание представительной комиссии по проекту полюсного похода штабс-капитана Седова. Колюче разглядывает Седова, стоящего в торце длинного стола, накрытого зелёным сукном, капитан второго ранга Колчак со своего места. Приложил согнутую ладошку к уху глуховатый профессор Бунге. Осторожно, чтобы не шелестеть страницами, листает какой-то журнал вислоусый Брейтфус, бывший начальник Мурманской научнопромысловой экспедиции на «Андрее Первозванном». Много других лиц за длинным столом – и знакомых, и неизвестных.

«Какие у вас гарантии, господин штабс-капитан, того, что вы доберётесь до полюса? Где ручательства, что не выйдет для флота и для России конфуза в случае неудачного, непродуманного похода?» – строго вопрошает Колчак.

«Ручательство? – удивлённо переспрашивает Седов, стоя перед комиссией, словно на суде. – Моя жизнь. – Она – единственное, что может гарантировать серьёзность моих намерений. Я не вернусь, не достигнув полюса. Имя моё не станет позором для родины».

…Фойе офицерского собрания.

«Слыхали, господа, штабс-капитан Седов собирается покорить Северный полюс, не меньше?»

«Этот-то мужик, выскочка? А не хватит ли с нас, господа, одного Ломоносова?»

…Кабинет редактора «Нового времени». Холёный сноб Суворин:

«Мы все в восхищении, господин капитан. Ваша идея великолепна. А мы поможем вам. Печально, конечно, что в Государственной думе законопроект о финансировании экспедиции отклонён. Но не унывайте. Мы решили взять дело снаряжения экспедиции в свои руки. А ведь за нами весьма влиятельные люди, в том числе и из членов правительства, между нами. Мы подымем кампанию по сбору средств на уровень всероссийского дела. Кстати, государь высочайше утвердил разрешение на всероссийскую подписку и сам милостиво выделил на наше с вами дело, то есть на экспедицию, десять тысяч рублей. Он помнит вас по вашей блистательной Колымской экспедиции. Сердечно поздравляю вас, дорогой капитан».

«Благодарю покорно. Я рад. Я очень рад. Но не откажите в любезности объяснить мне, несведущему в подобных делах, какова же выгода, вернее, простите, каков смысл браться за это трудное, дорогостоящее дело газете?»

Суворин глядит в окно на петербургские крыши, несколько секунд раздумывает.

«Что ж, не буду скрывать. Мы, то есть моя газета, и впрямь рассчитываем на некоторую прямую выгоду. Посмотрите последние апрельские газеты. О чём все трубят? Ленский расстрел… Гибель «Титаника»… Волнующе и прискорбно, разумеется. Но прессе необходима и живая струя, жизнеутверждающая, что ли, захватывающая информация, рассчитанная на продолжительный интерес, на сенсацию, будоражащая публику и вызывающая в ней, если хотите, патриотические чувства. Ваша экспедиция, объявление о ней, подготовка её, отправление, ход её и, наконец, триумфальный финал – всё это и явится, по нашему замыслу, оживляющей струёй для газеты, даст увеличение тиражей, а с ними – дохода, ибо исключительное право печатать материалы о подготовке, ходе и результатах экспедиции мы собираемся оставить за собой.

Надеюсь, вы не станете возражать против этого, дорогой наш капитан?»

…Кабинет генерал-лейтенанта Вилькицкого, начальника Главного гидрографического управления.

«Со своей стороны я сочувствую вашей идее, – раздумывающе говорит Вилькицкий стоящему перед ним штабс-капитану Седову, – и понимаю, что скромному офицеру весьма нелегко начинать подобное дело самостоятельно. Министру нашему морскому я докладывал о вас и, кажется, добился его благосклонности к вашей идее. Но выводы нашей комиссии о недостаточной продуманности плана полюсной экспедиции, увы, закрыли доступ к правительственному финансированию. – Генерал не без участия глядит на подавленного штабс-капитана. – Однако у вас не всё, я вижу, потеряно, и, кажется, нашлись еилы, что решили поддержать вас. Дай-то бог. Что касается нашего управления, то мы со своей стороны можем лишь предоставить вам согласно вашей просьбе отпуск с содержанием на время экспедиции, кою вы рассчитываете завершить в один год. Ну и, разумеется, выделим вам кое-что из навигационных и геодезических инструментов в надежде, что труды экспедиции окажутся плодотворными и могут стать весьма полезными для нашего гидрографического дела».

…Невский проспект. Масса людей, извозчики, яркие афиши. Электротеатр «Мулен-Руж», гвоздь сезона «Хохот смерти», потрясающая драма. Цирк «Интернациональ», грандиозная программа, открытие международного чемпионата по французской борьбе…

Выпорхнула из-за угла стайка мальчишек – разносчиков газет. Они бегут по проспекту, размахивая газетами, и пронзительно кричат:

«Кому свежий номер «Речи»? Голод в Тюменском уезде! Революция в Китае!»

«Русское слово»! В Херсоне разбился аэроплан. Воздухоплаватель Уточкин невредим!»

«Новое время»! Всероссийская подписка на русскую экспедицию капитана Седова к Северному полюсу!»

«Санкт-петербургский листок»! Шаляпин, Собинов, Вяльцева дают концерты в пользу экспедиции Седова!»

«А вот новая рабочая газета «Правда»! Ходатайство капитана Седова в городскую управу об ассигновании средств на экспедицию к полюсу!»

…В доме Минейко, инженера Архангельского порта, на углу Соборной и Псковского. Здесь за чаем приятные Седову люди: сам Пётр Герардович, в домашней библиотеке которого много работал с научной литературой Седов, начальник порта Новинский, чиновник по особым поручениям Галахов, лоцманский командир Олизаровский. Рядом со старшей дочерью Минейко Ксениеи, курсисткой Бестужевских курсов, – его Вера. Все с интересом слушают Седова.

«…Но когда явилась весть об открытии норвежцем Амундсеном Южного полюса, о его же намерении идти в 1913 году на Северный полюс, когда, наконец, весь мир заговорил о том, что на Северный полюс собираются двинуться с разных сторон ещё четыре экспедиции, между ними и японская, я не мог больше оставаться равнодушным!»

Все видят горячий блеск в глубоких глазах Седова.

«Взгляните, господа, на карту, и вы увидите: три четверти Северного полярного круга примыкает к нашей стране. Ещё Менделеев доказал, что географический центр Российской империи лежит где-то около Обдорска. Вот насколько площадь наших северных владений перевешивает средние и южные области России! А что мы знаем о нашей северной территории? Почти ничего. Я не говорю уже о том пространстве, что лежит ещё севернее, – о центральной арктической области. А вот вам, извольте, пример: скажем, сегодня чувствуется холод. Нам говорят: «Это идёт северный циклон». Но разве много знаем мы теперь о циклонах этих, их природе, зарождении, закономерностях перемещения, о движении льдов и северных вод? А вспомните о северном морском пути, который мы, к глубокому сожалению и стыду, пока ещё не открыли, ибо мало знаем природу полярных областей. И не случайно, видимо, даже столь маститый наш учёный, как Семёнов-Тян-Шанский, вице-председатель Императорского географического общества, до сих пор сомневается в возможности морского северного пути!»

Супруга Минейко, рядом с которой сидит Седов, осторожно берёт его чашечку, наливает из красивого фарфорового чайничка, а затем из самовара, вновь неслышно ставит перед ним.

«В общем, мысль о необходимости поддержать наше национальное достоинство, наше положение великой северной державы заработала во мне тогда с лихорадочной быстротой и, как видите, – усмехается Седов, – не даёт мне покоя теперь, да и не даст, наверное, впредь, покуда не сделаю всего, что задумал».

…Квартира Седовых в Петербурге. Один из вечеров, когда молодожёны, не желая никуда выезжать, с радостью оставались наедине, отпустив прислугу. Вера за роялем тихо перебирает клавиши. Любящим взглядом остановившись на Георгии, стоящем у рояля, она задумчиво ведёт речитатив под волшебную, незнакомую ему мелодию:

 
…А там – закат из неба сотворил
Глубокий многоцветный кубок. Руки
Одна заря закинула к другой,
И сёстры двух небес прядут один —
То розовый, то голубой туман.
И в море утопающая туча
В предсмертном гневе мечет из очей
То красные, то синие огни…
 

Гаснет вдруг свет, и оглушительным выстрелом лопается струна рояля. Мрак.

И вновь выстреливает струна. С трудом открываются глаза. Звёзды слепо глядят из бездонной черноты. Это же стреляют! Ищут его? Седов напряг чужое тело.

– Э-ге-ге-ей! – вырвался охриплый звук. – Эй, Лин-ни-ик, эге-ей!

– Там он, там! – донёсся голос Пустошного. Послышался скрип полозьев.

Седов попытался встать, но ни один мускул онемевшего, застывшего тела не желал слушаться.

– Эге-ей! Я здесь!

Поскуливают собаки, остановившиеся рядом. Пустошный и Линник, кряхтя, вынимают его из укрытия, укладывают на нарту. Погоняя собак, идут рядом.

Долго ползёт нарта, то покачиваясь, то подпрыгивая. Наконец останавливается. Его снимают, вносят в тёплую палатку, начинают раздевать. Потом растирают всего шерстяным шарфом, натирают спиртом, предлагают поесть.

Есть не хочется. Седов с усилием выпивает немного горячего порошкового молока, с помощью матросов заползает в спальный мешок.

Жив.

ПОСЛЕДНЯЯ ЗАПИСЬ

Одна за другой три упряжки въехали на ровный тёмный солончак. Линник впереди замедлил шаг. Пустошный с опаской следил за ним. На второй нарте лежал в спальном мешке Седов. Голова его в завязанной шапке безвольно покачивалась в такт движениям нарты. Георгий Яковлевич не мог уже сидеть и третьи сутки почти безвылазно лежал в спальнике. Его лихорадило, часто он впадал в беспамятство.

– Гриша, гнётся под тобой, гляди! – крикнул предостерегающе Пустошный.

Линник чертыхнулся, отвернул правее, назад, к старому заснеженному льду.

Маячившая впереди милях в десяти мрачная земля – остров Рудольфа – манила к себе прямо, через пролив, покрытый молодым льдом. Но этот неокрепший ещё солончак не позволял приблизиться к земле. Вчера ступили на него впервые. Выдержав Линника, лёд провалился под первой нартой – двадцатипудовой «Льдинкой», навьюченной каяком, заполненным провизией. Остановившись, попытались выдернуть нарту, но выступила вода, и лёд всё больше подламывался. Быстро освободили собак, чтобы не утянуло в воду и их, и поразились: нарта исчезла под водой, а каяк удерживал её на плаву, погрузившись лишь наполовину. Достали кирку и начали проламывать кромку льда, расширяя полынью, чтобы вывернуть нарту передом на более прочный лёд. Наконец это удалось. Линник и Пустошный с трудом выволокли мокрую нарту из полыньи. Оттащив её подальше, осмотрели. Провизия оказалась, к великой радости матросов, неподмоченной.

Седов за всем этим вынужден был лишь наблюдать, лёжа в беспомощности на второй, бывшей «Передовой» нарте. Едва впрягли собак, Георгий Яковлевич пожаловался на нестерпимый холод. Пришлось матросам разбивать палатку, обогревать своего начальника, поднося к нему зажжённый примус, растирать спиртом ноги, сильно опухшие, покрытые красноватыми пятнами.

Тронулись в дальнейший путь, забирая восточнее, по старому льду. Но не прошли и часу, как вновь Седов пожаловался на невыносимую стужу.

Решено было стать лагерем до утра…

Отворачивая правее, Линник почти ступил уже на прочный старый лёд, но вдруг проломился под ним солончак на самой границе молодого и старого льда, и матрос ухнул в воду едва не по пояс.

Упряжка остановилась, собаки прижали уши. Линник выбрался на лёд, подхватил за ошейник вожака и, шумнув на псов, выкатил нарту с солончака. Погоняя собак, Пустошный стал выводить с непрочного места одну за другой две другие нарты.

Линник, не останавливаясь, пошёл дальше, чтобы не замёрзнуть, – мороз держался свыше тридцати градусов. Через минуту он оглянулся. «Льдинка» стояла. Пустошный далеко позади возился с «Ручейком». Но что-то было не то в «Льдинке».

– Ах ты господи! – пробормотал испуганно Линник. – Начальник-то где же?

На нарте не видно было спального мешка с Седовым.

Матрос бегом бросился назад. Седов лежал в своём мешке на снегу за нартой, едва приоткрыв хворые глаза.

– Почему стоим, Григорий? – негромко проговорил он, увидев Линника над собой.

– Так вы же… упали с нарты.

– Вот как? – удивился Седов, поведя по сторонам взглядом.

– Слабо, видно, прихватил, Шурка… Давай скорее! – махнул нетерпеливо Линник товарищу. Вдвоём они подняли Седова на нарту.

– Покажи-ка компас, Григорий, – полол Георгий Яковлевич. Он с большим трудом развернулся и лог боком.

Линник раскрыл компас, поднёс.

Седов вглядывался в картушку. Но что-то метало разглядеть её деления, какой-то нестерпимый блеск, вспыхнувший на верхнем стекле. Седов невольно сощурился.

– Солнце! – воскликнул Пустошный. – Глядите, солнце!

Седов вздрогнул от неожиданности и вдруг увидел сидящий на зубчатой вершине дальнего острова тепло пылающий оранжевый шар.

– И верно! – прошептал изумлённо Линник.

Седов не мигая глядел на светило. А оно приподнималось всё выше на очистившемся от облачной завесы небе, оправляя своё холодное, но столь животворное для истосковавшихся глаз золотистое сияние.

– Поздравляю вас, друзья! – выговорил Седов в волнении. – Дождались, наконец! Поздравляю!..

Линник всё стоял с компасом перед Георгием Яковлевичем, неотрывно глядя на солнце. На чёрных, утомлённых лицах матросов промелькнул живой блеск. Оторвавшись наконец от солнца, Седов разглядел деления картушки, вздохнул успокоенно.

– Двигаем дальше, ребятки, вперёд, к северо-востоку.

– Не зябко вам? – поинтересовался Линник, сам уже едва не застывший.

– Ничего, ничего, вперёд!

Повеселевшие матросы разошлись по местам, упряжки тронулись.

Вновь закачалась нарта. Седов, медленно поворачивая голову, оглядывал высвеченный солнцем пейзаж. Дальние синие острова на юге, пустая, озарённая солнцем половина неба – и заигравший блеском обширный снежный ковёр. По голубой ободранной поверхности снега вспыхнули в солнечных лучах рассыпанными алмазами крупные снежные кристаллы. Будто опрокинувшись, упало в снег звёздное небо. И он увидел знакомые созвездия: дабл-ю Кассиопеи, ромбик Лиры, крестовину Лебедя. Седов пытался даже отыскать Большую Медведицу и Полярную Звезду.

Но их не было, а мерцало много иных, вовсе не знакомых созвездий.

Восточнее сияющую поверхность снега рвано пропахало грядой торосов, угрожающе вздыбленных, неярко отсвечивающих белыми боками. А ещё дальше к северу ровная голубизна снега перетекала в волнистую тёмную полосу солончака, гасившего снежные звёзды.

Пробираясь вдоль границы нескончаемого солончака, упряжки уходили всё дальше к востоку. Вновь укрылось за горами солнце, притушив едва вспыхнувшие краски. Казалось, ещё холоднее, ещё морознее стало, опять.

У гряды торосов остановились на ночлег.

Оказавшись в палатке, Седов попросил дать ему его дневник, карандаш.

– А что есть будете? – спросил Линник.

– Свари компоту, Григорий, – подумав, попросил Георгий Яковлевич.

– Вы ведь почти неделю на одном компоте да на чае!

– Не принимает душа ничего больше, – покачал головой Седов. Он подвылез из мешка, примостился на локтях и, с трудом водя карандашом по бумаге, принялся заполнять свой дневник.

«…Увидели выше гор впервые милое, родное солнце. Ах, как оно красиво и хорошо! При виде его в нас весь мир перевернулся. Привет тебе, чудеснейшее из чудес природы! Посвети нашим близким на родине и поведай, как мы ютимся в палатке, больные, удручённые, под 82° северной широты!»

Седов тяжело закашлялся, откинулся обессиленно, выронил карандаш.

ОДНИ

Сахаров, щурясь от света, выбрался на палубу. Ослепительно сияли снежной белизной склоны Гукера. Стайки люриков носились в ясном воздухе. Чёрные кайры весело полоскались в проталинах воды на льду, в образовавшихся недавно полыньях.

С прилётом птиц обитатели «Фоки» уже несколько дней питались этой морской дичью. Больные стали чувствовать облегчение.

Решив высмотреть побольше птиц, чтобы вновь упромыслить дичи, Сахаров заскользил взглядом по льдам, по берегу. Взор остановился у астрономического пункта. Неподалёку от него встал скромный крест над свежей могилой Ивана Зандера, механика, не дожившего до весны. Сахаров горестно вздохнул, поморгал защипавшими вдруг глазами, повёл взглядом дальше. Но вот снова споткнулся его взгляд, и он невольно замер в изумлении.

«Что же это такое, господи? Нарта идёт и люди!..» Сахаров бросился в кают-компанию, где за поздним завтраком сидели Визе, Павлов и Пинегин.

– Кажется, Седов возвращается! – ошеломлённо выкрикнул он, заглянув в кают-компанию. – Нарта с севера идёт! – И вновь кинулся на палубу.

Загремев стульями, бросились вслед за ним офицеры, срывая на бегу свои шапки с вешалки у двери. Из лазаретного помещения показался встревоженный Кушаков, выскочил из буфета и устремился к двери Кизино в белой куртке поверх фуфайки, за ним, надевая на ходу куртку, выскочил в коридор из каюты-кубрика Коршунов, из двери камбуза выглянул с куском теста в руках недоумевающий Пищухин.

С бака видна была вдали у мыса упряжка, тащившая нарту с каяком, люди, сопровождавшие её. Обитатели «Фоки» бросились по трапу вниз, побежали навстречу и остановились лишь перед глубоким сугробом на береговом холме.

– Впереди, кажется, Линник, сзади – Пустошный… – произнёс в волнении Пинегин, напряжённо вглядываясь в чёрные фигурки на фоне снежной равнины Британского канала.

Уже ясно было, что с упряжкой идут два человека.

– А где же Седов? – холодеюще вымолвил Сахаров. – Господи, неужто беда?

Люди в молчаливом напряжении, чувствуя нарастающую тревогу, рассматривали возвращавшихся.

Упряжка приближалась, как всем показалось, слишком медленно. Идут тяжело. Ни Линник, ни Пустошный не машут приветственно, как это обычно бывало при возвращении из походов.

Беда!

Встречавшие не выдержали, бросились, увязая в сугробе, навстречу.

Чёрные, измождённые, помороженные лица, замутнённые страданиями глаза Линника, Пустошного.

– Где начальник? – выкрикнул подбежавший вместе со всеми Кушаков.

Встал Линник, уронив руки, остановились собаки, виляя хвостами, обессиленно привалился к нарте Пустошный. Линник измученно поглядел на напряжённо ожидавших людей, с трудом разжал посиневшие губы, тихо сказал:

– Похоронили мы начальника. – И опустил голову.

Люди застыли в оцепенелом безмолвии. Лишь псы продолжали помахивать хвостами и нетерпеливо принюхивались в сторону близкой зимовки.

Кушаков хмуро, недоверчиво разглядывает матросов.

– Где же похоронен начальник? – каменно выдавливает он.

– На Рудольфа, – тихо отвечает Линник. – Вёрст пятнадцать не дошли до Теплица.

Он берёт вожака за ошейник, дёргает его, упряжка с готовностью трогается. Перед ней молча расступаются и затем идут позади понуро, с обнажёнными головами.

Как только матросы отогрелись, поели горячего бульона из дичи и немного отошли от усталости, в кают-компанию молчаливо стеклись все обитатели «Фоки». Начал рассказывать Линник. Пустошный изредка добавлял что-либо забытое товарищем либо уточнял. Оба выглядели больными и в высшей степени измождёнными, часто кашляли. Пустошный тяжело дышал.

Потом матросов попросили прочесть свои дневники. Ещё до выхода Седов рекомендовал обоим записывать ежедневные события похода. На столе установили рядом две зажжённые свечки из последних запасов.

Затаив дыхание, люди слушали.

Линник читал негромко, прерывисто, часто останавливаясь, чтобы передохнуть. Читать ему становилось с каждой страницей всё труднее, он часто спотыкался. Когда он добрался до момента падения Седова с нарты и вновь оторвался от чтения, переводя дух, Пинегин предложил свою помощь. Художник принял от Линника тетрадь в клеёнчатом чёрном переплёте и, внимательно вглядываясь в беглые карандашные строчки, стал читать:

– «…Лёжа на снегу в мешке, спросил: «Линник, почему нарта стоит на месте, а не двигается вперёд?» Тогда я сказал ему: «Вы с нарты упали». А на дворе с небольшой метели к вечеру началась настоящая вьюга. Тогда решено было движение прекратить и тут же разбить палатку, к которой подтащили мешок с начальником. Он с трудом влез в палатку, где сейчас же начали растирать его ноги спиртом. Сегодня начальник настолько слаб, что даже перестал записывать метеорологические наблюдения и также перестал вести свой дневник.

2 марта. Мороз до —41 градуса. Встали в 10 часов утра, хотя проснулись в 6 часов. На дворе снежная буря, двигаться вперёд невозможно. К тому же здоровье начальника почти безнадёжное. И одного часа за ночь не пришлось уснуть, так как начальник ежеминутно жалуется на ужасный холод в ногах и невозможность и тяжесть дыхания. Когда я сварил чай, то почти со слезами уговорил начальника выпить две чашки молочной муки «Нестле», это кроме компота, сваренного три дня тому назад. Начальник ничего не ест. После этой еды опять залезли в мешок, но не пришлось в нём пробыть одного часу, так как начальнику стало невыносимо тяжело дышать и холодно. Я скоро зажёг примус, а Пустошный пошёл засыпать палатку снегом, так как такой вьюги с – 35° до – 41° мороза ещё не было. Оставшись в палатке, я предложил начальнику чего-либо поесть и получил на всё отказ. Предложил, наконец, имеющуюся полукоробку осетрины или же коробку Вихоревых консервов, гороху, на что начальник изъявил желание. Тогда я велел Пустошному достать всё сказанное, а сам начал варить начальнику шоколад. Но Пустошный достал только осетрину, а гороху достать не мог, так как он работал при бешеной буре с —38° мороза, у него пошла кровь из носа и изо рта, после чего он залез в палатку отогреваться. Я же начал отогревать замёрзшую баночку осетрины, и когда еда была готова, то, не имея никакого понятия о болезни, а зная, что больным дают коньяк, я предложил начальнику рюмку коньяку для возбуждения аппетита. Когда начальник выпил, то тут же я испугался до невозможности, так как моментально начальнику стало плохо. К счастью, это скоро прошло. И тогда начальник изъявил желание съесть осетрины. Чайной ложкой я начал кормить начальника, и около половины полукоробки осетрины начальник съел. Затем выпил чашку шоколада и с трудом залез в спальный мешок. Вскоре из мешка начальник вылез и сел около горящего примуса, охая и тяжело дыша. Пульс, он говорит, уже несколько дней бьётся от 110 до 120 раз в минуту, и временами уже он теряет сознание.

Сегодня у меня начало зарождаться сомнение в успехе нашего предприятия.

А как сразу всё хорошо было. 35-градусные морозы для нас были ничто, так как все мы трое во главе с начальником лично сознавали великое значение путешествия к полюсу и также все трое и мысли не допускали, что в выносливости против бывших до нас путешественников в полярных странах мы окажемся слабее. Проклятая же болезнь может изменить всё дело.

Со 2 на 3 марта всю ночь о сне никто и не думал, так как ежеминутно начальник терял сознание. Всё время горит примус, и мы растираем спиртом ноги и грудь начальника, но облегчения никакого не получается, и, видимо, болезнь принимает опасный оборот. Боюсь, чтобы всё не окончилось печально.

Бешеная вьюга и мороз не уменьшаются, что приносит особенные страдания и без того больному начальнику. Примус горит без остановки, сжигая до 10 фунтов керосина в сутки, и перерыв горения делается только при наливании керосина. Сейчас начали третий, и последний, иуд керосина, надеясь всё пополнить на зимовке герцога Абруццкого. И не дай бог, если там не окажется горючего материала, тогда нам не только не будет топлива к полюсу, а самое для нас страшное – это то, что нечем будет поддерживать температуру для лечения больного начальника.

Я уже второй день пишу дневник над горящим примусом, улавливая те минуты, когда начальник успокоится и вздремнёт у меня на коленях. Что будет дальше, не знаю, а в настоящую минуту всё дело очень и очень плохо. Пустошный тоже стал жаловаться на тяжесть дыхания и теперь сидит и стонет. Буря на дворе не перестаёт. И несчастные собаки мечутся из стороны в сторону, ища спасения от холода.

4 марта. Вьюга не перестаёт. Пустошный вылез из палатки кормить собак, и оказывается, что две уже замёрзли. И ещё некоторых ждёт такая же участь, так как отогревать их в палатке теперь невозможно ввиду безнадёжного состояния здоровья начальника.

Ночь прошла в таком же беспокойстве.

5 марта. Всё время держу на руках голову начальника, который ежеминутно теряет сознание. Лицо же начальника полумёртвое.

В 12 часов дня по желанию начальника сварили бульон Скорикова, но только лишь бульон был готов, о еде никто и не подумал, так как начальнику подходит конец. Пустошный, стоя на коленях, держит примус над грудью начальника, а я поддерживаю на руках голову. К великому нашему горю, это продолжалось недолго. И в 2 часа 40 минут дня начальник последний раз сказал: «Боже мой, боже мой, Линник, поддержи». Голова, находившаяся у меня на руках, склонилась. Страх и жалость, в эту минуту овладевшие мною, никогда в жизни не изгладятся в моей памяти. Жалея в душе близкого человека, второго отца, начальника, минут пятнадцать я и Пустошный молча глядели друг на друга. Затем я снял шапку, перекрестился и, вынув чистый платок, закрыл глаза своего начальника.

Раз в жизни своей в ту минуту я не знал, что предпринять и даже чувствовать, но начал дрожать от необъяснимого страха. Отчаиваться было безумно и. когда жуткость первого впечатления понемногу начала отходить, я велел Пустошному достать для нас обоих меховые костюмы и сейчас же потушить примус, так как керосин у нас на исходе.

Ввиду этого решаю идти в Теплиц-бай, к месту зимовки итальянской экспедиции герцога Абруццкого, для того чтобы просушить всё и подправить собак. И обязательно взять керосина или чего-нибудь горючего, чтобы идти обратно. Провизия же, хотя и дорогая, но будет оставлена в Теплиц-бае, чтобы скорее нам двигаться обратно. Тело же уже бывшего нашего начальника обоюдно решаем везти на судно.

6 марта. Мороз до —35°. Всю ночь, одевшись в меховую одежду, прижавшись друг к другу, продрожали над телом своего начальника, так как уснуть сколько-нибудь не давал мороз, а в спальном мешке тело начальника.

В 6 часов утра попили чай, и тут же я решил действовать так, как позволяют обстоятельства. У Пустошного сильный кашель, что также в Теплиц-бае задержит лишних два или три дня. Тело же своего начальника изо всех сил стараемся доставить на судно, так как дорог он был всем нам одинаково.

Во время питья чая я заплакал, взглянув на рядом лежащего своего начальника, но уже не отдающего распоряжения, а мёртвого. И тут же мысленно я с горечью упрекал Кушакова, как доктора нашей экспедиции, который изо всех сил старался остаться за начальника, а ничуть не думал о снабжении полюсной партии предметами лечения, так как из медикаментов нам Кушаковым дано лишь следующее:

1. Глазные капли. 2. Вазелин. 3. Бинты. 4. Порошок «Гидрованиль ОПО» от головной боли…»

Услышав это место дневниковой записи, Кушаков шумно задышал, гневно сверкнул глазами на сидевшего рядом с Пустошным хмурого Линника. Пинегин прервал чтение, жёстко взглянул на доктора и вновь принялся читать.

Потемнев и едва сдерживая себя, Кушаков слушал дальше, время от времени бросая на Линника уничтожающие взгляды.

– «…Попили чай и сейчас же принялись за дело. Освободили два парусиновых мешка от провизии и в них уложили тело начальника, перевязав посредине. В Теплиц-бай поедем на двух нартах-каяках. Третью же бросаем на месте смерти начальника. И также бросаем некоторые вещи. В Теплиц-бае или где-либо на острове оставим половину всего груза и если не найдём керосина, то придётся хоронить и своего начальника. Завтра думаю идти дальше. И если это окажется место зимовки Абруццкого, то будет сносно, а если же нет, то с телом начальника придётся расстаться.

За ночь ещё одна собака околела, и ещё штук пять есть таких, которые еле ходят.

Когда отрывали нарты, занесённые снегом, собаки с лаем понеслись к морю. Смотрим, не более половины версты от палатки – медведь, но охотиться за ним и не подумали, так как с потерей начальника вся работа валится из рук. В лице начальника мы потеряли очень много. И хотя у нас есть инструменты, но определиться астрономически мы не можем, и не дай бог нам сбиться с пути, тогда участь наша неминуема гибельным исходом. Но время холодов ещё не ушло, и будем надеяться, что бог нам поможет по стоячему льду добраться до судна. Всё готово к пути. Тело начальника уложено на нарте.

7 марта. Встали в 6 часов утра. На дворе лёгкая метель, ничего из-за тумана не видно. В 8 с половиной часов утра двинулись дальше. Долгая стоянка почти без присмотра за собаками и ужасный холод – около половины собак выведено из строя. Одну нарту бросили тут же, а в остальные две запрягли по 10 измученных собак. На одной из нарт тело начальника, и нарта эта весом до 30 пудов. Вскоре пришлось к этой же нарте прибавить двух собак из другой нарты, но и это движения не ускорило. К трём часам дня еле дотащились до Ледяного мыса и саженях в 300 или 400 от берега стали лагерем, так как, во-первых, старый лёд кончается и начинается совершенно свежий солончак, а во-вторых, не везут собаки.

Разбили палатку, накормили сушёным мясом собак и пошли посмотреть путь дальше. Но, пройдя не более версты, пришли в полное уныние, так как перед нами оказалась открытая вода и берег вдруг обрывистый, материковый лёд (глетчер) до 20 и более сажен высоты, впереди никаких признаков построек экспедиции герцога Абруццкого. Тогда при такой для нас неудаче повернули мы обратно в палатку, где старшинство за действия принял я на себя. Всё обдумал и в окончательном и бесповоротном смысле решил так. Тело начальника похоронить в конце скалисто-обрывистого и в начале глетчерного берега, расположенного на юго-юго-западе. Всю провизию и ношеную одежду, для нас лишнюю, бросить прямо на льду. Всё же инструменты и приборы ввиду их ценности, а главное, может быть, надобности на судне взять обратно, но до первого критического момента. И вообще взять с собой всего необходимого приблизительно на полтора месяца и возможно скоро двигаться обратно к судну только на одной нарте, так как для двух нарт собак нет, к тому же керосина осталось не более 10 фунтов и с сегодняшнего дня решили чай варить один раз в сутки.