Текст книги "Иду в неизвестность"

Автор книги: Игорь Чесноков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

ПРИВАЛ

Седов, чувствуя, что отлежал бока и выспался, зашевелился в своей тёплой ячейке спального мешка. Он нащупал в кармане брюк часы, спичечный коробок, выпростал руки и, чиркнув спичкой, поглядел время.

– Небось обедать уже пора? – бодрым, выспавшимся голосом спросил Линник справа.

Зашевелился слева Пустошный, протяжно зевая.

– Да нет, друзья, самая пора завтракать, без трёх восемь, – отозвался Седов.

– Шур, тебе нынче первому вылазить, – сказал Линник.

Пустошный не отвечал, домлевая последние секунды.

– Слышь, Шура! Или уши тебе вчера снегом законопатило? – не унимался Линник.

– Кыш, поди прочь! – дёрнул ногами Пустошный, сгоняя собаку, пригревшуюся поверх спальника.

Пёс нехотя сошёл, и матрос полез из своего гнезда в остуженный воздух палатки. Он согнал двух других собак, примостившихся в ногах на спальном мешке, отворил полость, выгнал недовольных псов из палатки и следом выбрался сам, захватив котелок, чтобы набрать снегу.

Вслед за ним вынырнул из мешка Линник. Он нащупал на походном ящике свечу, зажёг её, взялся за примус.

Седов продолжал некоторое время лежать, прислушиваясь к себе, к своему самочувствию. Он с радостью ощутил, что ноги ломит меньше, чем вчера и особенно позавчера, когда вышел с «Фоки», что слабость в теле хотя и тлеет ещё, но тоже не та, что была прежде. «И впрямь, дорога вылечит, а природа поможет», – подумалось удовлетворённо.

Седов облегчённо вздохнул: значит, сегодня идти ему будет, должно быть, полегче.

Первые два дня пути дались нелегко. У северного мыса острова Гукера, в семи километрах от зимовки, провожавшие остановились. Молчаливые крепкие рукопожатия, и одна группа двинулась дальше, на север, а другая поспешила к югу, в бухту Тихую.

Вскоре после расставания встретились высокие гряды ропаков. Собаки с трудом тащили. Каждую парту по одной проволакивали, помогая упряжкам. Нарты то застревали, то, кренясь, опрокидывались набок. Несколько раз падал при этом и Седов, ощущая всякий раз мучительную боль в ногах.

Едва выбрались из гряды, стало темнеть. Незаметно быстро пролетел день.

Стали лагерем в проливе за Гукером, разбив палатку для ночёвки. В первый день прошли всего восемь вёрст. Сытых ещё собак решили не кормить, сами же съели по плитке шоколада, напились чаю и, утомлённые, залезли в спальный мешок.

На второй день, выйдя в девять утра, прошли пятнадцать вёрст…

– Ух ты, как закуржавел подволок-то весь, – подивился Пустошный, влезая в палатку.

Седов поглядел наверх – крыша белела изнутри густым курчавым инеем.

– А немудрено, на дворе-то минус тридцать восемь, – заметил Линник, уже успевший снять отсчёт с минимального термометра, выставленного с вечера. – Ну что, свора цела?

– Целы все, – передавая Линнику котелок, сказал Пустошный. – Мёрзнут, однако.

– Ух, едва ведь не загрызли Волка, – вспомнил Линник ночное происшествие. – Вовремя я подоспел.

Под утро собаки устроили грызню, и, почуяв неладное, каюр вылез из палатки. Четыре пса, оставленные па ночь не на привязи, чтобы не подпустили медведя, напали на Волка, серого пса, поскуливавшего от холода.

– Но сала не жрут, – пожаловался Пустошный. – Каждой совал сейчас, все отказались. Отворачивают морды, будто ваксу дают им.

– Небось свиного желают, не моржового, – заметил

Линник, вспарывая жестяную банку с какао. – А ты им вместо калача да кукиш. Ничего, проголодаются – так и ремни грызть станут, ещё и сладкими покажутся…

– Однако тянут-то неважно «Льдинку»… – заметил Пустошный.

– Тяжеловата. Да и снегу порошисто…

– Нот что, друзья, – зашевелился, выбираясь из мешка, Седов. – Давайте-ка облегчим «Ручеёк», третью нарту. Тем более она без погонщика, без направляющего идёт у нас.

– Это бы хорошо, – отозвался Линник от гудящего примуса.

– Думаю, нужно лыжи сбросить, ветровые костюмы наши, они тяжелы и вряд ли пригодятся, ремни там ещё лишние есть… – прикидывал Седов.

– Так я сейчас и скидаю всё это в снег, – предложил Пустошный.

Седов кивнул, и матрос живо исчез в проёме палатки. Линник со вторым котелком выбрался вслед, чтобы добавить снегу в талую воду над примусным огнём.

Выбрался на улицу и Седов. Лёгкий ветер обжёг лицо морозом. Тьма не была уже столь густой. На востоке, за огромной чёрной массой острова Кетлиц, небо было серо-синим, и этот полусвет-полумрак позволял различить тёмные пятна нарт, собак, фигуру Пустотного у последней – перегруженного «Ручейка», Линника, влезавшего с котелком в палатку.

Вокруг тихо, морозно и отчуждённо-пустынно.

«До «Фоки» всего двадцать три версты, – вспомнилось вдруг, – а там каюта, печка, паруса, готовые взвиться на мачтах и понести к родным берегам…»

Седов испуганно стряхнул с себя нелепые искушения, принялся ходить, увязая в снегу, вокруг лагеря, чтобы размять ноги. Он попытался приседать, но это давалось нелегко: боль в ногах начинала отзываться»

Походив несколько минут, Георгий Яковлевич схватил охапку сухого снега, подавил его в ладонях, торопливо натёр чуть подтаявшим снегом лицо и быстро юркнул в палатку,

Линник застлал уже поверхность спальника парусиной-скатертью, положил сухари, по ломтю сала, по два кусочка сахара и теперь разливал по кружкам горячо дымившееся какао.

Вернулся Пустошный, сели к «столу».

– Подал бы гуся, да противня нет, – сказал Линник, протягивая Седову и Пустошному по большому сухарю и по ломтю твёрдого, холодного сала.

Седов с удовольствием жевал свой любимый шпиг, похрустывал сухарём. Насыщаясь, он чувствовал, как приливает к мышцам бодрость и возникает желание вновь идти – пусть по вязким снегам, через нагромождения ропаков, но вперёд, к цели.

– Думаю, сегодня мы одолеем вёрст двадцать, – заметил Седов. – Я, кажется, здоровею.

Повеселел, услышав это, Линник, улыбнулся Пустошный.

– А американцы-то к полюсу на лошадях, говорят, выходили, – заметил Шура, дуя на горячее какао. – Вот чудно-то! Как же они в стужу такую не мёрзли!

– Это были шетлендские пони, – пояснил Седов, – небольшие, но терпеливые и очень выносливые лошадки.

– А всё же смелость надо иметь – на лошадках по ропакам к полюсу, – удивился Линник.

– Ну что ж, смелый приступ – половина победы, как говорили древние. – Седов протянул Линнику свою кружку за новой порцией какао. – Хотя одной смелости, видно, недостаточно в таком нелёгком деле, как путешествие на полюс.

– Да, нужна ещё и сила, – тяжело проговорил набитым ртом Пустошный.

– Нужна сила, – согласился Седов, – и мышц и духа, нужно крепкое здоровье, это верно. Мы, а особенно я, не столь сильны нынче, как требовалось бы. – Он вздохнул. – Ну да ведь стремление быть сильным – это уже сила, не так ли, друзья?

Линник с Пустошным охотно согласились с этим.

Закончив завтрак, быстро собрали палатку, увязали все на «Передовой» – передней нарте, впрягли собак и тронулись в путь.

Седов пошагал впереди упряжек, поглядывая на свой походный компас на груди и не теряя из виду огромные заснеженные острова-шатры справа.

В РОПАКАХ

– Прр! – кричит надсадно Линник, завязнув в снегу выше колен и пытаясь оттащить на себя передок нарты, застрявшей меж двумя торосами.

Хлёстко, больно сечёт по лицам морозная метель. Собаки, выгнув спины, перебирают лапами, отворачивают морды, пытаясь спрятать их от остужающего ветра. Жалок их вид. Но, заглушая в себе жалость, Линник свирепо кричит на псов. Седов, сморщив от ветра лицо, тянет за ошейник вожака упряжки. Пустошный толкает нарту сзади.

Наконец Линнику удалось поддёрнуть заиндевевшую неуклюжую нарту на себя. Он достаёт с неё кнут и хлещет собак.

– Пррр, негодные! Работай, Фрам! А ну, Косой, Аника, наддай! Пррр! Пррр!

Собаки, извиваясь, выдёргивают нарту, оттаскивают её на несколько метров от ловушки и останавливаются, хватая раскрытыми пастями снег. Одна собака легла, другая принялась выкапывать себе ямку в снегу, чтобы укрыться от ветра, леденящей стужи.

Седов с Линником, утопая в снегу, вернулись за «Льдинкой». Началось то же мучительное протаскивание второй нарты.

– Береги каяк! – в гудящем шуме метели крикнул Седов Пустошному.

Матрос перебрался к левой стороне нарты, нагруженной снаряжением, принялся подпирать её, чтобы не наваливалась она каяком на острый выступ тороса.

– Пррр! А ну, Варнак! Пират, Пан, вперёд! Работай, работай, Волк! Пррр!

Седов, поскользнувшись на скате льдины, не удержался, забарахтался в снегу. С трудом поднялся, вновь ухватился за ошейник, хрипя:

– Ну же, ну, хорошие, немного, рывочек ещё! Ну, вперёд, собачки – и отдых вам будет!

Вокруг белая свистящая мгла и бесстрастные, несокрушимые изваяния – нагромождения огромных торосов. Около четырёх часов преодолевали эту обширную гряду путники. Ветер из умеренного раздуло в штормовой, замотелило, отгородило от выбивавшихся из сил людей и собак все окружающие льды, острова, завесило небо.

Седов, превозмогая боль в ногах, колотье в груди, упрямо упирался, надсаживаясь, тянул собак, проваливался по пояс в снег, вновь выбирался. Он тяжело дышал, задыхаясь на морозном ветру. Дрожали ослабевшие от нечеловеческого напряжения мышцы, саднило от мороза лицо. Но некогда и некуда было укрыться и хотя бы минуту передохнуть. Пленящим мечтанием было свалиться за ближайший торос, чтобы отдышаться, дать покой онемелому от натуги телу. И уж вовсе недостижимой грёзой виделась возможность оказаться в палатке укрытым в спальном мешке, и ничего счастливее этого, казалось, не придумать сейчас. И вновь вставал Седов и яростно, натужно тянул вместе с собаками тяжёлую нарту, силясь перебороть неистовый, плотный снежный поток, дьявольские торосы, перебороть себя самого.

Протащив из последних сил через расселину и «Ручеёк» со вторым каяком, путники протащились навстречу страшному слепящему потоку ещё минут двадцать, и, когда собаки «Передовой» вновь встали, покачиваясь на обессиленных ногах и пряча от ветра нос, Седов распорядился останавливаться на ночлег.

Псы, едва их выпрягли и привязали к нартам, тут же принялись зарываться в снег.

Трудно и долго измученные Седов, Линник и Пустошный устанавливали палатку, едва удерживая на бешеном ветру тяжёлую, жёсткую парусину.

Наконец установили, затащили в неё всё необходимое, зажгли примус, поставили на огонь котелок со снегом.

– Ух, убарахтался весь! – ослабело опустился на спальный мешок Пустошный. – Поди, и катанок не стянуть уж, мочи нет.

– Да, в самый раз притаборились, – тяжело дыша, заметил Линник. – Собаки шагу не ступят больше.

Он стащил с головы отопревшую шапку, вывернул, поднёс её сбоку к примусу. Шапка запарила.

Свистел и напористо рвал палатку ветер. Тревожно гудело полотнище. Седов развернул путевую карту п. держа в одной руке зажжённую свечу, а в другой карандаш, склонился над листом.

– Мы примерно в трёх верстах к западу от мыса Фишера, остров Солсбери, – объявил Георгий Яковлевич устало.

– Сколько же прошли за день? – обернулся к нему Линник. Пустошный, вывернув голову, тоже поглядел на карту.

Седов прикинул расстояние от прошлой стоянки.

– Вёрст тринадцать-четырнадцать.

– Эх, ежели б не торосы! До двадцати небось могли бы одолевать, – вздохнул Линник. – А вчера-то тоже напали на гряду, но легко прошли!

– А я, как только «Передовая» попала в ропачьё да обмелилась, сразу понял: намучимся в этой грядке, – похвастался Пустошный.

– Ты ведь у нас лоцман, – усмехнулся Линник. – Зря, что ли, учат тебя в Соломбале? А во льдах-то да в ропаках первее тебя профессора нет, всем известно. Об этом уже и собаки не лают.

Пустошный промолчал. Отдышавшись, он принялся стягивать с ног свои валенки.

Линник не прочь был поддеть. Он любил и привык верховодить и не терпел, когда кто-либо в команде пытался опередить его в чём-то либо выказать большую осведомлённость. Насмешливый и колкий язык его не был, однако, злым. Пустошный привык к Линниковым насмешкам и, будучи по складу характера флегматичным и немного тугодумом, не мог ответить на. насмешку чем-либо подходящим. На Линника он не обижался.

– Видали днём тёмное на северо-западе? – проговорил Седов и ткнул карандашом в карту. – Это вот здесь, в море Виктории. Интересно, что там – разводья или открытая вода? – Он постучал карандашом по листу. – Не дай бог, если эта вода тянется к северу и дальше к востоку, – озабоченно продолжал Георгий Яковлевич. – Не отрезало б от нас Рудольфа этой водичкой.

Матросы встревоженно поглядели на карту.

– Поспешить бы, – сказал Линник и вновь отвернулся к примусу.

– Поспешить бы надо, – согласился Седов, – но… – Он помолчал, хмурясь. – Не могу я пока, братцы, идти быстрее. И так трудно даются эти пятнадцать вёрст.

Проклятые ноги! Но ничего, – уже бодрее проговорил он, – всё-таки мы движемся, и движемся вперёд. Мы решились выйти сейчас в это путешествие, и очень правильно сделали. Уверен, что добьёмся своего, друзья. – Седов ободряюще поглядел на спутников. – Недаром, наверное, одна старинная восточная поговорка утверждает, что путешествие – это победа над жизнью. Вы только вдумайтесь в это! – Седов откинулся на спину. – Я, например, уважаю народную мудрость. И многие из таких поговорок, присловий, пословиц помогают в жизни и вообще учат жить. В них ведь опыт народный, многовековой. Да и каждому из вас, верно, тоже запомнилось что-либо подобное, в народе ведь множество присловий гуляет – на каждый случай жизни. Ну-ка, Линник, что тебе вспомнилось первое из поговорок?

– Нет лучше дня против субботы! – не раздумывая, выпалил каюр.

Седов с Пустотным рассмеялись. Георгий Яковлевич при этом закашлялся.

– А ведь и впрямь нынче суббота, – заметил Георгий Яковлевич, отдышавшись.

– Банный день, – протянул Пустошный.

– Эх, банька! – мечтательно вымолвил Седов. – Где ты? Доберёмся вот до Рудольфа, там, надеюсь, устроим себе помывку.

Вскипела вода. Заварили чай. Закусили, напились горячей жидкости, отогревшей нутро, потом стали сушить по очереди одежду над примусом.

Седов сказал, что будет сушить последним. Достав свой дневник, толстую тетрадь, он раскрыл в том месте, где остановился, подвострил острым ножом карандаш и принялся писать:

«…Сегодня суббота. В 9 снялись. Сегодня прошли тоже около 15 вёрст и остановились ночевать у мыса Фишера. Стали попадаться трещины и полыньи, покрытые уже толстым льдом – солончаком. Море Королевы Виктории тёмное – вероятно, там вода или большие полыньи, покрытые солончаком. Держусь ближе к берегу, по крепкому льду, но зато здесь много ропаков. В общем, сегодня дорога выпала отвратительная, много рыхлого снега и ропаков. К вечеру потянул ветер из пролива и запуржило, разыгрался шторм. Было адски холодно, а я умудрился сегодня шагать в рубашке, ибо в полушубке тяжело. Продрог снова, особенно замёрзли холка, спина, плечи. Кашляю. Тяжело очень при большом морозе дышать на ходу, приходится втягивать в грудь холодный воздух – боюсь простудить лёгкие. У меня по-прежнему болят ноги и усиливается бронхит. Ребята мои настроены хорошо, охотно идут вперёд. Собаки пока держатся все, даём им по 3/4 фунта галет. Отогреваем некоторых в палатке. Спасаемся драгоценным примусом и спальным мешком. Ужасно расходуем керосин, более двух фунтов в день».

КУРС – ПРЕЖНИЙ

Заиндевелая нарта скрипит, раскачивается и ныряет на снежных ухабах и меж торосов, словно чёлн в штормовых волнах. Седов, крепко держась за ремни, сидит боком на «Передовой» нарте, в которую запряжено десять собак. Мутная пелена морозного тумана – не видно вокруг ничего, кроме нарт и собак.

Девятый день пути, и третий день Георгин Яковлевич, не в силах идти из-за одышки, из-за боли в груди и ногах, едет на нарте. «Словно баба на возу», – говорит он о себе с досадой.

Линник теперь шагает впереди с компасом по направлению, которое задаёт ему Седов. Пустошный бегает от упряжки к упряжке, управляя всеми тремя. Он выглядит утомлённым, под глазами тёмные пятна.

Пустошный с Линником заметно приуныли. Очень беспокоит их здоровье начальника. Ко всему прочему, холодно стало спать по ночам. На тридцатипяти – сорокаградусных морозах промёрз спальный мешок. Простыня внутри то отпотевает, то оледеневает. После каждой остановки все трое вынуждены по два часа сидеть у примуса, отогреваться.

Проходит час-другой в молчаливой езде, в молчаливой работе. Пустошный и Линник вынуждены чаще понукать собак: плохо тянут, промерзают, особенно на остановках и на ветру.

Замерзает, сидя неподвижно, и Седов, несмотря на то что одет он в полюсный меховой костюм.

Начинает понемногу проясняться. Туман клочьями опадает вниз, цепляясь за ропаки.

В матовом свете дня показались горы. Седов приник к карте и посматривает на большой гористый остров справа.

– Вот, друзья, земля, где зимовали Нансен с Иогансеном, – вымолвил он, указав рукой направо.

Линник остановился, тяжело дыша, встали все упряжки.

– Я говорил вам про него. Это остров Джексона. – Седов всё ещё указывал вытянутой рукой на заснеженную островерхую землю. – Всю зиму и всю весну в норе, почти без движения… Питались тюленем. А его жир в сальнице служил и отоплением и освещением.

Голос Седова звучал глухо.

Подошёл Пустошный. Сильно сморщившись от. яркой белизны, он поглядел на остров Джексона.

– Ты чего засмурел? – спросил Линник, переводя дух.

– Кажись, пальцы поморозил на левой ноге, щиплет – мочи нет, будь ты нездорово!

– Э, брат, плохо дело, – зашевелился Седов. – Надо переобуться.

– В пимы разве…

– Доставай свои пимы. А ты, Линник, разотри ему пальцы, когда переобуваться станет.

Пустошный отвязал мешок с запасной обувью. Потом Линник возился, оттирая ему снегом и рукавицей пальцы на левой ноге, и впрямь побелевшие, а когда Пустошный обувал пимы, а Линник помогал ему, матросы, как показалось Седову, о чём-то перешёптывались.

– Господин начальник, – проговорил вдруг Линник не обычным своим тоном – как-то не вполне уверенно. – Что мы хотим сказать вам…

– Так, друзья, – поспешно оборвал его Седов, – переобут Пустошный? Вперёд. Вперёд, пока светло! Курс прежний, тридцать градусов. Вперёд, ребятки, вперёд!

Линник, опустив голову, прошёл к вожаку «Передовой», Пустошный отступил к «Льдинке», караван тронулся дальше.

Седов на дёргавшейся нарте схватился за ремень, нахмурился. По тону первых же слов линниковского обращения он понял, что именно хотели предложить ему матросы. Разумеется, вернуться. Пока он ещё не совсем плохо чувствует себя, пока не очень далеко ушли, пока не все ещё силы вышли…

Седов сжал челюсти, обессиленно смежил веки. «Кажется, ожидается повторение эпопеи уговаривания, подобно той, что разыгралась на переходе «Фоки» от Панкратьева к Флоре, – с глухим бешенством подумал Георгий Яковлевич. – Не хватало ещё здесь предостерегающих рапортов, дружеских писем».

Бешенство уступило место спокойствию, трезвому размышлению. «А чего я, собственно, удивляюсь, чего бешусь? Ведь и офицеры, что уговаривали меня вернуться от Новой Земли, и эти два парня-матроса, которые собираются отговорить от дальнейшей попытки добраться до полюса, – разве они не обыкновенные, не самые обычные и, в сущности, неплохие люди? И те и другие пекутся обо мне и, конечно, о себе, да и об остальных сотоварищах. И это естественно. Не может ведь, наверное, идея одного стать идеей другого или других в той же мере. И если мной руководит эта идея, полностью поглотившая меня и мои чувства, силы, мой разум, то моими спутниками руководит ещё и необходимость трезво оценивать обстоятельства…Постой, как я подумал? Идея поглотила мой разум? Боже, неужели это на самом деле так? – Седов ошеломлённо глядел глубокими немигающими глазами вперёд, в сгущавшуюся на границе льда и неба бледнофиолетовую мглу. Солнце… – пришло ему в голову. – Необходимо солнце. Это милое, родное светило должно стать целителем. Оно исцеляет всех цинготных, кто доживает до его лучей, оно единственное спасение, надежда и радость. Горизонт вчера утром был уже оранжевым на востоке. Дня через четыре солнце появится здесь, на этой шпроте. Скорее бы, господи!..»

НЕУДАЧНАЯ ОХОТА

Громкий, возбуждённый собачий лай всколыхнул Седова, неподвижно сидевшего у примуса в палатке. Линник возился рядом, доставая припасы. Лай был не тем призывным, с выходом на высокую ноту, когда псы учуивали нерпу подо льдом у продушин. Этот лай, отчаянный, дружный, хорошо известен был Седову.

– Кажется, медведь пожаловал, – ослабевшим голосом произнёс Георгий Яковлевич. – Выгляни-ка, Григорий.

Линник высунулся из палатки в вечерние сумерки.

– Чего там, Шура? – окликнул он видневшегося у нарт Пустошного.

Тот стоял в странной позе, выгнув грудь и живот и запрокинув голову.

– Медведь… – как-то сдавленно, булькающе выдавил Пустошный и повёл рукой в сторону. – Погнали его…

– Ты чего? – бросился к нему Линник из палатки.

Подбежав, он увидел расплывшиеся алые пятна на снегу.

– Кровь, что ли? Кто тебя?

На груди Пустошного по материи толстой куртки тянулись бурые полосы.

– Само, – выдавил Пустошный, отплёвываясь кровью. – Нагнулся… за мешком… с галетами, а она как хлынет… и носом… и ртом… тьфу!

– А ну пошли! – обхватил его за плечи Линник, увлекая к палатке.

– Пролезай осторожно, так… Теперь ложись навзничь – и нос повыше!

– Что такое? – всполошился Седов.

– Да ничего страшного, господин начальник, кровь у Шуры носом пошла, да уже полегче. Надсадился, может, да охолонул…

– Снегу, снегу на переносье ему, а лучше льдинку, – велел Седов. – Да аптечку найди, там вата есть и бинт.

Линник метнулся из палатки.

– Да ничего, – сдавленно проговорил Пустошный, – отошло уж. Там псы медведя погнали.

– Значит, медведь всё же!

Линник вернулся в палатку, принялся накладывать Пустотному холодный компресс на переносье.

– Да всё уж, – пытался отбиться Пустотный.

– Ладно тебе, Шура, – оборвал Линник, – лежишь и лежи, покуда не связал. Тут шутки шутить нечего. Кушакова нету, аптеки тоже…

Седов завозился в углу палатки, доставая ружьё.

– Пойду-ка я, ребята, может быть, добуду миска. Псам скоро вовсе есть нечего будет…

– Не надо, господни начальник, – встрепенулся Линник, – и так ведь худо вам.

– Да ничего, ничего, я ведь на ногах ещё…

– Ну его, медведя этого, Георгий Яковлевич! – взмолился Линник, стоя на коленях перед Пустотным. – Навредите только себе, опасаюсь я!

– Нет, нет, – Линник, пойду, ничего у меня страшного нет, – пробормотал Седов, выбираясь из палатки. – А ты посмотри за Шурой…

В начавшихся сумерках Седов побрёл на лай собак, перехватив удобнее ремень на плече. Вскоре он заметил большой тёмно-жёлтый комок невдалеке, катившийся среди торосов в окружении пёстрых, прыгавших вокруг, словно блошки, собак.

Седов прибавил шагу, не сводя горящего охотничьего взора от уходившего медведя, но почувствовал боль в ногах, сник и снова побрёл так же медленно, едва переставляя ноги и кляня свои хвори.

Во время дневных переходов он все последние дни ехал на нарте, не в силах идти. Сходил па снег лишь в тех местах, где парты приходилось протаскивать через торосные буреломы. Но и там шёл, опираясь о шест и морщась от боли. На стоянках он просил матросов растирать ему ноги спиртом, от чего становилось полегче.

Весь нынешний день Седов пытался обнаружить остров Рудольфа – по счислению он должен был уже открыться и быть где-то недалеко. Туманная дымка, однако, не позволила разглядеть что-либо. А в конце дня оказалось, что они вышли в пролив между какими-то небольшими островками. Решено было стать на ночёвку, чтобы назавтра попытаться определить своё местоположение.

Седов не очень доверял картам этих мест, ибо знал, что карты эти были составлены в своё время весьма приблизительно. Однако остров Рудольфа, значительный по своим размерам, гористый и самый северный здесь, Седов был уверен, удастся разыскать не завтра, так послезавтра.

Морозы в последние два дня опали с 37 до 28, а затем и до 22 градусов. Чаще попадались полыньи. Вдали, в северо-западной стороне, виднелась открытая вода с плавающими айсбергами, и всё небо в той стороне виделось «водяным». Встречались тюлени, выводившие из себя псов. Но добыть ни одного не удавалось, ибо близко к себе они на открытых местах не подпускали, да и собаки спугивали их рано. И вот теперь медведь, верный вестник близкой воды…

Седов услышал торопливые шаги сзади, обернулся. Его догонял Линник.

– Ты чего же бросил товарища, Григорий?

– А он уж оклемался, – махнул рукой матрос.

Догнав Седова, Линник зашагал рядом.

Георгий Яковлевич шёл трудно. То и дело ноги его соскальзывали на краях льдистых бугров, полузапорошенных снегом, и он едва удерживался, останавливаясь, чтобы сохранить равновесие, не упасть.

Линник согнул свою руку в локте:

– Держитесь, посподручней будет.

Седов взял матроса под руку. Идти стало легче. Двинулись быстрее.

Медведь продолжал уходить. Всё тише становился собачий лай.

– Только б в воду не ушёл, – пробормотал Седов. Он вновь попытался прибавить шагу, но не смог.

– Вроде там не было воды, она западнее виднелась, – заметил Линник.

Прошли с минуту молча, сосредоточенно пыхтя.

– Георгий Яковлевич, – заговорил вдруг Линник с тем же виноватым оттенком, что насторожил Седова недавно во время остановки упряжек, – вы извините уж нас с Пустошным, но мы посовещались и решили вам сказать, что лучше б вернуться.

Линник выпалил это враз, будто боялся, что вновь не даст ему начальник договорить.

Седов промолчал.

– Мы ведь видим, что вам всё хуже. А здоровье-то да жизнь дороже ведь… – Матрос неловко умолк.

– Эх, Григорий! – вздохнул Седов. – Кто же может знать, что дешевле, а что и вовсе бесценок в нашей жизни? – Георгий Яковлевич помолчал. – Нет и нет! – твёрдо выговорил он. – Пока можем двигаться, будем идти вперёд.

– Керосину меньше половины осталось, корму собачьего па две недели, – не теряя надежды, твердил своё Линник, набычившись. – Свечи вышли, три всего осталось свечки…

– Ну что ж поделаешь, жестокие морозы, дурная дорога съели действительно больше… По впереди залив Теплица. Нет, Григорий, нет, о возвращении и речи быть не может, – сердился Седов. – Давай-ка лучше подумаем, как будем добираться до Рудольфа. Если и впереди окажется вода, а она таки действительно выходит, наверное, сюда, к северным островам, придётся, видно, заходить восточнее, между Рудольфом и Землёй Александры.

Георгий Яковлевич, рвано дыша, едва не задыхаясь и всё медленнее переставляя ноги, принялся рассуждать о ближайших заботах, о своих опасениях насчёт состояния дороги впереди.

Вновь громче стал слышаться собачий лай. Вскоре охотники разглядели в сумерках и самих псов. Они окружили большую продушину во льду, из которой торчал по грудь, оскалив зубы, огромный медведь. Увидев людей, псы залаяли ещё более неистово, до хрипоты и, осмелев, принялись наскакивать на зверя, изготовившего для обороны свои мохнатые, когтистые лапы. Седов снял ружьё, подошёл совсем близко к продушине, встав в кольцо собак, прицелился, нажал крючок… Выстрела не последовало. Передёрнул затвор – патрон на месте. Прицелился, спустил крючок – и вновь осечка. Ещё несколько раз пытался он выстрелить, но ружьё не отзывалось.

– Эх, досада! Промёрз, видно, затвор, – отступая к стоявшему сзади Линнику, пробормотал Седов. Он минуту постоял с бесполезным ружьём в руке, с сожалением поглядывая на окружённую псами добычу, которая теперь ускользнёт, ибо становилось темно, сокрушённо вздохнул:

– Что ж, придётся возвращаться впустую.

Едва передвигая ноги, опираясь о плечо молчавшего Линника, Седов двинулся в обратную дорогу. Не отошли они и двадцати шагов, Георгий Яковлевич остановился, медленно согнулся, опёрся ладонями о колени.

– Не могу больше, Григорий, – прошептал он, покрутив головой. – Не доковылять мне до палатки. Придётся тебе за нартой идти…

Линник озадаченно огляделся.

Он увидел рядом нечто вроде неглубокой ямы, углубление в снегу, образовавшееся то ли на месте замёрзшей продушины, то ли выработанное прихотливой вьюгой.

– Тогда, может, там присесть бы вам, за ветром, – пробормотал растерянно Линник.

Седов обернулся:

– Да, пожалуй.

Матрос помог Георгию Яковлевичу дотащиться до углубления и опуститься в него. Сняв с пояса свой нож, Линник протянул его Седову.

– Держите… про всякий случай.

Седов, откинувшись на спину в своём неглубоком укрытии, слабо улыбнулся, взял нож.

– Возьми ружьё, Григорий, бесполезное оно тут теперь, – тихо произнёс он.

– Я скоро! – кивнул Линник.

Захватив ружьё, он исчез во тьме.

Голова Седова в ушанке, завязанной под подбородком, слегка возвышалась над сугробами. Ещё различимы были бесновавшиеся у продушины собаки, хотя подступившая темнота всё быстрее затушёвывала окружающее своей чёрной кистью.

Седов лежал, слыша один только надрывный, надоевший лай. Он подумал о том, что если медведю вздумается вдруг пойти в наступление и, раскидав собак, он захочет познакомиться с лежащим неподалёку человеком, то нож не спасёт, ибо нет в руках и сил уже.

Внезапно лай перекинулся в сторону. Седов успел заметить преследуемого псами медведя, огромными скачками удиравшего во льды в южном направлении.

Долго ещё прислушивался Георгий Яковлевич к затихавшему лаю. Наконец он умолк. То ли медведь добрался до открытой воды и ушёл, то ли слишком далеко угнали его собаки, то ли бросили мишку псы, решив вернуться к палатке.

Больно гудели ноги, кололо в груди, шершавело в гортани.

Прояснело. Проклюнулись на чёрном высоком небе холодные звёзды. Седов повернул голову, разглядывая цветистые созвездия. Вот она, Кассиопея, ясно видны пять её ярких звёзд, составляющих приметное английское «дабл-ю». А вон ковши Малой и Большой Медведиц. Полярная звезда прямо над головой, и кажется, что она в зените. Увы, в самом зените она увидится лишь на полюсе. Восемь градусов ещё Полярной до зенита. Восемь градусов по меридиану до полюса, четыреста восемьдесят морских миль, восемьсот восемьдесят девять километров!

Седов с безотрадной грустью глядел на звёзды, слушал прозрачную, строгую тишину.

Тело стало зябнуть. Седов пробовал пошевелиться, но тело не желало слушаться. Прикрыв обессиленно веки, он продолжал беспомощно лежать, ощущая, как забирается постепенно озяблость под одежды, жгуще расползаясь по коже.

Где же Линник? Сразу ли нашёл палатку или, быть может, блуждает ещё где-то во тьме – до стоянки ведь версты две! Да и собак поймать надо, запрячь их, сюда добраться.

«А как же он найдёт меня теперь во тьме? – обеспокоенно подумалось Седову. – А вдруг он не пожелает искать? Чего проще? Пойдёт намеренно в сторону, пробродит часа три, вернётся – не нашёл, мол. Пойдут вместе с Пустошным – опять не туда, начнут стрелять, кричать там, где меня нет. А днём, когда станет светло, найдут… замёрзшего, бездыханного. И враз всё разрешится. И смогут они вернуться на «Фоку», подальше от этих гибельных мест, к теплу, к чему-то более надёжному, нежели замёрзшая вода под ногами… – Седов содрогнулся. – Нет_? нет, не может быть! Как смею я даже в мыслях допускать такое и столь низко думать о своих верных спутниках!»