Текст книги "Иду в неизвестность"

Автор книги: Игорь Чесноков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

Седов закашлялся.

Потом шли молча до самой Рубини. Каждый думал о приближающемся завершении экспедиции, и из раздумий этих вытекала сама собой тревога и боль, ибо никто из троих уже не мог быть уверенным в счастливом исходе.

– Ничего, друзья, ничего, – разглядывая мрачную махину Рубини, проговорил Седов, как бы продолжая свои тягостные раздумья и успокаивая себя. – Всё-таки я действительно надеюсь на сумасшедшую удачу, верю в звезду свою!

У отвесного подножия горы утоптанная дорога, вильнув кольцом, повернула вспять. Вдали забрезжил жёлтый огонёк на корме крохотного, почти слившегося с заснеженным берегом «Фоки». Корабль выглядел бы призраком, если бы не этот живой огонёк.

– Когда, проводив нас, вернётесь с Рудольфа на «Фоку», Николай Васильевич, прошу вас, пока не вскрылись проливы, совершите ещё одно путешествие, – продолжил прерванный разговор Седов.

– Куда же?

– Сходите с кем-нибудь на Флору. Оставьте там на видном месте письмо. В нём укажите местонахождение «Фоки». Велите вспомогательному судну, если оно не пробьётся к Тихой, выгрузить уголь на Флоре в том месте, где лежит шлюпка. Попросите их привести в порядок один из жилых домиков, он может пригодиться нам, если я со своими спутниками вернусь позже августа, либо вам, если «Фоке» не удастся пройти дальше Флоры из-за льдов. Пусть поправят шлюпку, что лежит на берегу, либо оставят одну свою. Если судна не будет, оставьте на Флоре один карбас с «Фоки». Однако учтите, что вам надлежит ждать меня только до первого августа, после чего – уходить в Архангельск, – проговорил Седов упрямо, – Ну а мы, если нам суждено будет вернуться, доберёмся как-нибудь сами. В общем, все распоряжения на этот счёт я изложу в приказе по экспедиции перед уходом и в инструкции тому, кого оставлю за себя. Думаю, это будет Кушаков.

Седов ждал возражений, недоуменных вопросов. Но Пинегин и Визе промолчали.

– Он постарше всех, да и командовать любит, – добавил Георгий Яковлевич, чтобы вовсе отмести возможные недоумения. Говорить о том, что Кушаков, если оставить за начальника не его, мог бы при его вздорности натворить больших бед, Седов не стал, справедливо полагая, что это и так понятно. – Сахарова я оставлю за капитана, – закончил Георгий Яковлевич.

Остаток пути шли в безмолвии. Молчание было неловким, тягостным.

Чувство тревоги поселилось и в Визе, и в Пинегине, да и в других членах экипажа уже в начале этой второй, очень тяжкой зимовки. Это чувство тревоги, разбудораженное сейчас приближением, как казалось всем, чего-то непоправимого, надвигающегося со стороны самой мрачной части небосвода, оттуда, с севера, от полюса, больно отзывалось в сердцах и Пинегина и Визе.

Путники приближались к неподвижному «Фоке».

– Георгий Яковлевич, – заговорил Пинегин с заметным волнением в голосе и повернулся всем телом, к Седову, едва не загородив ему путь, – ради бога, ну подумайте ещё и ещё раз, не торопитесь… Ведь мы только добра желаем вам и успеха тому делу, ради которого все мы здесь!

Седов невольно остановился, едва не наткнувшись на художника.

– Я подумал, Николай Васильевич, – мягко возразил он. – Я много думал, поверьте. Могу подумать и ещё, извольте. Я признателен вам за беспокойство о нашем деле и заботу обо мне. Но уверяю вас: сколько бы ни думал я, ничто меня уже не свернёт, не остановит. – Седов по-товарищески положил одну руку на плечо Пинегину, вторую – Визе. – И не будем больше об этом, – добавил он упрямо. – Назад пути нет.

– Но ведь вы можете не дойти! – взволнованно воскликнул Пинегин, впервые назвав вещи своими именами, впервые сказав прямо о том, что прежде подразумевалось.

– Я не дойду – другие дойдут, – со спокойной убеждённостью вымолвил Седов. – Кто-то ведь должен быть первым!

В глазах Георгия Яковлевича промелькнул упрямый, некий отчуждённый и вместе с тем горький блеск.

НАКАНУНЕ

Штормовые порывы ветра, гулкие, словно отдалённый гром, колотили по бортам «Фоки», сотрясая мачты и весь корабль.

Седов лежал в своей койке и с тревогой прислушивался к злобным наскокам ветра.

Шторм бесновался с прошлой ночи. А близ трапа, запорошённые снегом, ожидали три нарты цугом с разложенной на снегу упряжью. Неистовый шторм при тридцатиградусном морозе сделал выход к полюсу и назначенный день, 14 февраля, невозможным. Заметив движение стрелки анероида к ослаблению ветра, Седов назначил выход на завтра, на пятнадцатое.

Все последние дни он с Линником и Пустотным занят был бесконечными приготовлениями к полюсному походу. На льду у борта «Фоки» велел поставить полюсную палатку, осмотрел её, признал вполне подготовленной. В палатке обследовал и ощупал трёхместный спальный мешок с подшитыми внутрь простынями, чтобы не вытирался олений мех. Потом зажгли полюсный примус и определили расход керосина на час горения. Седов осмотрел собак, угостил их мясными галетами, убедился, что псы едят предназначенный им корм с удовольствием. Он устроил осмотр амуниции своих спутников, которую брали они с собой про запас. Белья и одежды было как будто достаточно. А вот с обувью оказалось хуже. Кроме тёплых сапог, подшитых нерпой, было ещё у каждого по паре пимов – не новых, починенных – да по валенкам. Для двухтысячеверстного пешего перехода этого было мало.

Седов велел добавить в снаряжение кож, выделанных из тюленей, что добыли у Новой Земли, дратвы, насученной Шестаковым из верёвочной пакли, шило и парусную иглу.

Потом Георгий Яковлевич позвал обоих матросов к себе в каюту и долго беседовал с ними о предстоящем походе. Он поведал о своём плане, обо всех трудностях, которые могли встретиться и о которых он знал из дневников и из заметок участников прежних экспедиций к полюсу. Седов пристрастно поинтересовался, не подведут ли его матросы в этом труднейшем путешествии нерадением к делу, требующему огромной собранности, воли и много сил.

– Такая дума недопустима, господин начальник, – ответил за обоих Линник, покачав головой. – В это путешествие мы с Пустошным отправляемся ведь добровольно. И мы достаточно обдумали всё. А в походах прошлой зимовки как-никак испытали себя.

Вчера Седов производил астрономические и магнитные наблюдения, последние перед выходом. На них ушло более двух часов на тридцатитрехградусном морозе.

Вернувшись на «Фоку», почувствовал, что вновь настудил ноги. Опять заныли они противно, предательски.

Теперь Георгий Яковлевич неподвижно лежал при зыбком свете свечи на своей узкой койке, укрывшись поверх одеяла полушубком и старой парусиновой палаткой, и тихо дышал, глядя в посеревший дощатый подволок. Он дышал так тихо, что не замечал даже пара от своего дыхания в морозном воздухе каюты и не слышал этого своего дыхания в завываниях ветра.

Седов не узнавал себя. Он перестал себя узнавать с той поры, как одолели его, ничем никогда не болевшего, хвори. Руки и ноги, обычно пружинно готовые к действию, он ощущал теперь безвольно лежащими отдельно от туловища, будто они не принадлежали ему больше. Столь слабым физически он не знал себя никогда. На протяжении трёх последних месяцев, показавшихся Седову едва ли не длиннее всей его предыдущей жизни, недуги не переставая терзали его. Постоянно то ныло в ногах или кололо в боках, то жгуче болело во рту, в желудке и горело что-то в горле, вызывая приступы тяжкого кашля, слабость.

Это отнимало его силы. Но не могло отнять волю.

Ощущая сейчас руки и ноги не своими, Седов не переставая работал головой. Изболела вся его душа от сознания того, что момент для выхода к полюсу, кажется, и впрямь неподходящ, как толкуют об этом на «Фоке». Собак и провизии действительно недостаточно для столь долгого пути.

Георгий Яковлевич глядел в подволок и, раздумывая обо всём этом, старался убедить себя в обратном, успокоить теми последними своими расчётами, что убедили его самого в возможности осуществить задуманное. Но то и дело являлись новые сомнения. Он гнал их прочь, но они вновь вылезали и навязчиво маячили на пути его мыслей, услужливо предлагая сопоставления.

«Да, – начиная раздражаться, размышлял Седов, – действительно, Нансен с Иогансеном отправились к полюсу от своего затёртого льдами «Фрама» с провизией на сто дней и с кормом для двадцати восьми собак на восемьдесят дней. Практически это почти то же, что и у меня. Нансен не дошёл до полюса, повернул к земле, едва миновав 88-й градус северной широты. Но зато потом он целый год жил охотой, благополучно перезимовав со своим спутником в норе на холодном острове Земли Франца-Иосифа, – возражал себе Георгий Яковлевич. – Но ведь он так и не дошёл до полюса, хотя исходной точкой была широта в 84 градуса, а не в 80, как здесь. У Нансена прекрасная выносливость, но ему не хватило силы духа, чтобы продолжать идти вперёд, – пытался успокоить себя Седов. – Ну хорошо, а экспедиция Абруццкого! Ведь полюсная группа лейтенанта Каньи учла опыт нансеновского похода и предусмотрела всё, чтобы не повторить ошибок предшественника-норвежца. Группа Каньи опиралась на две вспомогательные партии. Они отправились вместе с ней и, отдав затем свои припасы, вернулись. Каньи удалось пройти чуть дальше, чем Нансену, а выходил итальянец от точки, более, чем «Фрам», удалённой от полюса. У Каньи не было навыков полярных путешествий и достаточных знаний арктической природы. Пири, как пишут, учёл опыт и того и другого. Да и тренировался он в Арктике несколько лет. И его сопровождали вспомогательные партии. Но в самом ли деле достиг он полюса? Учёные ставят под сомнение этот факт, доказательств убедительных Пири представить не мог, равно как и Кук, тоже претендующий на лавры завоевателя полюса. Да и трудно представить какие-то абсолютно бесспорные доказательства пребывания на самом полюсе, а не где-либо в районе, отстоящем от этой точки на сотни миль. Тем более что ни Пири, ни Кук не были специалистами в точных астрономических и иных наблюдениях и вычислениях. Не напрасно ведь возникли сомнения в достижении ими полюса, – утешал себя Седов, – да и не были они там наверняка. Ну а ты, у тебя есть, как тебе кажется, опыт, какого не было у Каньи, отчаянная воля, чего, на твой взгляд, недоставало Нансену, знания, коих были будто бы лишены Пири и Кук. Но зато нет достаточных припасов, собак. А главное, нет необходимых сил. Но здоровье – вещь поправимая, недостаток же припасов пугает, лишь когда много думаешь об этом. Главное, не бояться, рассчитывать на свои силы, на охоту и, что бы ни грозило, без страха стремиться вперёд. Фортуна всегда со смелыми духом».

Так рассуждал, лёжа в постели, Седов. Он изо всех сил старался укрепить свой дух осознанием бесспорности этой последней мысли. И ещё – он действительно верил в свою звезду и верил, что ничего непредвиденного не может, ну просто не может с ним случиться. Ведь себя таким, какой он нынче, сделал он сам, только сам, став, выйдя из нищих, блестящим морским офицером, которого в его тридцать шесть лет знает теперь вся Россия. Его имя в газетах, на устах учёных, известных путешественников, тысяч разных людей. Его нового успеха ждут – ведь он не раз делал заверения, что без полюса не вернётся. И что же теперь – возвратиться жалким неудачником, ничтожным хвастуном?

«Да, слишком много я, наверное, раздавал обещаний, – сокрушённо раздумывал Седов, – слишком уверенно и самонадеянно говорил: «Я добьюсь», «Я завоюю», когда следовало бы сказать осторожное: «Если будет сопутствовать мне удача», «Если позволят полярные льды». Но куда там! – горько усмехался он, вновь припоминая кошмарные перипетии «пробивания» экспедиции. – Под осторожное «если» денег на экспедицию никто бы не дал ни копейки. Проклятые деньги! Но теперь речь не об этом. Теперь надо думать только о том, чтобы выступить, наконец, к полюсу и достичь его, чего бы это ни стоило».

Другого выхода Георгий Яковлевич не видел.

Скорее бы, скорее бы уж утро!

Седов, прислушиваясь к затихавшему ветру, мучительно ждал этого утра. Он ощущал, что ждёт его с двойственным чувством – надеждой и страхом одновременно. Так, наверное, ждёт утра казни осуждённый, надеясь, что, когда поведут его казнить, явится вдруг счастливым образом указ о помиловании.

Многое передумал Георгий Яковлевич за эти часы бессонной ночи.

Догорела, угасла свеча, и холодный, какой-то могильный мрак обступил его. Жгуче захотелось засветить новую свечку. Но Седов не смог заставить себя встать.

Наконец скрипнула дверь, послышались шаги, чьи-то негромкие голоса в коридоре. Должно быть, Пищухин с буфетчиком. Ещё через минуту, тяжело ступая, прошёл по коридору Кушаков. Седов услышал даже его шумное дыхание. Утро. Значит, пора. Ну же, подымайся, твоё ведь утро!

Георгий Яковлевич почувствовал вдруг с ужасом, что ему хочется сейчас одного: лежать здесь, в согретой постели, лежать во мраке и одиночестве, никого не знать, ни о чём не думать, ничего не делать. Гулко, всё сильнее и сильнее заколотилось где-то в глубине груди сердце, заглушая и звуки новых шагов в коридоре, и хлопанье дверей. Этот стук сердца, настойчивый, мерный, напомнил: ты жив, жив, и сердце твоё зовёт тебя! Нахлынул стыд за свою слабость. Обнаружилась тяжесть в голове и щиплющая боль в глазах от напряжённой бессонной ночи.

Седов глубоко вздохнул, напряг все мышцы непослушных ног, рук, всего тела и решительно сбросил с себя тёплые укрывала, а с ними отбросил все ночные сомнения, слабости, страхи.

«Надо двигаться, двигаться и двигаться, – сказал он себе, – только так ты победишь болезнь, а вместе с ней – гнусные отступнические мысли».

Ветер незаметно стих.

Натянув на ноги пимы и набросив на плечи полушубок, Седов нащупал на столе спички, запалил свечку, взглянул на часы. Четверть четвёртого.

Ощущая своё тело непомерно тяжёлым, он вышел из каюты в полутёмный коридор, едва подсвеченный отражённым из кают-компании светом единственной там свечи.

Кизино в шапке, ёжась от холода, растапливал печку. Здесь же, в кают-компании, был и Кушаков.

– Утихло, Георгий Яковлевич, – ответив на приветствие Седова, сообщил доктор, вопросительно глядя на начальника.

– Да, да. Сегодня выступаем.

Разведя огонь, Кизино отступил от печки, и Седов, пододвинув стул, подсел к ней, протянул к огню озябшие руки.

Кушаков тоже взял стул, примостился рядом. Он, против своего обыкновения, молчал, не тревожил глядевшего задумчиво и неподвижно на огонь Седова, понимая необычность, особенность этих минут наступившего решающего утра.

Седов долго сидел так, медленно поворачивая перед огнем и потирая руки.

Не отрывая задумчивых глаз от загудевшего с потрескиванием пламени, он тихо заговорил:

– Итак, Павел Григорьевич, остаётесь за меня. Будьте командиром строгим, но и – прошу вас – отцом родным для всех этих людей.

– Да, Георгий Яковлевич, разумеется, не беспокойтесь, – пробормотал Кушаков, слегка смутившись предложенной ему явно не свойственной для него ролью отца родного для людей, которых он почти ненавидел.

– Главное сейчас – дожить в мире и согласии, в общих трудах на благо науки до лета, с тем чтобы всем вам благополучно вернуться на родину.

– Я всё-таки надеюсь, что мы вместе с вами поплывём на родину, – произнёс Кушаков. Но видно было, что надежда эта казалась ему самому нереальной.

– И я, разумеется, надеюсь, – тихо сказал Седов, вздохнув. – Однако больше шансов на то, что вернёмся мы сюда уже поздней осенью. Поэтому летом вы устройте здесь для нас хижину либо землянку для зимовки, оставьте провизии какой-либо, патронов.

Кушаков молча кивал.

– Но сами нас ни в коем случае не ждите дольше начала августа, – наставлял Седов. – С вскрытием бухты всеми правдами и неправдами выбирайтесь отсюда, зайдите на Флору – быть может, всё-таки привезут уголь – и уходите на родину. Третью зимовку многие могут не вынести. Не будет топлива – что ж, разберите избу на Флоре, набейте моржей, в конце концов, жгите самого страдальца «Фоку», не нарушая, разумеется, прочности корпуса. Тут много чего ещё можно сжечь – палубы, переборки кают, обшивку, двери, да и всю эту надстройку, наконец.

Создайте все возможные условия Павлову, Визе и Пинегину для научных походов. В светлое время, пока не взломает льды между островами, здесь можно обследовать немало. Инструкции я для вас, для Визе по научной части и для Сахарова по сохранению судна и управлению им заготовил. С прилётом птиц запасите побольше дичи – свежее мясо быстро поставит всех на ноги. Шестаков и Коноплёв всё так же плохи?

– Да, с трудом подымаются.

– Жаль. Что ж, придётся идти и без вспомогательной партии.

Седов вновь глубоко вздохнул, помолчал.

– Напоите меня чаем, что ли, да схожу разведаю путь, каков он, – поднялся со стула Седов.

– Через полчасика всё будет готово, – заверил Кушаков, направляясь к буфету.

Седов побрёл в каюту. Он сел за стол, раскрыл книгу приказов, принялся перечитывать свои инструкции и последний приказ по экспедиции. Дочитав, переправил дату со вчерашней на нынешнюю. Потом взял чистый лист и быстро набросал:

«Мой милый единственный друг!

Сего дня выхожу, наконец. Писем писать тебе не стану, ибо лучшим письмом будет мой дневник.

Выхожу, увы, не с теми силами, на которые рассчитывал в начале экспедиции, и, стало быть, иду теперь в неизвестность. Однако надежды на успех, а значит, и на скорую встречу не теряю.

До свидания. Всегда любящий тебя Георгий.

Бухта Тихая. 15 февраля 1914 года».

В ПУТЬ!

С усилием волоча лыжи, Седов подошёл к трапу, оставив за собой убегавшую в рассветный сумрак, за мыс, тонкую лыжню. У трапа встречали его небольшой кучкой тепло укутанные Пинегин, Павлов, Кушаков и вахтенный начальник Визе. У нарт возились с повизгивавшими от нетерпения собаками, запрягая их, Линник с Пустотным и Лебедев. Они выпрямились, когда приблизился к трапу начальник, ходивший проведывать дорогу, и, оставив своё занятие, ждали, что он скажет теперь.

Седов скинул лыжи, слегка морщась, ступил на заснеженный трап. Он выглядел утомлённым, хотя ушёл на разведку всего полчаса назад.

– Неприятная дорожка, – медленно поднимаясь по приступкам, проговорил Георгий Яковлевич. – Наторошено, намётано – леший ногу сломит.

– Господин начальник, впрягать? – поинтересовался на всякий случай Линник.

– Да, да, друзья, – приостановился, обернувшись, Седов. – Скоро мы с вами двинемся. Как только запряжёте – подымайтесь в кают-компанию.

Линник кивнул, матросы вновь взялись за шлейки.

– Владимир Юльевич, когда упряжки будут готовы, соберите всех, кто может ходить, в кают-компанию.

– Слушаю, Георгий Яковлевич.

– Температура воздуха не подымается?

– Увы, нет. Всё та же – минус двадцать восемь.

Седов направился в надстройку. На штагах тёмными лоскутами обвисли в заштилевшем воздухе праздничные флаги расцвечивания со слабо различимыми ещё красками.

В коридоре Седова нагнал Пинегин.

– Примите, пожалуйста, Георгий Яковлевич! – с этими словами художник протянул конверт.

Седов обернулся, внимательно поглядел на Пинегина. На лице художника он прочёл неодобрение, просьбу и смущение одновременно.

Молча Георгий Яковлевич взял конверт, шагнул в свою каюту, прикрыл дверь. Он затеплил свечу, снял полушубок, развернул письмо и, поднеся его поближе к огоньку, пробежал ровные строчки, выведенные рукой Пинегина:

«Многоуважаемый Георгий Яковлевич!

Я надеюсь, Вы не рассердитесь на члена Вашей экспедиции, если он сочтёт своим долгом сказать Вам, что поход на полюс при теперешнем состоянии Вашего здоровья нужно отложить на более или менее продолжительное время. Я думаю, что и Павел Григорьевич как доктор должен разделить моё мнение: не может же он не знать, что полюсы завоёвываются не только железным духом, но и крепким здоровьем.

К сожалению, он не удовлетворяет требованиям, предъявляемым к нему как к доктору, слишком честолюбив, иначе он просто запретил бы Вам вставать с постели. Я прошу Вас, Г. Я., подумать серьёзно под этим углом зрения и не смотреть на моё письмо как на страхи «мальчика» и «художника» – он искренне желает Вам только лучшего.

Бухта Тихая».

С письмом в руках Седов тяжело опустился на стул и долго сидел так, глядя на маленький портрет любимого человека – хрупкой красивой женщины с пышным узлом изящно прибранных волос на голове, в таком знакомом нарядном платье с кружевами, со столь милыми, умными, всегда понимающими его глазами. И не было почти никаких мыслей в утомлённой бесконечными раздумьями голове, а только усталость безмерная, желание поскорее отрешиться от всего, освободиться от того, что сковывает здесь, стягивает, оплетает липкими ремнями, длинными путами, тянущимися откуда-то издалека, из Петербурга, Москвы, Архангельска, из кабинетов, редакций, складов, контор…

Отвлёк стук в дверь.

– Все собраны, Георгий Яковлевич, – услышал он за спиной голос Визе.

Седов шевельнулся, стряхнул оцепенение.

– Прочтите всем мой приказ, – протянул он Визе книгу приказов, подымаясь.

В холодной кают-компании горело несколько свечей. Двенадцать человек, запахнувшись в пальто, в полушубки, в тёплые куртки, сидели вокруг сервированного стола. Седов прошёл на своё место, сел, оглядел членов экспе-диции. И больные, и здоровые, с землистым цветом лиц, осунувшиеся, с потускневшими взорами, они все напоминали сейчас неких чахоточных каторжников, утерявших надежду и на выздоровление, и на освобождение.

Заметив вопросительный взгляд Визе, стоявшего с книгой приказов, Седов подал ему знак глазами.

– Слушайте приказ начальника экспедиции. – провозгласил Владимир Юльевич, раскрывая толстую большую книгу в твёрдом тёмном переплёте. Вслед за этим он откашлялся и начал негромко, внушительно, чётко выговаривая слова: – «Сегодняшний день мы выступаем к полюсу. Это событие и для нас и для нашей родины. Об этом дне уже давно мечтали великие русские люди Ломоносов, Менделеев и другие. На долю нас же, маленьких людей, выпала большая честь осуществить их мечту и сделать носильное научное и идейное завоевание в полярном исследовании на пользу и гордость нашего отечества…»

Седов, слушая знакомый текст, наблюдал за выражениями лиц. Вот, выпрямившись на стуле, уже по-начальнически строго и немного торжественно вслушивается в слова приказа Кушаков. Вот растерянный Павлов подслеповато, без очков глядит па Визе, будто пытается линять что-то непостижимое для себя. Вот нахмуренный, сосредоточенный Пинегин, то и дело поглядывающий укоризненно на начальника экспедиции. Важно сидят за офицерским столом приодетые лучше и теплее других матросов «полюсные» – Линник и Пустошный. Как-то скорбно глядит вниз, слушая приказ, умный учитель Лебедев; таращит глаза, будто не понимая, что здесь происходит, простодушный Шестаков, с трудом добравшийся сюда от своей цинготной постели.

Худой, с ввалившимися глазами «кормилец» Кизино в своей обвисшей бело-серой курточке стоит у двери и печально глядит куда-то на заросший льдом иллюминатор. Рядом – хрупкий повар Пищухин в колпаке поверх тёплой шапки, с прижатой к груди ложкой. Он вслушивается в каждое слово вахтенного начальника так, словно пытается понять какой-то скрытый смысл произносимого.

Визе окончил чтение, и повисло тягостное молчание.

Покашливание больного механика донеслось в тишине из дальней каюты. Лопнул с треском лёд под бортом. Тихо пыхтел где-то на камбузе закипевший чайник.

Люди в кают-компании молчали в некоем оцепенении, и каждый будто боялся первым нарушить хрупкую, напряжённую тишину.

Седов зашевелился первым, поднялся. Некоторое время он стоял, приподняв голову и прикрыв в муке глаза. На лице его отчётливо видна была печать страдания, словно он прощался молча с уходящим из жизни дорогим ему человеком. Исказилось на миг лицо Седова, из груди вырвался лёгкий стон, и одновременно блеснули на сомкнутых веках слёзы.

Впервые его ошеломлённые спутники увидели слёзы у своего начальника, у этого человека с непоколебимой волей.

Седов быстро овладел собой. Он открыл повлажневшие глаза и, глядя глубоко, куда-то поверх барометра, заговорил прерывисто:

– Сегодня я получил дружеское письмо. Один из товарищей предупреждает меня относительно моего здоровья. Это правда, – уже спокойнее вымолвил он, – я выступаю в путь не таким крепким, как нужно и каким хотелось бы быть в этот важнейший момент. Но пришло время, – голос Седова вновь окреп, – сейчас мы начнём первую попытку русских достичь Северного полюса. Трудами россиян в историю исследований Севера записаны важнейшие страницы. Родина может гордиться ими. Теперь, друзья, на нас лежит ответственность оказаться достойными преемниками наших соотечественников – исследователей Севера. – Он обвёл всех уже затвердевшим взглядом: – Но я прошу вас не беспокоиться о нашей участи. Если я слаб, спутники мои крепки, – кивнул Георгий Яковлевич на притихших Линника и Пустотного. – Даром полярной природе мы не дадимся. Ничто не помешает нам исполнить свой долг. Долг мы исполним. Наша цель – достижение полюса, и всё возможное для осуществления её будет сделано. – Седов помолчал. – Жизнь теперь тяжела, стоит ещё самая суровая пора. Но время идёт. С восходом солнца исчезнут все ваши болезни. Полюсная партия вернётся благополучно, – тряхнул головой Георгий Яковлевич и даже попытался улыбнуться, – и мы тесной семьёй, счастливые сознанием испол-ненного долга, вернёмся на родину. Мне хочется сказать вам не «прощайте», а «до свидания».

Седов тяжело опустился на стул.

Поднялся Кушаков. Он сказал, что, оставшись за начальника, приложит все силы к сохранению здоровья оставшихся на корабле членов экипажа, к проведению необходимых научных и судовых работ, и от имени всех остающихся пожелал полюсной партии успеха в достижении цели.

Несколько простых тёплых слов произнёс на прощание Лебедев от имени команды. Пожелали счастливого пути и успешного возвращении с победой Визе, Павлов, Пинегин…

По знаку Кушакова Кизино внёс бутылку шампанского. За завтраком тоже говорили о предстоящем пути, пытались делать прогнозы торосистости льдов в Ледовитом океане, направлении, силы и частоты ветров, средней температуры, и никто не говорил больше о снаряжении, припасах, собаках, здоровье, будто эти темы Седов закрыл своим последним приказом, своим прощальным словом, своим окончательным решением выступать.

– Пора идти, – сказал наконец Седов и первым поднялся из-за стола.

После завтрака все выбрались наружу, к партам. Уже рассвело, в белой, полупрозрачной мгле достаточно чётко прорисовывались камни и скалы окружающих заснеженных гор. Пинегин принёс фотоаппарат. Вышли одетые для похода Линник с Пустотным, появился Седов. Медленно он сходил по трапу, словно не торопясь расставаться с этим пристанищем на предстоящие долгие месяцы скитаний в холоде, в бесприютных льдах.

Сфотографировались у нарты. Затем Пинегин стал снимать одного Седова. Георгий Яковлевич стоял бледный, с плотно сжатыми губами и с глазами, устремлёнными куда-то далеко отсюда, в видимую лишь ему даль. Он напоминал вдохновенного, отрешившегося от действительности схимника. Таким запечатлел его на фотопластинке Пинегин.

Наконец Седов дал знак трогать и пошагал первым. Собаки потянули нарты. Линник с Пустотным пошли возле парт, а следом двинулись все офицеры, Лебедев, Кизино и Пищухин, – те, кто мог передвигаться.

Громыхнула прощальным салютом гарпунная пушка. Седов оглянулся, окинул последним взглядом застывшего у берега «Фоку», украшенного флагами, и вновь зашагал, устремив свой лихорадочно загоревшийся взгляд вперёд, в белую мглу Британского канала.