Текст книги "Иду в неизвестность"

Автор книги: Игорь Чесноков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

ПРАЗДНИК ВО ЛЬДАХ

Сразу после завтрака Седов велел всем одеться и выйти к трапу.

Когда люди собрались, Георгий Яковлевич в тёплой куртке, в меховой ушанке и валяных сапогах вышел из надстройки и торжественно объявил:

– Сегодня по астрономическому календарю день зимнего солнцестояния. Все ли знают, что это такое?

– Праздник, что ли? – неуверенно предположил кто-то.

– Дак а христианский ли это праздник-от? – подал голос Шестаков. – Что-то не слыхивали о таком.

Прыснул от смеха Пустошный.

– Деревня! – объявил Шестакову боцман. – Это ить день, когда солнце стоит. Сказано – солнцестояние. Вишь – нету его на небе, значит, оно стоит где-нито; застряло, видать.

– Может, в Пинеге? Там ноне ярмарка Никольская аккурат, – заметил Пищухин.

Не удержались от улыбок многие, в том числе и Седов.

– Нет, друзья. Сегодня самый короткий день на нашем Северном полушарии Земли. И самая длинная ночь.

– Да уж длиньше и некуда, – подтвердил неугомонный Шестаков. – Коли б не Ванюха-повар, то и не знатьё бы, когда спать, а когда – обедать.

– Верно, Шестаков, – обернулся Седов к матросу. – Потому вот и заставляем всех вас гулять ежедневно в конце дня, чтобы вы могли отличать день от ночи. И ещё – чтобы цингой не захворали, сами знаете. Ну а сегодня, – обратился ко всем Георгий Яковлевич, – в честь дня зимнего солнцестояния объявляю общесудовой выходной и сейчас сам поведу вас на прогулку. А по дороге расскажу тем, кто не знает, где теперь солнце и чем занято. На судне остаются для специальных работ судовой врач и выделенная ему команда. Остальные – за мной!

Вереницей зимовщики, заметно побледневшие за зимние месяцы, потянулись, негромко переговариваясь, вслед за начальником экспедиции. Седов повёл их давно проторённой дорогой, от судна южнее, к мысу Столбовому, – обычный путь ежедневных прогулок большинства членов экипажа.

Стояла морозная, но безветренная погода. Половинка луны матово освещала окрестности. Высоко в темпом небе переливчато играли своим призрачным светом сполохи.

Громко, чтобы слышно было всем, Седов начал рассказывать о дне зимнего солнцестоянии, о вращении Земли. Вереница стянулась в плотную кучу. Сзади остались лишь Максимыч с механиком. Захаров в прогулках до Столбового не участвовал, ему этот путь в два километра казался слишком далёким.

Выслушав рассказ Седова, матросы задали ему много вопросов.

Исчерпав эту тему, разбились по группам, заговорили о своём.

По мере движения люди делались оживлённее.

А когда шли уже назад, к судну, Шестаков озорно и звонко затянул вдруг, окая по-архангельски, па всю округу:

 
А побыва-ать бы сейчас до-ома —
Поглядеть-еть бы на котя-ат:
Уезжа-ал, были слепы-ые,
А тёпе-ерь, поди, глядя-ат!
 

Хриплый голос боцмана подхватил:

 
Эх, побывать бы сейчас до-ома
Да поглядеть бы на штаны-ы:
Уезжал – были вели-ики,
А теперь небось малы-ы!
 

Не успели отсмеяться, как увидели вдруг впереди странную иллюминацию: по всему борту, по мостику и поверху, по вантам «Фока» засветился огоньками. Два огня побольше вспыхнули внизу у борта.

– Уж не пожар ли, мать честная! – испуганно воскликнул Максимыч.

– Не волнуйтесь, друзья, – весело сказал Седов, – это не что иное, как начало сегодняшнего судового праздника – морского праздника зимнего солнцестояния.

– Ишь ты! – восхитился Шестаков. – Ровно у нас в Соломбале на рождество…

Грохнул выстрел гарпунной пушки, будто призывавший всех поскорее присоединиться к сияющему празднику огней.

Невольно прибавили шагу, не сводя глаз с маленького лучезарного «Фоки», сияющего весёлыми живыми огоньками посреди чёрной пустыни. Казалось, тьма вокруг стала гуще. Лишь мягкие жёлтые отблески отражалась на снегах на пути к судну да выделилась диковинными, будто мраморными переливами скала неподалёку от трепетавшего огоньками корабля.

Оживлённо гудящей толпой подошли к «Фоке» и разглядели, что он был расцвечен огнями плошек с жиром и двух пылающих по обе стороны от трапа смоляных бочек.

Перед входом на трап пришедших встретила, к их вящему изумлению, диковинная процессия: одетые в рогожные одёжки поверх полушубков, с изукрашенными до неузнаваемости лицами грозный морской царь с кудельной бородой, в серебристой картонной короне поверх шапки и с трезубцем, зажатым в толстой рукавице, его герольд в высокой самодельной из мешковины шапке наподобие боярской, изогнувшийся подобострастно, царица вздорного вида, разодетая в какие-то тряпки, с круглыми ярко-красными пятнами румян на щеках – в ней можно было узнать Коноплёва – и два страшных чёрта с вымазанными сажей лицами, похожие на кочегаров Кузнецова и Коршунова.

Герольд величественным жестом остановил подошедших и голосом Лебедева объявил титул морского царя, поведя в его сторону рукой:

– Перед вами царь Нептун Полярный, повелитель вод арктических, князь Карский, Беломорский и Новоземельский, Президент снегов, и льдов, и ветров, и ближайших всех морей. А я – слуга его Борей!

Нептун пристукнул трезубцем и грозно, рычащим голосом Линника осведомился, кто такие, да что за судно здесь стоит.

Выступив вперёд, Седов, сдерживая улыбку, представился, назвал судно:

– Экспедиционный корабль «Святой мученик Фока»!

– А, не раз я мял ему бока! – проворчал Нептун. Он предъявил начальнику экспедиции свои обвинения:

 
…С некрещёною командой —
Не разбойничьей ли бандой? —
Не спросивши разрешенья,
Вторгся ты в мои владенья.
Двух медведей уж убил
Да и суп из них сварил.
Дерзок на море ты больно,
Я терпел уже довольно…
 

Весело сияют озарённые огнями лица зимовщиков. Всюду пар от дыхания. Не чувствуется и мороз.

 
По законам полярного царства,
Великого морского государства
Обязан мне дань уплатить —
Винцом, да побольше отпустить.
Людей же твоих я должен крестить! —
 

объявил Нептун.

Седов согласился с требованиями морского царя, достал из нагрудного кармана и вручил ему список тех, кто не бывал прежде за Полярным кругом.

Первым черти схватили Кушакова.

Под крики и хохот зрителей каждому, кого крестили, кидали за ворот ковшик воды со льдом, а лица вымазывали сажей.

И началась кутерьма.

Ничто не спасало: ни отговорки, ни попытки хитростью проскользнуть мимо чертей на судно.

– Ха-ха-ха, ох-хо-хо! – надрываются от смеха матросы.

Досталось капитану Захарову, смешно заахавшему от полученного за шиворот льда. Дурашливо завопил так, что залаяли собаки, «окрещённый» Шестаков.

Весело, громко смеялся Седов. Держался за бока Зандер-старший. глядя, как крестят черти его младшего брата, охал от смеха Максимыч.

Боцмана Инютина с видимым удовольствием окрестил сам морской царь, всыпав ему двойную порцию льда за воротник.

За обедом в украшенных разноцветными флажками и фонариками кубрике и кают-компании вкусно запахло пельменями, пирожками. Была подана и селянка из консервированных овощей, а на сладкое – компот.

После дневного сна Седов предложил всему экипажу вновь одеться и выйти на лёд. Опять запалили огни иллюминации.

Вынесли все имевшиеся на судне лыжи – десять пар, и Георгий Яковлевич объявил лыжные состязания в честь судового праздника открытыми.

Участвовать в них вызвались немногие. Этот факт подтвердил опасение начальника экспедиции и врача о том, что люди тяжело переносят зимовку в высоких широтах. Седов знал, что в таком случае людей надо всё время расшевеливать, не давать им засиживаться, залёживаться.

Набрать удалось лишь девять лыжников.

Грохнула гарпунная пушка, и под улюлюканье зрителей лыжники побежали по размеченной заранее вешками трассе вокруг судна, протяжённостью с километр.

Вперёд вырвались молодые, крепкие Пустошный с Линником и Седов. Развернулась упорная борьба. Каждый из троих мог рассчитывать на победу. На пол-лыжины впереди всех, шумно пыхтя, бежал раскрасневшийся Шура. За ним, широко шагая, спешил упрямо закусивший губу Линник и следом Седов, ловко орудуя палками и неудержимо устремляясь вперёд всем туловищем. Остальная группа, растянувшись, осталась позади. Отставшие скорее шли, чем бежали.

Перед трапом, возле которого был финиш, Седов, мощно дыша, ещё энергичнее заработал ногами и руками и, вырвавшись вдруг вперёд, под возбуждённые крики зрителей первым пересёк натянутую верёвочку, которую держали бывшие черти.

Раздосадованный Линник, на две-три ступни отставший от Седова, попытался на финише сделать отчаянный рывок всем телом и, не удержавшись, свалился к ногам болельщиков под их хохот. Едва не налетел на него запыхавшийся Шура Пустошный.

– Эх, ты, земляк-соломбалец! – кричит ему Шестаков. – Скис! Небось конноту обпился в обед!

Шура остановился, тяжело дыша, зыркнул сердито на Шестакова.

– Ахал бы, дядя, на себя глядя, – прерывисто выдохнул он. – Ну-ка сам пробеги!

– Не, не побежит. А ведмедя б пустить за им – то-то полетел бы! – заметил Инютин.

– Ха-ха-ха, дак он бы от мишки и на мачту взбежал бы на лыжах!

Когда подоспели остальные, досталось от зрителей и им.

Главный судья Кушаков повесил на шею победителю награду на голубой ленте – вылепленного из шоколада медведя. Под аплодисменты команды Седов разломил награду на три части и протянул по одной Пустошному с Линником, признавая их равными соперниками.

После ужина, когда расторопный Кизино споро убрал со стола, вновь все члены кают-компании собрались вместе, привлечённые звуками романса, который пела металлическим патефонным голосом Каменская, популярная певица.

– Ах, послушать бы эту прелестную особу теперь здесь, настоящую! – вздохнул Кушаков, снимая с патефона окончившуюся пластинку.

– А я предлагаю послушать настоящего пианиста, – предложил Пинегин, хитро поглядев на Визе. – Не откажите, Владимир Юльевич!

– Просим, просим! – раздались голоса.

– Извольте, – согласился Визе и направился к пианино. – Что ж сыграть для вас?

– Сыграйте-ка, пожалуй, что-либо соответствующее обстановке, здешней природе, – попросил Седов.

Визе откинулся на стуле и прикрыл глаза, вспоминая, что бы лучше всего подошло. Он осторожно положил свои чуткие пальцы на клавиши, и кают-компания наполнилась мелодичными, давно забытыми звуками.

Элегическое начало постепенно перетекало в нечто тревожное, а затем кают-компанию захлестнули бурные аккорды «Ночи на Лысой горе» Мусоргского. В этих обворожительных, то рыдающих, то громовых звуках слышались людям и шум штормовой волны, и грохот обваливающихся ледников, и завывание свирепой ледяной пурги.

Потом Визе вдохновенно играл из Шопена, Вагнера, Скрябина.

Очарованные прекрасной музыкой и замечательным исполнением, зимовщики расчувствовались.

К пианино сел Павлов. Тронув клавиши, он запел несмелым баритоном:

 
Пара гнедых, запряжённых с зарёю,
Тощих, голодных и грустных на вид…
 

Популярный романс подхватили Вило, Пинегин, Седой и Кушаков.

Стараясь не шуметь, Зандер пробрался к почке, подложил в топку дров, вернулся к задумчивым и грустным Захарову и Максимычу, тихо сидевшим в своём уголке.

МЫС ЖЕЛАНИЙ

– Прр, прр! – надсадно кричит Седов.

Собаки, высунув языки, упираются лапами в серую, шершавую поверхность ледника, выволакивают парту па самый верх. Георгий Яковлевич и Инютин подталкивают тяжело гружённую нарту сзади.

Наверху все останавливаются. Седов выпрямляется, переводя дыхание, вглядывается вперёд, куда плавно сбегает ледник. Там виднеется закругление по то ледника, но то берега. Левее, среди торошенных морских льдов, видна группа островков. Слева метрах в ста ледник обрывается. Там, внизу, тёмная вода прибрежной полыньи.

– Вот, Инютин, мыс Желания, гляди, – вытянул Седов руку, сняв рукавицу. Рука, усталая, подрагивает.

Инютин молча смотрит на серо-белое закругление острова, почти сливающееся со льдами моря, по ничего примечательного там не находит.

– Станем здесь пока!

Седов склоняется над нартой, начинает развязывать верёвочную шнуровку брезентовых бортов, словно в конверт заключивших содержимое нарты. Инютин принимается, кряхтя, выпрягать собак.

– Ну, Пират! – ворчит он. – Балуй! Я вот тебе! Сидеть, Варнак!

Развязав шнуровку, Седов достаёт деревянную остроконечную треногу, прочно её устанавливает и кренит на ней мензулу, поблёскивающий нержавеющей сталью и линзами прибор. На мензульном планшете укреплён лист съёмки. Седов разворачивает объектив назад, взглядом отыскав вдалеке сделанный утром гурий – астрономический пункт, наводит на него объектив. Морозный ветерок обжигает руки. Георгий Яковлевич, считав показания, дует на покрасневшие пальцы и, спрятав их в карманы ватных брюк, на минуту приседает, чтобы согреть.

Потом берёт карандаш, привязанный верёвочкой к треноге, записывает на краешке планшета показание и быстро разворачивает объектив в сторону мыса Желания.

Собаки разбрелись, неторопливо обнюхивают неровности ледника, принюхиваются к ветру. Не найдя ничего примечательного, возвращаются к нарте, у которой возится Инютин.

– Ночевать тут будем?

– Здесь, Инютин, здесь.

Кивнув, Инютин гремит котелком и кружками, потом достаёт тяжёлое засалившееся полотнище палатки.

Седов взял именно Инютина с собой в долгий и трудный поход к мысу Желания, зная его трудолюбие, неунываемость. Других смелых, выносливых провожатых Георгий Яковлевич оставил для похода научных групп Визе – с ним отправился Линник – и Павлова, с которым пошёл Коноплёв. Вначале все четверо с двумя нартами должны были пересечь Новую Землю с запада на восток. Затем группе Визе предстояло двигаться со съёмкой побережья Карской стороны на север, до мыса Желания, до встречи с группой Седова. Павлов после исследования внутренней области острова должен был возвращаться на «Фоку».

Седов сделал засечку приметного возвышения на мысе Желания, где завтра намеревался возводить крест – астрономический пункт, записал отсчёт и снова приник к окуляру, засунув озябшие руки в карманы. Он принялся внимательно осматривать местность на мысу, надеясь отыскать палатку Визе.

Палатки нигде не оказалось. Вздохнув разочарованно, Георгий Яковлевич повёл мензульную трубу на юго-восток, чтобы засечь приметные вершины, снятые вчера с предыдущей точки. Освещённые зыбким светом погружавшегося в марево солнца, голубые вершины казались неосязаемыми, будто сотворённые зыбким газом.

– Погляди-ка на горы, Инютин, – позвал Седов спутника (он яростно вколачивал в смешанную с плотным снегом поверхность льда колья палатки).

Инютин выпрямился, опустил топор, вгляделся.

– А чего там? – не понял ои.

– Видишь – будто пылают.

– A-а, ну да. – Инютин протянул в сторону гор топорик. – Оно ведь, когда солнышко-то сваливается, всюду эдак палит. Бывало, ввечеру поглядишь на боры-то дальни, а они ровно в огне. Аж дух защемит. А Юльевича-то не видать ли где?

– Да нет, пока не видно. Скорее всего, где-то они теперь за этими вот горами.

Седов крякнул досадливо, вновь пряча руки в карманы. Обмороженные во время многочисленных съёмок и астрономических наблюдений, они теперь быстро и нестерпимо мёрзли.

– Я вот что думаю, Инютин; когда покончим с мысом Желания, пойдём, пожалуй, навстречу Визе. Так мы скорее замкнём съёмку. Они должны быть где-то уже недалеко. Скорее всего, у Флиссингенского мыса. А это вёрст пятьдесят – шестьдесят. Как – выдюжим?

– Да всё одно уж… Более месяца путствуем – обвыкли.

На Седова глядел утомлённый, отощавший, чёрный от грязи и копоти человек, в котором прежний Инютин узнавался с трудом. «Неужели вот так же выгляжу и я?» – ужаснулся Седов.

– Инютин, очень я изменился? – Георгий Яковлевич жестом руки указал на своё лицо.

Инютин мельком посмотрел на начальника, перевёл взгляд на топорик, который держал перед собой, стал разглядывать его, будто этот предмет был ему куда интереснее.

– Ежели по правде, Георгий Яковлевич, то ровно и не вы, а иной какой человек ходит со мной, – признался Инютин, не отрывая глаз от топорика. – Дак оно и понятно: по-звериному. считай, живём.

Инютин, ухватив топорик обеими руками, вновь принялся колотить по колу.

В последних словах своего спутника Седов не услышал обиды и был благодарен ему за это.

И впрямь – почти по-первобытному живут они последние две недели. Питаются мясом добытого медведя, провизия частью вышла, частью съедена прожорливым мохнатым разбойником, напавшим на палатку, когда Седов и Инютин были далеко в стороне от неё. Керосин из опрокинутого медведем бочонка тоже вытек. Мороженое мясо слегка поджаривали на медвежьем жиру и ели. Палатку обогревали перед сном двумя плошками того же горящего жира. Работал Седов с шести утра до вечера, благо было светло – апрель. Не жалел ни себя, ни спутника, ни собак. Он трудился словно одержимый. И одержимость эта овладевала им всё сильнее, по мере того как он двигался всё дальше и дальше и обнаруживал в результате съёмки, что береговая черта совершенно не совпадает с изображённой на картах.

Седов понимал, что, как бы ни невыносимо трудно было сейчас ему и его спутнику, не продолжать съёмку он не может. Получалось ведь, что он практически наново открывал всё это обширное, протяжённостью более трёхсот вёрст побережье Новой Земли, труднодоступное из-за льдов и часто туманное летом, никем не посещаемое зимой. Последними людьми, кто зимовал в этих широтах, были члены экипажа экспедиции Виллема Баренца более трехсот лет назад.

Да, итогов всех съёмок, исследований и метеонаблюдений, что проведёт здесь экспедиция за время нынешней вынужденной зимовки, достаточно будет на иные две экспедиции. Это Седову было уже ясно. И независимо от того, удастся «Фоке» пробиться сквозь льды к Земле Франца-Иосифа грядущим летом или нет, время, проведённое здесь экспедицией, не пропадёт зря.

Однако о том, что не удастся достичь желанной Земли Франца-Иосифа, Седову не хотелось даже и думать. Хотя приходилось.

Вскоре после постановки «Фоки» на зимовку Георгий Яковлевич заметил как-то в разговоре с Визе о том, что подумывает, не отправиться ли к Земле Франца-Иосифа пешком с нартами по льдам Ледовитого океана. Визе тогда промолчал дипломатично, и начальник экспедиции к этому больше не возвращался. Он, конечно же, понимал, что для подобного трудного, рискованного предприятия потребовались бы силы и средства куда более значительные, нежели те, которыми он располагал.

Инютин уже растянул и закрепил оттяжки, и палатка встала низеньким, томным, но желанным домиком.

Закинув туда по малице, что служили спальными мотками, он вернулся к нартам, оттяпал топориком мяса от промёрзшей туши, укрыл её брезентом и принялся кормить собак, давно поджидавших этого момента. Псы жадно набросились на свои куски. Растащив но сторонам, принялись торопливо рвать зубами мороженую медвежатину.

Потом Инютин нарезал несколько тонких полос мяса, укупорил и увязал тушу и, захватив с собой хозяйственный ящичек, исчез в палатке.

Синие сумерки, сгущаясь, наползали с востока. Солнце оседало за холодный фиолетовый горизонт и увлекало за собой розово-жёлтое сияние, прощально растворившееся в дымчатой кисее.

Седов сложил мензулу, привязал её к парте. Он зачехлил всё имущество и зашнуровал чехол.

Палатка встретила его двумя жёлтыми огоньками плошек, поставленных на крышке ящичка.

Инютин нанизывал полоску мяса, закручивая её, на ружейный шомпол.

Георгий Яковлевич молча опустился на мохнатую жёсткую малицу. Сейчас бы раздеться, умыться как следует, а ещё лучше – попариться в баньке, потом сесть за нормальный стол и вкусить от даров провизионной кладовой и мастерства Пищухи на. Ну а уж после всего залечь в постель, где есть подушка и одеяло, и с чувством выполненного долга крепко, очистительно уснуть.

Но где всё это?

Седов принял обеими руками протянутый Инютиным холодный шомпол с нанизанным на него мороженым мясом и начал терпеливо обжаривать на огоньке плошки. Оттаивая, розовое мясо стало потрескивать. К запаху копоти, горящего звериного жира добавился едкий запах подгоревшего по краям мяса.

За палаткой фыркали носами псы, жадно принюхиваясь к вожделенным запахам.

Инютин насаживал мясо на свой шомпол, покряхтывая от старания. Насадив, поднёс к огоньку.

– Да… Ну и землица! – Он изумлённо повёл головой. – Сколь бредём, а всё одно: снег, да лёд, да камень.

И живности – один ведмедь. – Инютин вздохнул: – Нетто тут прожить душе человеческой!

Седов молча жевал подгоревшее мясо, изредка откусывал хрустящего сухаря.

– Вон уж до края земли добрались, – продолжал Инютин, – а всё пустыня. Дак а для кого ж мы стараемся-то, пропадаем здесь, а, Георгий Яковлевич?

– Для науки, – отозвался Седов, – для мореплавателей.

– Да куда ж туто плавать? Токо к полюсу! Дак попробуй вон уплыви!

– Не всегда так будет. Есть уже ледоколы. А плавать надо будет не к полюсу, Инютин, а на восток, в Тихий океан. Из нашей Европы во Владивосток, например, самый короткий путь – здесь, Ледовитым океаном. Но путь этот мало изведан. Тут и льды понаблюдать надо, и течения, и погодные условия – ветры, морозы…

– А верно ли бают у нас в кубрике, будто Визе погоду угадать может наперёд?

– Отчасти может. Но для того чтобы угадать погоду наперёд, нужно хорошо узнать, из чего складываются движения воздушных масс, где и отчего зарождаются циклоны, как и куда они перемещаются. Визе с метеоаппаратурой и два наблюдателя с ним не случайно ведь пошли в нашу экспедицию.

– Ну да, видно, зря кормить никого не станут, – согласился Инютин. – А когда ж они начнут угадывать погоду-то?

– Об этом мечтаем, Инютин. О предсказаниях на долгие сроки. И только теперь начинаем вплотную приближаться к такой возможности. Это очень нужно. Ведь Россия-то у нас – земледельческая страна, всё её благополучие зависит, как говорится, от трёх майских дождей, да и обращена-то она куда?

– Куда?

– А вот сюда, на Север. И именно здесь, в полярных областях, считают, происходят важнейшие атмосферные явления, которые влияют на климат нашей России. Ещё земляк твой великий – Михайло Ломоносов говорил, что людям ничего не оставалось бы требовать от бога, если бы они научились перемену погоды правильно предвидеть. И он же первым в мире выдвинул идею постоянной службы, что ли, погоды, во всех частях света. Вот и наблюдаем здесь, будем наблюдать на Земле Франца-Иосифа и на всём пути к полюсу, если бог даст…

Седов откусил мяса, принялся жевать. Инютин тщательно обжаривал своё.

– Дак а полюс-то… Верно ли бают, что на нём – землица то ли остров большой?

– Пока не известно.

– Вот бы поглядеть!

– А что, пошёл бы ты к полюсу?

– Далеко?

– Вёрст девятьсот.

– Да столь же вобратно, да по ропакам… А тамо, что ни путь – то и крюк… – Инютин покачал головой, задумался. – А может, и пошёл бы.

Седов поглядел па спутника внимательнее.

– А для чего бы ты пошёл?

– Как для чего? – удивился Инютин. – Поглядеть.

Он помолчал, поворачивая шомпол со шкворчавшим мясом.

– Хоть я немало обошёл, печником-то, почитай весь уезд обмерил, да в Устюге пожил, да в Архангельском, да на Зимнем берегу, а всё куда-то манит. Видать, верно сказывают: не насытится око зрением. Вот и Землю эту Франца-Иосифа так уж увидеть хочется – аж в груди сосёт. По ночам снится.

Инютин попробовал мясо на зуб, стащил его с шомпола на крышку ящика, приняло я обтирать шомпол о тыльную сторону своей замусоленной толстой рукавицы.

– Но ведь опасно. Рискованно.

– Уж тут – да, – кивнул Инютин. – Уж тут либо в сук, либо в тетерю. Но опять же – наперёд и не узнать, где найдёшь, где потеряешь. Тут уж кому что на роду написано.

Помолчали.

– Ну, я-то ладно. Постранствовал, своё получил – да и назад, к печкам. А вам-то, я слыхал, служба эдакая вышла: всё по испидициям. Не мёд, верно, служба-то?

Седов усмехнулся, дожёвывая мясо:

– А я, брат, сам выбрал такую службу.

– Ну да? – удивился Инютин. – Что же – больше платят?

– Да нет, пожалуй, не больше. Здесь, Инютин, ещё и другую плату получаешь – радость, что ли, получаешь, когда видишь, что твои старания, труды очень нужны людям и полезны.

Седов, покончив с мясом, тщательно вытер руку об руку и, спрятав их в карманы, уселся поудобнее.

– Ты вот печи складывал – была у тебя радость?

Инютин с полным ртом кивнул.

– Ежели ладной печечка вышла – как не радоваться! – проговорил он. – Дак печка-то что: склал, просушил, дровцы запалил – и видно: вот он жар, а вот оно тепло. А у вас? Когда ещё карты энти кому-то занадобятся! А может, и не занадобятся, ежели плыть сюда незачем…

– Главное, Инютин, что они есть. Что уточнена и описана частица нашей матушки-Земли. А ведь Новая Земля лежит как раз на пути плавания судов к берегам Сибири. И скоро пойдут пароходы в Сибирь наверняка. Но и пути должны быть вымерены. А сколько мы с тобой открыли неизвестных прежде мысов, заливов, ледников! Сколько имён новых появится на карте! Мыс и ледник Визе, гора, ледник и мыс Павлова, мыс Кушакова, остров и мыс Пинегина, мыс Сахарова, бухта Таисии, ледник Веры, хребет Ломоносова… И ещё много имён людей, которых ты не знаешь, – известных мореплавателей, гидрографов, – моих сослуживцев, которые внесли заметный вклад в изучение Севера. Погоди, мы ещё и твоим именем назовём частицу этого острова!

– Дак моим-то с чего? – вытаращил глаза Инютин. – Нешто я известный какой, алибо учёный?

– Без таких, как ты, Инютин, любой учёный здесь мало что значит.

– Ну уж… – Инютин поперхнулся, закашлялся.

– Про Литке я тебе рассказывал. Он четыре лета подряд плавал из Архангельска сюда, к Новой Земле, для описания её…

Инютин, покрасневший, откашлялся, кивнул.

– А известно ли тебе, кто водил его бриг во льдах, указывал верные, безопасные подходы к этой земле? Такой же, как ты, простой крестьянин, лодейный кормщик из Колы Матвей Герасимов. Да не только он. И другие поморы участвовали в экспедициях Литке. И ещё не известпо, удалось ли бы Фёдору Петровичу сделать всё, что он успел, не будь у пего таких умелых помощников.

– Это так, – вздохнул Инютин, вытирая руки. – На мужике земля-то, говорят, держится.

Он выбрался из палатки в серую тьму. Прошаркали подошвы его валенок к партам, к собакам, улёгшимся поблизости. Донёсся протяжный, с подвыванием зевок Инютина.

В палатке стало немного теплее. Седов приподнялся, переставил ящик с плошками к выходу, в ноги, загнал шомпола на свои места, ружья уложил но обе стороны постели и забрался, как был, в одежде и в шапке с опущенными ушами в оленью малицу.

Тело зябко ныло. Седов почти привык к этому постоянному ощущению холода и знал, что, стоит только уснуть – ощущение ото исчезнет. Разогреться удавалось только при ходьбе, во время переходов. Малицы, распахнутые внизу, в ногах, плохо держали тепло. Спальные мешки Седов не велел трогать: они предназначались для полюсной партии.

Инютин забрался в палатку, плотно прикрыл и укрепил входной клапан, задул плошки.

Он влез, покряхтывая, в свою малицу, и оба притулились друг к другу. Так теплее.

Успокоились собаки, утих ветер, и всё вокруг объяла тишина, какую называют мёртвой. Тишина, когда зазвенит вдруг в ушах, и долго этот звон не пропадает. Слышны лишь шорохи одежды при малейшем движении да дыхание – собственное и соседа. Наливаются тяжестью дневной усталости руки, ноги, всё тело, и это спокойное, хотя и холодное, с подступающей дремотой лежание в куске шкуры кажется блаженнейшим из всего, что можно только пожелать. Быстро отлетают заботы и думы, днём теснившиеся в голове.