Текст книги "Изяслав"

Автор книги: Игорь Росоховатский

Соавторы: Алексей Разин,Францишек Равита
сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 34 страниц)

Через минуту все трое отошли к тропинке и спрятались за дубами в ожидании сигнала, который должен был дать Добрыня, стороживший Болеслава. Король должен был возвращаться из лагеря именно этой дорогой. Люда решилась перебежать тропинку наискось, между кустами, и попасть в терем с противоположной стороны двора. Когда всё успокоилось и утихло, она осторожно встала со скамейки и пошла между кустами так тихо, что едва слышала собственные шаги. Однако напряжённый слух Славоши различил шелест сухой травы и хруст веток под ногами Люды. Он подошёл к соседу.

– Здесь, кажется, кто-то есть! – произнёс он.

– Кому тут быть? Видно, сова проснулась и тряхнула крыльями. Больше некому.

Славоша посмотрел в направлении терема.

– Вон мелькнула тень, исчезла.

– А ты что же, тени боишься?.. Видно, ветер колыхнул берёзу…

Наконец Люда добежала до терема и оповестила стражу. Немедленно послали в обоз предостеречь короля, чтобы он возвращался другим путём. Воины тем временем окружили сад, отрезали злоумышленникам путь к лодке и начали поиск убийц. Посланцы Изяслава, ничего не подозревая, продолжали поджидать короля. Они уже давно слышали свист Добрыни, который подавал им сигнал, что король оставил обоз. Убийцы ждали, но Болеслава всё не было. Добрыня видел, как король вышел из обоза, но не заметил, какой дорогой он пошёл. Вдруг на той же тропинке, где устроили засаду на Болеслава, послышались шаги. Все насторожились. Шелест с каждой минутой приближался, убийцы слышали отчётливые людские голоса, которые как бы переполнили весь сад. Это обеспокоило Славошу.

– Плохо дело! – шепнул он одному из сообщников.

– Кажись, Добрыня нам изменил!

– Ведь говорил я, здесь был кто-то!

Между тем шум приближался. Смелые, уверенные шаги, звон оружия заставляли думать, что вместо Болеслава им придётся встретиться с толпой вооружённых людей, и злоумышленники дали стрекача к лодке. Но здесь их уже ожидали вооружённые люди. Столько же или более гнались за ними. Спастись не было возможности: их схватили и связали.

– Ночные пташки, не в пору же вы собрались на охоту! – послышались голоса.

– Отвести этих поганцев во двор?

– Да, отвести. Пусть там посидят до утра. Днём увидим, кто они такие.

Один из стражников присмотрелся к Славоше.

– А… милый! Ты, кажись, мне знаком. Я, кажись, видал тебя. И впрямь, знакомый, знакомый. Это тот самый чернец, что приходил за подаянием.

– Ну, завтра мы его лучше разглядим.

– Отвести их в подвал, и пусть там проспятся.

Их схватили под руки и повели…

Ранним утром всех троих доставили к Болеславу. Он молча посмотрел на них, на одном он остановил свой взгляд: очевидно, узнавая его. Это был красивый двадцати двух – двадцати трёх лет мужчина, старавшийся гордо держаться перед королём. Но Болеслав не обращал на это никакого внимания.

– Кто вы? – спросил он.

– Слуги княжеские.

– Слуги? А как же вы служите князю?

Разбойники молчали.

– Значит, служите князю с ножом в руках? Кто вас послал?

– Тот, кто имеет право посылать, – отозвался один из разбойников.

Болеслав вместо ответа кивнул Болеху.

– Прикажи повесить этих негодяев. Какой жизнью жили, такой смертью пусть умрут.

Они не ожидали подобного оборота дела и не предполагали, что тайна их может быть кем-то открыта.

– Кого ты приказываешь вешать? – гордо отозвался молодой красавец. – Не меня ли?

– Всех троих, – спокойно отвечал Болеслав.

– Меня?

Болеслав ещё пристальней посмотрел на говорившего.

Да, это был Мстислав, сын Изяслава.

– Да, и тебя прикажу повесить, – коротко отвечал король.

– Не смеешь! Завтра же ты сам поплатишься своей головой.

Король не отвечал на угрозы Мстислава и махнул рукой страже.

– Отвести этих негодяев!

Стража схватила их, отвела на середину двора и ждала только прихода Болеха, который остался разговаривать с королём, чтобы исполнить приказание.

– Не хотите ли исповедаться и причаститься? – шутили воины.

– На кой шут им причащение? Собак не исповедуют и не причащают.

Приговорённые к смерти молчали и не просили прощения.

Пришёл Болех.

– Есть ли верёвки? – спросил он.

– Есть. Да и тех достаточно, которыми они связаны. Где прикажете повесить?

– Вон на этом дубе, только смотрите, чтобы сучья были покрепче.

После этого отряд из нескольких солдат, ухватив под мышки Мстислава, Славошу и третьего разбойника, повели их за ворота.

– Ну, говорите, где вас вешать? – Воинам было весело.

Угреватое лицо Славоши покраснело от гнева.

– Вешай, где хочешь, ляшская собака. Сегодня нас повесишь, завтра повесят тебя.

– О! Какой грозный! Не поздно ли?

Отряд шёл по лесной дороге, ведшей на Василев. Наткнулись на поляну, где одиноко рос развесистый дуб. Много толстых, сухих сучьев окружало великана.

– Здесь хорошо и недалеко от дороги.

– По крайней мере здесь вас увидят другие, и у них отпадёт охота разбойничать.

Остановились под дубом.

– Их следует повесить друг подле друга, потому как они, видно, приятели.

Начальник отряда посмотрел на связанных.

– Одна ветка не удержит их. Вишь, какие молодцы. Вот, взгляни на этого, – показал он на незнакомого человека, – ишь какое брюхо отрастил!

Так как у них больше не было верёвок, кроме тех, которыми были связаны злоумышленники, то один из отряда отправился на опушку леса, где густо рос березняк, срубил несколько тонких и гибких деревьев и вернулся с ними к дубу. Этими прутьями солдаты связали им руки назад, сняв верёвки, предназначенные для повешения. Прежде всего набросили петлю на шею Славоши и перебросили через ветку. Двое людей держали Славошу, стоявшего под деревом. Но он ни одним движением не обнаружил страха перед смертью, стоял спокойно и молча, каким был всегда, когда исполнял княжескую волю. Двое других начали его тянуть на ветку, и лицо Славоши в момент исказилось, налилось кровью, глаза остекленели. В горле захрипело и послышались какие-то непонятные слова, по-видимому, проклятья, посылаемые в адрес вешателей.

Так кончил свою жизнь Славоша.

– Ну, князёк, теперь черёд твоей милости. Будьте ласковы, позвольте набросить петельку на вашу белую шейку.

– Смотри, чтобы завтра на твою шею не набросили бы петли, – огрызнулся Мстислав. – У Изяслава немало верных слуг.

Однако солдаты не обращали на это внимания.

Они помнили приказание повесить, и его повесили, как и первого. За ним повесили третьего.

Когда страшная расправа закончилась, отряд постоял ещё несколько минут, чтобы кто-нибудь не обрезал верёвки, и наконец возвратился на Красный двор.

Добрыня в тот вечер, когда давал сигналы Славоше и двум другим об отъезде Болеслава из обоза, долго ждал в условленном месте, но никто из княжеских посланцев не возвращался. Хотя он и не знал, что с ними случилось, но чуял недоброе. Уже полночь минула и погасла вечерняя заря, а сообщники не появлялись. Он прождал всю ночь, не осмеливаясь покинуть условленное место, так как должен был принести весть князю в Киев. Ему нельзя было вернуться ни с чем… Какую же весть он мог принести князю? И он ждал.

Уже и солнце взошло, а его сообщников всё не было. Добрыню объял страх; боясь попасть в засаду, он решил вернуться.

Однако не пошёл обычной дорогой. Знал: на ней он может встретиться с польскими солдатами, поэтому повернул в лес и пошёл по тропинкам, которые ему были хорошо знакомы. Он не заходил в свою избушку над Кловом, чувствовал – незачем ему заходить. И правда, там уже ожидал его отряд польских солдат, чтобы схватить. Но, видно, старый лис нюхом чуял опасность и вместо того, чтобы вернуться домой, направился в Киев на Княжий двор.

Тропинка как раз вела через ту полянку, на которой повесили Славошу, Мстислава и третьего разбойника. Не доходя горы, он увидел на дубовых ветвях колыхавшиеся тела, но это его нисколько не удивило. В то время повешенные встречались чуть ли не на каждом шагу. Добрыня покачал головой.

«Ого! – сказал он про себя. – Знаю, что случилось!»

Так как он видел тела только сзади, то, разумеется, не узнал своих товарищей по преступлению.

Но по мере того, как он всходил на гору и присматривался к повешенным, он вроде бы узнавал их, но ещё не был вполне уверен. Наконец, выходя из лесу на поляну, он в одном узнал Славошу.

– Да, напрасно я, мои други, ожидал вас…

В другом Добрыня узнал Мстислава, и его охватил ужас. Он сразу понял – все его замыслы разлетелись в прах. И сам он чудом унёс ноги с Красного двора, не похитив Люды. Он напрасно давал обещание Вышате; теперь последние его надежды – стереть с лица земли ляшского короля и приобрести милость князя – не удались… Однако ему некогда было раздумывать: нужно было спасаться, иначе кто-нибудь мог его заметить, тогда ему уж не унести своих ног с этой поляны и его кости тоже будут рядом с Мстиславом и Славошей.

Тревожно озираясь, он направился в Киев. Конечно, он предпочёл бы явиться на княжеский двор с лучшей вестью.

Было уже за полдень, когда Добрыня пришёл на Княжий двор. По-видимому, гридням было приказано впустить его, так как его пропустили в гридницу Изяслава без спросу. И едва он показался в дверях, князь обратил на него свой вопросительный взор.

– Где Мстислав? – спросил он сурово.

Не успел Добрыня рта раскрыть, как Изяслав прочитал на его лице, что посольство его окончилось плохо.

– Всё в руках короля.

Изяслав молча прошёлся по избе, потом сел у стола.

– Где же они? – спросил он.

– Уж им не вернуться к тебе, милостивый князь, – отвечал Добрыня, – король приказал их повесить.

И он рассказал о случившемся: как он, дав сигнал, ожидал их в лесу за обозом, наконец решил уйти в Киев и по дороге туда наткнулся на тела Мстислава и Славоши.

Изяслав молча слушал рассказ Добрыни, но с каждым словом он пронизывал его острым, пытливым взглядом: по-видимому, он ему не верил. Князю всё рассказанное показалось неправдоподобным. Он и мысли не допускал, чтобы такой бывалый пройдоха, как Славоша, попался в руки короля. Ведь он сам избрал время, удобное для совершения убийства, и следил за каждым шагом Болеслава. Можно ли поэтому было допустить, чтобы он ошибся и попал в сети, расставленные ему королём. Он видел в этом какое-то предательство, измену, так как о том, что на самом деле произошло в саду Красного двора, ни он, ни Добрыня не догадывались. Ему жаль было сына…

Однако после продолжительного молчания он снова обратился к Добрыне.

– Ты видел их тела?

– Видел, милостивый князь.

– Не ошибся ли? Ты узнал их?

– Да, узнал.

Князь повернулся лицом к окну и неподвижно стоял несколько минут. Заметив кого-то во дворе, он громко обратился к отроку:

– Позвать сюда конюхов и гридней.

Через несколько минут в гридницу вошло несколько плечистых людей. Изяслав, по-прежнему стоя у окна и не поворачиваясь к ним, ровно произнёс:

– Возьмите Добрыню и посадите в мешок.

– Твоя воля, милостивый князь, – отвечал Добрыня, обращая умоляющий взгляд на князя.

Но князь не отвечал и стоял молча и неподвижно, как и до отдачи приказания.

Конюхи схватили Добрыню и повели через длинный детинец княжеского двора.

Изяслав смотрел ему вслед. Но вот калитка закрылась, а Изяслав всё стоял на том же месте, точно его приковала к окну невидимая сила. И он стоял не зря. Ему хотелось разрешить эту загадку; он напрягал весь свой ум, думая, как бы отомстить Болеславу, которого сам призвал на помощь. Он знал, что на стороне короля народ и старшины, и боялся, что один жест короля лишит его княжества, а может, и жизни. До настоящей минуты он боялся вести борьбу открыто и сегодня убедился, что все предначертанные им замыслы не удались, что Болеслав разгадал их, собрал все войска в обоз и следил за всеми поступками Изяслава. Теперь он знал также и то, что король не станет ни с кем церемониться: он не пощадил его сына, не пощадит и его слуг. Теперь уж ни для кого не было тайной, что Мстислав и Славоша повешены. Всё это обдумал и учёл Изяслав и наконец сказал самому себе:

«Довольно объяснений, довольно лгать в глаза. Я знаю, чего он желает, а он знает, чего желаю я. Переполнилась чаша терпения, и ни одна ляшская душа не уйдёт отсюда живой. Всю Русскую землю усею их костями. Киевлянам не нужны два князя: или я, или он будем княжить в Киеве».

На следующий день Изяслав созвал всех воевод, бояр и лучших старшин на совет и стал спрашивать их, что делать: его союзник, свояк и приятель превратился во врага, успевшего расположить к себе недовольных Изяславом, – во врага, протянувшего руку за княжеским венцом. Он находил, что глупо ждать, когда король станет осаждать Киев. Князь решил предупредить его, окружить Красный двор войсками, припереть его к Днепру и потопить или перерезать всех.

Ему не следовало ждать дольше, так как зимой борьба с королём была бы труднее, тем более что Болеслав каждый день ждал подкрепления. Учитывая все обстоятельства, военный совет решил собрать дружину, рассеянную по всем окрестностям, и объявить войну. Изяслав обратился к Чудину:

– Боярин! Поезжай к Вышате, теперь он нам необходим. Пусть приведёт своих отроков, которые ещё при нём остались.

Чудин, слушая князя, качал головой.

– Сам знаешь, – продолжал князь, – что Вышата теперь точно оглашённый, я потому и посылаю тебя к нему, чтобы ты присмотрел за ним и донёс мне.

Чудин в тот же день поехал в Берестово, но едва въехал во двор тысяцкого, как его поразила необыкновенная тишина. На дворе не было никого, и только спустя несколько минут явился заспанный челядинец и принял у него коня.

– Тысяцкий дома? – спросил Чудин.

– Нет, ушёл куда-то.

– Когда вернётся?

– Не знаю.

Ответы, даваемые с оттенком некоторой таинственности, поразили Чудина. Он взошёл на рундук и затем в сени: везде было пусто. Обычно Вышата выходил встречать его, но на этот раз он изменил своему обычаю. Наконец Чудин заметил гридня.

– Где Вышата? – спросил он. Гридень пожал плечами и равнодушно ответил:

– Не знаю.

– Он уехал куда, что ли?

– Да Бог его знает. Уж третий день его нет.

Чудин не мог объяснить себе этой загадки.

– Ах да, я и позабыл, – отозвался гридень, как бы припоминая что-то, – ведь он приказал послать князю какое-то писанье.

– Какое?

– Не знаю. Кажись, на столе лежит!

Чудин не умел читать, потому, прихватив письмо с собой, он вернулся в Киев. Письмо это было невелико, Вышата написал на куске пергамента только несколько слов:

«Пошли, князь, на моё место нового тысяцкого. Я поступил на службу к другому».

Известие это явилось неожиданностью на Княжьем дворе, даже загадкой, которую никто не мог разгадать. Что случилось с Вышатой? Куда он девался? Неужели его схватил Болеслав и предал смерти? А может быть, он сам добровольно пристал к королю? Всё это было необъяснимо.

Случай этот вызвал новые осложнения, и срок, назначенный для начала войны с польским королём, пришлось отложить. Но эта неизвестность продолжалась недолго…

IX. Неодинаковая судьба

Была поздняя, тёплая и ветреная осень. Болеслав держал свои войска в лагере. Неудовольствие воинов росло с каждым днём, и если не случился бунт, то только благодаря тому, что Болеслав обещал войскам устроить их зимой на удобных квартирах. Куда он хотел их вести – никому не было известно. Он, во-первых, ожидал помощи из Кракова, но вместо этого получал невесёлые известия. Во-вторых, там сетовали на долгое отсутствие короля, вообще на правительство и на якобы слабую оборону страны и, разумеется, как им казалось, на весёлую жизнь короля в далёкой Руси. Самолюбивое панство волновалось, но на это Болеслав мало обращал внимания. Сетовало и духовенство, возмущаясь той якобы лёгкой жизнью, какую король вёл вдали от отечества.

Но ни тех, ни других Болеслав не посвящал в свои замыслы. Напротив, он их скрывал от них, так как не ожидал с этой стороны ни совета, ни помощи.

Отношения короля к шляхте и обуздание её гордости приобретало ему врагов в совете и в сенате. Но этой неприязни Болеслав нисколько не боялся; он всегда умел кого надо усмирить.

Когда сделалось известным, что Изяслав открыто посягает на жизнь короля и что он намеревается выставить против него вооружённую рать, путь, который избрал сам польский король, был уже начертан. Придёт ли помощь или нет, но он решил покончить с Изяславом, занять Киев и венчаться на княжение. Затем, оставив наместника на русском столе, с собственными, а также русскими войсками двинуться в Краков и там положить конец неудовольствию и бунту шляхты.

Это был смелый план – в духе Болеслава. Для него он не представлял никаких затруднений, тем более что он имел за собою всю Русь.

Решившись на это, он держал свой обоз наготове и только ждал подкрепления из Кракова. Правда, до него доходили вести, как отдалённое эхо, что это подкрепление выслано и что во главе войск стоит молодой, но гордый и стремящийся к славе воевода Сетих, который позже, при Владиславе, добился власти и удовлетворил свою гордость. Некоторые говорили, что вместо подкрепления к Болеславу едет только посольство. Из-за этой неуверенности приходилось ждать, пока вопрос не выяснится.

Поздняя осень заканчивалась в тоскливом ожидании и различных сомнениях. Именно в это время, однажды утром, на детинец Красного двора въехал рыцарь с конным отрядом и приказал доложить о себе королю.

Его впустили. Рыцарь этот имел продолжительную аудиенцию у короля.

Но кто он был?

Его никто не знал.

Ни он сам, ни его свита не объявили его имя. Он пробыл у короля несколько часов; нерассёдланная лошадь ожидала его у крыльца. Наконец он вышел, отроки подвели ему коня, подержали стремена, и он, вскочив в седло, немедленно уехал с Красного двора. Отряд, сопровождавший его, двинулся за ним.

После этого разговора с неизвестным рыцарем Болеслав остался один и долго сидел, подпёрши рукою голову, в глубокой задумчивости. Все догадывались, что этот таинственный рыцарь, внезапно явившийся и уехавший с Красного двора, был не кто иной, как польский посол. Некоторые из отроков подслушали людей из его свиты, которые говорили между собою по-польски, но ничего не узнали, и никто не был уверен, что это был посол. По-видимому, разговор, который он имел с королём, был чрезвычайно важен, потому что король после его отъезда был глубоко озабочен и опечален.

Прошёл час после отъезда незнакомого рыцаря, а Болеслав продолжал сидеть на том же месте и в том же положении. На его лице видна была печаль, на глазах блестели слёзы.

Приближался момент, когда он по обыкновению уезжал в лагерь, но, по-видимому, король забыл об этом, зато не забыл Болех. Он вошёл тихо в комнату, в которой сидел король, чтобы напомнить ему. Дверь скрипнула, Болеслав оживился, поднял голову, точно кто его разбудил.

– А, это ты, Болех?

– Я. Пора ехать в обоз.

Они встретились взглядом. Болех был удивлён внезапной переменой, какую заметил на лице короля.

– Наконец я дождался посла, – сказал он, глядя в упор на Болеха.

– А! Значит, это был посол? – переспросил Болех.

– Да, посол, от Сетиха и епископа!

Наступило молчание, во время которого король грозно сдвинул брови.

– Но прежде, чем он вернётся туда, я буду там, хотя бы только затем, чтобы посчитаться с гордою шляхтою и наказать слепцов за то, что они не видят будущности Польши и отворачивают свои откормленные морды.

Болеслав дрожал от гнева.

– Ну, а помощь? – робко спросил Болех.

Лицо короля исказилось горькой улыбкой.

– Нет, видно, эту помощь мне придётся добывать саблей. Говорят, я нужен дома. Конечно, им нужен король под боком, чтобы исполнять их приказания. Но я хочу быть королём для Польши, думать о её величии, её будущем, славе, но не о воеводах, которые заботятся только о своих уделах… Прикажи, чтобы всё было готово, – прибавил он после минутного молчания. – Мы тотчас едем в обоз.

Болех ушёл. Король крепко призадумался:

«Говорят, что у нас есть свои дела, а ты, король, караулишь Русь, чтобы не упустить её. Но от твоего отсутствия Польша страдает, страдает твоя слава, твоя совесть. Слепцы! Указывать дорогу мне! Я сам желаю вести всех на одном поводу – к счастью. Но как им объяснить, что, сидя на Руси, я наблюдаю за Польшей? Я приобрёл там друзей, где были одни враги, и они ещё спрашивают – для чего нам Русь? Разве это не одно и то же, если б кто спросил: „Зачем тебе брат или сестра?“ Русь и Польша нужны друг другу. Нас без Руси съедят немцы, а без нас эту же Русь уничтожат князьки, поселившиеся среди их полей и садов. Нам нужно быть вместе. Я нуждаюсь в Руси, нуждаюсь в расположении народа и в его силе, чтобы соединить все силы и составить одно целое. Это великая сила, только она могла бы отразить немецкую наглость, напор, которые рано или поздно уничтожат нас. И наши глупцы ещё унижают меня за то, что я сижу здесь».

И он закрыл лицо рукой, меж тем как мысли роились в голове, вызывая всевозможные картины будущего.

«Да, потому, что я сижу здесь, они зовут меня к себе, зовут, как бездельника, отлынивающего от работы. Они обижаются, что моя рука жмёт их… Ну да, жмёт. Эта рука хотела уничтожить вас, потому что вы – всё равно что сгнившее дерево, в котором завелись черви. Правда, рука моя жмёт вас, но эта же рука создаёт могущество государства и соединит разбежавшихся во все стороны „животных“. Я всё равно что мельник, желаю устроить на быстром потоке свою мельницу, сдержать воду и поставить ей неопреодолимую преграду. Знайте же, я поставлю вашей гордости и самоволию предел… который вы воспринимаете как давление. Да, я жму, как каменщик, строящий дом: он прижимает кирпич к кирпичу, чтобы строение было крепким… чтобы оно не развалилось…»

Прошло несколько дней после отъезда посла, все уже знали о том, что он приезжал, но никто не ведал, что теперь предпримет король… Приближалась решительная минута. Изяслав каждую секунду ожидал нападения на Киев, так как ему было известно, что войска короля стоят наготове.

Между тем король сидел по целым дням и советовался со старшинами. На Красном дворе всё уже было готово, точно король сейчас должен был уехать. Людомира не могла дать себе отчёта из всего того, что делалось вокруг неё; по её понятию, должно было не сегодня, так завтра произойти столкновение между Изяславом и королём. Но она молчала, как женщина, которая не имела никакого голоса. Теперь она видела короля очень редко, и если он приходил к ней, то на короткое время, когда уезжал в обоз или уходил на совет. Всё это не предвещало ничего хорошего.

Однажды, сидя одна в светлице, она думала о короле, как вдруг дверь открылась и он вошёл в горницу. Уже смеркалось; в комнате делалось темно, но Люда заметила его печальное лицо.

– Что с тобой, мой повелитель? – спросила она. – Что ты всегда такой печальный?

Болеслав привлёк её голову к своей груди и поцеловал в лоб.

Люда долго стояла, прижавшись к нему, и когда подняла на него глаза, в них было столько печали, скорби и любви, что сердце короля заныло.

– Жаль мне тебя, дитя моё! – отозвался он.

Людомира удивилась. По-видимому, она что-то предчувствовала, может, угадывала.

– В чём дело, ты уезжаешь?

– Да, уезжаю.

– Ты больше меня не любишь?

Люда смотрела на него всё так же печально.

– Поезжай! – продолжала она, снова прижалась к его груди и долго не могла оторваться от неё: не было сил. По нервному дрожанию тела и по движению головы видно было, что она плакала. Она прощалась с ним; прощалась со своей надеждой, со своим коротким счастьем… Девушка понимала, что король должен уехать, и знала, что он прощается с ней навсегда… но в настоящую минуту не питала к нему никакой жалости.

– Останься здесь, моё дитя, – взволнованно сказал король. – Быть может, я ещё вернусь. Среди вас мне было очень хорошо.

Люда поблагодарила его взглядом и поцеловала королевскую руку.

– Вернёшься? Когда?

– Вернусь, если буду жив, – отвечал он задумчиво. – У меня дома больше врагов, чем на Руси, и если удастся победить их, я непременно вернусь; не исключено, что они победят меня…

Уже совсем смеркалось, когда король покинул Людину светлицу; девушка осталась одна с мыслями о завтрашнем дне.

– Видно, на то воля Божья, – сказала она Добромире, – чтобы я была сиротой. Пусть едет, куда хочет, но я никогда не перестану любить его…

Болеслав вернулся к себе, на душе было тяжко. Все его замыслы и надежды развеяло ветром…

Недальновидность шляхты лишала его последней надежды: он должен вернуться, так как война здесь отняла бы у него много времени, да и потом, могло случиться так, что возвращаться домой было бы поздно и незачем. И когда Болех предложил королю отдохнуть перед отъездом, он с горечью ответил:

– Уж и не знаю, удастся ли мне когда-нибудь отдохнуть. Сам видишь, мой друг, как они ценят мой труд, мои усилия и любовь к отечеству. Им невдомёк, что я желаю добра Польше, и слабости человеческие считают преступлением. Я знаю, им нужен другой король. Сетих желает такого, каким был Владислав, которым он управлял… А краковский епископ хотел бы иметь короля вроде церковного прислужника. Но я рождён для иных целей и теперь иду туда лишь с намерением сразиться с ними со всеми. Мне нельзя терять ни одной минуты. Или у них будет один-единственный король – я, или пусть Польшей управляет шляхта, которая разграбит страну дотла. А потом, потом Бог знает, чем окончится это владычество.

Ещё оставалось два часа до рассвета, а король уже приказал двинуться в путь по дороге на Василев. Послышались удары в котлы; эхо разнесло эти звуки по окрестностям. Народ не знал, что случилось, и дрожал от страха при мысли о новой войне, которая принесёт им несчастье, пожары и уничтожение. Но скоро всем стало известно, что поляки двинулись назад в Польшу, и, когда об этом уведомили Изяслава, он не поверил.

– Ушёл! Куда?

– В Польшу.

– В Польшу? Не может быть. Нет, он, видно, хочет ударить на нас сбоку.

Хотя он и не верил, однако же не посмел послать ни одной стрелы вдогонку отходящим…

Собрав небольшую рать и дружину в Киеве, он запёрся на княжеском дворе и ожидал нападения. Но вот прошло несколько дней, а ляшские войска всё ещё не появлялись под Киевом. Прошло ещё столько же времени… Наконец было получено известие, что Болеслав и впрямь ушёл через Перемышль в Польшу.

Изяслав не мог объяснить себе его поступка и распространил слух, что король бежал из Киева из опасения столкновения с ним, Изяславом…

Красный двор опять опустел. Окрестные жители проходили мимо, да и князь никогда не заглядывал в него. Единственными обитателями здесь оставались Добромира и Люда. Девушка жила в той самой светёлке, в которой провела счастливейшие дни своей жизни. И она не хотела уходить из Красного двора. Она похудела и побледнела. Её лицо и весь облик свидетельствовали о том, что счастье миновало. Она ходила по комнатам Красного двора как привидение, оттого распространился слух, что на Красном дворе живут домовые. Все старались обойти этот дом стороной, точно он зачумлённый.

Берестов тоже опустел, и только одни липы стояли по-прежнему на своих местах, да в Печерском монастыре прибавилось одним монахом больше.

Молодая девушка ничем не занималась, мысли её бежали прочь, опускались руки. К себе домой она не хотела возвращаться: здесь по крайней мере она жила дорогими воспоминаниями, этого ей было довольно, этим она дышала. К тому же она была убеждена, что король вернётся. Ведь он, уезжая, сказал ей: «Вернусь или погибну». Но в его погибель она не верила…

Добромира каждое утро ходила в сад, собирала сухие сучья и на них готовила обед. Откуда она доставала провизию – Люда не знала. Она по-прежнему с утра садилась у окошечка своей светёлки, смотрела на Днепр и на далёкую равнину. Смотрела неподвижно, как человек, который при этом ничего не видит и ни на что не надеется.

Прошло порядочно времени… Люда, по-видимому, стала успокаиваться и чаще посещать пещеру святого Антония, в которой подолгу оставалась; и когда не ходила, то сидела целыми днями у окна с рукоделием в руках. Добромира, глядя на неё, только головой качала.

«Всё то же, – думала она, – одна и та же печаль, та же тоска не оставляет её бедную головку… Полюбила орла голубка, да не мог он усидеть с ней на одной ветке: он рвался в небеса, к солнцу, а она оставалась прикованной к ветке… Эх бедная… теперь она смотрит в небо через оконце светлицы и выжидает, не вернётся ли милый, а он, поди, и забыл о ней… Хоть бы Вышата пришёл… но и тот Бог весть куда пропал».

И среди однообразия мыслей и жизни Люда дождалась весны.

Весна не принесла ей ничего нового. Изяслав по-прежнему ссорился с киевлянами, и народ со дня на день ожидал Всеволода Переяславльского. Старые воеводы добровольно уходили от него… Изяслав отомстил Варяжко за смерть своего сына; остальные киевляне гнули свои спины перед ним, позволяя обуздывать и запрягать себя в ярмо.

Люда и Добромира спокойно сидели на Красном дворе. О них как будто забыли. О Вышате по-прежнему ничего не было слышно. Правда, ходили неясные слухи, что он постригся в монахи, ушёл в монастырь, но это были скорее одни только догадки.

Весной Людомира стала выходить из своей светёлки и время проводила в саду на лавочке, где когда-то узнала о заговоре для убийства Болеслава, – или на рундуке… Хотя весна не принесла ей радости, она немного оживила её, успокоила, и хоть на её лице по-прежнему не появлялась улыбка, но было видно, что она как-то оживилась.

Однажды старая Добромира вернулась из церкви после исповеди радостная, сияющая, какою её никогда не видала Люда.

– Что с тобою, мамушка? – спросила она.

Добромира не отвечала. Устремив на неё пристальный взгляд, исполненный любви и доброты, она привлекла её к себе и поцеловала несколько раз в лоб.

– Сегодня я сподобилась причаститься, и Господь осенил меня одной мыслью, – ласково сказала она. – О, если бы Господь позволил мне исполнить её!..

Людомира её не поняла.

Спустя несколько дней, когда уже совсем потеплело, Добромира, сварив обед раньше обыкновенного, вдруг куда-то исчезла и вернулась домой поздней ночью. Люда поджидала её.

– Где ты была, мамушка? – спросила она.

– Недалеко, дитя моё! Молилась в Печерской лавре.

И она взглянула на Люду.

– Знаешь, дитя моё, Троицын день недалеко, не мешало бы тебе поговеть!

– Нет уж, подожду ещё.

Добромира не настаивала.

– Как только поправлюсь здоровьем, мы пойдём с тобою на могилу отца, – сказала она. – Потом я сведу тебя к пустыннику… Он живёт тут недалеко, в пещере… Открой ему свою душу, и, может, он утешит тебя.

Прошло ещё несколько дней. Как-то в солнечный день пополудни они собрались в Китайскую пустынь, где под горою, как говорил народ, в пещере молился какой-то аскет, оставивший мирскую жизнь, к нему народ хаживал толпами за отпущением грехов. Никто не спрашивал у этого человека, кто он и откуда, что его заставило отрешиться от мира. Все видели его благочестивую жизнь, и этого было достаточно, чтобы его уважать. Всяк целовал его руку с большим благоговением; перед ним становились на колени для исповеди и каялись, как перед человеком, пользовавшимся особой благодатью Господа. О правах его на святость никто не спрашивал. Кто жил благочестиво – того сам Господь наставлял на такую жизнь.