Текст книги "Изяслав"

Автор книги: Игорь Росоховатский

Соавторы: Алексей Разин,Францишек Равита
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 34 страниц)

9

Когда Дубонос поднялся на киевскую стену, которую недавно укреплял, он никого вдали не увидел. Словно серебряная зубчатая стена, застыли леса на окоёме, и пустынная дорога протянулась в неизвестность.

Изяслав Ярославич со своей свитой был уже за много перестрелов.

Дубонос знал: изгнанник так просто не угомонится. Как и другие князья, придёт с чужеземцами усмирять народ. И стена, которую Дубонос готовил против степи, ещё послужит против своего князя.

10

Вече не утихало. Теперь, когда князь Изяслав бежал, а половцы надвигались, нужно было быстро решать, кого звать на киевский стол.

– Всеслава-мученика! Недаром прозвали его Милостивым! – надрывался криком воин.

– Святослава из Чернигова! – кричал другой в толпе.

– Без князя – земля вдова. Князя надо Киеву поскорей. А Всеслав здесь, во граде!

– Видно, немало гривен он тебе пожаловал! – прогремел бас Славяты. Всеслав – зачинатель распри. Пускай идёт к себе в Полоцк!

– Не Всеслав, а твой Изяслав начал распрю. Он послал Ростислава на Тмутаракань, – проговорил громкий голос за спиной Славяты. Староста обернулся и увидел боярина. Его лицо пересекал шрам, вздёргивающий губу.

– Изяслав мой, как и твой, – угрюмо проговорил Славята. То, о чём только что сказал боярин, он опровергнуть не мог: слухи о княжьем благословении Ростиславу давно текли из уст в уста и, подобно хмельному, будоражили головы. Правду молвят, что шила в мешке не утаить, а тем паче, если это шило – княжий меч, на рукояти которого выбито имя дарителя. Увидев этот меч, сразу же поняли друзья Ростислава тайный смысл подарка. Да и не только от них слух пошёл. Сам князь Изяслав, которого мучили сомнения, однажды не выдержал и поделился ими с сыном Святополком. А Святополк, будто невзначай, сказал о том боярину Чекану.

"Оттого Святослав и не спешит на помощь своему брату теперь, подумал Славята. – А ведь он мог бы объединить свою дружину с киевской, да и простой люд поднять, большое войско на степняков двинуть". Он загремел:

– Не хотим Всеслава в князья! Надо звать Святослава. Он не раз у себя в Чернигове вече созывал. Святослав такой же могучий князь, как и его отец.

Голос Славяты звучал уверенно, будто кожемякский староста был провидцем и знал, что именно Святослав всего с тремя тысячами воинов разобьёт двенадцать тысяч отборных половецких всадников во главе с самим Сатмозом – войско, наводящее ужас на угров и ляхов.

Кожемяки поддержали Славяту. К ним присоединились ложкари, кузнецы-оружейники, опонники, древосечцы... Полоцкие воины, купцы и те киевляне, что их поддерживали, остались в меньшинстве. Стефан дал знак своим людям собраться вокруг него и закричал:

– Только три дня может Киев ждать Святослава. А потом поздно будет, половцы придвинутся!

– Тихо едешь – беда догонит, шибко едешь – беду догонишь. Успеем и за три дня, – ответил Славята и обратился к подолянам: – Кого выберем послом в Чернигов?

– Кто же лучше тебя это сделает? – послышались голоса. – Будь нашим послом!

11

Славята, Гром и ещё два подолянина: кузнец и усмошвец – во весь опор скакали к Чернигову. Каждый из них имел двух коней и менял их в дороге. Пока всадник сидел на одном коне, другой бежал налегке, отдыхал.

Однако далеко от Киева им не пришлось уехать. На лесной дороге внезапно напали на них головники. Две стрелы насмерть сразили Грома и усмошвеца, третья достала Славяту, тяжело ранила его. Теряя сознание, староста всё же не отпустил поводьев. Испуганный конь вздыбился и повернул обратно.

Кузнец попробовал обороняться и этим спас Славяту от преследователей. Он убил одного головника, но второй, с лицом, изуродованным шрамом, пластанул его мечом. Уже падая с коня, кузнец успел увлечь своего убийцу и всадить в него нож. Они лежали на земле в луже крови – безвестный кузнец и хитроумный боярин Стефан, не перехитривший смерти.

12

Очнувшись, Славята увидел над собой знакомое лицо. Не сразу вспомнил: это же его бывший ученик Пустодвор-Изяслав. Послышалось:

– Глотни ещё взвару.

На губы полилась тёплая жидкость.

Он глотнул кислый взвар. Повёл глазами и увидел лекаря Мака. Лекарь улыбнулся старосте, молвил:

– Хорошо, что ты пришёл в себя. Скоро поправиться. Вот ему говори спасибо, моему уноку. Да ещё своему коню, который привёз тебя к смердам. Ты был в беспамятстве, кричал, что спешишь в Киев, на вече. Они и привезли тебя на Подолие...

– Сколько дней провёл я у смердов? – с тревогой спросил Славята, через силу приподнимаясь на постели.

– Четыре дня, – ответил Мак.

– А у тебя?

– Второй день.

Славята уже понял, какие вести его ждут. Но всё-таки спросил:

– Кто же князем у нас в Киеве?

– Всеслав, – ответил Пустодвор. – Прошёл слух, что Святослав отказался ехать в Киев.

Славята застонал, его глаза снова заволок туман...

Он пришёл в себя только на другой день. Сначала ничего не говорил, думал о своём – мрачный, осунувшийся. По мере того как возвращались силы, становился прежним неунывающим Славятой. Однажды сказал:

– Поправиться бы скорее. А то должок за мной числится. Кое с кем рассчитаться надо.

Мак изумлённо развёл руками:

– Кожа у тебя мятая, кожемяко, дублёная. Другая бы не выдержала, твоя – заживёт. Но крепче кожи упорство твоё!

Бледная улыбка появилась на лице Славяты:

– А как жить мне без упорства? Князь бежал – я же не побегу, куда мне со своей земли? Своя земля и в горсти мила.

– Здесь и моя земля, – вздохнул Мак. – Выстраданная... Уж тот, кто мыкался по чужбинам, знает, что значит для человека своя земля. Вот только силы твоей и упорства не имею. Откуда у тебя их столько?

Он смотрел на Славяту с откровенным восхищением. И отроку Пустодвору подумалось, что эти два человека, такие разные, в чём-то очень похожи друг на друга.

"Разумением ли глубоким? – вопрошал себя отрок. – Силой ума или духа? А схожи они так, будто одна мать их родила, одним молоком вскормила. Потом ветер разбросал по свету, разные люди привечали, разные враги выходили наперерез, разные доли им судились, разные муки за родную землю принимали... И всё-таки их дороги сошлись. Случайно ли это?.."

Через несколько дней Славята уже мог сидеть и даже ходить, правда, с посторонней помощью.

– Кто же знал, что станешь не княжьей опорой, а моей, – шутил он, опираясь на плечо Пустодвора. – Ну как, скучаешь по князю Изяславу? А ведь он ещё может вернуться... Будет мстить киевлянам.

– Может, – согласился Мак. – Властитель – как болезнь, которая возвращается к человеку. А Пустодвора не обижай. Вот выздоровеешь – и он вернётся с тобой на Подолие. Будет ладным кожемякой. А и моя наука ему сгодится. Рану сможет залечить, взвар приготовить.

– И медведь костоправ, да самоучка, – пошутил Славята и внимательно посмотрел на Пустодвора. Их взгляды встретились. "Можно ли на него положиться? Похоже – можно, а там – кто знает..." – подумал кожемякский староста.

13

Однажды, когда Пустодвор возвращался от Славяты домой, навстречу ему из-за угла вышел человек в одежде купца. Пустодвор на всякий случай надвинул на лоб кожемякскую шапку и нащупал за поясом нож.

– Своих не признал, отроче?

Пустодвор внимательно посмотрел на старое, обвисшее книзу лицо встречного, с длинными усами и редкой бородёнкой, и с трудом узнал боярина Пестослава. Видно, чужбина не матерью обернулась для боярина.

– Привет тебе от господина и благодетеля, – сказал Пестослав, брезгливо разглядывая одежду бывшего воина. – Знаем, что вернулся ты на Подолие и стал кожемякой. И что дружбу завёл с кожемякским старостой...

Лицо Пустодвора изменилось, и боярин поспешил заверить:

– Ярославич в вину тебе то не ставит. Понимаем, что выбора у тебя не было: каждому своя шкура дорога. А и не худой путь ты выбрал. Видать, не зря тебя князь в отроки возвёл. Теперь и князю службу сослужишь, и сам в обиде не будешь.

Пестослав шагнул ещё ближе к отроку, опустил руку ему на плечо, зашептал:

– Скоро Ярославич с ляхами на Киев двинет, каждому вражине воздаст по заслугам. Нужны благодетелю верные и на Подолии. Ты поговори со Славятой, может, на сторону князя Изяслава склонится? В обиде не будет.

Пустодвор даже улыбнулся, таким смешным показалось ему предложение Пестослава.

– Плохо знаешь Славяту, боярин.

– Ну что же, не одна узда на мужа, – загадочно молвил Пестослав. – И ты при нём не задаром...

Он умолк, старчески пожевал губами, что-то обдумывая, потом сказал:

– Пока же почаще захаживай во град. Узнай, на кого положиться можно, дабы в нужный час ворота отворили. Собери дружину малую. А уж князь вернётся – быть тебе боярином!

– Боярином, говоришь? – переспросил Пустодвор.

– Не иначе, – заверил его Пестослав. – Князь не обманет. Он тебя из грязи поднял, Изяславе-отроче, он тебя и в бояре возведёт.

"Вот оно! – думал Пустодвор. – Разве не об этом я когда-то мечтал? Не к этому ли пробивался? И казалось оно мне самым светлым и желанным в жизни..."

Он повёл плечом, сбрасывая боярскую руку, и сказал, глядя в слезящиеся, с красными прожилками глаза Пестослава:

– Ты ошибся, боярине. Меня зовут кожемякой Пустодвором и никакого Изяслава-отрока я не знаю. Наверное, погиб он, когда князь к ляхам бежал. Так и передай Ярославичу.

Разин Алексей
Изяслав-скиталец

  Олеговом лесу было одно особенно привольное местечко. На откосе горы раскинулась поляна – из лесу на неё выступали четыре дуба, густые, кудрявые, свежие, возле них гремел небольшой ключ, трава свежа и нетоптана. Пониже, под горой, в потных местах, держался кабан; повыше нередко попадался олень; медведь-пустынник ходил за ягодами, лось-сохатый щипал рябиновые побеги.

Со времён Святослава[108]108
  …Со времён Святослава... – Святослав I (? 972) – князь киевский, сын князя Игоря.


[Закрыть] положен на лес строгий запрет, и никто из простых людей не смел в нём тронуть зайца, не то что княжеской зверины: кабана, лося, медведя. Князь Владимир наезжал[109]109
  …Князь Владимир наезжал... – Владимир I (? 1015) – князь новгородский (с 969), киевский (с 980). Младший сын Святослава. В народе и в русских былинах назывался Красное Солнышко.


[Закрыть] сюда на охоту, а после него нога человечья почти в него не ступала. Ярослав Мудрый охотником не был, Изяслав тоже охоты не любил, и зверь плодился и жил по своей звериной воле, хотя от Киева до средней Олеговой поляны было не больше пятнадцати вёрст.

Сюда-то, в это приволье, забрались бояре, княжеские гости, и расположились отдыхать после удачной охоты. Лет пятьдесят не бывало на поляне такого шумного, весёлого табора. Под дубами разложены были ковры; на них отдыхали бояре, вкусив роскошной трапезы и выпив сколько надобно для подкрепления. Неподалёку от них лежал огромный медведь, зарезанный боярином Пореем в одиночку, лежал кабан, которому сын новгородского посадника Остромира всадил копьё под лопатку, лежал ещё кабан, поменьше, убитый боярином Ратибором.

Шагах в ста от дубов расположилась многочисленная челядь с лошадьми, с собаками. Там разведены были костры, слышался живой говор; кормили собак, провожали дорогих боярских коней; несколько человек возилось вокруг товарища, которому медведь разорвал плечо.

Снизу поднимались в гору человек двенадцать, нёсших на длинной жерди громадного кабана, убитого всё тем же боярином Пореем.

– Сюда! Сюда! – кричал он людям, которые несли кабана. – Обойди с этой стороны! Клади здесь!.. Эх вы, охотники! Закона не знаете! Битым боком вверх кладут зверя! Поверните его! Да пошевеливайтесь, размазня киевская!

– Да, удар хорош! – сказал боярин Ратибор, любуясь узкой раной под лопаткой у зверя. – Стемировский настоящий удар. Это в былые времена Стемир, богатырь, любимец княгини Ольги, так-то, говорят, убивал кабана, не копьём, как мы, грешные, а мечом.

– Молодецкий удар! – заметил боярин Перенег, приподнимаясь на локте.

Боярский сын Вышата, сын новгородского посадника, как человек ещё очень молодой, ничего не сказал и молча любовался, завидуя силе и верности удара.

Порей, полюбовавшись своей добычей, опять опустился на ковёр, заложил руки под голову и стал спокойно смотреть на ясное полуденное осеннее небо.

– Не житье здесь у вас, а масленица! – сказал он наконец, не обращаясь ни к кому особенно. – Этак жить – и умирать не надобно.

– Чем же у вас-то худо, дяденька Порей? – спросил его молодой Вышата.

– Какое у нас житье? – спросил Порей. – А такое, что мы с корочки на корочку во Владимире перебиваемся, и всё богатство наше – два веника в коробе да мышь в подполе. Ты разве не знаешь, что мы с Ростиславом хоть и князья, да не настоящие. Ростислав не сын был покойному князю Ярославу, а внук, так у него по усам текло, а в рот не попало. Меж пятерыми сыновьями разделил Русскую землю, а после покойного старшего сына княжеского сын Ростислава, старший, стало быть, внук, и так живёт. Что дяди из милости дадут, тем и довольствуется. Дали сначала Ростов для прокормления. Ну, пожили там лет пять, умирает дядя Вячеслав Ярославич – стало быть, Смоленск опростался. Мы в Киев, к старшему дядюшке. Так что же ты думаешь? Собрались братья совет держать: как тут быть? А моего-то князя и на совет не пустили, младшего, дядю Игоря, перевели в Смоленск, а нас – во Владимир. Оно бы и не худо: червенские города богаты, земля плодородна, да вот беда: земли-то, которые к городу Владимиру тянули, все отошли Киеву, а нам один город достался. Выехать некуда, взять нечего, и стали мы жить да поживать, с запасом, нечего сказать: на печи в решете три засушинки[110]110
  Засушинка – всё съедобное в сушёном виде: кусок мяса, ломоть хлеба и т. д.


[Закрыть]. Терпим беду, а вся вина князя Ростислава в том, что его отец, князь Владимир Ярославич, старший из Ярославичей, раньше отца помер, не побывав князем. Я тебе говорю: беда такая, что своры собак держать не на что.

Хорошо. Умирает у нас младший дядя – Игорь Ярославич, что был переведён из Владимира в Смоленск. Князья не съехались сразу же, а киевский и послал в Смоленск своего посадника. Всеволод из Переяславля тогда воевал с торками, и вот нынче опять от этих кочевых разбойников отбиваться надо было. Вот только теперь настоящий съезд и совет княжеский, вот мы и приехали. Но, видно, правду говорили старики: на чужой совет до зова не ходи. Совещались они втроём, Изяслав, Святослав и Всеволод, а племянника Ростислава одними ласковыми словами угощали, а впрочем, знай кошка своё лукошко. Вот скажи мне, дяденька Перенег: не обидно это родному старшему внуку князя Ярослава?

– Обидно, точно, – отвечал Перенег, боярин черниговского князя Святослава, – на что обиднее этого? Сыновья перемрут, это от Бога так установлено, настанут внуки, каждый внук что-нибудь получит, а старшему внуку – ничего. На что хуже? Только дело это такое, что ничего не поделаешь, стало быть, и обижаться нечего. Тебе бы надо весны, а теперь осень: так что же станешь делать? Обижайся сколько хочешь, а делу не поможешь, весна зиму не перескочит тебе в угоду. Князь Ярослав так завещал, и переменить его волю живой человек не может. Надо ли исполнять завещание или не надо? И князь Ярослав мог распоряжаться своею волостью или не мог?..

– Вот как? – возразил Порей с большой живостью. – Говоришь ты хорошо, да не дело, заложил прямо, а поехал криво. Однако, брат, как ни хитри, а правды не перехитришь. Неужели же всякое завещание исполнять надо? А если оно не от ума сказано? Если я, например, завещаю, что после моей смерти внука моего Ростислава на двадцать третий день повесить на осине? Что же? Ты верёвку готовить станешь? Нет, впереди всякого завещания, по-моему, должна стоять правда. Внуков у Ярослава столько-то, ну и раздели волость на столько же частей, и – любезное дело: сиди всякий сам по себе, владей с Богом, ешь, пей, веселись...

– Всё это так, – отвечал старый боярин киевского князя Изяслава, Чудин, до тех пор дремавший и схвативший только последние слова. – Только об одном забыли, о Русской земле. Есть ли у этой земли враги? Приходят торки и половцы. Разбирают они, который участок чей? Разоряют они землю или нет? Надо их бить, отгонять или не надо? И если на пятьсот правнуков земля разделится, не придётся ли им всё-таки выбрать одного старшего, чтобы вести всех на половцев?

– Что ты, что ты, дяденька Чудин! – вскричал пылкий Порей. – Разве я против старшинства говорю? Старшинство дело святое, против старшинства ни у кого язык не повернётся.

– Ну то-то же! – сказал спокойно и рассудительно Чудин.

– Святое это дело – старшинство, – прибавил Порей. – По-настоящему Ростислав-то старше Изяслава. По-настоящему вся власть над Русскою землёю была дана Богом князю Ярославу. От него она должна перейти целиком, нетронутая, либо к старшему сыну, либо всем сыновьям поровну. Я и так согласен, и так не прочь, как угодно. Старший сын был Владимир; в его кровь перешла вся отцовская власть над Русскою землёю. Он умер, но его кровь не умерла, потому что у него остался сын Ростислав. Вся дедовская власть скопилась в крови Ростислава, так что он, выходит, самый старший. Что? Это не нравится дяденьке Чудину? Изволь, можно повернуть всё дело, только всё не по-вашему. Если старшинство – настоящее старшинство пустяки, так надо делить всем сыновьям поровну, а долю старшего сына, Владимира Ярославича, отдать его сыну Ростиславу. И никакими правдами-неправдами не докажешь, что Ростиславу следовало голодным сидеть.

– Какая досада, погляжу я, – тихо сказал киевский боярин, – что князь Ярослав тебя не спросил, когда собрался умирать. Вот, дескать, умираю, боярин! Волость у меня большая, как с ней быть? Рассуди, Христа ради!

– Да, вам, киевским, хорошо так-то говорить! – отвечал Порей. – Вы тут сидите, местечки свои нагрели; а вот как быть нашему брату, у которого ни кола, ни двора, а сердце-то яро[111]111
  Здесь: горячее, запальчивое.


[Закрыть], а места-то мало – расходиться негде? Ну и заботишься, и хлопочешь, хоть иной раз и бьёшься как рыба о лёд по пустякам. А делать нечего: хочешь есть калачи, так не сиди на печи. Вот мы тут и вовсе на печи засиделись, и медведи-то в лесу болят по нас и сохнут. До вечера по-настоящему надо бы ещё парочку зашибить.

– Люблю молодца за обычай! – сказал боярин Чудин, поднимаясь с места. – Видно, сердце у тебя горячее, да отходчивое!

– Нет, дяденька, не то, – возразил боярин Порей, – а князь Ростислав меня всё дразнит тем, что "скор-тороплив-обувшись-парится". А матушка-покойница говаривала про меня, что "рожа негожа, а душа пригожа". А что ты про меня думаешь, так я отсюда вижу, хоть и не говори: "Овсяная каша хвалилась, будто с маслом родилась".

– Э-э нет, голубчик боярин! – сказал, подпоясываясь, Чудин. – Я думаю другое: "Невеличка мышка, да зубок остёр". Вот что я думаю, если тебе правду сказать. Как же мы теперь? Кабана опять поищем или медведя? За оленем не угнаться, потому как кони притомились...

И весь табор зашевелился, старший доезжачий[112]112
  Доезжачий – служитель, ведающий обучением гончих, управляющий собачьей сворой, ему подчиняются псари.


[Закрыть] подъехал спросить, на какого зверя ехать, получил приказ от старого боярина Чудина и поехал впереди всех по хорошей тропинке. За ним тянулись охотники с собаками, а потом бояре. Сын новгородского посадника Остромира, молодой Вышата, поехал рядом с Пореем и заговорил с ним вполголоса:

– Неужели князь Ростислав и дальше станет терпеть такую неправду? Ведь десять лет прошло со смерти Ярослава; волости опрастываются, а ему всё ничего.

– А ты это как? С чьей стороны подъезжаешь? – спросил Порей, боком посматривая на него.

– Я новгородец, отвечал сдержанно Вышата. – И подъезжаю к людям только от себя, со своей стороны, не с тортовой. Я не лисица, боярин, я скорее из волков и тоже сумею вцепиться в горло, если не остережёшься...

– Ну-ну-ну! Браниться бранись, а про мир слов не забывай! Щекотки боишься, это хорошо, только на меня не сердись: мы с Ростиславом, как кабан на угонках, должны иной раз огрызаться да пощёлкивать клыками. Наше счастье комом сжалось, это правда; но если подумать хорошенько, то выйдет, что волка ноги кормят... Ты как об этом думаешь, Вышата Остромирович?

– Я так думаю, – отвечал Вышата, – что ноги годятся только тогда, когда зубы не забудешь с собой захватить...

– А разве не слыхал поговорки, что у доброго волка и на хвосте зубы есть?..

Но в лесной чаще послышался собачий лай, и бояре прибавили шагу, условившись вечером в Киеве потолковать по душам.

В это время в Киеве князья Русской земли, старший Изяслав, второй Святослав и третий Всеволод Ярославичи, вели важную беседу. Старший брат расспрашивал о доходах племянников и о дружинах, какие могут они содержать. При них были ещё бояре, кроме младших, отпущенных погулять на охоту в заповедный Олегов лес. У Изяслава на службе был бодрый ещё, умный старик Тукы, родной брат боярина Чудина, человек грамотный, из самых старых учеников первой на Руси школы, устроенной Владимиром. С князем Святославом был Берн, не очень толковый, но очень храбрый витязь, уроженец черниговский, хотя родом из варягов. С князем Всеволодом явился боярин Никифор, ловкий грек, приехавший из Царьграда вместе с царевной, когда она была привезена в Киев и вышла за любимого сына князя Ярослава.

– Пуще всего надо стараться, – говорил старший князь Изяслав, – чтобы дети не засиживались подолгу на одном месте, чтобы не думали, будто волости им даны на веки вечные. Пусть владеет, живёт, кормится, а из-под руки отцовской не выходит, пусть у отцовского стремени обретается. Мало ли что может случиться? Неприятель придёт, надобно, чтобы всякий князь был наготове идти, куда велит отец, с дружиною; а заживись он на одном месте, так, пожалуй, подумает, что он сам себе господин и детям, и внукам своим может свою волость оставить. А этому быть никак нельзя, и Всеславов нам больше не надо...

– Что же? – спросил Всеволод. – Чем же худо он нам пособил в походе на торков четыре гола назад? И пришёл вовремя, и дрался честно, и дружину свою держал в руках как следует...

– Эх, брат! – отвечал Изяслав. – Неужели сердце твоё лежит к этому сорванцу? Он нам вовсе чужой, хоть и родной племянник.

– Как так? Чем? Разве он не правнуком родным приходится князю Владимиру, нашему деду родному?

– Не могу я о нём слышать! Не говори ты этого! – нетерпеливо вскричал Изяслав. – С тех пор как Владимир отделил Полоцк, стали полоцкие князья нам чужие. Неужли ты этого не понимаешь? Наша волость принадлежит нашему роду, Ярославичам, а Полоцк всунулся в середину, чужой. Наша волость идёт вся в раздел и передел между нами и нашими детьми, а его лоскут не тронь, говорит, это мой удел. Пришёл он нам помогать с торками, так, словно милость какую сделал, и похваляется, будто торки и к нему пробраться не могли, да ещё требует прибавки... Меня он за отца не признает, и выходит, что Русская земля разделилась, не в одних она руках. Вот этого-то я пуще всего и боюсь. Покойный отец, князь Ярослав, приказал мне быть братьям вместо отца, велел братьям слушаться меня как отца, а он один, сам по себе, и меня знать не хочет. В который раз мы съезжаемся толковать об устроении земли, а он знает ведь это и глаз не кажет. А что важнее нынешнего раза? Съехались мы, чтобы дополнить отцовский закон, "Русскую правду", а ему и горя мало! В полоцкой земле должна стоять та же "Правда", а он что? Он беглых холопей наших укрывает, конокрадам кров даёт, а посылаешь к нему отрока поискать виноватого или пропажу какую, так он и корму ему не даст, и отроку туго приходится – хоть с голоду помирай. Этого терпеть нельзя, и я его, погодите, как-нибудь прижму, так что запоёт не своим голосом. Стало быть, надо, чтобы молодые князья не привыкали к одному месту, чтобы они постоянно двигались. Свою молодёжь я так-то и держу: то Мстислав поживёт во Пскове, то Ярополк, то Святополк, так и меняю. А как ты с детками, брат Святослав?

– Ну, мне это потруднее, – отвечал Святослав. – У меня ведь пятеро молодцов: Глеб, Роман, Давид, Олег и Ярослав. Глеб в Тмутаракани пока живёт. Да я, пожалуй, его оттуда возьму, пошлю Романа, остальные молоды ещё...

– А у меня пока один, – сказал Всеволод, – а дальше – что Бог даст. Растёт молодцом, хоть ему нет полных одиннадцати лет, однако читать научился, писать учится. Эти учителя из греков хороши, надо правду сказать...

– Знаю, знаю твоего Владимира, – отвечал Изяслав, ведь его крестил ещё покойный наш отец и назвал Василием, а ты его прозвал по-гречески Мономахом. Как не знать! Мой боярин Тукы ведёт всем князьям русским особый родословный список...

– Неужели же и у нас не ведутся такие списки? – сказал Святослав. При нашем порядке старшинства без этого нельзя. Конечно, дай Бог тебе прожить ещё сто лет, любезный брат, но если я тебя переживу, то сяду в Киеве, после меня брат Всеволод, после него твой старший сын Мстислав, там мой старший Глеб... Как тут иначе можно? Тут и один день старшинства много значит. Одним днём раньше родится, а когда по Божию изволению придёт очередь, может сесть в Киеве и на двадцать лет пересидеть брата, который только днём позже родился.

– Всё это верно и ясно как день, – сказал медленно боярин Тукы. Только у меня в списке выходит маленькое затруднение. После покойного Владимира Ярославича остался сын Ростислав; он среди всех внуков Ярослава – старший, и после сыновей первым должен бы сесть в Киеве. Как с ним быть? Останется он в списке или не останется?

– Экая ты упрямая голова! – заметил Изяслав. – Тридцать раз мы об этом толковали, а ты всё за своё! Сидел ли его отец на княжеской волости сам по себе или не сидел? Нет, никогда! Ну и не годится, запомни, что если он триста лет проживёт, а в очередь не попадёт. Значит, изгой. Так и пиши против его имени, что изгой, стало быть, ни он, ни его дети, ни внуки, ни правнуки никогда в Киеве не сядут, а что дяди дадут, тем и будут довольны.

– Это я не раз от тебя слышал, – сказал боярин, принимаясь за перо, только всё не при князьях; а если они согласны, то я так и напишу: изгой.

Святослав и Всеволод изъявили своё согласие, и точный, неторопливый боярин своею рукою против имени князя Ростислава написал: по приговору князей Изяслава, Святослава и Всеволода – изгой.

– Ну, а теперь как с сыном покойного князя смоленского Вячеслава Ярославича, Борисом? – продолжал невозмутимый боярин. – Отец его князем был наравне с другими братьями, от отца Ярослава получил волость.

Князья переглянулись и задумались. Каждый стоял за себя и за своих детей; каждому хотелось, чтобы наследников, кроме его сыновей, было как можно меньше, но в то же время всякий мог бояться, что он умрёт, не дождавшись своей очереди быть киевским князем, и на такой случай надо было позаботиться об участи детей.

– И с этим вопросом не в первый раз пристаёт ко мне мой старый друг, боярин Тукы, – продолжал князь Изяслав. – Он всё хочет, чтобы было ясно поставлено и укреплено. А по-моему, это один пустой разговор. Когда ещё дойдёт очередь до Бориса? И прежде всего я, слава Создателю, жив. После меня черёд брату Святославу, там пойдёт Всеволод. Если его переживёт мой старший сын Мстислав, то его будет очередь; после его смерти старшим останется Глеб Святославич; после него мой Ярополк, за ним Роман Святославич, за ним Давид Святославич, потом опять мой сын Ростислав, дальше пойдёт Василий Мономах, Владимир Всеволодович, а там уж Борис Вячеславич, если за ним признать право на киевский стол. Так, мне кажется, не рано ли об этом рассуждать?

– Нимало не рано, – возразил неумолимый Тукы. – У меня в списке ещё два таких же князя, сыновья покойного князя смоленского Игоря Ярославича, Давид и Даниил. Они растут у нас в Киеве, князь Изяслав их кормит и поит. Подрастут, спросят или отцовских волостей, или чего-нибудь да спросят. Человек так уж устроен, что он чего-нибудь себе спрашивает...

Святослав Черниговский стал говорить, что сироты – такие же князья и несправедливо было бы отнимать у них отцовское наследие. Но киевский Изяслав заспорил против наследия, против отчины:

– Пойми ты, брат, что наследие, отчина, волость у нас одна – Русская земля, а в ней стольный град Киев, а всё остальное даётся князьям только на прокорм, а то как? Ты живёшь в Чернигове, в управление дано тебе и Белоозеро, и Тмутаракань, и Муром в трёх разных концах земли. Всеволод сидит здесь, рядом, в Переяславле, а ему дано и Поволжье, и Суздаль, и Ростов, стало быть, с тобой чересполосно, так что цельной земли какому-нибудь одному князю никак не выкроить. А из-за чего так устроено? Чтобы никто не думал, будто что-нибудь есть моё, или твоё, или его, а всё это одно, цельное, наше.

– Ну, это очень уж невыгодно, – заметил Всеволод, – и если так, то наше положение не лучше какого-нибудь князя Ростислава, не лучше какого-нибудь боярина, который заселил покупными невольниками жалованный князем кусок земли, поставил хоромы и твёрдо знает, что это его собственные, на веки вечные, что и сын его будет тут жить спокойно, и внуку достанется, и правнуку. А у меня-то, у русского князя, что есть?

– А во-первых, вся Русская земля вместе с тем боярином, которому живётся так спокойно, – возразил Изяслав, – а во-вторых, кто же князю мешает заселить хороший клок земли холопами? Земли у нас довольно, слава Богу!

– Спасибо, братец! – отвечал Святослав. – Заселит мой сын землю в Ростовской волости, а потом судьба посадит его в Киев, так всё и пропало? Холопы разбегутся, земля разделанная заглохнет, хоромы запустеют, весь труд и все издержки пропадут...

– Я, брат Святослав, и не думаю, – сказал Изяслав, – чтобы у русского князя было очень спокойное и привольное житье, и никогда этого не скажу. Вот как Бог меня приберёт, посидишь в Киеве, так и увидишь, что боярину много спокойнее живётся...

Ещё долго совещались князья, но о сыновьях покойных братьев своих, Вячеслава и Игоря, ничего не решили, и боярин Тукы, не терпевший неясности, написал в своём списке против имён молодых князей: "С приговору князей Изяслава, Святослава и Всеволода оставлены под сомнением: земли давать в управление можно, а так как отцы их в Киеве не сидели, то о Киеве им никогда не думать, если только князья не передумают и не постановят другое".

– Что ты там кропаешь так долго, дружище Тукы? – спросил его Изяслав. А боярин между тем окончил свою запись и твёрдо прочитал её. Князья посмеялись, что такое нерешённое дело можно было и не записывать; но Тукы не смутил этот смех, и он сказал, что нерешённое дело не давало бы ему спокойно спать. Когда же ему заметили, что решением дела он называет самое нерешительное о нём постановление, то боярин предложил им это подписать.

– Лет через десять, может, князья, или через двадцать, – сказал он, вы вздумаете справиться, как вы на это дело сегодня смотрели, вот и прочтёте. А теперь все дела сделаны и можно идти отдыхать. Просим прощенья! – И старый боярин пошёл из горницы, забрав с собою свитки и бумаги.

Через несколько минут после того вошёл в палату молодой человек необыкновенной красоты, высокий, стройный, с открытым лицом, опушённым ещё молодою бородкой. Румянец играл во всю щёку; русые кудри падали на плечи; тонкий стан охватывал короткий кафтан; на золотой перевязи в золотых ножнах висел широкий варяжский меч. Князь Изяслав нахмурился, когда его увидел. Князья Святослав и Всеволод смотрели старшему брату в глаза, ожидая, что будет: им не хотелось быть свидетелями неприятного объяснения старшего князя с племянником-изгоем Ростиславом. Строгий вопрос чуть было не слетел с языка Изяслава; но красавец Ростислав предупредил его.