Текст книги "Дворянство Том 1 (СИ)"

Автор книги: Игорь Николаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)

– Расскажи… что-нибудь, – внезапно попросил маленький хозяин мира. Подумал, хмурясь, и добавил слово, которое женщина ожидала услышать от юного барчука в последнюю очередь.

– Пожалуйста…

Лекарка и мечник переглянулись, скрестив взгляды над кроватью пациента. В темных зрачках поверх маски бретера Елена прочитала явственное замешательство. Кажется, с развлекательными историями у Раньяна было плохо. Можно кого-нибудь позвать, например Гаваля, но…

Елена очень хорошо помнила сборник русских сказок Афанасьева, академическое, не цензурированное издание, одну из любимых книг детства. Однако сомневалась, что «рассказы о мертвецах» и «рассказы о призраках» это правильные сказки для больного ребенка с неустойчивой, впечатлительной душевной организацией. Требовалось другое. Может рассказать ему «Красавицу и чудовище» или еще что-то диснеевское? Нет, все-таки мальчишка, тут надо не принцесс, а что-нибудь про подвиги. Елена приопустила тряпку, закрывающую рот.

– Давным-давно… – начала сказительница, обстоятельно, негромко и очень внушительно. – В далеком-далеком королевстве… на отшибе, где земля камениста и бесплодна, жила скромная и небогатая семья.

– Фрельсов? – тихонько спросил Артиго, наверное, вспомнив не столь уж давние приключения на краю равнины у гор.

– Нет, – улыбнулась Елена и пригладила взмокшие волосы пациента. – Простых земледельцев-арендаторов.

Она положила руку на грудь мальчика, чувствуя, как бьется сердце под тонкими ребрами. Кажется, ритм чуть замедлился, уже не долбил как барабанная дробь, наверное, то был добрый знак. Хотя лекарка так устала, что боялась ошибиться, принять желаемое за действительное. Немного помедлив, Раньян накрыл ее ладонь своей. Бог знает, что хотел сказать этим бретер и хотел ли вообще, может просто выражал скупую благодарность. Было странно – сидеть так вот, держать в руках жизнь повелителя всего обитаемого мира и чувствовать теплую, жесткую, как доска ладонь величайшего бретера в своем поколении. Но сказки сами себя не рассказывают.

– Они были так бедны, что ели курицу раз в неделю, а говядину или свинину вовсе не ели. Однако не голодали, поскольку отличались честностью и трудолюбием. Их уважали соседи, любили друзья. И даже мытари считали за честь спешиться, чтобы испить воды в гостеприимном доме.

Едва слышно скрипнули доски. Елена, поглощенная рассказом, не сразу заметила Жоакину, которая подкралась чуть ли не на цыпочках, застыла, прячась за простыней, которую натянули как полог, защищая кровать страждущего от сквозняков. Акробатка кинула взгляд на сцепленные ладони, лекарке показалось, что взгляд блондинки буквально на мгновение полыхнул бешеной ненавистью. Но – действительно показалось, Жоакина мягко улыбнулась и тихим шепотом спросила у Раньяна, что нужно. Бретер тихонько встал, освободив пальцы Елены, вышел, ступая, как призрак, с носка на пятку.

– И у семьи был наследник, молодой человек. Ну, как… – Елена задумалась на пару мгновений, вспоминая родственные связи персонажей. – Его отец умер, едва сын родился. Погиб в бою. Ребенка воспитал дядя, но как родного, готовя в преемники себе. Молодой человек учился читать и писать, а обращению с лошадью и копьем не учился. Дядя думал, что воинов много, а тех, кто знает и умеет толковать законы, куда меньше. Поэтому надежды семьи были связаны с чернильницей и торговлей, а не военной службой. И случилось так, что однажды в их дверь постучался одинокий путник. Без лошади, свиты, даже без слуги. А звали его…

Память снова подвела и снова причудливым, оригинальным образом. Елена забыла напрочь имя персонажа, зато прекрасно помнила, кто его сыграл. Любимый актер Деда, считавшего, что нет в мире актерских школ кроме советской и британской.

«Дедушка… как давно я про тебя не вспоминала… Про тебя. И родителей. Друзей. Всю мою прежнюю жизнь»

Елена отвернулась, делая вид, что протирает глаз, в который попала соринка. Украдкой смахнула единственную крошечную слезу.

– … звали его Гиннесс. Алек Гиннесс.

– Наверное, он с далекого севера, – шепотом предположил Артиго. Мальчик старался не глотать, очевидно, это было слишком больно. – У них там странные имена.

– Кто знает? – загадочно улыбнулась рассказчица. – Но, так или иначе, то был не простой воин, а участник таинственного ордена, который служил добру. Последний участник, все остальные погибли в сражениях.

– Он как наши искупители? – прошептал Артиго, и Елена отметила, что мальчишка называл Кадфаля и Насильника «наши» словно членов семьи, без прежнего высокомерия аристократа, для которого есть лишь слуги, свои или чужие.

– Да. Только наши… друзья служат Церкви, они божьи люди. А тут объединялись рыцари, славные и благочестивые. И хоть не было у Гиннесса даже плохой кольчуги, под плащом у него скрывался удивительный меч. Оружие героев с клинком из чудесного синего пламени.

Синего?.. Или все же зеленого? Хотя какая разница, главное, что не красного, это Елена помнила точно.

– Меч Старой Империи? – спросил Артиго, сверкая широко раскрытыми глазами, завороженный историей.

Елена тяжело вздохнула, поняв, что сама себе выковала беду. Теперь уж точно прощай сон. Ну, вот она, расплата за невнимательность, за пренебрежение и, чего уж там, скажем прямо, черствость души. Как сказал бы отец, которого дочь, скорее всего, больше никогда не увидит – господи, спасибо, что взял за урок только сном и деньгами.

И как же болит живот с правой стороны, куда пришелся наиболее сильный удар Пантина.

Она выпила глоток отвара из шиповника и сказала:

– Да. Изящное и смертоносное оружие более цивилизованной эпохи. А затем …

Глава 16

Глава 16

«Я много раз упоминал и еще не единожды напишу о странности Хель. Она – та, кого назовут Красной Королевой и дадут сие прозвище отнюдь не за цвет волос – была необычной. Но эта странность относится к тем сущностям, которые сложно определить разумной дефиницией. Хель была… другой, и этим сказано все.

Иногда мне казалось, что эта женщина получила воспитание в очень странном доме с диковинным уставом и традициями. Ее удивляли, а зачастую и огорчали (хотя она искренне пыталась скрывать это) самые обыденные вещи, например молодецкие забавы на «лисьем празднике». И в то же время случалось (хоть и редко) так, что наша спутница творила очень странные дела. Она принимала некое решение не в силу того, что оно было наилучшим из некоторых, а потому, что ее с ее точки зрения других путей не существовало вовсе. И первый раз на моей памяти это проявилось в отношении Артиго Готдуа.

Хель не любила его, почти до отвращения (чем немало уязвила сердце Раньяна, преданного Императору, как герой из легендарной старины), и это было хорошо заметно. Почтительные отношения господина и слуги, Императора и его подданных, человека благородного происхождения и простолюдина вполне явственно были для нее пустым, ничего не значащим звуком. Хель неизменно относилась к Артиго Готдуа, как к обычному ребенку, который в силу порочности характера и дурного воспитания избегает естественной роли. Однако в тот час, когда жестокая хворь сковала члены юного Императора, та же самая Хель переступила через неприятие, буквально в один шаг и бесповоротно.

В сущности, Хель вытащила Артиго с того света великим знанием лекаря и терпеливым уходом. Она лечила Императора, заботилась о нем как о родном дитя, рассказывала удивительные истории, которых никто из нас прежде не слышал, о героях с диковинными прозвищами. И было отчетливо ясно, что делает она сие не ради будущей награды, не в силу естественного долга подданного. Нет. Она пожалела несчастного, больного мальчишку, хотя не терпела его здорового. И для нее это была вполне достаточная причина, иных не требовалось. Не имелось ни единого сомнения в том, что столь же терпеливо, упорно и милосердно Хель выхаживала бы любого иного ребенка, окажись он с нами.

Скажу лишь сейчас и лишь тебе, мой дорогой сын. Именно в те дни я впервые задумался над тем, что высокая женщина, стремившаяся казаться неприметной и невыразительной, наверное самый необычный человек из всех, кого я встречал на своем пути. А возможно и не совсем человек. Но – здесь опять же проявлю искренность – тогда мысли вроде этой утекли, будто вода в песок, не оставляя послевкусия размышлений и выводов. Время еще не пришло…»

Гаваль Сентрай-Потон-Батлео

«Пятнадцатое письмо сыну, о том, как мы приблизились к премьере Корабля Благочестивых»

Опустилась драная тряпка, на репетиции символизирующая кулису, чтобы не подвергать опасностям дорогое полотно. Кадфаль звучно ударил в медную тарелку, а менестрель исполнил первые ноты закрывающей мелодии. Полный прогон с «чистовыми» диалогами закончился. Взгляды присутствующих, всех без исключения, устремились к постановщику-сценаристу.

– Вот и все, – сказала Елена, чувствуя странное опустошение. Из души словно извлекли нечто эфемерное, но значимое, ценное. Быть может, что-то подобное ощущает родившая женщина, но может быть, и нет. Сейчас, постфактум Елена видела чертову уйму дыр, не отшлифованных диалогов, перетяжеленных монологов и так далее. И все это можно было – нужно было! – править, править и править.

«Ничего не готово! Все ужасно! Переделывать!!!» – панически надрывался внутренний голос.

– Вот и все… – повторила она, отчетливо понимая, что теперь действительно все. «Корабль» готов к премьере.

– Сделано.

Марьядек отер со лба пот. Браконьер, ставший характерным лицедеем, выдал все, что мог и даже чуточку сверх того. В подобного злодея верилось, его порочность больше не вызывала сомнений. Актерская практика сделала мрачного буку импозантным антигероем, который был неотразим для женщин, что пребывают в поисках сомнительных развлечений.

Жоакина казалась задумчивой и печальной, как призрак не от мира сего, будто все еще пребывала в роли праведной отшельницы. Кимуц присосался к фляжке, компенсируя целых полдня воздержания. Остальные члены труппы вели себя тоже как-то… потерянно, будто оказались в темную ночь у перекрестка дорог и без мудрого совета – куда повернуть. Кажется, всеми овладело чувство, описанное жадным польским дедушкой: что-то закончилось, что-то вот-вот начнется, а каким оно будет и принесет ли пользу, хрен бы знал.

– Все, закончили! – громко хлопнула ладонями Жоакина, выходя из образа мимимишной девицы, которая посвятила себя Пантократору. – Реквизит снимать аккуратно, сворачивать бережно! Мужское платье в ту корзину!

Все будто выдохнули, задвигались, включившись разом в дела и заботы настоящего момента. Гаваль заиграл что-то лирическое на инструменте, который он упорно именовал «волнистой флейтой», а Елена считала кривой и плохо сделанной дудкой. Хотя, надо сказать, менестрель выжимал годные мелодии даже из такого ущербного инструмента, и Жоакина пообещала музыканту с первого захода в большой город купить настоящую колесную лиру.

Елена натянула поглубже чепец, защищая уши от сквозняка, и отправилась проведать Артиго. Сегодня вечером предстояло снова лечить парня банками, которые показали себя очень хорошо, а также, наконец, пришло время для знаменитого «я твой отец!». Адаптация «Звездных войн» сильно помотала нервы рассказчице, главным образом за счет необходимости ловко объезжать на хромой козе политические вопросы. Оригинальная история о хорошей республике и дурной империи очень плохо звучала бы в мире, где, собственно, все было империей. Пришлось творчески импровизировать, и Елена не испытывала уверенности, что получилось хорошо, однако пациенту нравилось.

За три минувших дня Артиго пережил кризис, который едва не свел больного в могилу. Елена затруднилась бы сказать, кто сжег ей больше нервов: пациент, которого душили аритмия и мокрый, рвущий горло кашель; обезумевший Раньян, который стал опасно близок к тому, чтобы окончательно двинуться чердаком и прибить лекарку, что уморила больного или Жоакина, которая теперь уже явно воспринимала рыжую как соперницу. Елена спала по три-четыре часа в сутки, причем фехтмейстер не считал бессонницу и череду забот основанием для того, чтобы ставить обучение на паузу.

И все в итоге получилось, хотя Елена чувствовала себя постаревшей года на три-четыре.

А сколько же мне лет, невпопад задумалась она, подходя к «палате» для привилегированного пациента. Нет, ну, в самом деле, сколько? Особенно если пересчитать на местный календарь с девятнадцатью короткими месяцами…

Она подошла к пологу и остановилась, услышав голоса. Гамилла, которая не участвовала в последнем акте, развлекала больного, как могла, и получалось это хорошо. Во всяком случае, мальчишка смеялся тихо, слабо, но с искренним весельем,

– Семь… – провозгласил Артиго и сделал паузу, выбирая горизонталь. – И пять!

Он сказал это слишком громко и кашлянул. Елена сурово нахмурилась, прикидывая, как устроит пациенту словесную взбучку за нарушение инструкций – Мальчишке настрого воспрещалось нагружать глотку – но, вроде обошлось.

– Попал, – сообщила невидимая арбалетчица, и ребенок снова тихо рассмеялся. А лекарка невольно улыбнулась, думая, что в последнее время культурное обогащение Ойкумены двинулось семимильными шагами.

Артиго требовалось как-то развлекать, причем желательно попроще и поинтереснее. В поисках игры, которая была бы интересной, не слишком нагружала мозги больного и обходилась без специального снаряжения, Елена вспомнила поначалу про «крестики-нолики» – просто, удобно, можно играть на цере сколько угодно. А затем подумала – почему бы не «морской бой»? Игра адаптировалась вообще без изменений, благо корабельные сражения здесь предусматривали активную перестрелку, в том числе и зажигательными стрелами. Проблема досуга была в значительной мере закрыта.

Немного послушав за одеялом, Елена постучала костяшками пальца о перекладину, дав знать о своем присутствии. Откинула одеяло и обнаружила, что пациент заснул, выронив церу и палочку буквально на середине хода. Гамилла оглянулась на лекарку, осторожно поправила больному подушку и поднялась, стараясь не скрипеть табуретом. Елена молча кивнула, показывая, что увидела и поняла – ухудшений нет, все идет как должно. Хотела, было, отпустить Гамиллу, но вспомнила, что так и не закрыла один вопрос, совершенно не принципиальный, но все же интересный, будоражащий любопытство.

Елена жестом позвала арбалетчицу в сторону, ближе к печке. Гамилла недоуменно приподняла бровь, но присоединилась к лекарке. Елена убедилась, что их негромкий разговор никто не услышит и никого не потревожит, вежливо налила теплой воды в две мятые оловянные кружке, сперва собеседнице, затем себе.

– Я давно хотела спросить, – начала она, глотнув из сосуда. – И мой вопрос преисполнен уважения, в нем заключено только любопытство, больше ничего.

Елена честно постаралась воспроизвести формулу наиболее вежливой преамбулы, и получилось даже чересчур правильно, то есть с передозом пафоса. Гамилла подозрительно глянула на Елену поверх мятого оловянного края, который словно прихватывали зубами. Но слушала без комментариев.

– А почему «госпожа стрел»? – напрямую вопросила Елена. – И что значит этот рисунок? – она указала на синюю татуировку Гамиллы. – Я извиняюсь заранее, коли мой вопрос… сомнительный. Но и в самом деле не знаю. А спрашивать у кого-то другого не хочу, вдруг что-нибудь напутают.

Гамилла поджала губы, ее не слишком красивое, но выразительное лицо передернулось гримасой отчетливого недовольства. Арбалетчица явно не хотела углубляться в тему, но с другой стороны вопрос был задан более чем вежливо, так что и отшивать его напрямую повода не имелось.

– Это долгая история, – сказала она, в конце концов, сжимая в руке кружку так, будто хотела ее смять.

– Можешь и не говорить, – пожала плечами Елена. – Я не выпытываю. Просто интересно. Вдруг мы встретим еще кого-нибудь с таким же рисунком, а как обходиться, не знаю.

Кажется, этот аргумент подействовал. Медленно, с большими паузами, явно умалчивая о чем-то Гамилла нехотя, но рассказала. Все оказалось, в общем, просто. «Господами стрел» называли потомственных арбалетчиков из нескольких южных городов, которые много веков назад заключили своего рода коллективный договор с потусторонними силами. Отдав что-то неизвестное, но ценное, стрелки обрели удивительные возможности, передаваемые по кровному родству, а также волшебные арбалеты. Такой «господин стрел» мог кинуть болт раза в полтора-два дальше обычного, притом с непревзойденной точностью. Все они, разумеется, довольно быстро стали дворянами, хоть и невысокого полета, а также крайне востребованными специалистами. Что интересно, арбалетное волшебство прошло без какого бы то ни было ущерба через Катаклизм, убивший магическую цивилизацию Старой Империи. «Господа» сохранили навыки и как встарь передавали их потомкам. Только рождалось их все меньше и меньше, так что теперь удивительных стрелков насчитывалась от силы пара тысяч на весь континент. А синяя татуировка была чем-то вроде цехового знака, символизирующего принадлежность к привилегированной касте с наследуемым входом.

Что ж, это многое объясняло, в том числе и относительно Гамиллы. О себе арбалетчица говорить избегала, но, судя по всему, здесь имела место типичная история «за неимением наследника воспитал мальчика из девочки». Или наоборот, «откинула гендерные предрассудки и занималась, чем хотела». Но в любом случае жизнь Гамиллы явно была непроста. Елена кивнула больше своим размышлениям, нежели словам собеседницы, но, кажется, жест вышел сомнительным. Арбалетчица залилась злым румянцем, со стуком брякнула кружкой о теплый кирпич и развернулась, пылая гневом, намереваясь уйти.

– Постой, – сказала Елена, стараясь, чтобы это звучала и негромко, и в то же время внушительно, поймала собеседницу за плечо. Гамилла машинально дернулась, желая освободиться, схватилась за рукоять сломанного кинжала, который отчего-то упорно не хотела менять или хотя бы переточить, укоротив клинок. Елена быстро отступила на шаг, поднимая руки в нарочито миролюбивом жесте, сейчас еще не хватало получить в живот холодной стали на ладонь, тем более по заведомо глупому поводу.

– Знаешь… – Елена с трудом удержалась от улыбки, представив, как все это выглядит со стороны. Впрочем, улыбка сразу испарилась, едва женщина вспомнила, как однажды очутилась в сходной ситуации с Шеной, когда увидела шрамы на теле подруги. Увидев меняющееся выражение на лице лекарки, Гамилла ощутимо вздрогнула и отступила на шаг, поднимая клинок выше.

Да что ж такое, подумала сокрушенно Елена, все повадились от меня шарахаться, будто я здесь самая страшная. Вслух же сказала, по-прежнему тихо, не для чужих ушей:

– Я тебя понимаю. В самом деле.

Гамилла недоверчиво склонила голову, уставившись исподлобья, как будто Елена была менялой (разумеется, бесчестной, других не бывает) и предлагала королевскую тынфу по цене островного багатина.

– Наверняка тяжело быть женщиной и заниматься мужским делом. Воевать и убивать.

Апеллировать к «мир создан для мужчин» не хотелось, но Елена рассудила, что здесь этот оборот, наверное, пока не столь избит и заезжен. Кроме того хотелось бы сохранить с арбалетчицей хотя бы прежние нейтральные отношения, а лучше немного подружиться, ну, насколько получится.

– Женщине в мире мужчин приходится нелегко, уж мне ли не знать, – Елена красноречивым жестом ткнула пальцем в самое себя. Стало неловко и стыдно, хотя, справедливости ради, немножко, самую малость. Да, жизнь ее помотала и побила, без вопросов, но уж чего лекарка, по совести сказать, никак не могла, это того, что ей пришлось выгрызать место под солнцем в энергичной межполовой конкуренции. Но… для хорошего дела можно и чуть-чуть приврать.

– Мне ли не знать, – повторила она. – Недостаточно быть равной с мужчинами. Нужно доказывать, что ты лучше. Сильнее. Жестче. Приходится показывать жестокость и безжалостность там, где кто-то другой мог бы проявить доброту. И вся жизнь превращается в одну сплошную борьбу.

Гамилла смотрела по-прежнему зло и недоверчиво, держась за кинжал, но Елене показалось, что взгляд арбалетчицы чуть дрогнул, потеплел.

– Но со мной этого не нужно, – тихо сказала Елена, делая шаг вперед, небольшой, чтобы это не казалось вторжением в личное пространство и агрессивным давлением. – Не нужно доказывать мне, что ты сильная, жесткая и умелая. Что ты достойна уважения, как человек и стрелок. Я это и так знаю.

Она плохо представляла, что тут еще можно добавить. Вроде все было сказано, и Гамилла по-прежнему не демонстрировала особого дружелюбия. Елена вздохнула, развела руками, дескать, закончила дозволенные речи. Повернулась, чтобы уйти к постели Артиго. Арбалетчица шевельнула широкой челюстью, будто примеривалась, как вырвать кусок из елениной глотки. Пару мгновений лекарке казалось, что Гамилла все-таки скажет какое-нибудь слово, но нет, не сказала.

Ну и ладно, подумала Елена, по крайней мере, не подрались и не рассорились шумно, уже какая-то польза. Пожала плечами в третий раз и отправилась готовить банки. Опять заболели пальцы на левой руке, по которым накануне крепко заехал палкой наставник, наглядно показывая необходимость техничного парирования.

– А почему бы не усложнить гарду? – недоуменно спросила женщина, потирая распухшие пальцы. Ее выдержки хватило, чтобы проглотить стон, однако шипение сквозь зубы таки прорвалось. Было по-настоящему больно.

– Ее ведь можно сделать в виде корзинки. Так, чтобы прутья и кольца охватывали кисть, как перчатка. Или даже… – Елена сморщилась, вспоминая «Алатристе» и чумового Виго, лучшего актера и Арагорна всех времен и народов. – Закрыть перекрестие сплошной чашкой.

Она ждала критику в стиле «что хорошо для наставника, то годится и ученику», может даже насмешку. Но вместо этого Пантин кивнул, будто соглашаясь.

– Вероятно, – с абсолютной серьезностью вымолвил фехтмейстер. – И когда-нибудь ты сможешь этим заняться. Но сейчас это было бы вредно.

– Нарушает баланс?

– Нет, – слабо улыбнулся Пантин. – Закрытая гарда прощает ошибки в парировании. Ты привыкнешь к ней, и однажды придется биться чем-то иным. Тогда потеряешь пальцы, в лучшем случае.

Елена хотела возразить, но тут вспомнила меч Раньяна, доброе оружие из хорошей кузни, которое сломалось в самый неподходящий момент. Бретера это не остановило, он продолжил драться тем, что оказалось под рукой. А она смогла бы так?..

– Поэтому нам необходима строгая работа с гвардиями в парировании, их совершенное исполнение. Так, чтобы ты могла пользоваться любым оружием, хоть обычной палкой. А у палки, как известно, гарды нет и рука беззащитна. Или я что-то путаю?

– Нет, – выдавила сквозь зубы Елена.

– Станешь мастером – упражняйся в оружейном деле, сколько захочется. Но не раньше.

– Понимаю, – вынужденно признала ученица.

– Тогда продолжим.

После обеда Елена вспомнила, что надо бы поработать писцом, наверняка за минувшие дни собрался приличный список новых клиентов. Так и вышло. Собирая очередной продуктовый набор из натуральных гонораров, женщина заодно приобщилась к свежим сплетням. Главным поводом для толков и пересудов оказался конвой, который прошел через городок, не останавливаясь, лишь напоив лошадей и закупив им корм. Полтора десятка телег при мрачной и неприятной охране сразу показались местным весьма и весьма подозрительными. Немудрено, люди в пути, особенно зимой, спешат воспользоваться любой оказией для того, чтобы отдохнуть, согреться и главное – дать передышку тягловой силе. Когда странники вооружены до зубов и торопятся так, что готовы ночевать – зимой! – в чистом поле, это всегда говорит либо об ожидании барыша, либо о нечистой совести. Зачастую и то, и другое сразу.

Посмотрев на телеги, вооруженную до зубов конную охрану, очень характерные мешки с опять же характерно срезанными бирками, все дружно пришли к выводу, что это хлебный поезд, причем воровской. Кто-то где-то разграбил склад с зерном, собранным по «императорской доле», для выдачи голодающим в худую годину. Надо полагать, кто-то обогатится. А кто-то умрет, когда явится за хлебной ссудой к пустым сусекам.

Никто не решился даже наводить справки и спрашивать подорожные или грамоты на товар, тем более как-то препятствовать конвою. Мародеры ушли дальше на восток, оставив за собой тревогу, пересуды и стойкое чувство: что-то не в порядке с этим миром… Сильно не в порядке.

Тон писем тоже изменился, бытовые напутствия больше не заказывали, теперь в основном давали наказ родным придерживать еду и серебро, экономить на всем, долги стараться не платить до последнего, самим в долг не давать ни в коем случае. Часто просили отложить выплату «господской деньги», а также походатайствовать насчет заступничества перед королевскими откупщиками. Заказчики теперь часто приносили собственные дощечки с углями, чтобы не платить за бумагу и чернила. Это не слишком расстраивало Елену, свой паек она в любом случае зарабатывала, но в целом экономическая ситуация региона – причем зажиточного – стала как-то удручать.

Под завывание дудки за столик подсел Кадфаль, склонился ближе, как бы показывая, что разговор не для посторонних ушей. Елена понятливо наклонила голову, молча предложила искупителю сырое яйцо, до которых тот был ярый любитель. Кадфаль с благодарностью надколол об угол стола серо-белый шарик, проглотил содержимое, зажмурился, переживая мгновение пищевого катарсиса. Как ни удивительно, яйца в первородном виде здесь употребляли редко, главным образом в выпечке. Считалось расточительством есть то, что может превратиться в целую курицу, поэтому любимое лакомство доставалось Кадфалю не слишком часто.

– Я ухожу, – без прелюдий рубанул искупитель, насладившись вкусом.

– Чего? – не поняла Елена.

– На время, – уточнил Кадфаль.

– Чего? – повторила женщина, пытаясь сообразить, что это все значит.

– Отлучаюсь, – терпеливо разъяснил мужчина. – Есть кое-какие дела, надо их порешать. Потом вернусь.

– А Нас… твой друг? – Елена спрашивала, но все никак не могла поверить в происходящее. За минувшее время она привыкла к обществу искупителей, стала воспринимать их как нечто само собой разумеющееся. Насильник и Кадфаль казались постоянными, надежными, всегда за спиной и всегда готовы помочь. Заявление Кадфаля резко напомнило, что искупители ей не слуги, сопровождают беглецов по каким-то своим причинам и очевидно служат каким-то неведомым хозяевам.

– Останется, – прогудел Кадфаль.

– Ты нас потом не найдешь, – попробовала зайти с другой стороны Елена.

– Найду, – коротко хмыкнул здоровяк. – Такой балаган сложно как раз не найти. Любой покажет, в какую сторону идти.

– А ты надолго?

– Как получится.

Ну да, подумала Елена. Учитывая, что божьи люди, похоже, концептуально не пользуются лошадьми, да и откуда лошади взяться у нищего искупителя, в какие бы края ни отправился Кадфаль, дорога затянется на многие недели. Скорее месяцы. Так что, с большой вероятностью, несмотря на декларацию о возвращении, мужик с дубиной уходит навсегда.

Да что ж за день сегодня такой…

– Когда? – спросила она, пытаясь, чтобы это не звучало совсем уж потерянно.

– Сейчас, – исчерпывающе проинформировал Кадфаль. Он и в самом деле оказался одет как в поход, сменил халат на более теплый, с поддевкой и капюшоном на многочисленных шнурках и завязках.

– Ну… тогда… – Елена потерялась на мгновение, прикидывая, как было бы правильным распрощаться. – Удачи.

Она привстала и по-мужски протянула искупителю руку, которую тот, не чинясь, пожал.

– Береги себя, – напутствовала женщина Кадфаля.

– Ага. Вы тоже… не ввязывайтесь понапрасну во всякое, – отозвался он и ушел, закинув на одно плечо дубину, а на другое тощую походную торбу с кожаной лямкой.

Елена тоскливо проводила взглядом широкую спину здоровяка с палаческим оружием. Ойкумена, чтоб ее… Здесь все делается медленно – «к полудню», «до заката», «с рассветом», «завтра» – никто никуда не спешит, время считают многочасовыми стражами, да и то лишь в городах. Зато если уж происходит что-нибудь серьезное, то вот так, за считанные минуты, как по щелчку пальцев.

Женщина начала задумчиво и мрачно обгрызать корочку с четверти краюхи, думая, что труппа большого урона не понесла, Кадфаль играл главным образом всякую массовку и комичных спутников. А вот потеря в боевой силе куда более значимая. Но самое интересное – куда намылился мужик с дубиной? Почему именно сейчас? Простая логика подсказывала, что, вероятнее всего, боевой грешник отправился к своим покровителям за новыми инструкциями. Это наводило на разные мысли, например о том, что Елена так и не узнала, кто ее благодетели и чего хотят. Следовательно, обновленные вводные могут... не порадовать. Вчера она была интересна и зачем-то нужна, завтра все изменится и станет наоборот.

От сложных мыслей и комбинаций заломило виски. Хотелось не думать, а изображать котика или мемасного Гитлера в сентябре – завернуться в одеяло, навернуть te gyda menyn, то есть что-то вроде травяного чая с молоком, медом, солью, растворенным брусочком масла. И грустить, слушая, как потрескивают угли в печке, и легонько дышит во сне Артиго. А затем меланхолически уснуть, баюкая на груди отбитые пальцы.

Однако лимит на оригинальные встречи еще не закончился, после Кадфаля напротив Елены сел Кимуц, уже изрядно поддатый, с кувшином в руках. Уставился на женщину желто-красными белками воспаленных, но как-то не по-пьяному внимательных и умных глаз.

– Чего изволите? – с преувеличенной вежливостью спросила Елена.

В кабаке наступила относительная тишина, Гаваль как раз сделал перерыв, чтобы промочить горло и съесть бутерброд из шмата сала на черном хлебе, все полито сиропом. Елена машинально улыбнулась, вспомнив, как сама долго и мучительно привыкала к пищевой традиции смешивать жирное со сладким. Калории, прежде всего, недаром известные и популярные сказки обязательно заканчивались морями свиного жира и бесконечными колбасами.

– А знаешь… – Кимуц тяжело привалился к столу. Потертую одежду клоуна изобильно покрывали винные пятна, очевидно лицедей фляжкой не ограничился и спешил вознаградить себя за томительные часы воздержания. Глядя на пожелтевшие белки глаз и отекшее лицо Елена подумала, что этот теплый сезон явно станет для клоуна последним. Дальше либо сердце не выдержит, либо почки отстегнутся. Что, разумеется, грустно, но да и черт с ним. Устремление человека к затянутому и дорогостоящему самоубийству – его личная забота.

– Зна-а-аешь, – врастяжку повторил Кимуц. – Я вот сидел и думал… Долго думал.

Язык его заплетался, скованный вином, но профессионально поставленную дикцию легко не пропьешь, речь клоуна оставалась более-менее разборчивой.