Текст книги "Смертельное шоу"

Автор книги: Игорь Христофоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

– Как ты сказала?

– Я не помню... А что я сказала?

В ее распахнувшихся глазах все еще качался туман. Такие глаза не могли врать.

– Ты пишешь стихи? – спросил он.

– Нет. Никогда...

– Совсем?

– Совсем.

Обернувшись, Санька наткнулся на швейцара, угрюмо стоящего у трапа, и потащил к нему за руку Машу.

– Дай ручку, генерал, – потребовал он от обладателя монументальных бакебардов.

– Так ты того... русский, что ль?

– Дай ручку! – уже злее потребовал Санька.

– А я смотрю, всего пять тыщ дал, – заныв, все-таки полез он в нагрудный карман атласного пиджака.

– Будешь внукам потом рассказывать, что ручку давал Александру Башлыкову, – вырвал ее из пальцев швейцара Санька и тут же метнулся к столику бритоголовых.

– Дай салфетку! – потребовал он от самого могучего из них, и тот покорно протянул ее.

А Санька, упав на колено, распластал салфетку на их же столике, с грохотом и звоном локтем сдвинул бутылку, рюмку и прибор у сидящего справа от него здоровяка и лихорадочно стал писать.

– Ты что, накатил на нас, что ли? – медленно стал вставать здоровяк, посуду которого обидел Санька.

– Притухни, – углом губ прошептал Санька. – А то книфты поотшибаю и скажу Букахе, шо так и было...

– Та-ак бы и сказал, – обреченно сел он.

– А я и сказал. Как там, Маша, "Потому что вдвоем, потому что поем"?

– Я не помню.

– А я помню.

– Ты чей пристяж? – хмуро спросил амбал с противоположной

стороны столика. – Самого Букахи?

– А то.

– Вопросов нет. Это его часть города...

– А то.

Еще что-то дописав на салфетке, Санька встал и тут же забыл о бритоголовых. Рядом переминалась с ноги на ногу Маша, долговязая девчонка на роликах, которая за один вечер превратилась в красивую девушку.

– Как Золушка, – вслух сказал он.

– Что?

– Нет, ничего. Конвоируй меня на причал.

– А может, еще потанцуем?

– Потанцуем. Только ручку отдам.

– Правда?

На ее лице было столько искренней, чисто детской радости, что он чуть не улыбнулся.

– Только с одним условием, – сказал он.

– С каким?

– Придешь завтра вечером на первый тур конкурса во дворец культуры?

– А вы и о нем пишете?

Санька только теперь вспомнил, что при первой встрече объявил себя столичным журналистом, и ему стало неловко, но он меньше всего хотел сейчас долгих разъяснений.

– Так придешь?

– Приду.

Глава двадцать четвертая

СОКРОВИЩА ПЕРЕВАЛЬНОГО

Таким разъяренным он еще никогда не видел Андрея. У менеджера-барабанщика глаза сверкали неутолимым гневом, а из побуревшей головы, из ушей, носа и рта, казалось, валил пар.

– Ты что издеваешься?! – встретил он Саньку еще у угла проулка. – Я еле уговорил ребят, чтоб остались. Мы ждали тебя вечером, а ты... Что мы должны были думать?!

– Что меня убили, – вяло ответил Санька.

– Теперь они опять рвутся уехать! Мои силы – на исходе! Я не смогу их остановить!

Сигнал автомобильного клаксона заставил их обернуться. В проулок въезжал крытый брезентом автофургон. Судя по ровной, без колей, земли между серыми заборами, здесь вообще никогда не появлялись машины. Автофургон выглядел в узком, точно на ширину его бортов, проулке не хуже тарелки инопланетян.

– Эй, мужики! – высунулся из кабины человек с холеным лицом. – Где тут музыканты остановились?

Его волосы, схваченные микстурной резинкой, по-конски дернулись сверху вниз.

– Там! – показал Санька на их калитку. – Только туда не надо ехать. Застрянете. Здесь выгружайте.

– А-а, эт ты! – узнал его консковолосый парень.

– Кто это? – ошарашенно спросил Андрей.

– Бандиты, – вяло ответил Санька. – Я спать хочу – страсть!

– Какие бандиты?

– Местные. Других здесь нету. Солнцевские еще не додумались сюда приехать.

Парень беззвучно, так же беззвучно, как он делал все в кабинете Букахи, спрыгнул с подножки на пыльную траву, брезгливо осмотрел проулок с покосившимися заборами, сонными курами и век не вывозимым мусорными кучами и крикнул в сторону фургона:

– Выгружай!

Вялые, будто сваренные, грузчики по очереди стали вытаскивать из фургона очень красивые, совсем не подходящие к серому фону проулка коробки, и ощущение летающей тарелки стало еще сильнее.

– "Корх"... "Людвиг"... "Штейнбергер"... "Диджитех"... "Шуре"... -очумело читал лейблы на коробках Андрей. – Откуда это? Ты что?

– Я спать хочу, – не слушая его, поплелся к калитке Санька.

– Откуда это? – догнав его, схватил за локоть Андрей.

Его пальцы были мокрыми и скользкими.

– Мне нужно не больше часа, – простонал Санька. – На каждый глаз. И я буду в форме. Я всю ночь того...

– Что того?

– Не того, что ты думаешь, а другого... Я танцевал, потом гулял, потом...

– Все-таки потом...

– Не-е, старичок, ты ничего в этом не понимаешь! Того не было. Было перевоплощение. Я прежний умер!

– На похороны позовешь?

– Несите прямо во двор! – пискляво скомандовал адъютант Букахи.

– Сколько все это стоит? – уже у него спросил Андрей.

– Не помню, – устало отер человечек пот со лба маленьким платочком. – Не я закупал. Мне приказали из аэропорта доставить.

– Это подарок?

– Хозяин сказал, чтоб к десяти вечера аппаратура у него во дворе стояла. Вы играть будете.

– Мы?! – окаменел Андрей.

– Я дал слово, – уже открывая певучую калитку, пояснил Санька.

– Аппаратуру прислали, чтоб мы ее настроили. Точнее, вы... Ну, и порепетировали перед первым туром...

– Мы играем с огнем! – вскрикнул Андрей.

– Мы играем попсу, – поправил его Санька. – Такое время, родной мой... Кто заказывает музыку, тот и платит...

Во дворе под навесом еще более ополоумевшие, чем Андрей, остальные члены группы "Мышьяк" – Игорек и Виталий – смотрели на коробки, будто на музейные раритеты. Виталий пытался что-то сказать, но у него получались лишь размашистые жесты руками. Видимо, язык у него оказался послабее рук.

– Надеюсь, я не ошибся? – раздался от калитки незнакомый голос.

После вида фирменной аппаратуры удивляться уже было нечему. Сейчас никто из трех музыкантов не заметил бы землетрясения или извержения вулкана.

– А-а, эт ты, – пожал руку лучшему гитаристу из лучшего

ресторана Приморска Санька. – Познакомьтесь, ребята, – позвал он всех к нему. – Это наша новая соло-гитара.

– Эразм бы умер от счастья! – увидав лейбл "Гибсона", вскрикнул Виталий.

Он наконец-то вспомнил, как произносятся слова. Но после того, как вспомнил, сразу погрустнел.

– А это не опасно? – обвел он рукою несметные сокровища.

– У нас теперь крыша, – успокоил его Санька и обернулся в беззвучному человечку с конским хвостом на затылке. – Да?

Тот нехотя, через силу ответил:

– Да.

– Мне расписываться о приеме где-нибудь нужно?

– Нет, – еле выдавил человечек. – Хозяин верит на слово.

– У-уровень! – вздохнул Игорек.

Угрюмые грузчики одними взмахами правых рук с выставленными указательными пальцами пересчитали коробки, кивнули друг другу и унесли со двора свое молчание. Человечек достал из заднего кармана джинсов сплющенную пачку "Мальборо", отыскал в ней более-менее круглую сигарету, а остальные вместе с пачкой выкинул за забор.

– Так ты не уедешь? – только теперь понял Санька.

– Нет. Я же сказал, вы должны в десять вечера быть у хозяина. Вместе с аппаратурой. Привезу я. На этой же машине.

– Но нам нужно раньше выехать, – нахмурился Андрей. – В

восемнадцать ноль-ноль – начало первого тура конкурса...

– Значит, поедем раньше, – безразлично произнес человечек и

щелкнул зажигалкой.

– С ума сойти! – долетел к нему от коробок восторг ресторанного гитариста, уже перезнакомившегося с группой. – Настоящий "Гибсон"! Е-мое! И колки позолоченные! От "Шаллера"! Ну-у, ребята, вы живете! Одна эта гитара стоит дороже, чем весь инструмент моего кабака!

– Обкатывайте аппаратуру, мужики, – потребовал Санька. – А я хоть полчаса посплю. Иначе вообще голос потеряю...

– Так что, нам без тебя репетировать? – хмуро спросил Андрей.

– Пока без меня. Вы новичку ноты "Воробышка" покажите. Он у нас теперь – сессионный музыкант.

– У меня руки дрожат! – напомнил о себе Игорек. – Это же не бас-гитара! Это – сокровище! Настоящий бесколковый "Штейнбергер"!

– Твоего "Штейнбергера" уже давно "Гибсон" поглотил, – пояснил новичок. – Так что, считай, у вас теперь в группе два "Гибсона"!

– Эх, Эразм-Эразм! – вздохнул Андрей. – Знал бы он!..

Глава двадцать пятая

ПЕРВЫЙ ТУР КОМОМ

Очередь до группы "Мышьяк" дошла в начале девятого. Изможденное жюри смотрело на сцену, как на огромную плаху, где в конце конкурса они будут все казнены.

Проспав по милости Андрея не час, а целых три, Санька все равно ощущал себя разбитым. Когда его растолкали, аппаратура Букахи уже была более-менее обкатана, а новый гитарист знал наизусть музыку "Воробышка". До отъезда они успели сделать три прогона вместе с Санькой. Вышло на троечку. Но плохого осадка в душе почему-то не осталось. Может, потому что со сна Санька вообще все происходящее ощущал как сквозь пленку.

– Ты знаешь, как зовут твоего гитариста? – уже по пути в

Приморск в тряском фургоне Букахи шепотом спросил Андрей.

– Моего? – удивился Санька.

– Ну, нового... ресторанного... Альбертом его зовут...

– Тогда все идет по схеме, – улыбнулся Санька. – Первым был Роберт, вторым Эразм, теперь – Альберт. Я думаю, что когда мы вернемся в Москву, то обязательно нужно будет разыскать на соло-гитару не меньше чем Бенедикта. Видно, судьба у этой должности такая...

Сейчас же, осматривая мышьяковцев, ждущих своей очереди, Санька убеждался, что спокойнее всех ощущает себя именно Альберт. Таких, как он, в спорте раньше звали подставой, а раскрытие подставы всегда оборачивалось скандалом. Санька не знал, есть ли в регламенте конкурса что-нибудь о замене члена группы, но упорство, с которым Нина предлагала ему ресторанного гитариста, успокоило его.

Только за два номера до выхода к "Мышьяку" подошла Нина. Она объявила порядок движения на сцене, хотя и без того было ясно, что гитарист не сядет за барабаны и тарелки, а клавишник не схватит бас-гитару. Говорила она, не обращаясь ни к кому конкретно, но Санька-то хорошо понимал, что на самом деле она объясняла не порядок размещения, а требовала извинений от него. И когда она медленно, с начальственной важностью, вышла из комнаты, он нехотя двинулся за ней.

– Ты это... Нин... извини, – пробормотал он ей в спину.

Строгий серый пиджак замер, сделал складку между лопаток, будто слова вонзились туда острым крючком, и Нина все-таки обернулась.

Ее лицо было сухим и бледным. Как простыня в больничной палате.

– Я не хотел. Водка проклятая...

– Ничего. Я уже забыла.

– Серьезно?

Она посмотрела на него с таким видом, будто никогда не думала, что может иметь несерьезный вид.

– Как там Владимир Захарыч? – поняв, что именно нужно спросить, задал он вопрос.

– Уже лучше.

– Это хорошо.

– Он просил узнать у вас, как вы оцениваете повышенные меры безопасности во дворце культуры?

– Мы уже говорим на "вы"?

– Так что ему передать?

Санька вспомнил мордоворотов у входа во дворец, у входа в зал, на первом ряду слева и справа от жюри, у черного входа и, не зная, какие еще меры предприняты, объявил:

– Вроде неплохо с безопасностью. Но я не все видел.

– Хорошо. Я так ему и передам.

– Значит, мы уже на "ты" не говорим?

– Не опоздайте на сцену, – хитро ответила Нина. Опоздать-то ведь мог не только Санька, а и вся группа. – Члены жюри очень устали, а им еще совещаться после первого тура.

– А когда объявят результаты?

– Завтра утром. Список будет висеть в фойе...

– Санька, нам сказали приготовиться! – вылетел из комнаты

Андрей.

Вокруг его глаз лежала не замечаемая раньше синева. Глаза будто бы хотели, чтобы их пожалели.

– Вперед! – крикнул Санька. – За орденами!

Когда он обернулся, то невольно вздрогнул. Нины в коридоре не было. Она будто бы испарилась. Во всяком случае, так беззвучно из людей, которых знал Санька, мог перемещаться только человечек Букахи. Но он сейчас сидел в зале и терпеливо ждал конца их выступления, а значит, не мог научить Нину превращаться в невидимку.

– Ну ты чего? – одернули его в спину. – Сам орешь, а не идешь!

– Да-да, конечно...

Мимо них прозрачным облаком скользнула Жозефина. Зал проводил ее вяло, но у нее все равно было лицо триумфаторши. Остриженные белые волосенки на маленькой головке Жозефины сияли нимбом.

– Удачьи, ребьята! – с сильным прибалтийским акцентом выкрикнула она, но Андрей лишь пробурчал:

– К черту!..

Солист с микрофоном иногда бывает похож на солдата с гранатой, которого послали взорвать вражеский танк. Чем моложе солист и неопытнее, тем сильнее это ощущение.

Санька не был новичком на сцене, но когда он совсем близко увидел угрюмые инквизиторские лица членов жюри, пальцы обжали микрофон как гранату. Сзади, в глубоком тылу, молчали музыканты, и только теперь он понял, что в конкурсе участвует не "Мышьяк", а один Санька. И судьба группы зависела не от общего исполнения, а от того, как он возьмет первую ноту.

Под проигрыш вступления Санька заученно сделал несколько взмахов руками, как матрос-сигнальщик, передающий сообщение флотскими знаками, заметил ехидную улыбку у крайнего члена жюри, длинноволосого, явно отставного рок-музыканта, и его ожгло мыслью, что он одет совсем не по стилю песни. Мелодия лилась из шестидесятых, а то и, может, пятидесятых годов, а его полосатый балахон BAD+BAD был явно из девяностых. Только идиот мог не заметить этого. Получалось примерно, как если бы металлисты вылезли на сцену в рэповских присобраных штанах.

Пытаясь отвлечь внимание от одежды, Санька по-балетному крутнулся

вокруг своей оси и, чуть не промазав мимо такта, начал:

– Во-оробышек! Во-оробышек! На-ахохлилась опять... Мне

по-оцелуев-зернышек тебе хоте-елось дать!..

Горло не подчинялось Саньке. Он не вытянул терцию и готов был

провалиться со стыда под сцену. Но доски под ногами упрямо не

хотели трещать, а зал, замерев, смотрел на него сотнями глаз. Зал

плохо просматривался, но уже по первым рядам можно было судить,

что он – женский, что основной зритель ждет эмоций и признаний в

любви, и Санька в паузе между вторым куплетом и припевом сбежал по ступенькам со сцены.

Пальцы до боли в них сжимали радиомикрофон, но старое, въевшееся в голову ощущение шнура, заставляло его время от времени бросать испуганный взгляд под ноги. Теперь уже внизу, в проходе между секторами зала он увидел вместо шнура у кроссовок упавший цветок гвоздики. Цветок был белым и выглядел комком снега, в который воткнули зеленую палку. В жарком душном зале комок мог тут же растаять, и Санька, подняв его, попытался отыскать ту, что бросила его, но у всех девчонок были такие одинаковые глаза, что он за руку вырвал из сиденья самую ближнюю из них и, кажется, наверняка промазав мимо музыки, затянул припев:

– Во-оробышек!.. Во-оробышек!.. Не на-адо уходить!.. У ка-аждой ведь из Зо-олушек принц должен в жи-изни быть!..

У девчонки, которую он держал за руку не слабее, чем микрофон, оказалась неплохая память. Второй раз припев она проорала уже вместе с Санькой. Он благодарно поцеловал ее в соленую щеку, вызвав громкий визг, отпустил и снова провел взглядом по глазам зрительниц. И тут же ощутил, как что-то кольнуло внутри. Среди глаз удивленных, усталых, смущенных, восхищенных и безразличных он неминуемо зацепился за глаза внимательные.

Из глубины зала, ряда из двадцатого, на него пристально, будто запоминая на всю жизнь, смотрели мужские глаза. У их обладателя была короткая прическа и серая майка с какой-то эмблемой на груди. Головы и спинки стульев скрывали почти всю надпись. Да и майка, возможно, была не серой. Когда в зале полумрак, а за тобой гоняется луч софита, то все кажется серым.

Саньке очень захотелось пойти навстречу глазам, но это было бы уже слишком. Жюри не станет спиной слушать его песню. И он, лишь запомнив родинку на левой щеке парня, чуть ближе к носу, вернулся на сцену.

Азарт был утерян вроде бы навсегда. Он еще поднапрягся в конце, на втором прогоне припева, когда горло оттаяло, и он чуть не выжал из него высокие, в духе Паваротти, "о-о-о" в слове "воробышек". Но, кажется, все-таки не выжал.

Зал перекрыл наступившую тишину аплодисментами, но Саньке почудилось, что зрители скорее хлопали тому, что их мука в душном зале закончилась, чем его исполнению. Со сцены трудно было отыскать точку, в которой он запомнил глаза. Зрители уже начали вставать, и зал превратился в совсем другой зал.

– Уходим! – окриком в спину потянул его со сцены Андрей.

Он подчинился голосу менеджера, так и не найдя обеспокоившие его глаза.

– На кой ляд ты полез в зал?! – оглоушил его в коридоре Андрей. -Ты бы видел рожу Покаровской! Мне сказали, что у нее жуткий остеохондроз, а она вынуждена была поворачивать за тобой голову!..

– Ну и что теперь? – вяло отбивался Санька. – Попросим еще раз исполнить?

– Хреново другое, – дернулся Игорек. – Ты с припевом опоздал. И сфальшивил в одном месте. Раньше ты такие пенки не пускал...

– Не сфальшивил, а не вытянул терцию, – поправил Виталий. -

Вряд ли мы теперь в десятку попадем...

У него был самый изможденный вид. Он будто бы не играл на клавишных, а разгружал вагон угля.

– Спать охота – жуть, – вздохнул он. – А еще к этому ехать... как его?

– Зря вы мужики! – напомнил, что тоже имеет право голоса, Альберт. – Здорово исполнили! У нас бы в кабаке не меньше десяти раз такое на бис заказали. Это же свежак, а не римейк с какого-нибудь тухлого хита...

– Андрей, – снова вспомнил глаза Санька, – я в фойе смотаюсь.

На зрителей посмотреть надо...

– Не насмотрелся еще?

– Ну надо! Там один парень...

– Машина – у входа, – заставил всех обернуться человечек

Букахи.

Когда он появился в коридоре, ведущем на сцену, никто даже не мог сказать. Как будто бы прошел сквозь стену.

– Хозяин ждет, – зачем-то показал он всем лежащий на ладони телефон мобильной связи.

– Я в фойе на секунду, – рванулся мимо него Санька и тут же ощутил на запястье жесткие, как кольца наручников, пальцы.

– Хозяин шуток не любит, – не разжимая тисков, тихо пояснил

человечек Букахи. – Всем – в машину!

Глава двадцать шестая

ГАЛСТУК ЦВЕТА МОРЯ

Ковбой не любил этот дом, не любил эту дверь. Но еще сильнее он не любил человека за дверью, и когда он открыл на звонок, то постарался произнести вопрос как можно безразличнее:

– У тебя галстук синий есть?

Мамашин сожитель, возникший в дверях, стоял в той же, что и всегда, застиранной майке и в том же октябрятском трико. Его челюсти работали исправнее автомобильного двигателя у новой иномарки. Почему-то раньше Ковбой не замечал жвачечного пристрастия мужика, но после того, как белобрысый певец из группы с дурацким названием "Мышьяк" сказал об этом, у него каждый раз при встрече начинали чесаться костяшки пальцев. Почему-то думалось, что хватит одного удара снизу, чтобы челюсти перестали перемалывать таинственное содержимое рта.

– Ты чо такой расфуфыренный? – не отступая ни на шаг, спросил мужик. – Женишься, что ли?

– Нет. Эмигрирую на хрен, – не сдержал он злости.

– Такой страны нету.

– Какой?

– Ну, чтоб называлась Нахрен, – пофорсил знанием географии

мужик.

– Уже есть, – раздраженно ответил Ковбой. – Вчера переименовали одну колонию в Африке.

– Правда? – чуть не поверил мужик.

– Чтоб мне с места не сойти!

– А зачем тебе синий галстук? – сплюнул под ноги, на площадку, мужик. – Пиджак же красный...

Нагнув голову, Ковбой с отвращением посмотрел на пиджак. Он был даже не красным, а свекольного цвета. К тому же на размер больше. Но другого пиджака, в котором, по его мнению, не было бы стыдно зарулить в казино, не нашлось на всей улице. Этот дал пацан-рэкетир с соседней. Он же разрешил на один вечер напялить его красные, как кусок говядины, ботинки. А вот брюки уже пришлось добывать в другом месте.

– Пиджак нормальный, – поднял подбородок Ковбой. – Брюки синие. Не видишь, что ли?

– Ладно, – согласился мужик. – Подожди.

И захлопнул дверь. Он редко пускал его вовнутрь. Тогда, после дикого надсадного бега от чокнутого музыканта, он бы, наверное, тоже не впустил, но Ковбой вбил его всем телом в квартиру, захлопнул дверь и, еле одолевая одышку прохрипел: "Меня здесь нету!.. Понял?"

Мамаша была на работе. Он так и не понял, ради чего два года назад она ушла к этому жующему быку, который уже лет пять числился безработным и даже не подавал позывов где-нибудь заколотить деньгу. Хотя, возможно, она ему и не требовалась, раз он изобрел новый вид бесконечной еды-жвачки.

– На! – протянул он из приоткрывшейся двери нечто старомодное и узкое.

– А другого нету? – брезгливо взял двумя пальчиками

провонявшийся нафталином галстук Ковбой.

– Нету. Ты ж синий просил...

– Ну, может, не совсем синий... А чтоб с сининкой в рисунке...

– У меня не магазин. Галстуков всего два. Этот и черный, с пальмой...

Ковбой приложил галстук к груди. Он смотрелся на фоне модного пиджачка, как седло на корове.

– А денег у тебя взаймы нету? – сунул галстук в карман Ковбой.

– Совсем немного. На раскрутку...

– На что?

– Ну, в рулетку иду играть. В казино.

– Я вот мамаше твоей скажу про казино! Вместо того, чтоб учиться пойти или работать...

– Ну, ты тоже, предположим, не передовик труда, – перенес вес на правую ногу Ковбой.

– Мал еще рассуждать! Мать обижается, что огород бурьяном зарос,

а ты...

– Вот сам пойди и прополи!

Правая нога вовремя оттолкнулась и позволила Ковбою увернуться от оплеухи.

Челюсти мужика заработали быстрее. Казалось, что теперь уже на земле не было силы, способной их остановить.

– Отдавай галстук! – потребовал он.

– На! – сунул ему дулю в лицо Ковбой и вылетел из подъезда.

Только возле угла дома он обернулся. Мужик стоял на улице, и живот под его майкой раскачивался в гневе.

– Поймаю – выпорю! – громко, на всю улицу, пообещал он. – Я тебе, считай, отец!

– Перебьешься! Я таких отцов в гробу видал! – не оставил ему надежды Ковбой и нырнул с подпорной стенки на соседнюю улицу.

Через десять минут он уже стоял на гальке старого, давным-давно заброшенного пляжа и с облегчением раздевался. Берег загромождали бетонные блоки, проржавевшие уголки и трубы. Когда-то здесь, прямо у пляжа, хотели строить очередной корпус санатория, но пришла эпоха перемен, санаторий стал беднее самого занюханого НИИ, и строители ушли, оставив все, что успели завезти. Картина разбомбленного городского квартала отпугивала курортников, и они обходили загаженный пляж за километр. А Ковбой любил его. Руины принадлежали ему одному. Бетонные блоки служили Ковбою мебелью, ржавые уголки – вешалками, а трубы – укрытием на случай дождя.

Раздевшись догола, он сложил одежду в тень внутри трубы, по-индейски взвизгнул и понесся в теплую воду. В первом классе школы, когда утонул отец, Ковбой очень боялся моря. Но время размыло страх, а потом он нашел заброшенный кусок берега, и море снова стало другом.

Он любил заплывать далеко. С большого расстояния Приморск начинал казаться игрушечным. Его хотелось потрогать рукой. Каждый раз возникало обманчивое ощущение, что когда он приплывет назад, это уже будет совсем иной город. И каждый раз Приморск обманывал его.

Вот и сейчас он обернулся, чтобы взглянуть на съежившийся, измельчавший город, но ничего не увидел. Что-то злое и сильное рвануло его вниз, в толщу воды. Он попытался пошевелить ногами, но их будто связали. Руки рвались наружу, руки словно пытались схватиться за воздух над морем, но ничего не могли сделать. Перед глазами мелькнуло темное пятно, по затылку тупо, уверенно ударило что-то гораздо более твердое, чем вода, и Ковбой в испуге хлебнул соленой воды.

– А-ап! – сумел он все-таки вырвать рот над пленкой воды, но второй удар по затылку лишил его сознания, и Ковбой уже не ощущал, как хлещет в легкие вода и как плотнее и плотнее становится море.

Глава двадцать седьмая

КУКЛА ВУДУ – СИМВОЛ СМЕРТИ

На зеленой лужайке за домом Букахи стоял длинный стол. Он выглядел прилавком магазина, на который решили вывалить все, что только могло привлечь внимание покупателя. Небоскребами дыбились над закусками и бутербродами бутылки виски, джина, рома, водки, коньяка, вин, портеров и ликеров. Фрукты, сложенные в огромную плетеную корзину, казались одним огромным невероятным плодом, способным дать тебе тот вкус, какой ты захотел. Одному – манго, другому – клубники, третьему – винограда, четвертому – киви. Рабоче-крестьянские яблоки и груши на их фоне выглядели цветовой добавкой, но не фруктами.

За столом белоснежными холодными манекенами стояли официанты. У них был такой вид, будто они самые важные на этой лужайке.

Вынесенные из дома кресла с велюровой обивкой кто-то заботливо расставил в несусветном порядке. Возможно, это был метод японцев, когда в саду камней у них нет точки, с которой были бы видны все камни. Санька, сколько ни напрягался, но все кресла сосчитать не Смог. То его закрывало другое кресло, то гость Букахи с бокалом в руке.

Гостей, впрочем, он сосчитал быстро. Их было пятеро. И все – разные. Букаха будто специально пригласил людей, которых легко различать. Седой, лысый, толстый, длинный и кавказец в высоченной бараньей папахе. Музыкантов усадили в уголке двора за один столик, заботливо принесли бутерброды с икрой и семгой, воду и пепси, но выпивку не дали. Возможно, выпивка входила в трудодни, которые они должны были отпахать за аппаратурой. Она стояла тут же, рядом со столиком, и выглядела совсем не той что еще днем они обкатывали под толевым тентом в Перевальном.

Беззвучно перемещающийся человечек Букахи скользнул к их столику из-за аппаратуры, склонился к Санькиному уху и вкрадчиво сообщил:

– Хозяин сказал, играть будете через полчаса, после борьбы...

– Какой борьбы?

– Увидишь. Хозяин сказал, первым сделаете "Сиреневый туман"...

– А раньше нельзя было сказать?.. Он же сам говорил, играем свое и только свое.

– Потом – свое. А сначала – "Сиреневый туман"...

Саньке пришлось повернуться к куняющему Виталию:

– "Сиреневый туман" помнишь?

– Что?.. А-а?.. Сиреневый?.. Элементарно.

– Не нравится мне здесь, – прокряхтел Андрей. – Такая публика...

Человечек Букахи, видимо, услышал, но не дрогнул ни единым мускулом лица.

Санька вслушался в свои ощущения. В душе было противно. Он будто бы наступил на вонючее дерьмо, но и не наступить не мог, потому что оно лежало прямо на дороге.

– Тебя как звать-то? – спросил он человечка.

– Меня? – удивился он.

Букаха не называл его никак, и от этого человечек иногда казался вещью, хотя голова, руки, ноги и, естественно, конский хвост косички у него были настоящими, человеческими.

– Сергей, вообще-то...

– Сережа, – смягчил его имя Санька и вроде бы удивил собеседника, -ты не скажешь, а кто эти люди?.. Ну, гости хозяина...

– Это важно?

– А что, большой секрет? – как можно ленивее и безразличнее спросил Санька.

– Да нет. Это известные люди.

– Седой – это кто? – решил не терять инициативу Санька.

– Зам министра...

– Серьезно? Российского министра?

– Ну не турецкого же?

– А лысый?

– Это банкир. Наш, местный...

– А толстяк?

– Ты что, телевизор не смотришь?

Санька впился взглядом в толстяка, но ничего знакомого в его одутловатой физиономии не нашел. На артиста, судя по угловатым манерам, он не тянул, на телекомментатора – тоже.

– Это депутат Госдумы, – оборвал его раздумья Сергей. – Он отдыхает в Приморске.

– Вот этот высокий – тоже депутат? – кивнул на самого

стройного из гостей Санька.

– Нет, – хмуро помолчал Сергей и удивленно спросил: – Неужели не узнал?.. Он же тебя протежировал на встречу с хозяином...

– А-а, ну да! – закивал Санька.

Значит, долговязый был местным начальником УВД, генералом. По всему выходило, что если сюда добавить мэра и богатея Буйноса, то получилось бы руководящее совещание местных князей с представителями царя. Эдакий земский собор в Приморской губернии с привлечением господ из Москвы.

– Значит, мэра нет, – вслух подумал Санька.

– Мэр заболел. Он уведомил, что не сможет присутствовать на юбилее. Он даже на празднике города не будет присутстсовать...

– А у вас сегодня праздник города?

– Да.

– А у вас что за торжество?

– Я же сказал, юбилей... Тридцать пять лет назад хозяин первый срок получил.

– А-а...

– Но официально – трехлетие со дня постройки дома...

– А-а...

– Завтра будут другие гости. Его родные...

– Родственники, значит?

Букаха не походил на человека, у которого могут быть родственники. Он больше сидел в кресле, чем разгуливал по лужайке, а сейчас, развалившись, разговаривал с угодливо склонившимся к нему кавказцем.

– Родные – это те, с кем сидел, – мягко разъяснил Сергей.

– А ты?

– Это к делу не относится...

По ответу Санька понял, что сидел. Да и бледность у адъютанта

Букахи была зековская, с землицей.

– А кавказец кто?

– Богатый человек, – охотно распрямился Сергей. – У меня дела,

– и мягко, по-кошачьи уплыл за стену аппаратуры.

Возник он уже на противоположном краю лужайки. Вышедший из домика для прислуги парень в спортивном костюме что-то объяснил ему, и Сергей быстро и одновременно плавно метнулся к Букахе. Если дому было три года, то Сергей должен был прислужничать Букахе не менее этого срока. Умение беззвучно исчезать и появляться, а также перемещаться почти со скоростью света не вырабатывается за день.

Букаха со снисхождением царя выслушал доклад Сергея, кивнул, и тот с прежней плавностью и резвостью проскользнул по лужайке, не миновав ни одного гостя. После его обхода они дружно заняли кресла, и даже их разбросанность не помешала всем гостям оказаться лицом к дальней стене двора.

Только сейчас Санька заметил возле нее нечто похожее на яму для прыжков в длину. Только песок в прямоугольнике, обрамленном деревянными планками, был почему-то коричневым, а не желтым.

– Тоскливо тут, – пробурчал Андрей. – Ни хрена не отдаст он нам эту аппаратуру. Богачи жадные. Все. До одного...

– Чего вы там шепчетесь? – влез Альберт.

После выступления во Дворце культуры он уже ощущал музыкантов стародавними друзьями. Но музыканты этого не ощущали, и ему никто не ответил.

– Сейчас бы в ДК сходить, – горько вздохнул Игорек. – Рейтинг посмотреть...

– Еще посмотришь, – вяло отреагировал Виталий. – Первое место – у нас...

– Ты думаешь?

– Только сзади...

– Да ну тебя! Накаркаешь еще! Если...

– Мама мия! – оборвал его Альберт. – Вот это крутяк! Я тащусь!

В свои сорок он все еще молодился, и модерновые словечки пацанов тоже входили в часть этой маскировки. Но увиденное было столь необычно, что подобные слова мог произнести любой из четверых.

Из садового домика к песчаному прямоугольнику вырулила процессия из четырех девиц. Каждая из них была не менее метра восьмидесяти пяти, и оттого вся четверка выглядела почти баскетбольной командой. Но – почти. Потому что баскетболистки появляются на арене в майках и спортивных трусах. На этих девицах были только мини-юбки. Семафорно-красного цвета. Остальную одежду они то ли забыли впопыхах надеть, то ли решили таким образом бороться с южной жарой.