Текст книги "Смертельное шоу"

Автор книги: Игорь Христофоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц)

– Ты чего гонишь?! – выкрикнул из кресла Золотовский. – Шангин в "Что? Где? Когда?" играет, а Березовский – в Совете Безопасности замом у Рыбкина. Ты что, издеваешься?

– Эдик, не горячись, – простонал Аркадий.

– Что значит, не горячись?! А если над тобой издеваются?!

– Это правда песня Шангина-Березовского. "Трудное детство" ее просто реанимировала. Это один человек, а не два.

Губы Золотовского впились в сигарету и за одну затяжку сожгли не меньше сантиметра табака. Санька зачарованно смотрел на появившийся серый кончик сигареты. В зоне таким кусочком табака вволю накурились бы не меньше трех человек.

– Ладно. Гони своего Березовского, – разрешил Золотовский. – Один куплет.

– Ты стои-ишь у окна, на-а дворе осенний ветер. Ты стои-ишь и молчишь, и не видишь ничего, – еле вытянул Санька.

Сухой язык с трудом ворочался под пересохшим небом. Он скорее мешал горлу, чем помогал ему. Хотя и горлу было не легче.

– Потому-у что опять он пришел и не заметил, как ты лю-убишь его, как тоскуешь без него...

– Хватит, – оборвал его Золотовский. – Ну как, Аркадий?

– Две ноты сфальшивил, – радостно сообщил он. – Средний уровень.

– А мне гении и не нужны. Ты же сам говорил, Аркадий, что и "Битлы" были средним уровнем, пока у них не появился продюсер Хинштейн...

– Эпштейн, – поправил он. – Да, он красиво раскрутил их на первых гастролях в Штатах. Почти все средства потратил на оплату толпе "фанатов", встречавших "Битлов" на американской земле. Зато потом как это вложение оправдалось!

– История, к сожалению, не повторяется. Ладно, в каком имидже ты его видишь? Волобуев тяготел к року...

– Ну, и зря! Сейчас деньги можно сделать только на попсе!

– А техно!

– Только на попсе! Будем лепить сладкого мальчика, который никак не найдет свою девочку...

– В этом имидже уже ниша занята.

– Ты имеешь в виду Сташевского? – угадал Аркадий и радостно потер ладошки. – Он уже сменил имидж. Теперь он в амплуа парня, от которого ушла девица. Тоже кассовый вариант. Все-таки основной зритель – бабы-дуры...

– Чуть не забыл, Аркадий!.. Он только что освободился. Может, сменим имидж на уголовный?

– Ни в коем случае! В той нише кого только нет! Там толчея как в метро в час пик! Новиков, "Лесоповал", Гоша Арбатский, Толя Полотно, Трофим, Ваня Московский, Игорек Герман, Вова Гогин, Слава Клименков...

– Все-все-все! Убедил! Беру свои слова обратно! Композиторов сам подключишь?

– Это без проблем. Стихи – тем более. Сейчас все поэты – нищие.

За копейки напишут.

– Не скажи, Аркадий! Я одного знаю. Ему по штуке за текст кидают.

– Нам такие не нужны. Главное, чтоб рифмовалось.

Санька только сейчас снова повернул голову к часам. Желтый маятник тупо перемалывал воздух внутри деревянной башни. Никто больше не сверлил оттуда Саньку взглядом. И он подумал, что больше не нужно спать на вокзалах.

– А как его звать? – первым вспомнил об имени Аркадий.

– Санька, – ответил за него Золотовский.

– А фамилия?

Вот здесь уже Золотовский не мог сработать суфлером. Под хруст кресла он перебросил вопрос Саньке:

– Какая фамилия-то у тебя?

– Грузевич.

– Не пойдет! – вскрикнул Аркадий и перепугал этим Саньку.

Он еще никогда не видел, чтобы люди так быстро переходили от полусонного состояния к бешеному возбуждению. Впрочем, он никогда и не видел мужиков с серьгой в ухе.

– Ни в коем случае не пойдет! Не эстрадная фамилия. Нужен псевдоним...

– Весенин! – подпрыгнул на кресле Золотовский.

– Почему Весенин?

– Ты же сам говорил. что если ему волосы отпустить, то на Есенина будет смахивать. А где Есенин, там и Весенин!

Лицо Аркадия сморщилось, как будто из спелого яблока превратилось в печеное. Он подержал его таким несколько секунд и все же разгладил морщины.

– Не лучший вариант, конечно. Но ладно уж. Пусть Весенин.

– Как тебе у ребят в берлоге? – неожиданно спросил Золотовский. -Классно?

– Нормально.

– Обстановка, конечно, спартанская, но жить можно. Зато район -сказка! Точно?

Перед глазами Саньки желтыми вспышками замелькали проносившиеся мимо троллейбуса окна Крылатского, и он с облегчением кивнул. Вспышки исчезли, а глаза с удивлением поймали в стекле часов все то же седое лицо. Прошлое смотрело на него с укором, и Саньке впервые стало по-настоящему страшно.

– "Бабки" на первое время получи у Венерочки, секретарши, -причмокнул он губами и пригладил и без того ровненький височек. – Держись с группой. Что делать дальше, тебе скажут. Все. Иди... И это.. смени прикид... Купи себе приличные тряпки. А то в этом рванье тебе скоро начнут милостыню подавать...

Санька по-военному резко развернулся через левое плечо и тут же посмотрел на потайную дверцу в мебельной стенке. Именно там стоял в первый его приход Лось. Но сейчас дверца оказалась плотно прикрыта. Призрак седого испарился из комнаты, но Саньке не стало от этого легче. Какая-то заноза засела в сердце и никак не хотела оттуда выходить.

В приемной он получил от Венеры, ставшей вдруг любезной и ласковой, несколько стотысячных купюр, не считая сунул их в боковой карман куртки и вдруг вспомнил, что именно этот карман зеки зовут "скулой".

– Понравилось в Москве? – с придыхом спросила девушка.

Как ни старалась, хрипотцу скрыть она не могла. И замаскировала свой самый большой недостаток улыбкой.

Она была такой приторной, что Саньке даже почудился сахар во рту. Он торопливо сглотнул слюну, избавляясь от ее сахара, и прожевав что-то типа "Ны-нормально", вышел в коридор.

Лося у дальней двери не было видно, и Сашка решился на невозможное. Он шагнул к одной из белых дверей. Ему сильнее всего показалось, что из комнаты именно за этой дверью есть ход в кабинет Золотовского, ход через дверь мебельной стенки.

Он рванул на себя белоснежную створку и удивленно застыл при виде зековского интерьера: четыре металлические двухъярусные койки по две у каждой стены, синие казенные одеяла на них, тумбочки, набитый огромный рюкзак в углу. Впрочем, рюкзак к пейзажу зоны уже не подходил.

Санька уже хотел шагнуть в комнату, чтобы узнать, есть ли все-таки из нее ход в кабинет Золотовского, но тут ему на плечо опустилась ладонь. Такая увесистая пятерня могла быть только у седого.

Санька обреченно обернулся и сразу ощутил, как схлынул испуг.

– Ты чего это? – глухо спросил его Лось.

Челюсти охранника упрямо перемалывали что-то, и Саньке показалось,

что это вчерашняя жвачка, которая успела за ночь подсохнуть.

– Выход ищу... Вот...

– Выход там, – кивнул Лось в глубь коридора и поморщился от резкого звука звонка. – Кого это принесло?

За спиной Лося, как на прицепе, Санька проплелся к двери, послушал клацание трех сейфовых замков и чуть не получил по физиономии.

В коридор из-за двери ввалился лохматый, потрясающе стильно разодетый парень и, расстегивая на ходу кожаную жилетку, обшитую чудовищным желто-красным узором, прокричал:

– Шеф на месте?!

– Ты чего, Децибел? – невольно отступил и Лось, хотя совсем не мешал парню пройти дальше.

– Не твое дело! – взвизгнул парень и бегом бросился к кабинету Золотовского.

Его бордовые джинсы исчезли за поворотом.

– Ну, дела! – удивился Лось.

– Заваруха какая? – понаглее спросил Санька.

– Да я Децибела никогда таким прикантованным не видел.

– Без понта?

– Да иди ты! – огрызнулся Лось.

В эту минуту Санька пожалел, что не закрыл за собой белую дверь. Если из той комнаты все-таки был проход в кабинет Золотовского, он бы точно узнал, почему впервые в жизни так разнервничался парень со странным именем Децибел.

Глава десятая

ПЕРВЫЙ ШЛЯГЕР В ШОУ НАЗЫВАЕТСЯ "ВОРОБЫШЕК"

Говорят, что неудобно спать на потолке. Одеяло все время сваливается. Санька это не пробовал. А вот сон на полу в крылатской хазе вышел полубредовым. Даже предыдущие вокзальные кошмары, когда храп соседа-бомжа мерещился собственным предсмертным хрипом, а грохот поездных колес напоминал удары пресса, которым пытаются тебе размозжить голову, эти кошмары выглядели веселенькими мультиками по сравнению с картинками, посещавшими Саньку на тощем матрасе Андрея.

Из черной кисельной мути на него наплывали то стальные зубы седого, то желтая серьга в ухе странного мужичка, то пальцы Лося, то троллейбус без водителя. Зубы пытались укусить его, и, казалось, чем ловчее Санька уворачивался от них, тем сильнее возрастало у них желание оставить шрам на его коже. Серьга, увеличившись до размера ошейника, охватывала своей золотой удавкой горло и, охватив, тут же начинала уменьшаться до своих прежних размеров, заставляя хрипеть в удушье. Пальцы Лося, крупные, мозолистые, больше похожие на сучки дерева, чем на пальцы, ложились то на одно плечо, то на другое, и от того, что они вроде бы не делали ничего плохого, вызывали еще больший страх, чем зубы и серьга. А когда под утро на Саньку из черноты вылетел троллейбус, и он понял, что не успеет увернуться, он вскинулся на матрасе, ошарашенно посмотрел перед собой и увидел вместо грязных фар стоящего в двери Роберта с зубной щеткой во рту.

– Тебя к телефону, шолист, – так и назвал он его "шолистом" вместо "солиста". – Ну, ты и орешь по ночам! Глисты, что ли?

– Андрей не пришел? – озираясь по комнате, спросил Санька.

– Не-а... У него вместо подушки сиськи под головой. Кто ж такое задаром променяет?..

Телефонный звонок заставил его забыть о ночных кошмарах, об Андрее, о квартире, о всем сразу. Наверное, после разговора с Аркадием Санька о себе забыл, потому что узнал, что уже сегодня его будут записывать на компакт-диск.

В студию он вошел, с гулом ударившись о дверь, но совершенно не ощутив боли.

– Где ты его взял?! – вскочил со стула у пульта толстяк килограммов под двести весом. – Он мне всю студию разнесет!

Его разбухшие до женских размеров груди рыхло покачивались под пестрой рубашкой. Такую раскраску мог напялить на себя только негр. Но у толстяка была розовая кожа альбиноса, усеянный капельками пота нос и очень маленькие ручки. Казалось, что когда он рос, то ручки не заметили этого и остались такими же щупленькими, как и в десять лет от роду.

– Это по молодости, – вяло ответил из угла комнаты Аркадий и предложил Саньке: – Садись вон туда. Подождем творческую интеллигенцию. Ты где такое дерьмо купил?

Санька осмотрел свой новый джинсовый костюмчик, на котором вроде бы к месту сидела черная кожаная куртка, и, ничего не поняв, пробурчал:

– Мне сказали, хороший товар... Америка...

– Где купил?

– У метро. Там палатки стоят. Мне сразу подобрали одного цвета куртку джинсушную и брюки...

– Одного цвета! – хихикнул толстяк.

– Прикид надо с умом подбирать, Сашенька, – невидимой пружиной подбросило со стульчика Аркадия. – Даже те тряпки, в которых ты шныряешь по тусовкам, должны держать тебя в имидже. Я уж не говорю о сцене! А ты что купил? Штаны – черные, а куртка – черная-черная. Ты знаешь, сколько цветов черной тональности в джинсе?

Санька приложил край куртки к брюкам и только теперь, в солнечном свете, делящем комнату надвое, заметил, что куртка действительно темнее джинсов.

– И потом... Какая это Америка?! Ты посмотри на строчку! Ее делал пьяный барыга! За такую строчку моего дедушку, лучшего портного Одессы, клиенты бы выкинули в море. И он бы не сказал ни слова против данного факта! Он же натурально знал, что такое брак! Эту дрянь, пошитую где-нибудь в Турции, выкинешь. Моря здесь нет, бросишь в Москву-реку. Если тебе нравятся джинсы, а мне лично, как внуку лучшего одесского портного, вся эта брезентуха не может нравиться, то сходи в фирменный магазин в центре...

– А кожаная куртка? – боком повернулся Сашка.

– Ты называешь это убожество кожаной курткой?! С нее же через две недели натурально осыпется краска! И ты будешь похож на линяющего пингвина! Конечно, своей покупкой ты помог китайским коммунистам удержать темпы экономического роста, но мне от этого не легче. Мне вообще от тебя не легче...

– А кепка? – сорвал с головы черный кожаный блин Санька.

– Разрешите? – мышкой поскребся кто-то в дверь.

– Заходи! – гаркнул толстяк, и его груди и живот колыхнулись двумя волнами: одна от подбородка до пупа, вторая – от пупа до подбородка.

Шторм на теле хозяина студии улегся, и медленно, будто ее перепугали, открылась дверь.

– Разрешите?

– Да входи, не бойся, – уже без прежнего энтузиазма позвал толстяк.

– Мы вдвоем.

В двери стояли двое мужчин непонятного возраста. Наверное, если бы их можно было побрить, отмыть, погладить, причесать и наодеколонить, то им никто не дал бы больше тридцати лет от роду. Но все эти действия были маловероятными в их судьбе, и потому Санька сразу решил, что им лет по сорок. В таком возрасте уже зовут по имени-отчеству. Аркадий же небрежно прикрикнул:

– У нас нет времени! Давайте побыстрее! Не тормозите! Олег, что у тебя с текстом?

Один из близнецов, тот, что чуть пощуплее и понебритее, вырвал из бокового кармана куртки записную книжку. Его руки дрожали, точно он вырвал сердце.

– Может, вместе с нотами? – подал густой, неожиданный для него голос второй.

Соломенный хвостик волос на его затылке стоял задорно и смело.

– Лелик, погоди! Я же сказал, текст! Я должен прослушать текст. Музыка сейчас у всех песен одинаковая...

– Ну-у, я не согла-асен...

– Читай, Олег!

– "Голос милой"! – громко объявил Олег и развернул блокнот.

– Про это еще не пели, – пустил веселую волну по груди и пузу толстяк.

– "Мне голос твой – как капли от болезни, – голосом трагика, обещающего смерть врагу, начал Олег. – С годами все полезней и полезней. Мне голос твой – как чистый горный воздух. Я пью его, как ночь пьет утром звезды"... Вот... И потом припев... Припев такой... "Голос милой, ах, голос милой! Счастья полюс. Глоток весны. Не любили вы, не любили, если в голос не влюблены"...

– Не пойдет, – выдавил из себя Аркадий.

– Почему?! – набычившись, шагнул ему навстречу Лелик. – Давайте прослушаем с музыкой! Там хорошая мелодия.

– Сейчас хороших мелодий нет, – не сдавался Аркадий.

Он стоял у пульта со скрещенными на груди руками и выглядел смешно рядом с толстяком. Видимо, поняв это, он ушел к своему стульчику, плюхнулся в него, закинул ногу на ногу и послушал тишину. Тишина была на его стороне, и он усилил свои претензии:

– Первое: текст сусальный. Сейчас это не кассово. Второе: бьем мимо имиджа. Наш герой ищет девочку и не находит. Понимаете, не находит! А ты, Олег, про голос милой. Голос милой – это уже все, кранты, приехали. А девочки-зрители должны писать в потолок от одного вида мальчика, который никак не найдет девочку. Ду ю андестенд ми?

– Зря ты, Аркадий, – все-таки сдался Лелик. – Вытянули бы музыкой. Но раз имидж... У нас есть, кажется, то, что тебе нужно...

Тыканье композитора удивило Саньку. У Аркадия на лысине и седых висках были написаны шестьдесят лет. В таком возрасте уже имен вовсе нет, а только имя-отчество, а то и просто одно отчество. Но его-то Санька не знал и неприятно ощутил, что ведь тоже не представляет, как звать-прозвать директора.

– Ладно. Давай следующую, – небрежно качнул лакированным ботинком Аркадий.

– "Воробышек"! – уже без прежнего пафоса объявил Олег и покраснел. – "Воробышек-воробышек. Нахохлилась опять. Мне поцелуев-зернышек тебе хотелось дать. Но ты махнула крыльями косичек золотых. Как близко в миг тот были мы. И вот исчез тот миг"... Припев... "Воробышек-воробышек. Не надо уходить. У каждой ведь из Золушек принц должен в жизни быть"... И опять певец, значит, после припева, поет: "Сказала, что не пара мы..."

– Хватит. Это уже ближе к истине. Хотя опять же не совсем то, -поморщился Аркадий и пробурчал лишь себе одному под нос: -Воробышек-вор-р-робышек... Ну, это уже образ. Можно клип лепить. И потом Золушка, принц... Ладно! Лелик, что за ноты на этот текст?

– Аркадий, поверь мне, это будет хит! Рядом с этой вещью померкнет все! – кинулся к электрооргану в соседнюю комнату композитор с детским именем Лелик.

Хвост на его затылке развевался знаменем. А от всей худощавой фигуры сквозила невыплеснутая борцовская мощь.

– Вот послушай! – басом позвал он всех за собой.

Его призывному кличу подчинились все, кроме толстяка. Он все с таким же видом китайского божка сидел у пульта, укрыв животом не меньше двадцати тумблеров, и туоп, бессмысленно смотрел на черную грушу микрофона за стеклом.

Лелик подключил электроорган к сети, артистично вскинул над клавишами пальцы и после вздоха Олега все-таки заиграл. Мотивчик был простенький, но все-таки запоминающийся. Санька не раз видел по телевизору, как запинаются игроки в шоу "Угадай мелодию!", когда им выпадает песня девяностых годов. Такое впечатление, что в конце века композиторы только и делали, что пытались создать образ размытого времени, когда герои стали антигероями, а гении бездарями и, соответственно, наоборот, когда каждый день что-то происходит, но ничего не меняется, а когда меняется, то кажется, что ничего в общем-то и не произошло. Композиторы сумели передать хаос, сами, возможно, того не понимая. Они подбирали звуки с митинговых улиц, подбирали из бесконечной говорильни одних и тех же телегероев, и выходило что-то похожее на зыбкие волны говора. Вроде как что-то звучало, а на самом деле и не звучало.

Мелодия Лелика была родом не из девяностых. В ее сердцевине жила ностальгия по пятидесятым, по годам, когда еще жила хоть какая-то вера и до светлого будущего было подать рукой. Мелодия медленно стихла, и Саньке показалось, что сейчас оживет радио в углу и сообщит об очередном Пленуме ЦК КПСС. Такое он видел уже в каком-то фильме о пятидесятых.

– Что-то знакомое, – снова превратил лицо в печеное яблоко Аркадий.

Кольцо на его ухе смотрелось брелком для ценника. Но ценника не было. Таким людям, как Аркадий, всегда очень трудно определить истинную цену. Он вроде бы ничего не умеет, но продает себя так, что дух захватит, как в антикварном магазине при виде безумно дорогой безделушки.

– Это не из Мокроусова? – упрямо не разглаживал он морщины. – Или Блантер?.. Три ноты подряд очень уж знакомы. А-а? – обернулся он к двери. – Не похоже на Блантера? Не плагиат?

Неподвижная спина толстяка ответила после важного молчания:

– А мне-то что?

– Зачем ты так, Аркадий? – побледнел Лелик. – Я когда-нибудь крал? Ты что, меня не знаешь?

– Сейчас все крадут. У Бетховена, Моцарта, Гершвина...

– У Гершвина не крадут!

В дверь вплыл сначала живот, а потом уже весь оператор. В его глазах, в его оплывших щеках, в опущеных плечах, казалось, собралась скука смертная всего человечества. Он безразлично посмотрел на поэта и спросил у него:

– Клавир есть, композитор?

– А как же! – подпрыгнул на стульчике Лелик и по локти нырнул в баул.

В нем лежало так много бумаг, будто Леликом было написано не меньше сотни симфоний, а если и не симфоний, то штук пятьсот песен – точно.

– Вот! – гордо воздел он над головой лист с густо исписанным, исчерканным вдоль и поперек клавиром. – Вот довазательства!

– Пошли, – приказал толстяк.

Даже бумажку с клавиром ему не хотелось нести в другую комнату. Он, раскачиваясь, досновал до правого компьютера у микшерного пульта, тяжко, со вздохом обречения сел и только потом включил его.

– Давай свои каракули!

Лелик положил листик рядом с клавиатурой. Он смотрел на него так, будто в эти минуты терял его навсегда.

– Может, помочь разобраться в черновике? – предложил он толстяку.

– Сам разберусь. Не пионер...

От двери операторской Санька разглядел, что на мониторе после тупых тычков по клавиатуре появились виндоузные окошки. Правую верхнюю четверть экрана занимал нотоносец. Ни скрипичных ключей, ни обозначений размеров, основ гармонии и самих нот с такого расстояния он не мог рассмотреть.

Толстяк подвигался на стульчике, утрамбовывая себя, и вовсе закрыл плечом полэкрана. Клавиатура вновь застонала под его пальцами.

– Ну что? – прошел к нему мимо Саньки Аркадий.

– Щас. Подождать надо, – вяло огрызнулся толстяк.

– А кого подождать?

– Я свежую программку на той неделе установил. Все песни, начиная с сорок седьмого года. Наши, естественно...

– А раньше, ну, довоенных нет?

– А зачем?.. В той мелодике сейчас никто даже не пытается работать... Вот, машина отпахала. Программа утверждает, что полного аналога четырех нот в основной теме песни нету.

– А трех?

– По международному праву музыкальный плагиат – это четыре ноты подряд, а не три, – таким тоном произнес толстяк, будто объяснял взрослым людям, что дважды два – четыре.

– А поищи первых три, – не унимался Аркадий. – Поищи.

У Лелика на лице сияла победа, а в глазах блестели огни салюта. Он не вмешивался в диалог и вообще ощущал себя так, будто ему при жизни только что поставили памятник.

– Три есть, – заставил его напрячься голос толстяка.

– А я что говорил! – обрадовался Аркадий и потянулся вверх.

В комнате что-то громко хрустнуло. То ли подошвы его новых ботинок-казаков с чудовищно острыми носами, то ли поясница.

– Но те три ноты в фа-мажоре, – заметил неточность толстяк. – А у него – в фа-миноре...

– Аркадий, у меня все честно! – забрал драгоценный клавир Лелик. -Хорошая оранжировка – и хит обеспечен! На пару лет!

– Таких хитов не бывает...

Аркадий стоял, отвернувшись от Лелика, и с ненавистью смотрел на монитор. До этой минуты он любил компьютеры.

В напряженной тишине он прошел к своему стульчику, бережно опустился в него, помолчал и по-царски решил:

– Ладно... Три так три... Покупаем...

Яблоко его лица из печеного стало спелым. Его цена возросла. Лелик метнулся к Аркадию, подобострастно, с хрустом в пояснице склонился над ним и что-то заговорщически зашептал. Его спина ширмой скрывала лицо директора, и только по возражениям того ("Пойми, я на такую сумму не уполномочен", "Нет", "Ну что ты!") Санька понял, что там идет нешуточный торг. В конце его Аркадий сунул несколько бумажек в руку Лелику, тот спрятал их в карман куртки и наконец-то распрямился. Почему-то уже без хруста. Когда он обернулся, у него было лицо человека, которого только что обокрали.

– А вот и ребята! – совсем не видя, что делается в соседней комнате, вскрикнул Аркадий и с покряхтыванием слез со стула.

Санька тоже повернул голову на шум и узнал всех вошедших по спинам. Самым ближним к нему оказался затылок со смоляным пучком волос под шапочкой лысины, и он радостно шагнул к нему.

– А-а, привет, – вяло поздоровался Андрей. – Вживаешься?

– Да вот... значит... утвердили меня солистом...

– Поздравляю. Значит, этим вечером коньяк и жрачку выставляешь ты.

– А ты придешь?

– Без вариантов. Попрощаться ж нужно.

– В каком смысле?

– В прямом. Меня под снос назначили.

– Как это? – сделал удивленное лицо Санька и машинально надел на голову кожаную кепку.

– Уволен я из группы. Навсегда. Золотовский сказал, мать его! Выслуживается перед хозяином, падла!

На матерный вскрик обернулся Роберт. Без зубной щетки во рту он смотрелся чуть солиднее. Казалось, что он даже может сказать что-нибудь умное. Раз в день, но может.

– Мир, дружба, жвачка! – поприветствовал он Саньку. – Прослушал шлягер?

– А что это?

– Во дает! Ну, песню прослушал только что?

– Да.

– Съедобная?

– Так-так-так! – хлопками в ладони заставил всех умолкнуть Аркадий.

У него было лицо человека, только что сделавшего открытие, способное спасти мир и обессмертить его изобретателя. Вместо пятисот долларов на двоих он отдал поэту и композитору четыреста и теперь приятно ощущал в кармане хруст новенького стольника. Но еще приятнее было то, что он уговорил Лелика на отказ от авторства и теперь мог перепродавать песню как свою собственную. И хотя у нее вряд ли могли после исполнения "Мышьяком" появиться покупатели,он упрямо верил, что совершил одну из самых выгодных сделок в своей жизни.

– На! – сунул он Роберту нотную запись "Воробышка". -Потренируйтесь с полчасика. За это время Весенин выучит текст...

Санька удивился, зачем это какому-то Весенину учить текст, и только когда Аркадий протянул ему вырванную из блокнота страничку с каракулями Олега, понял, что Весенин – это он. И то серьезное, на что он так долго настраивался, вдруг представилось ему балаганом, где все только дурачатся, и он сам неожиданно ощутил острое желание стать таким же шутом-дураком.

– А можно я прямо с бумажки пропою? – нагнувшись к Аркадию, спросил он.

– Можно, – ответил за него толстяк. – Только бумажкой перед микрофоном не шурши. У него чувствительность большая...

В комнате напротив, за стеклом, Санька разглядел этот слишком чувствительный микрофон. Он висел перегоревшей лампочкой. Уже и его Санька не мог воспринять серьезно.

И только обернувшись к Андрею и столкнувшись с ним глаза в глаза, он понял, что не все здесь так несерьезно.

Глава одиннадцатая

РЮКЗАК СЕДОГО ПРИЗРАКА

Камера хранения Казанского вокзала пропахла вонью жженого угля, мочи и старых тряпок. Если учесть, что такой же запах возили в своих изношенных вагонах поезда восточного направления, то Сотемский и Павел, войдя в камеру, сразу ощутили себя внутри тряского состава. Чувство было настолько сильным, что они переглянулись.

При виде лица напарника Сотемский не сдержал внутри себя сочувствия:

– Что ж тебе так с зубами не везет?!

Павел бережно потрогал ладонью вздувшуюся правую щеку и пояснил то, что Сотемский и без того знал:

– Флюс, зараза!

– А тот вырвал?

Взмахом руки Павел проводил уже давно распрощавшийся с ним зуб.

– Там трещина была. Эта стерва Кравцова... Ей бы лучше ядра на стадионе толкать, а не на рынке стоять...

Они подошли к самому дальнему стеллажу, заставленному чемоданами, сумками, ящиками, свертками, и сопровождавший их приемщик камеры хранения ткнул узловатым мозолистым пальцем в пузатый рюкзак.

– Этот? – спросил он у рюкзака.

– Похоже, он, – стал присматриваться Сотемский.

– Да он, он, – краем губ еще выцедил из себя слова Павел.

После фразы о Кравцовой правая щека заныла с новой силой. Она будто бы ждала, когда же при ней произнесут эту фамилию, и после ее упоминания тут же начала болеть.

– Похоже, что он, – согласился Сотемский.

Его чуб стер пыль с верха рюкзака, но зато Сотемский разглядел нашлепку от бананов, которую заметил один из оперов службы наружного наблюдения. Название фирмы совпадало.

– Вопросы есть, Герой? – спросил Сотемский лениво приплетшегося за ним коккер-спаниеля.

Тот солидно промолчал. Лишь только нос всасывал и всасывал в себя воздух, пропитанный тясячами запахов. Если Сотемский ощущал гарь жженого угля, едкую вонь мочи и пощипывание в ноздрях от пыли, а приемщик вообще ничего не улавливал, потому что давно придышался к камере, то для Героя запахи создавали красивую яркую картину, и он, плохо видя, рассматривал в своем маленьком мозгу красные пятна от пряного духа кожи, серые – от досок, желтые – от колбасы, спрятанной вовнутрь чемоданов, белые – от тряпок, накупленных в Москве для перепродажи в Сибири, малиновые – от противного запаха клея, с помощью которого были приклеены квитанции к чемоданам и сумкам. Синего – цвета наркотиков – на картине не было.

– Значит, пусто, – понял все Сотемский, когда пес беззвучно сел. -Но осмотреть все равно нужно.

– А если что?.. – вяло посопротивлялся приемщик.

– Мы ничего не изымаем. Только осмотр.

– Ну, ладно.

Он отвернулся и, раскачиваясь, будто медведь, вставший на задние лапы, вышел из прохода. На спине его комбинезона какой-то шутник, а может, и он сам, написал: "Берегись поезда!"

– Такой задавит, – прокомментировал Павел.

Сотемский внимательно осмотрел верх рюкзака. Никаких предохранительных ниточек на пряжке не было.

– Призрак, а не мужик, – сказал он самому себе. – Клык спокойно

сидит в зоне, а что это за двойник, ума не приложу. Точно что

призрак.

– Или его дух, – добавил Павел.

Щека застыла, и можно было говорить вволю. Сейчас это казалось богатством.

– Какой дух? – не понял Сотемский, поморщившись от противного запаха, струившегося от рюкзака.

– Ну, как в фантастических фильмах. Его собственный дух. Отделился от него и бродит по планете...

– А может, брат-близнец? – спросил Сотемский.

– Начальник колонии сказал, что братьев у него нет.

– А может, это все-таки он?

– Хочешь сказать, что сбежал, а за себя в зоне двойника оставил? Тогда зачем он едет назад?

– Ну да! У него ж билет до Читы... Ничего не понимаю.

Из открывшегося рюкзака на оперативников дохнуло запахом сигарет. Плотно – один к другому – вовнутрь были вбиты темно-красные блоки "DUNHILL".

– А седой, ну, Клык курит? – спросил Сотемский на правах начальника.

– Я не узнавал.

– Плохо, Паша. Надо все о таких орлах узнавать.

– Я сегодня снова позвоню начальнику колонии.

Под сигаретами комками лежали пара свитеров, грязные носки, шарф, еще какие-то непонятные тряпки, годные только для помывки автомобиля. Сотемский брезгливо утрамбовал их блоками. Закрытый рюкзак казался больше, чем он был до этого.

– Плохо, что ли, сложил? – на шаг отошел Сотемский, изучая свою работу.

– Нет, он такой и был... Чуть не забыл, товарищ подполковник. Час назад из налоговой полиции звонили. Ну, по нашему запросу о "Мышьяке" и Золотовском...

– И что?

– Полный порядок.

– Не может быть! – обернулся Сотемский.

Он смотрел на Павла и флюса теперь не замечал вовсе.

– Все налоги уплачены?

– Абсолютно. Там другое смущает.

– Ну!

– Слишком уж большие сборы были у группы на последних гастролях...

– Ну вот, а ты говоришь, все у них отлично!

– Вы уверены, это – отмыв?

– Даже не сомневаюсь, – достал Сотемский носовой платок и вытер о него руки. – Золотовский – машина по отмыванию грязных "бабок". Но кто водитель у этой машины – вот вопрос?

Глава двенадцатая

КУРТКА ПОЯВЛЯЕТСЯ СНОВА

Субботний день на Тушинском рынке – бешеный день. В вещевом павильоне, наскоро сооруженном из алюминиевых листов, – вавилонское столпотворение. Людской поток течет мимо обрывистых берегов. Только берега уходят не вниз, как у обычной реки, а вверх, к потолку павильона. Все, что наспех пошито на частных фабриках, фабричках, а то и просто в кустарных мастерских захолустных турецких городков, шпалерами висит вдоль стен.

– Девушка, у нас есть плащ именно для вас! – одновременно слышится от трех продавщиц в разных углах павильона. – Настоящая "Италия"! Вот посмотрите выделку с изнанки!

Некоторые упрямо верят, что это "Италия", хотя ни один торгаш не привезет сюда из Италии "кожу", от цены которой даже у нового русского округлятся глаза.

– Молодой человек, купите даме шубку!

– Зима кончилась, – лениво бросает молодой человек с лицом пенсионера.

– А вы заранее, заранее!

– Посмотрите, какая кожа у моего плаща! Чистый ягненочек!

– Так с него уже краска, извините, на попе обсыпалась!

– Ничего подобного! Это же крэк! Он весь – пятнами! Так положено!

Но самое поразительное в павильоне – это не тысячи плащей, курток, жилеток или песцовых шуб, а стульчики продавцов. Вы нигде не найдете на земном шаре таких маленьких стульчиков. Такое впечатление, что они когда-то были большими, точнее, нормальными по размерам, но потом, все сжимаясь и сжимаясь от жуткого вида людского потока, стали крохотными-крохотными. Машенька из сказки про трех медведей очень обрадовалась бы подобному стульчику.