Текст книги "Смертельное шоу"

Автор книги: Игорь Христофоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)

И вот теперь слева от него стоял его лакированный шкаф-собрат и смотрел на Саньку, усмехаясь цветными глазами книжных корешков. Но еще больше, чем корешков, на стекле шкафа было фотографий

Киркорова и Пугачевой. Оба этих лица в разных вариантах виднелись и в серванте рядом со шкафом, и на столе у Филиппа.

– Да, бывают и такие почитательницы, – сгреб Филипп желтые капли в ящик стола и задвинул его. – Значит, ты у Аркадия в раскрутке?

– У него.

– Заметно.

– Правда?

– Уже на десятом месте в рейтинге.

Кожа на лице у Саньки враз натянулась, стала сухой и жесткой. Наверное, сейчас от его щек можно было прикуривать.

– Каком рейтинге?

– В газете. Сам знаешь, в какой.

Он порылся в залежах на столе, где вповалку укрывали бархатистое зеленое сукно кассеты, аудиодиски, газеты, журналы, флаконы с лаками и дезодорантами, ручки, ножницы, бумажки, еще что-то непонятное. По мере разгребания показались письменный прибор, телефон сотовой связи. Создалось ощущение, что еще немного – и из-под завалов появится на свет божий что-нибудь типа музыкального центра.

– Вот. Посмотри, – наконец-то нашел он газету. – На последней полосе.

"10. NEW. Александр Весенин. "Воробышек", – прочел Санька и снизу вверх пробежал по строчкам. Филиппа Киркорова там не было. От этого стало еще нестерпимее стыдно.

– У Серебровского в клубе уже пел? – все тем же сонным голосом спросил Киркоров, но теперь уже в нем сквозила укоризна.

– Да. Пел.

– Понравилось.

– Не очень.

– Это хорошо.

Газета мешала разговаривать. Санька сначала сложил ее вчетверо и провел пальцами по складкам, но, когда увидел, что подушечки стали черными, засунул ее под другие газеты на столе. И как только она исчезла, стало легче на душе. Как будто теперь уже никто не знал тайну его позора.

– Серебровский тоже когда-то продюсером был. Но прогорел. А потом вдруг всплыл. Резко так. У него шикарный клуб?

– Очень.

– Я по клубам не пою. А ты уж думай сам. В клубах популярность не заработаешь...

– А правда, что Серебровский – не настоящая фамилия?

– Мне один человек говорил, что не настоящая. А что?

– Да так...

– Ты Аркадия слушай, да не во всем слушайся, – ни с того ни с сего вяло сказал Филипп. – В шоу-бизнесе все время кто-то кого-то бросает. Или продюсеры певцов, или певцы продюсеров. Придет время – и ты бросишь...

– Значит, Аркадий – плохой директор?

– Обычный. Хороших вообще единицы. Хороший – это тот, кто из глухонемого может сделать звезду...

Со стены, с огромного портрета, на Саньку смотрел еще один

Киркоров. Он был в черной шляпе и с еще неразорванной цепью на

груди. На портрете Киркоров был похож на цыгана, у которого

отобрали его любимую гитару. До того много грусти светилось в его

распахнутых карих глазах. Висящий рядом с ним портрет Пугачевой

был выписан получше.

– А это... Алла Борисовна дома? – непонятно зачем спросил

Санька.

– Нет, она в отъезде.

– Ну, я это... пошел, – еле встал с поехавшего кресла Санька.

Оно оказалось на ножках с колесиками. Кресло сразу утратило в его глазах барскую помпезность. На колесиках оно походило уже не на кресло, а на роликовые коньки.

И еще Саньку удивили потолки. Даже он со своим ростом, подпрыгнув, достал бы до них. На языке повис вопрос, но он тут же сглотнул его. Аркадий что-то говорил о квартире отца Филиппа в соседнем подъезде. Значит, и этот выбор, и потолки были не случайны. Дом составлял часть детства, а человек всегда стремится в свое детство, особенно если оно было счастливым.

То место, которое в сердце Филиппа занимал дом на Земляном валу, у Саньки загромождал своим мрачным обшарпанным видом детдом. Были светлые пятна и на этом фасаде. Но их набиралось до того мало, что они не могли осветить душу.

– До свидания, – пожал Санька огромную руку Филиппа и вышел на мраморную площадку.

Ему очень хотелось напиться до потери сознания.

Глава двадцать третья

ЗАБАЙКАЛЬСКИЕ КОМСОМОЛЬЦЫ

– Ну, как там у вас в Москве? – простуженным голосом спросил Сотемского начальник колонии и громко высморкался в застиранный платок. -Когда изменений к лучшему ожидать?

– А чего ожидать? Вон у вас погода какая! Теплынь! А в столице холодрыжник не хуже, чем в январе...

Они шли от жилых домов персонала колонии к зеленой стальной двери КПП и щурились от яркого солнца. Сочная зелень ельника, стелющегося по сопкам до самого горизонта, дополняла ощущение весны, радости, надежды.

– Климат у нас норовистый, – не согласился с собеседником начальник колонии. – Сегодня – теплынь, а завтра как саданет мороз под тридцать да с ветерком, да без снега. Видели когда-нибудь пыльную пургу?

– Нет.

– Недельку у нас поживете – увидите.

– Я завтра улетаю. Из Читы.

– Знаете, как в Забайкалье Читу прозывают?

– Нет.

– Читаго.

– А-а, понятно. Как Чикаго.

– Во-во! В Чикаго гангстеров было полно, а у нас каждый второй -бывший гангстер. Или, по-русски говоря, зек, забайкальский комсомолец.

Они вошли в могильный холод КПП и двинулись сквозь него под клацание замков и удары металлических дверей и решеток. Их было так много, и они так громко закрывались, закрывались, закрывались за спиной Сотемского, что однажды показалось, что последней двери, на свежий воздух, уже не будет никогда, но тут вдруг пропела свою грустную песню обычная деревянная филенка, и снова нахлынуло на них желтое солнечное варево.

Сотемский резко сощурился и сразу даже не понял, кто еще говорит рядом с ним и начальником. И только вскинув ко лбу козырьком ладонь, ощутил как уходит боль из глаз, и как обретает черты стоящий слева от начальника кругленький низенький майор с огромной красной повязкой на левой руке.

Он говорил тихо, с вкрадчивостью человека, который счастлив от того, что ему доверили важную тайну, но говорил с легким заиканием, и создавалось ощущение, что он и не на русском-то говорит, а на финском, где полно сдвоенных гласных.

– Сиидит, тааварищ паадпалковник, в коомнате для-а свиданий... Воот... Рюукзаак, тааварищ паадпалковник, с ним. Чтоо приикажете?

– Клык о его приезде знает?

– Кроот гооворит, чтоо даа... Знаает... Ещео вчеераа он схоодку в свооем оотряде деелал...

То, что Клык – это кличка седого, нового пахана зоны, Сотемский знал, но про Крота, а это, скорее всего, был все-таки не финский Кроот, а по просто Крот, слышал впервые.

– Где он? – стрельнул начальник взглядом по двору колонии.

Его дальняя часть состояла лишь из двух цветов: бледных лиц заключенных и их же серых телогреек. Яркое солнце выгнало всех из жилкорпуса и заставило подставлять под свои лучи все, что только можно было подставить. Наиболее нетерпеливые оголились по пояс. Их тела, еще более бледные, чем лица, с туберкулезной худобой, проступающей четкими линиями ребер, и синими пятнами татуировок, вызывали жалость.

– Оон наа куухне... В поосудомойке...

– Пошли, – приказал начальник.

Застегнутая на все пуговицы шинель на его груди олицетворяла командирскую строгость и порядок. Но Сотемский еще в Москве взял докладную по этой колонии и хорошо знал, что порядка тут было не так уж много. Зековская верхушка как не дала лет десять назад задавить себя и сделать здесь сучью, или, как ее еще иногда называют, красную зону, то есть зону, где верховодит командование колонии, а не пахан, так и не сдавала своих позиций. Заболевшего Косого сменил Клык, и все осталось по-прежнему. А может, и хуже вышло. Раз Сотемского занесло сюда из Москвы, то, пожалуй, и хуже.

В парной духоте посудомойки их уже ждал худенький заключенный с изрытым оспинами лицом. Над верхней губой у него бисером лежала узкая полоска капель, и, как только он ее стер, пот опять вылез наружу точно такими же капельками. Сотемскому они почудились овеществившимся страхом, и он подумал, что они, наверное, не соленые вовсе, а горькие как хина. Другого вкуса у страха он не мог предположить.

– Гражданин начальник, вы меня в больничку положите, а? -заискивающе согнувшись в пояснице, спросил человечек. – Положите, а? А то ведь они меня, ежели узнают...

– Кроот, не гуунди! Даавай о дееле!

– Есть, о деле, товарищ майор! – снова слизнул он капли. – Сегодня, во втором часу ночи, у Клыка в отряде сбор был. Точнее, мужики, кто в авторитете, собрались, чтоб Клыка про "бабки" пытать. Он побожился, что с "общаком" все путем. Сказал, что, значит, завтра весточка будет, хотя он, мол, и без весточки

Серебру верит...

– Кому? – не сдержался Сотемский.

– Серебру... Он так сказал...

– Ты сам слышал?

– Я дневалил... А они в каптерке... Но я знаю место, где дырка и все слышно...

– Кроту можно верить, – сипло вставил начальник и закашлялся. – Я с вами, урками, сам скоро туберкулез схлопочу...

Лицо зека после похвалы стало еще заостреннее. Он будто бы хотел всем своим существом дотянуться до тела начальника, стать к нему еще ближе, чем до этого.

– Так вы меня в больничку, товарищ подполковник, а? – Украл он с верхней губы бисерную полоску.

Начальник, притворившись, что не слышит, чуть согнувшись, смотрел на улицу через грязное мутное оконце и, наверное, видел что-то важное, хотя вряд ли мог хоть что-то разглядеть. Сотемский вдруг ощутил, что подполковнику неприятен весь этот разговор. Как бы там ни было, но в конечном итоге по нему приезжий из Москвы, из самого МВД, узнавал об отсутствии порядка в колонии, и хоть был этот приезжий как бы и не свой, не уировский *), вряд ли это самокопательство пошло бы на пользу его карьере.

__________

*) Уировский – от УИР (управление исправительных работ).

– Что они еще говорили? – на правах самого заинтересованного человека спросил Сотемский.

Серенькие глазки Крота стрельнули по лицу начальника, но тот упрямо все высматривал и высматривал что-то в разрывах между грязными пятнами на стекле, и он все же решился ответить незнакомцу со смоляными, но, кажется, уже давненько не мытыми волосами.

– Они должностехи делили, гражданин начальник...

– Какие?

– Ну, у себя, в верхушке...

– Это ваши дела, – поморщился Сотемский. – А что-нибудь еще про этого... Серебра они не говорили?

– Не-ет...

– А про курьера?

– Я же сказал, гражданин начальник, про должности... Мне бы в больничку...

Сейчас на его верхней губе лежали самые крупные за все время разговора капли, и Сотемский понял, что уже ничего, кроме этих капель, не выжмет из заключенного.

– Вы мне обещали "Дело" Клыкина показать, – напомнил он начальнику.

– "Дело"? – наконец-то распрямился подполковник. – Это можно.

– Раазрешите скоомандовать, чтооб приинесли? – выпятив живот, принял строевую стойку майор.

– Давай.

Майор беззвучно выкатился из посудомойки. В тишине, оставленной им, стало слышно, как шуршат по сухому алюминиевому днищу логуна с надписью "Отходы" тараканы.

– А про курево ты узнал? – хмуро спросил начальник.

– Так точно, гражданин начальник! На воле Клыку "Донхвыл" глянулся...

– "Данхилл", балда!

– Ну да! Вот он!.. Он и тут их смолил. Но на днях закончились они... Вот... В больничку бы...

– Может, и правда, это только курево? – повернув к Сотемскому красное лицо, спросил начальник. – Мало ли какие у авторитетов слабости...

– Он имеет право забрать весь рюкзак сразу? – выстрелил вопросом Сотемский.

– Нет. Не положено. Три пачки выдадим. Остальное – по надобности. Но тоже не больше, чем по три пачки.

– Значит, нужно проверить те три пачки, что он выберет из рюкзака сразу.

– Так надо?

Лоб начальника собрался в столь густую сетку морщин, что Сотемскому стало жаль его. Кажется, даже слышно стало, как заныла сплющенная кожа. Хотя это ныли голодные кишки Крота. Но Сотемский не знал об этом и, глядя на музыкальные морщины, ответил им:

– Надо. Очень надо.

– Значит, выдадим и сразу отберем?

– Нет, это слишком грубо. Может сорвать всю операцию. Нужно... Нужно их на время изъять. Совсем на короткое время...

– Стянешь, Крот? – повернулся к зеку начальник.

У того сразу сверкнули бисерные полоски пота на крыльях носа и во впадинах висков.

– Гра... гражданин начальник... То... товарищ подполковник, он же меня, ежели узнает... Он...

– Ты чего стонешь? Может, ты не по сто пятьдесят восьмой срок тянешь?

– Так точно! По сто пятьдесят во... Но, гражданин на...

– Ты ж, Крот, в поездах сумки и чемоданы тырил, а какие-то три говеные пачки не сможешь? Ты что – фраер гнутый?

– Я – не фраер, – вяло возразил Крот. – Вы же сами, гражданин начальник, знаете, кто я...

– Знаю. Мужик, ломом подпоясанный.

– Так точно, гражданин начальник. Я – не шнырь, не чушка, не козел...

– Потому и прошу. Стянешь?

– На пять минут, – вставил Сотемский.

– Хоть убейте, не могу!

– Ладно, иди, – небрежно махнул рукой начальник. – Что-нибудь придумаем...

– А в больнич...

– Я сказал, иди!

Согнувшись в китайском поклоне, Крот спиной отступал к двери, пока не наткнулся на нее. Его лицо из заостренного стало длинным и серым, как стекло в посудомойке. Он отдал товар, не получив за него ни копейки. Если бы начальник присмотрелся к его глазам, то заметил бы в них ненависть, но он никогда не смотрел в глаза зекам. Он пришел в колонию за звездой полковника и заключенных терпел как ненужный, но прилагаемый к будущему званию довесок.

– Идемте ко мне в кабинет, – предложил он Сотемскому. – "Дело" Клыкина уже у меня на столе. Майор – шустрый парнишка...

Глава двадцать четвертая

ТЕРПКИЙ ЗАПАХ "ДАНХИЛЛА"

До этой минуты Сотемский считал, что седой курьер – двойник пахана зоны. И только когда в комнату, где он сидел в обнимку с рюкзаком, сержант-контролер ввел Клыкина, понял, что все фотографии врут.

Лицо человека – не плоское черно-белое создание, а постоянно изменяющаяся планета. Каждая прошедшая секунда делает его иным, хоть на йоту, хоть на микрон, но иным. Чуть круче ложится изгиб морщинки, чуть ниже сдвигается волосок на виске, чуть выше вскидываются ресницы – и уже нет прежнего лица, уже перед тобой другой человек. Только неподвижное фото могло обмануть Сотемского.

Похожий по снимку курьер оказался на полголовы ниже Клыкина. Глаза -чуть серее, седина – чуть более прорежена последними черточками черных волос, крылья носа – чуть ниже опущены. К тому же курьер со вчерашнего дня не брился, и оттого выглядел старше и изможденнее своего дружка.

– С прибытием, – пожал ему руку Клыкин, вроде бы не замечая лежащий на скамье рюкзак.

– Здорова.

– Как там житуха на воле?

– Полный беспредел.

– Десять минут, – хмуро напомнил сержант-контролер.

– Нам и пятака хватит, – не оборачиваясь, огрызнулся Клыкин.

Неделю назад он наголо обрил голову, и короткий седой ежик на его округлой голове смотрелся насыпанными хлебными крошками.

Под хлопок двери он сел за стол, сколоченный из толстенных досок, но руки на него не положил. Масляная краска, которой покрыли доски месяц тому назад, упрямо не хотела сохнуть. Гости комнаты посетителей уже оставили на ней свои отпечатки пальцев и следы локтей. Курьер, сидящий напротив Клыкина, тоже не стал моститься руками на плаху.

– Вот такие, значит, дела, – посмотрел он вправо, туда, где

между листьями герани в ободранном кашпо чернел глазок.

Сотемскому почудилось, что он взглянул прямо ему в глаза. Взглянул

с насмешкой, которую не могла скрыть даже щетина.

– Заезжал к пацану? – блеснув стальными зубами, спросил Клыкин.

Уперевшись локтем левой руки в бедро, он водил тыльной стороной пальцев по подбородку и про себя напевал что-то нудное и протяжное. Вся его фигура казалась расслабленной, но кулак правой руки, прижатый к боку, побелел до того, что уже напоминал комок снега, а не кулак.

– Как договорено было, – шмыгнув носом, ответил курьер.

– И что?

– Без лажи.

– Башку на отсечение дашь?

– Ну, Клык, ты гонишь! Я за маму родную не дам, а тут...

– А с кем базар имел?

– С начальницей.

– Сухая тетка?

– Под нафталином.

– И что?

– Фотку показала... Во-от... Так, еще по мелочам поспрошал. Вроде сходится...

– От меня погонишь в колонию, где он срок тянул.

– Зачем?

– Я потом фамилию дам, с кем стыкнуться. С ним тоже побазаришь...

– Недоверчивый ты стал, Клык.

– Время такое. Раньше точно знал, откуда подляну ждать. Теперь – не знаю. Мелкоты развелось. И все шустрят по-черному. Если б не Косой с его болячкой, я б этого сопледона и близко к конторе не подпустил.

– Все равно кому-то петь надо...

– Время вышло, – обозначил свой приход сержант-контролер.

– Ты чего, начальник, мы ж только минуту сидим! – вскочил курьер.

– Время вышло, – упрямо повторил он, и пальцы громко хрустнули на черном тельце рации.

– Я еще посылку не отдал, – потянулся к рюкзаку курьер.

– Что у тебя там?

– Сигареты, колбаса, чай.

– Только в присутствии дежурного помощника начальника колонии.

– А где он?

– Сейчас вызову.

– Расстегивай, – не вставая, приказал курьеру Клыкин. – Пусть ковыряются, раз положено...

Майор с огромной повязкой на рукаве вкатился в комнату так же бесшумно, как и выкатывался из посудомойки. Только теперь у него было лицо человека, которому нестерпимо не хочется делать неинтересную работу.

– Что тут у вас?

– Посылка, – с такой же леностью в голосе пояснил сержант-контролер.

Сержант был худым и длинным, но рядом с майором, который уступал ему в росте голову, казался еще выше и еще худее.

Курьер уже успел выложить на скамью, на которой еще недавно сидел, два батона сырокопченой колбасы, банки тушенки, рыбных консервов, пачки чая, сигарет "Данхилл". На вокзале в камере хранения в рюкзаке были только сигареты и что-то из одежды. Сотемский смотрел на банки, до боли вдавив бровь в обод глазка, и с неприятным чувством ощущал, как резко усложнялась задача.

– Это много, – облизнув пухлые губки, вяло произнес майор.

– А сколько можно за раз? – сделав невинное лицо, спросил курьер.

Короткими пухлыми пальчиками майор переложил норму на левый край скамьи и сверху прикрыл банки красной стопочкой из трех пачек. Получилось что-то похожее на пирамиду древних майя. Курьер, скорее всего, ничего не знал о майя, потому что сравнил горку с другим:

– Это ж пионерская норма, а тут здоровый мужик...

– Не ной, – укоротил его Клыкин. – Раз положено, значит, кранты. Если б все как положено делали, беспредела бы в стране не было...

– Ладно, – вздохнув, согласился курьер. – Я только эту пачку заменю, – взял он в руки верхний "Данхилл". – Сплющил, видать. А это же целых две сигареты...

– Быстрее меняй, – все тем же безразличным голосом потребовал сержант-контролер.

Только теперь Сотемский заметил, какие жадные взгляды бросает он на деревянный батон колбасы. Небось в семье такую роскошь уж несколько лет не ели.

– Вот, – плавно опустил на горку новую пачку курьер и прикрыл ее ладонью. – А остальное куда девать?

– Остальное оприходуем по акту. И будем выдавать. По норме, -разъяснил майор.

Захрипевшая на его груди рация плохо узнаваемым голосом подполковника, начальника колонии, потребовала:

– Ар...аев, ты в ко...нате сви...аний?

– Таак тоочно! – уткнув подбородок в рацию и сделав таким образом целых три складки на шее, с финской страстью удваивать буквы отрапортовал майор.

– Клы...ин еще та...ам?

– Таак тоочно!

– Ко мне е...го!

– Еэсть!

– Это еще зачем?! – под хруст коленок медленно встал со скамьи Клыкин.

– Приийдешь – уузнаешь!

"У" получилось у майора до неприличия протяжным, и Клыкин чуть не огрызнулся: "Не вой!" Что его сдержало, он так и не понял. Начальника колонии он воспринимал так же, как угрюмо сопящего в углу комнаты сержанта-контролера, то есть никак. Если бы позвали из жилзоны, то он бы с коечки даже ноги не опустил. Но справа стоял курьер, а возле него на скамье лежала передача с воли, и нужно было на время стать слабее, чем он был до этого, чтобы потом стать еще сильнее.

– Ладно. Пошли, майор, – кивнул он на ободранную дверь. – Подожди меня здесь.

Это уже адресовалось курьеру. Тот послушно кивнул, проводив спины Клыкина и майора, и сразу вздрогнул от вскрика сержанта-контролера:

– Ну ты глянь, падлюка, опять залез!

Курьер обернулся к окну, при взгляде на которое ошалело вскинулись брови сержанта, и сквозь серые сухие полосы увидел огромного кота, бредущего по вспаханной контрольно-следовой полосе между заборами колонии.

– Вот, гад! – дернулся сержант. – Щас прыгнет на сетку, систему замкнет... Надо сказать охране на вышках... Идемте!

– Куда? – не понял курьер.

– Со мной! В дежурку!

– А тут... еда и вообще...

– Сюда никто не зайдет!

– Я лучше заберу...

– Некогда! Идемте быстро, а то кота током убьет!

Сержант за шиворот вытолкнул из комнаты курьера, и тут же в нее вошли Сотемский и начальник колонии. Сотемскому в ноздри ударил резкий запах пота. За стенкой было суше и приятнее. Он будто бы смотрел фильм. А когда оказалось, что нужно самому стать героем этого же фильма, его удивило столь резкое отличие между ролью зрителя и ролью участника. Наверное, попади он в кабак из "Неуловимых мстителей", любимого фильма детства, и вместо хитрой улыбки цыгана и бумажек на донышках кружек заметил бы уже иное: густой запах пота, едкую вонь самогонки и кирзачей.

– Эту он подменил, – взял верхнюю пачку "Данхилла" начальник колонии.

– Разрешите? – вежливо отобрал ее Сотемский.

И тут же резким движением сорвал с пачки целлофан. Он хрустел, будто свежий снег. Сунув неподатливый комок в карман, Сотемский открыл пачку, высыпал сигареты на подоконник, отковырнул ногтем уголок бумажки с донышка и сразу ощутил, как радостно забилось сердце.

– Ксива? – понимающе спросил начальник колонии.

– Сейчас посмотрим.

Дрожащими пальцами он аккуратно достал бумажку и развернул. От нее пахло французскими духами. Красивые принтерные буквы распечатки лежали на бумажке плотно и казались выстроенными в ровные ряды воинскими колоннами, готовыми идти маршем на победный парад.

"Расписка.

Я, Серебровский Леонид Венедиктович, даю расписку в том, что мною получены от Клыкина Виктора Ионовича 1 (один) миллиард 137 (сто тридцать семь) миллионов рублей".

Размашистая подпись Серебровского тянулась от левого края бумажки к правой. Казалось, что если бы можно было, он бы зачеркнул эту записку, и только чудовищное усилие воли удержало его от этого.

– Вызвать их сюда и предъявить улики? – прокашлявшись, спросил начальник колонии.

– Я не имею таких полномочий, – оторвал глаза от бумаги Сотемский и посмотрел на полосу за окном, по которой все так же разгуливал котяра.

Но ни свежевспаханной полосы, ни кота он не увидел. Перед глазами стояла страница из "Дела" Клыкина, точнее, характеристика на него примерно десятилетней давности. Одна ее строка, будто надувшись и став крупнее, четко выделялась на фоне других.

"Заключенный Клыкин В.И. совместно с его дружком заключенным Сребрянским Л.В. организовал сбор денег с заключенных первого, второго и четвертого отрядов под высокие проценты, а после того, как администрацией ИТК была сорвана попытка построения финансовой "пирамиды" внутри учреждения, устроил драку в помещении хозблока с контролерами ИТК".

От Сребрянского до Серебровского лежала дистанция всего в две буквы. Конечно, это могло быть чистым совпадением, но уж больно похожи оказывались инициалы. Колония, в которой промышляли последователи "МММ", располагалась в уральской тайге, и Сотемский неприятно поежился, представив, что после доклада Тимакову придется ехать еще и туда.

– Сделайте десять ксерокопий с расписки, – протянул он ее начальнику колонии. – И еще нужно это... протокол, что это сделано при свидетелях, и они все текст прочли... И в течение двух-трех минут...

– А как вы это упакуете, чтоб не заметили?

Ногой Сотемский коснулся "дипломата", с которым он вошел в комнату. В нем лежала заранее заготовленная целлофановая упаковка и клеепрокатчик. Поисковые приборы, занимавшие остальное свободное место в "дипломате", оказались попросту не нужны.

– Завтра я позвоню вам из Москвы, – не ответил на вопрос Сотемский. – Нужен максимум информации о Клыкине. Что произойдет после получения расписки, появится ли еще раз седой курьер. Все-все, абсолютно все, что покажется важным вам и вашим людям...

– Понятно, – стал суровее и значительнее начальник колонии.

– А теперь – ксерокс! Как можно быстрее!

Глава двадцать пятая

ПАБЛИСИТИ ЭНД ПРОМОУШН ПО-РУССКИ

Агрессия мирового шоу-бизнеса, начатая в начале шестидесятых, не знала границ. Певцы, выступавшие в начале века в ресторанчиках перед тридцатью -сорока жующими слушателями, и представить себе не могли, что можно драть глотку перед стотысячным стадионом.

Рок-, поп– и прочая музыка оккупировала пивные и ночные клубы, площади городов и пустыри на их окраинах, кино– и даже оперные театры. Если бы на планете оказались большие по вместимости сооружения, чем стадионы, шоу-бизнес без боя занял бы их.

Группа "Мышьяк" до уровня стадиона еще не дотянула. Сегодня вечером ее привезли на драном дребезжащем "рафике" к кинотеатру на окраине Москвы, и, пока они ехали, а по большей части стояли в вечных столичных заторах, Санька изучал затылок нового барабанщика. Он был фиолетовым, и, когда "рафик" останавливался и ветер уже не сек по лицу и не забивал запахи, Санька сначала улавливал горький вкус спирта, исходивший от фиолетовой кожи, а только потом – ворвавшуюся в окошко выхлопную вонищу. У барабанщика чуть заметно тряслись руки, и он старался все время что-то делать ими. Как ни старался, но Роберт, сидевший слева от него, заметил.

Когда вылезли из "рафика" на асфальт, он не сдержался и сказал встречавшему их Аркадию:

– Так не пойдет, Аркаша! У нас не колхозная самодеятельность, а

почти рок-группа. Я с алкашом в команде лабать не буду!

– Это временно, – нервно дернул враз покрасневшей головой

Аркадий. – На неделю. Не больше. Думаешь, легко хорошего стукача

найти...

– Стукачи – в зоне.

– Не хами! – взвился он. – Я шефу все расскажу! Все!

– Ну, и что ты расскажешь?

– Что ты это... срывал концерт...

– Ладно... Не гони... Куда идти-то?

– Отдал? – отвернувшись от побежденного Роберта, спросил Аркадий.

– Чего? – не понял Санька.

– Побрякушки отдал?

– А-а... Ну, да, отдал...

– Как Филя-то?

– Нормально?

– А супруга его?

– Ее не было дома.

– Развелись, что ли? – обрадовался Аркадий.

– Да нет вроде...

– А чего ж ты не спросил?

– Так куда идти? – напомнил о себе Роберт.

Его еще недавно гневное лицо было густо залито безразличием. Оно хорошо гармонировало с трехдневной щетиной на розовых щеках и черным френчем с огромными медными пуговицами. Щетина делала его похожим на Джорджа Майкла, френч, надетый поверх белой рубашки, – на Курта Кобейна.

– Вон – Децибел... Он покажет.

Только сейчас Санька заметил у черного входа сухую фигурку ди-джея. На нем не было ничего пестрого, и оттого казалось, что это не Децибел вовсе, а человек, которому на время дали поносить смазливое лицо ди-джея.

Роберт повис на плече Игорька, и, когда они поплелись к кинотеатру, огненная голова бас-гитариста стала еще краснее. Наверное, потому, что за локтем Роберта исчезла шея Игорька. Виталий с неизбывным полусонным безразличием прошаркал за ними, а замкнул процессию барабанщик-временщик. Он шел, засунув руки в карманы, и это делало его еще более похожим на бомжа с Киевского вокзала. Саньке даже почудилось, что он сейчас обернется и попросит десять тыщ на водку. Не обернулся. И не попросил. Но ощущение бомжа стало еще сильнее.

– М-м-да. Алкаш законченный, – тоже оценил его Аркадий. – А знаешь, как он в свое время стучал?! Ни одному западнику такое не снилось! А теперь... Главное, чтоб до выхода на сцену не наквакался. Короче, проследишь за ним, – попросил он Саньку.

– Он же не грудничок!

– Слово директора – закон.

– Ну, ладно...

– Значит, слушай меня внимательно, – заботливо взял он Саньку под локоток и повел за вонючий "рафик".

Его сгорбившаяся фигурка излучала загадочность. Как плутоний -радиоактивность. Но Санька внутри себя никакой радиоактивности не ощущал и загадочностью шефа не проникся. Он просто думал, что если Аркадий и вправду поделится с ним каким-нибудь секретом, то он, пользуясь минутной доверительностью, попросит его не сводить в пару с Венерой.

– Значит, как говорят в Одессе, ночной клуб и концертный зал – это две большие разницы. Самая большая разница, что в клубе все пьяные и им все нравится, а в зале все трезвые и не хотят хлопать. И правильно, кстати, делают. Если бы на съездах партии не так бурно хлопали, уже б давным давно жили лучше, чем на Западе...

Глазки-бусинки Аркадия стрельнули по сутулой спине барабанщика. Зев черного входа проглотил его последним. И даже не поперхнулся. Наверное, теперь из зева несло водкой.

– Значит, в Одессе... А что я говорил про Одессу?

– Ну, две эти... большие задницы.

– Какие задницы?

– Или разницы...

– Не сбивай меня! – сцепил Аркадий пальчики на Санькином локте.

Они оказались жесткими, будто стальные прутья. А внешне выглядели маленькими сосисочками.

– Я вас слушаю, – только теперь ощутив тревогу, покорно проговорил Санька.

– Значит, группа работает третьим номером. После русской народной и рэпа...

– Рэп – это негры?

– Это у них – негры. А у нас – какие есть.

– А какие есть?

– Саша, ты свои зековские привычки забудь! Подкалывать старших нехорошо. Тем более засракульта...

– Кого-кого?

– Засракульта – заслуженного работника культуры РСФСР.

– А-а, понятно...

– Значит, после рэпа... Ну да – рэпа... Они, кстати, белые, земляки мои из Одессы... Во-от. Значит, после них сделаете "Воробышка". На последнем куплете на сцену полезут девки...

– Откуда вы знаете?

– Не перебивай! Я тебе имидж делаю, а ты... Вот газету за сегодня с рейтингом видел?

– Да.

– Понравилось?

Санька помолчал, вспомнив черноту, оставшуюся на подушечках пальцев после газеты в кабинете Киркорова.

– Через неделю я тебе сделаю девятое место, – вкрадчиво прошипел Аркадий. – А если сегодня получится со скандалом, то раскрутимся и до первой пятерки. Клип, кстати, пойдет по телику в четверг. Запомнил?

– Ну, полезут эти девки...

– Вот-вот! Полезут девки, подбегут к тебе и будут изображать, что хотят тебя исцеловать. Охранник кинется их отгонять. Ты затеешь драку с охранником прямо на сцене, а когда завалишь его, девки бросятся тебя качать...

– Как это?

– Ну, как раньше в спорте было. Руками – и вверх, под потолок...

– Да вы что?! – отпрянул Санька.

Высвободившийся локоть радостно заныл. Санька опустил кисть к бедру и только сейчас заметил, что она отекла и была бесчувственнее плети.

– Это несовременно! – выпалил он Аркадию в лицо. – Я же мужик, а они – качать...

– Ты думаешь?

Лысина с макушки Аркадия поехала вперед, к бровям. Собралась в сотню морщин и морщинок, но так и не доехала.

– Ладно. Скорректируем. Главное, чтоб ты телохранителя побил. Скандал все-таки. В газеты попадешь.

– А этот... телохранитель как из себя? Крупняк?

– Что?.. А-а.. Не очень. Это – Лось.

У Саньки от удивления чуть не выскочили глаза. Левым ухом он послушал шум ветра в голых ветвях тополей. Он был все таким же унылым, как и минуту назад. Уши не врали.